Фарфоровое лето

Воздух в мансарде был спертым, затхлым. Наполовину задернутая занавеска затемняла комнату. На кровати в беспорядке валялись подушки и одеяло. Под ботинками Руди заскрипел деревянный пол. Руди снял ботинки. Бенедикт в библиотеке, раньше чем через два часа он не вернется. Венцеля нет дома. И все же Руди боялся, что его здесь застигнут, и мучился угрызениями совести. Сначала он просмотрел записные книжки Бенедикта; в них были стихи, которые особенно любил Бенедикт, выписывавший их из различных томиков. Ингеборг Бахман, Эрнст Яндль, Збигнев Герберт, Одиссей Элитис, Аполлинер. Ни имена, ни стихи ничего не говорили Руди. В одной из тетрадей он обнаружил записку с номером телефона и адресом Кристины. Они были записаны самой Кристиной, вероятно, в спешке. Руди оставил тетради лежать там, где нашел. Следуя внезапному побуждению, полез под подушку Бенедикта. Вытащил дорогой журнал по искусству, с цветными иллюстрациями на отличной глянцевой бумаге. Уселся на кровать. В журнале Руди обнаружил статью, обведенную красным фломастером. «Судя по некоторым признакам, ближайший международный биеннале[22] «Arti visive —1984» в Венеции снова станет центром ожесточенных дискуссий и местом, где будет широко представлено современное искусство. Ни с чем не сравнимая атмосфера несравненного города выгодно отличает это мероприятие от всех других. Расширение числа залов, формирование ведущих направлений и заметная ориентация на международные интересы создают удачные предпосылки для того, чтобы Венеция с открытием 10 июля нынешнего года биеннале стала столицей мирового искусства».

Дальше Руди можно было не читать. Теперь Руди Чапек знал, что Бенедикт снова планировал поездку в ненавистную Венецию. Поездку, которую он хотел предпринять без Руди. Однако в то, что Бенедикт поедет один, Руди не верил. У него было вполне определенное подозрение.

Посвистывая, Руди спустился по лестнице, накормил Якоба и покинул поселок. По дорожке, ведущей под гору, он бежал. Ему стало жарко: первые дни марта выдались теплыми. Он снял куртку и завязал рукава вокруг талии. После того как Руди пересек два пригородных района — пешком это заняло больше часа, — он добрался до безликого современного здания с грязным фасадом. На лифте поднялся на пятый этаж. В парадном было темно, оно освещалось лампочками, автоматически гаснущими через три минуты после включения. Руди не нужен был свет. Он хорошо здесь ориентировался.

Его многократные звонки в дверь не возымели действия. Руди прислонился к косяку и стал ждать. Потом стал размышлять, что мог бы лучше провести время до возвращения владелицы квартиры, чем стоя без дела на темной лестнице. Он спустился на лифте вниз и стал ходить взад и вперед перед домом. Через некоторое время вытащил из куртки конспект, стал читать, тихо повторяя прочитанное. Руди готовил очередной сюрприз.

Через полчаса он начал проявлять нетерпение, спрятал конспект и остановился у входа в дом. Входившие и выходившие из него люди не нравились ему. Весь дом ему не нравился. Ему было непонятно, как можно было поселиться в таком доме и жить в нем. Он не выдержал бы здесь даже одного дня.

Мужчина, приближающийся к парадному, был знаком Руди Чапеку: Руди видел его на нескольких фотографиях и запомнил лицо. Мужчина нес необъятный пакет, который был ему явно в тягость. Проходя мимо Руди, он сильно задел его пакетом и не соизволил даже извиниться.

— Вашей жены нету дома, — сказал Руди.

Конрад Гойценбах остановился.

— Кто вы? — спросил он и пристально оглядел Руди с головы до ног. — Вы не Бенедикт Лётц, — сказал он, когда тот, к кому был обращен этот вопрос, не ответил. — Вы, должно быть, Руди Чапек, — добавил он, поставив пакет на землю.

— Да, — сказал Руди, — я Чапек.

— Значит, вы все еще не хотите оставить в покое мою жену, — констатировал Конрад. — Вы знаете, что уже натворили много бед?

— Она ведь ушла от вас добровольно, — ответил Руди, готовый оказать сопротивление. — Ей просто надоела вечная зависимость и скука. Я никак не повлиял на ее решение.

— Может быть, — согласился Конрад, — возможно, вы и не повлияли. Но прекратите же, наконец, изображать из себя ее друга, что, собственно, может ей дать ваша дружба?

— Не знаю, — ответил Руди, — об этом вы можете спросить у нее самой. В любом случае вы обращались с ней не так, как нужно. Вам пора, наконец, это понять.

Конрад ответил не сразу. Он дернул за бечевку, обвязанную вокруг неудобного пакета, прошелся рукой по оберточной бумаге.

— Моя машина стоит довольно далеко отсюда, — сказал он. — Я тороплюсь. Вы ждете Кристину? Тогда я оставлю пакет здесь, а вы отдадите его ей.

— Все будет в порядке, — сказал Руди.

— Оставьте слово «порядок» в покое, — ответил зло Конрад. — Все вышло из колеи, моя жизнь и жизнь Кристины.

— Ваша — возможно, — сказал Руди, — но не вашей жены.

Конрад придвинулся поближе к Руди. Тому стоило усилий не отступить перед ним. С необычайной ясностью он видел лицо Конрада, его бледность, вызванную переутомлением и не исчезнувшую даже несмотря на возбуждение, растерянность в глазах.

— Признайтесь честно, — потребовал Конрад, — вы молоды, в вашем возрасте честность еще что-то значит. Так признайтесь же мне честно, на ваш взгляд, это правильно, что Кристина теперь живет здесь, в одной комнате, в двадцати квадратных метрах, не видя вокруг ничего, кроме бетона?

Руди почувствовал себя загнанным в угол.

— Все не так плохо, как вы говорите, — сказал он нерешительно, — она может в любое время переехать куда-нибудь в другое место.

— Может быть, к вам? — спросил Конрад и придвинулся еще ближе. Ощутив его дыхание на своем лице, Руди отвернулся.

— Нет, — сказал он, все так же глядя в сторону, — это невозможно.

— Ах вот как, — сказал Конрад.

Руди все еще не смотрел на него. Конрад Гойценбах повернулся и быстрым шагом пошел прочь. Пояс его плаща вылез из петли и теперь свободно болтался за спиной. Руди подумал, что это никак не подходит к представлению, которое он составил себе о Конраде Гойценбахе. Внезапно Конрад развернулся и снова побежал к нему. Отделившись от стены, Руди пошел навстречу.

— Послушайте, — сказал Конрад, — я адвокат, я мог бы разобраться с вами в судебном порядке, не забывайте этого.

— Со мной? — спросил Руди, делая удивленные глаза. — Да ради бога, разбирайтесь.

— Присматривайте за пакетом, — сказал Конрад, — это Кристинины принадлежности для рисования, они ей срочно нужны.

— Будет сделано, — ответил Руди.

Конрад ушел, а Руди пришлось ждать еще минут двадцать, пока не появилась Кристина. Она выглядела усталой, почти печальной. Он занес пакет наверх, в ее квартиру и побыл там некоторое время.

Бенедикт сразу заметил, что кто-то рылся в его вещах. Он заметил это прежде всего по бумажке с телефонным номером и адресом Кристины, который оказался теперь засунутым в другое место. В сущности, бумажка была ему не нужна. Телефон он знал наизусть и адрес тоже. К тому же он хорошо знал расположение дома, в котором теперь жила Кристина. Тем не менее он еще ни разу не был у нее. И еще ни разу не встречался с ней наедине. При их встречах всегда присутствовал Руди. Однако они часто и подолгу разговаривали друг с другом по телефону. Когда Бенедикт возвращался домой из библиотеки, он всегда заходил в телефонную будку, располагавшуюся в коротком тупичке, ею почти не пользовались. У него всегда было наготове несколько монет, чтобы поговорить подольше. Если у Кристины в это время находился Руди, то она говорила, что занята и перезвонит позже. В этом случае Бенедикт позже еще раз приходил к будке. У него было чувство, что Руди знает, что звонит он, Бенедикт. А так как скрытничать было не в его правилах, то он бы с удовольствием объяснился с Руди. Но тот хотел сохранить иллюзию того, что контакт Бенедикта с Кристиной поддерживается лишь через него, и избегал любых разговоров на эту тему. Он заводил речь о Кристине только в тех случаях, когда предлагал пойти куда-нибудь вместе с ней.

Уголок художественного журнала выглядывал из-под подушки, это подтвердило подозрения Бенедикта. В ярости он швырнул журнал на пол. Тот открылся в том месте, где находилась отмеченная Бенедиктом статья. «Ну что ж, значит, Руди знает, куда я собираюсь поехать, — подумал Бенедикт. — Значит, он должен понять, что для него было бы совершенно бессмысленно ехать вместе со мной».

— Где Руди? — крикнул снизу Венцель Чапек.

— Понятия не имею, — ответил Бенедикт. — Может быть, он на пробежке.

Пробежки были отговоркой, которую Руди придумал для отца, когда отправлялся к Кристине.

— Я отучу его от этих штучек, — раздраженно заявил Венцель, — сохранять форму очень помогает работа.

Бенедикт знал, что не следует противоречить Венцелю. С Венцелем стало трудно. Причина тут была не только в его невозможности работать в полную силу, но и в новом, необъяснимом для Бенедикта отношении к сыну. Венцель угадывал то, что скрывал Руди. И поэтому постоянно пытался выяснить, куда тот уходит, а когда его сын отделывался от всех вопросов парой ничего не значащих фраз, пробовал направить разговор так, чтобы узнать побольше. Но Руди был начеку. Никогда больше не упоминал он имени Кристины в присутствии отца. Не упоминал его и Бенедикт. И все же, начиная с вечера в трактире поселка, оно все время витало в воздухе.

Один-единственный раз Венцель упомянул Кристину, когда Руди не было дома.

— Руди утверждает, что вы с этой женщиной родственники, — сказал он Бенедикту.

— Возможно, — ответил Бенедикт осторожно, — но это неважно.

— Это и не должно быть важно, — заметил Венцель, — пока ты живешь здесь, у нас. Никогда не забывай, что ты живешь в деревянном доме.

Бенедикт поднял журнал и решил, что попросит наконец руководителя библиотеки дать ему несколько дней отпуска. «Я могу позволить себе оплатить спальное место и такси до вокзала, — думал Бенедикт, — а перед этим еще один или два раза сходить к врачу, чтобы не так мучили боли. Руди я не скажу, что уезжаю. И Кристина тоже ничего не узнает о моей поездке. Абсурдно рассчитывать на то, что неосуществимо».

— Спускайся вниз, — услышал он голос Венцеля, — ужин готов.

— А мы не подождем Руди? — спросил Бенедикт, выходя на веранду.

— Для него ничего не приготовлено, — ответил Венцель коротко, — я на него не рассчитывал.

Потом они как обычно сыграли партию в шахматы. Руди появился довольно поздно, отец намеренно не замечал его. Руди реагировал на это с завидным хладнокровием. В кухне он съел яблоко и немного колбасы, которую Бенедикт сберег для него от своей порции. Потом он поднялся к Бенедикту в мансарду.

— Я даже не подозревал, что ты интересуешься лирикой и современным искусством, — сказал Бенедикт.

Руди покраснел.

— Почему бы и нет, — заявил он с ухмылкой. — Я как раз сейчас кое-что учу. Или ты считаешь, что ты умнее всех, ты, полоумный?

— Мне нужно еще прогуляться, — хрипло сказал Бенедикт и так быстро заковылял вниз, что на середине крутой лестницы лишь чудом удержался от падения. Он с трудом выпрямился. Наверху, в проеме двери, стоял Руди и злорадно улыбался.

Преодолевая мучительную боль, Бенедикт добрался до телефонной будки.

Итак, я рассталась с Конрадом, на это имелось множество причин, они существовали уже давно. Подтолкнуло же меня к такому решению наше короткое пребывание в Цюрихе — мы летали туда в середине января.

После праздника святого Николо в трактире поселка и забавного выступления Руди мои мысли все чаще были заняты Бенедиктом Лётцем. Я виделась с Руди, который постоянно искал со мной встреч, несколько раз с ним одним, один-единственный раз вместе с Бенедиктом. О моих встречах с Руди Чапеком я рассказывала Конраду. Но он ничего не знал о моих встречах с Бенедиктом Лётцем.

Серым декабрьским ничем не примечательным днем я гуляла с Руди и Бенедиктом по заснеженной аллее. Руди занимал нас рассказами о своих вполне заурядных делах, пытаясь придать им вес, никто не мешал ему делать это. Я посчитала, что не стоит рассказывать о Конраде и о моем семействе, о моих ничем не заполненных буднях, и разразилась длинной речью, комментируя события культуры, однако вскоре обнаружила, что хочу лишь произвести впечатление на Бенедикта и продемонстрировать свою эрудицию. Тогда я перешла к социальным проблемам, но решила, что мои утверждения звучат не очень убедительно, и перескочила на кино, политику и экологию. После того как я проболтала полчаса без перерыва, не встретив ни малейшего отклика со стороны Бенедикта, мне это надоело и я замолчала. Молча шла рядом с Бенедиктом, который вначале шел быстро, а теперь заметно замедлил шаг, за напряженным выражением его лица скрывались усталость и боль. Руди дурачился, бросал в нас снежками, прыгал в большие сугробы и вылезал оттуда с ботинками, полными снега. Я считала это ребячеством, он действовал мне на нервы.

В какой-то момент я собрала все свое мужество и спросила Бенедикта о его бабушке Кларе Вассарей. Я сказала:

— Такого не может быть, чтобы вы ничего о ней не знали. Вам же наверняка рассказывали о ней, вашей матери наверняка рассказывали о ней.

— Вы упрямы, — сказал Бенедикт. — Почему вы думаете, что я отвечу иначе, чем в первый раз? Моей матери наверняка рассказывали о ней. Но когда я видел мою мать в последний раз, Мне было пять лет. Из того, что она говорила мне о Кларе Вассарей, в моей памяти не сохранилось ничего.

Я осмелилась еще на одну атаку. Теперь в новом направлении.

— Я спрашивала Агнес про вашу бабушку, — сказала я. — Знаете, что ответила Агнес? «Никакой Клары Вассарей я не знала».

Я убеждена, что эта фраза задела Бенедикта. Я твердо в этом убеждена. На секунду что-то промелькнуло в его глазах, это могло быть удивление, отчужденность или страх. Теперь он совсем замкнулся. Он отдалился от меня, хотя продолжал идти рядом. Итак, больше никаких вопросов с моей стороны. Я не хотела, чтобы Бенедикт Лётц уходил от меня.

Потом мы все выпили глинтвейна в каком-то сомнительном ресторанчике, это по-настоящему взбодрило меня, я протянула Бенедикту руку и сказала: «Привет», предложив перейти на «ты». Мне кажется, ему это было неприятно. Руди, который дошел уже до второго стакана, закричал:

— У меня больше прав, — и начал бить кулаками по столу. Потом сказал, что я должна срочно навестить его отца, его и Бенедикта дома.

Мне не хотелось говорить ему, что это невозможно. Невозможно из-за Венцеля Чапека. Я отделалась глупой шуткой.

В конце концов Бенедикт разговорился со мной о современном искусстве, тут мне было что сказать, впервые в жизни я чувствовала себя из-за этого счастливой.

На следующий день Бенедикт впервые мне позвонил. Он посоветовал взять в библиотеке одну книгу об искусстве, которую считал заслуживающей внимания. Он не упомянул, что ожидает встречи со мной. Я взяла книгу в библиотеке, но не навестила его. Его звонки следовали затем со все более короткими промежутками и потом каждый день. Я постаралась устроить так, чтобы во время его звонков быть дома.

Незадолго до Рождества я наконец навестила дедушку Юлиуса. Он дал отставку бабушке Элле и бабушке Елене и снова начал вести старый образ жизни. Моя бабушка утверждала, что уже предвидит грядущую катастрофу, но я была рада, потому что дедушка Юлиус без автографов, чтения, пикантных рассказов, коньяка и вина был чужим человеком из чужого мира.

Я позвонила ему по телефону. Думала, что до моего прихода его недовольство по поводу моего странного отсутствия несколько поуляжется. После долгого перерыва я снова вытащила из шкафа платье, потому что дедушка Юлиус любит элегантных женщин. Я тщательно выбрала цвет и материал, феном уложила волосы в мягко спадающие локоны, втерла несколько капель духов «L’air du temps»[23] в кожу на запястье, туда, где бьется пульс. И посмотрев на себя в зеркало, едва узнала себя. Я снова стала женой Конрада, о чем я почти забыла. Представив себе, что Бенедикт или Руди могли бы увидеть меня сейчас, я рассмеялась. Но для дедушки Юлиуса я бы сделала и больше.

Он встретил меня в темно-серых брюках, черном блайзере и галстуке для гольфа. По его лицу и фигуре было заметно, что он еще не совсем здоров. Но его голос и манера говорить были прежними. Он поцеловал мне руку. Я бросилась ему на шею.

В гостиной, у изголовья кушетки, был накрыт столик, я сразу заметила бутылку дорогого французского шампанского в серебряном ведерке, чудные канапе из магазина деликатесов в центре города. В то же мгновение мое самочувствие резко улучшилось. Так со мной бывает всегда, когда я прихожу в гости к дедушке Юлиусу. Когда я устроилась в кресле, мой страх перед упреками, моя нечистая совесть почти утихли. Дедушка Юлиус взял шампанское из ведерка и, обернув бутылку салфеткой из дамаста, начал осторожно, медленно поворачивать пробку. Бутылка открылась с едва слышным звуком.

— Стрелять мы ей не разрешим, — сказал дедушка Юлиус и налил мне.

Мы чокнулись.

— Ты еще сердишься на меня? — спросила я.

— Нет, если у тебя были причины забыть обо мне, — ответил дедушка Юлиус, не только потому, что хотел помочь мне. Я знала его любопытство в том, что касалось меня.

— Ты знаешь, — сказала я осторожно, — у меня было много дел, я познакомилась с несколькими новыми людьми.

— То, что у тебя было много дел, мне уже известно от Елены. То, что ты при этом знакомишься с новыми людьми, само собой разумеется. В любом случае они, вероятно, интереснее меня.

— Нет, — возразила я, — не интересней. Просто другие.

— Молодые, — сказал дедушка Юлиус.

Я кивнула. Допила шампанское, позволила налить себе еще и съела четвертое канапе.

— Что говорит по поводу твоих новых друзей твой муж? — спросил дедушка Юлиус.

— Что он должен говорить? — ответила я с набитым ртом. — Все абсолютно невинно.

— Жаль, — заметил дедушка Юлиус. Мы засмеялись.

Потом он сказал:

— Расскажи мне об этих людях.

Я так наглядно описала Руди Чапека с его многочисленными достоинствами и немногочисленными недостатками, что дедушка Юлиус выразил желание познакомиться с ним.

— Это можно сделать, — сказала я, — как-нибудь приведу его к тебе.

— А другой, там же есть еще и другой?

— Того я знаю похуже, — сказала я, — собственно, мы знакомы лишь поверхностно.

— Кристина, — предостерег дедушка Юлиус, — если рыльце в пушку, не следует изворачиваться. Выкладывай.

— Пожалуйста, поверь, это правда, — уверяла я, — мы с ним редко виделись.

— Значит, Конраду не стоит беспокоиться из-за этого поверхностного знакомства? — спросил дедушка Юлиус.

Я молчала. Но призыв дедушки Юлиуса к моей нечистой совести и странная тяга к откровенности все-таки заставили меня признаться, что я еще ничего не рассказывала Конраду о друге Руди Чапека.

— Потому что это неважно, — сказал дедушка Юлиус, глядя мне в глаза.

Я была не в состоянии сказать «да».

Дедушка Юлиус рассказал несколько своих старых анекдотов в новой интерпретации, мы с удивлением обнаружили, что бутылка опустела, я спросила, не повредит ли ему это, он ответил, что шампанское действует на него лучше, чем травяной чай на его сестру Эллу. Все было как прежде, лишь когда я попросила, чтобы дедушка Юлиус завел часы, он стал серьезным.

— Кристина, — сказал дедушка Юлиус, — эта болезнь имела и хорошую сторону. Я наконец составил завещание. Все должно достаться тебе. Я хочу, чтобы ты знала об этом. Хочу, чтобы ты радовалась, хочу еще успеть увидеть твою радость.

Конечно, я сначала заплакала. Растрогавшись, ощущая боль при мысли, что когда-нибудь потеряю дедушку Юлиуса. Но я поняла, что он хочет видеть мою радость, и через некоторое время я смогла радоваться, я сказала ему об этом и поняла, как это для него важно.

— Мое завещание, — сказал дедушка Юлиус, — находится у доктора Вильда.

— Я приходила к нему в контору не так давно, — сказала я.

Как ни странно, дедушка Юлиус не спросил меня о причинах этого визита. Если бы он сделал это, я ответила бы ему: из-за Клары Вассарей. И я сказала бы ему, что не буду больше обижаться, если меня будут сравнивать с ней, потому что это сравнение утратило свой смысл. Между мной и Кларой Вассарей встала моя жизнь, в которой наметились перемены, прежде всего встал Бенедикт Лётц, вытеснивший Клару медленно, но бесповоротно.

Рождественский вечер мы с Конрадом как всегда провели вдвоем. Конрад очень постарался с подарками, больше, чем обычно, он считал, что угадал мои тайные желания, но это было не так. Моя радость по этому поводу была весьма сомнительного свойства. Мой подарок — впервые с тех пор, как мы поженились, — не отличался оригинальностью, я подарила Конраду два хорошо переплетенных издания классиков и сказала, что их можно использовать для украшения его конторы. Конрад поблагодарил без особой теплоты. Потом мы вместе долго смотрели на многочисленные огни маленькой елочки. У меня было довольно скверно на душе, хотелось как-то поднять настроение, и мне пришла в голову глупая идея.

Когда я Вскоре после обеда вернулась домой, сделав последние покупки, то нашла перед нашей дверью огромный, странной формы пакет. Я втащила его в квартиру и, сняв многочисленные слои упаковочной бумаги, обнаружила башню, сделанную из спичек. Тут я поняла, что это, вероятно, башня с часами из Граца. Тут же лежала открытка со свечами, елочными ветками, сердечными поздравлениями и посвящением Руди: «Шедевр столетия — женщине столетия». Я сидела на полу в прихожей и смотрела на эту башню из спичек, эту безвкусицу чистой воды, и думала о бесчисленном количестве часов, потраченных на нее Руди на той веранде, на которую я с таким удовольствием посмотрела бы, но которую не имела права видеть; перед глазами у меня стоял Руди, клейкими руками добавлявший к башне спичку за спичкой, и мне было очень приятно, что он мой друг. Но потом я нашла еще маленький конверт, в него была вложена не открытка, а чистый лист бумаги, на котором было написано: «Я помогал делать этого монстра. Всего хорошего, Бенедикт». Сама не знаю, как долго я просидела на зеленом паласе в передней, снова и снова перечитывая эти несколько слов.

Я отнесла башню с часами в кладовую. Оттуда я и вытащила ее, когда мы закончили ужинать, и между мной и Конрадом пролегла нехорошая тишина.

— Посмотри, — сказала я, — что прислал мне Руди Чапек. Как ты находишь эту башню? Мне она в любом случае ужасно нравится.

Конрад принял напряженную позу. Воротник рубашки был немного великоват, узел серебристо-серого галстука сидел чуть низковато. Поэтому его шея выглядела какой-то тощей. Вид этой шеи вызвал у меня внезапную неприязнь, и я зажмурила глаза.

— Кажется, этот подарок необычайно умиляет тебя, — сказал Конрад саркастически.

— Да нет же! — стала уверять я, ведь я же хотела привести своего мужа в веселое настроение. — Я подумала, что мне следует показать тебе ее только потому, что башня такая забавная.

— Надеюсь, ты не собираешься поставить ее в этой квартире, — сказал Конрад без тени веселья, — я бы советовал тебе после праздников подарить ее детям дворничихи.

— Конрад, — сказала я, — ты знаешь, сколько труда потрачено на эту башню? Если я подарю ее детям, она тут же окажется сломанной.

— Так тебя же это все умиляет!

— Да нет же! А может быть, и да. Не знаю. Возможно, это не тот подарок, который мне нравится, но тот, который я хочу сохранить.

— Тогда поставь башню куда-нибудь, где она не будет маячить у меня перед глазами.

— Я, собственно, и собиралась сделать это. Но твои подарки я тоже поставлю так, чтобы они не маячили перед глазами.

— Пожалуйста, — сказал Конрад.

Обозлившись до слез, я отнесла башню на кухню и прикрыла ее кухонным полотенцем. Из-под него выглядывали цоколь и ворота, все остальное было в красную клеточку. Мне пришло в голову, что Бенедикт, вероятно, принимал участие в изготовлении башни лишь в конце, скорее всего, помогал делать крышу. Я завернула кухонным полотенцем нижнюю часть башни. Мне было ясно, что я предала Руди, чтобы купить благосклонность мужа, чтобы и дальше иметь возможность умалчивать о Бенедикте. Когда я вошла в гостиную, Конрада там уже не было.

Я немного прибралась, а потом пошла спать. Конрад уже лег и погасил свет. Сначала я решила было растопить его неприязнь своей нежностью. Но так как сама я не хотела близости с ним, действовать так показалось мне подлым, и я оставила эту мысль. Как всегда ухватилась за руку Конрада. Он не отнял ее, но она вяло и бессильно лежала в моей руке. Это было хуже, чем любая ругань, я еще долго не спала и глядела в темноте в потолок, который я ощущала до осязаемости близко.

В первый день Рождества мы были приглашены в гости к моим родителям, это приглашение стало уже традицией. Вся семья, включая мою бабушку, бабушку Елену и дедушку Юлиуса, собирается к обеду, чтобы съесть огромного жареного гуся, которого моя бабушка лично приобрела в мясном магазине. Она презирает все замороженные продукты, заказывает свежего гуся уже за несколько недель до праздника и, когда его кладут перед ней, надрывает, вызывая недовольство хозяйки, плавательные перепонки. Если разрыв получается легко, то это безошибочно свидетельствует о молодом возрасте птицы.

Я охотно встречаюсь со своей семьей, но не в этой вымученно-праздничной обстановке. Каждый раз разыгрывается все тот же спектакль.

Нам с Конрадом открыла мама, размякшая от жары, с порозовевшими щеками и растрепавшейся от суеты прической, в переднике, за который она смущенно извинилась. Мы еще снимали наши пальто, а из кухни уже раздавался очередной приказ ее свекрови. Тихо и бестолково сновала туда-сюда бабушка Елена, накрывая на стол не ту посуду. Ее сестра Элла резко выговаривала ей, после чего та под укоризненными взглядами доставала нужные тарелки и с удовлетворением объясняла, что не хватает одного прибора, хотя в общем-то она знала об этом давно.

Абсолютный покой царил в гостиной, где сидел дедушка Юлиус с моим отцом. Наслаждаясь курением, дедушка советовал папе попробовать новый сорт шерри, который и без длительного выдерживания прекрасно подходит в качестве аперитива.

— Шерри — прекрасная прелюдия к большой трапезе, дорогой Феликс, — сказал он и одобрительно пригубил предложенный ему сорт.

Я поздоровалась с обоими и уселась на ручку кресла дедушки Юлиуса. Я знаю, что отец всегда немножко ревнует к нему, и наслаждаюсь этим в полной мере. Когда вошел Конрад, дедушка Юлиус встал и приветствовал его подчеркнуто вежливо, почти почтительно; это тайное извинение за то, что он его терпеть не может.

Моя помощь была не нужна. Я не торопясь бродила по квартире, заглядывая во все помещения, снова впитывая в себя запахи и краски своего детства, открывая ящики и шкафы, чувствуя, что ничего не изменилось. Тут лежало, как всегда, вязание моей бабушки; романы, которые читала мне мама, все еще не стояли в книжном шкафу; по мнению моего отца, им было там не место. Маленькая стопочка этих романов неприметно затаилась на комоде в спальне. Я просмотрела их все, мне было не понятно увлечение ими моей матери, и я подумала, что это — как и гласит одно из названий — «Бегство без конца». Папка отца, как и прежде, лежала на его письменном столе; от затертой, потемневшей кожи исходил запах многих лет его жизни.

Гусь оказался вкусным и не слишком жирным, но Конрад все же не позволил полить свои клецки соком от жаркого. Дедушка Юлиус энергично отказался от приготовленной для него сестрой Эллой телячьей отбивной и взял себе еще кусок гуся, уверяя, что раз он пьет к жаркому хорошее бордо, то это ему ничуть не повредит. Если бы не моя мать, сновавшая вокруг стола, как вспугнутая курица, чтобы предложить добавку в еще полные тарелки, и не бабушка Елена, помогавшая ей, как всегда невпопад, если бы не укоряющие взгляды моей бабушки, это был бы вполне милый обед.

— Как там твоя Агнес? — спросила мама, когда она наконец в изнеможении уселась на место.

— Она больше не приходит, — ответила я коротко.

— Так я и думала, — заявила мама, — значит, она из тех неблагодарных людей, которые…

— Не говори так, — осадила я ее, — ты не знаешь Агнес, и не тебе ее судить.

— Странно, — сказала мама.

Да, странно. После нашего разговора о Бенедикте, его матери и Кларе Вассарей я ничего больше не слышала об Агнес. Она, такая обязательная, надежная, как будто сквозь землю провалилась. Несколько раз я была близка к тому, чтобы навестить ее дома, но не сделала этого. Спросила Руди Чапека, знает ли он что-нибудь о ней, тот ответил отрицательно. Спросила Бенедикта, он тоже ничего не знал и был уже обеспокоен. Позже, незадолго до Рождества, я получила открытку, в которой Агнес коротко сообщала, что она в деревне. Открытка, однако, была отправлена из Вены. «У нее же еще мои ключи, — подумала я, — мы расстались не навсегда». Я надеялась получить еще одну весточку, надеялась, что Агнес снова появится со своей хозяйственной сумкой в моей передней, снова влезет в деревянные башмаки и наденет передник, чтобы взять на себя всю ту работу, которую я терпеть не могу делать. Мои надежды не оправдались. Постепенно мое домашнее хозяйство приходило в явное запустение. У меня не было желания делать больше, чем этого требовала крайняя необходимость. Моя мать и Конрад советовали мне поискать другую прислугу. Я категорически отказалась. Я уже давно поняла, что мне недоставало не только помощи Агнес по хозяйству, и была убеждена, что уход Агнес — не окончательный.

После еды все выглядели усталыми и сонными. Дедушка Юлиус уступил в конце концов напору своей сестры Эллы и прилег на так называемую оттоманку, странная конструкция которой гарантирует появление через непродолжительное время боли в спине. Мама и бабушка Елена исчезли на кухню. Конрад с каменным выражением лица слушал рассуждения моей бабушки. Наконец-то я сидела рядом с отцом, теперь мне хотелось побыть с ним, поговорить, как когда-то, когда моя жизнь еще текла по ясному обозримому руслу.

У моего отца спокойный характер, он говорит, все предварительно обдумав. Хороший чиновник, хороший сын и хороший муж. Обе последние задачи, правда, из-за напряженных отношений между матерью и женой не всегда можно выполнить полностью. Возможно, он страдает от такого противоречия, но не показывает этого. То, что он чаще поддается влиянию своей матери, объясняется не только многолетней привычкой, но и определенной трусостью отца. Он редко осмеливается противоречить бабушке. Не делает этого даже тогда, когда обижают его жену. Я много раз упрекала его за это. Его оправдания звучали неубедительно, думаю, он сознавал свою вину, но продолжал поступать по-прежнему. По отношению ко мне он всегда вел себя безупречно, я знаю, что он любит меня, он — хороший отец. Но все же он никогда не был моим другом. Он совсем не такой, как дедушка Юлиус.

Этот полумрак за окнами, эти декабрьские дни, непохожие на настоящие, потому что никогда не становится по-настоящему светло, навевали на меня вялость и грусть. Особенно после обильной еды и двух бокалов бордо, свинцовой стеной отгородивших мое сознание. Мой отец рассказывал что-то о работе и о себе, а я пыталась сосредоточиться. Лишь когда он сказал: «Это было хорошее время для нас, твоей матери и меня, когда твоя бабушка ухаживала за дедушкой Юлиусом», — я очнулась. Он говорил тихо, поглядывая на бабушку и Конрада, потом предложил мне пойти в его кабинет. Там он устроился за своим письменным столом, я сидела перед ним и снова чувствовала себя ученицей, вернувшейся домой с плохими оценками.

— Я нахожу, Кристина, — сказал мой отец, — что тебе следовало бы отказаться от твоей странной дружбы с этим странным Руди Чапеком. Не играй с огнем, ведь на карту поставлен твой брак. Я сам совершаю немало ошибок, но как важен брак, мне говорить не надо.

— Кто рассказал тебе о Руди? — спросила я. — Мама? Конрад?

Отец замялся.

— Оба, — ответил он наконец.

— Может быть, еще кто-нибудь?

Отец отрицательно покачал головой.

Нет, дедушка Юлиус никогда не предал бы меня. Конрад обращался за помощью. Отец вправляет дочери мозги — наверное, так он себе это представлял.

— Я замужем уже пять лет, но мне до сих пор еще не известно, как важен брак. Надеюсь, чтобы узнать это, мне не понадобится так много времени, как тебе, — ответила я, ужасно разозлившись.

Мой отец проявил терпение и недюжинное самообладание.

— Кристина, — сказал он, — постарайся исправить все, пока ты еще можешь это сделать. Я смею надеяться, что ты еще не отрезала себе путь к отступлению?

— Вообще-то нет, — ответила я, — если я правильно поняла твой вопрос. Нет, я еще не спала с Руди Чапеком.

Мой отец почувствовал себя неловко от прямоты моего ответа, но вздохнул облегченно.

— У тебя такая приятная жизнь с Конрадом, не разрушь ее по легкомыслию.

— Боюсь, как раз этим я и занимаюсь, — ответила я открыто.

Я не считала, что мне следует щадить отца. Но мне казалось, что я поступаю правильно, выдвигая на первый план Руди Чапека, а Бенедикта Лётца оставляя в стороне. Пусть все они думают, что Руди Чапек — единственная причина происходящих во мне перемен. Я еще не хотела признаться себе, что веду с Руди нечестную игру.

Мой отец, казалось, не терял надежды все-таки вразумить меня. До сих пор я всегда одумывалась, мои ошибки удавалось как-то сгладить. Поэтому он прочитал мне основательный доклад об обязанностях жены, святости брака и необходимости супружеской верности.

Я не прерывала отца, мне было даже приятно его слушать, он говорил гладко, подбирая слова, ни один упрек не был высказан прямо, самое большее — намеком. Я чувствовала, что он заботится обо мне, привязан ко мне, но ничего не понимает ни в моей ситуации, ни в моих проблемах. Напоследок он встал, обнял меня, прижав мою голову к своему плечу.

Я знала, что принесу ему еще много забот и огорчений и что это неизбежно. И в то же время удивлялась его выдержке, его умению вести себя и его убежденности.

Потом мы еще пили кофе и ели, уже почти через силу, штрудель с маком и орехами. В застольной беседе не было обычной непринужденности, она часто прерывалась, все было действительно по-праздничному. После того как к вечеру отгорели свечки на елке моих родителей, мы с Конрадом засобирались домой.

— Я тебе сочувствую, — заметила бабушка Елена, прощаясь, — безо всякой помощи, это ужасно. Ну, да не все Агнес таковы, как Агнес кузины Клары. Верна даже за гробом.

— Помолчи, — сказала моя бабушка.

В начале января я виделась с Руди Чапеком и Бенедиктом Лётцем два раза. В первый раз мы отправились в замок, расположенный в окрестностях Вены, там была выставка из произведений Ренессанса. Мы поехали на автобусе, было жутко холодно. Когда мы наконец прибыли на место, Руди окончательно потерял интерес к цели нашей поездки. Он заявил, что сразу же пойдет в ресторан, мы можем встретиться там после осмотра выставки. Впервые после моего посещения библиотеки я оказалась наедине с Бенедиктом и впервые чувствовала себя смущенной. Для меня это необычное состояние. Мы шли по выставке, почти не разговаривая друг с другом, иногда, как по тайному приказу, останавливаясь перед одной и той же картиной. Через полчаса Бенедикту пришлось сделать перерыв, и мы посидели на двух складных стульях в высоком зале, с темными деревянными панелями на потолке, перед огромным камином; на фоне его темного отверстия выделялась светлая скульптура, изображающая лежащего льва. Мы сидели молча, потом я наконец спросила Бенедикта, не прошла ли у него усталость. «Нет», — сказал он и горько добавил, что мне этого не понять. Через некоторое время мы встали и, прервав осмотр, пошли к Руди. Он был раздражен, отвечал односложно на наши вопросы и потребовал, чтобы в следующий раз учли и его интересы.

Мы сделали это и отправились вместе с ним на выставку мотоциклов. На этот раз и Бенедикт, и я не испытывали никакого интереса к экспонатам и чувствовали себя неуютно в толпе одетых в кожаные куртки восторженных посетителей, однако мы прилежно ходили по павильону и растерянно посматривали на легкие, средние и тяжелые мотоциклы, удивляясь высоким ценам. Руди мы потеряли и нашли в конце концов в том помещении, которое было отведено для старых машин. Лишь с большим трудом нам удалось увести его оттуда. Снова я оказалась наедине с Бенедиктом и не стала ближе к нему. Я говорила себе, что, когда он звонил мне, все было совсем по-другому: благодаря технике, он превращался в друга, с которым есть о чем поговорить, иногда даже и больше, чем другом.

Конрад наблюдал за мной. Я это ощущала и чувствовала себя не в своей тарелке. Часто мне казалось, что он знает больше, чем я думаю.

Однажды вечером Конрад пришел из конторы в хорошем настроении и сообщил мне, что ему нужно лететь в Цюрих по поручению одного клиента. Речь идет о важном и деликатном деле, он вполне может выставить клиенту счет за билет первого класса. Недавно введен новый льготный тариф на жен, сопровождающих мужей в поездках. Куда-нибудь поехать, по-настоящему сменить обстановку пойдет мне на пользу.

— А если бы я не могла лететь по удешевленному билету, что было бы тогда? — спросила я.

— Я бы и тогда взял тебя с собой, — ответил Конрад.

Я не могла привести ни одной причины, чтобы отказаться от предложения Конрада. Когда позвонил Бенедикт, я сообщила ему, что меня не будет три дня. После едва заметной паузы он пожелал мне счастливого пути. Поняв, что он огорчен, я почувствовала себя счастливой. Где-то в глубине души я еще надеялась, что зимний утренний туман помешает нам стартовать, но когда мы в нужное время выехали в аэропорт, сухой воздух обещал ясное утро.

Первый самолет на Цюрих любят предприниматели и консультанты, объяснил Конрад, это дает им возможность целый день заниматься своими делами, а вечером снова вернуться домой. У трапа толпились уверенные в себе молодые и старые менеджеры в лиловато-синих костюмах, светлые плащи небрежно перекинуты через кожаные дипломаты с наборными замками. У некоторых красный посадочный талон первого класса скромно выглядывал из нагрудного кармана. Конрад спрятал свой талон в газету, я была благодарна ему за это. Мы уже не раз летали вместе, чартерным рейсом в отпуск, по туристскому классу на экскурсию по городам. То обстоятельство, что нам без дополнительных затрат представилась возможность полететь первым классом, еще несколько месяцев назад порадовало бы меня, возможно, даже потешило бы мое тщеславие. Теперь же я чувствовала себя неловко.

— Вон там стоит министр, — сказал Конрад тихо и указал в сторону на тучного господина. Я кивнула безо всякого интереса.

— Нет, спасибо, я не пью шампанское натощак, — сказала я стюардессе и взяла апельсиновый сок.

Марш Радецкого оборвался посредине такта. Самолет оторвался от взлетной полосы. Мне пришло в голову, что на окрестных полях имеется ужасно много кроликов, и я вспомнила о Якобе, любимце Руди.

— Зайцев не видно, — сказала я разочарованно.

— Ну и проблемы у тебя, — заметил Конрад.

Я откинула спинку и ослабила пристежные ремни. Ландшафт под нами менял свои размеры. Он удалялся, становясь широким и необозримым. Вскоре вокруг нас были облака. Иногда они выглядели белой размытой массой, иногда это были клочки с рваными краями, иногда корабли, величавые и гладкие. Они плыли нам навстречу, двигаясь гораздо быстрее нас. Я закрыла глаза. «Куда я лечу? — спросила я себя. — Нет, не в Цюрих. Мне незачем туда лететь». Стюардесса установила откидной столик.

— Вам кофе или чай? — спросила она. Я кивнула. Она повторила вопрос.

— Кофе, — ответила я. Конрад отложил свои бумаги.

— Кристина, — сказал он менторским тоном, — проснись.

Стоящий передо мной поднос не привлекал меня. У меня не было аппетита.

— Ростбиф мог бы быть и помягче, — констатировал Конрад.

— Кому нужен ростбиф в полдевятого утра? — ответила я.

— Что с тобой? — спросил Конрад. — Я надеялся, что поездка доставит тебе радость.

«Бенедикт, наверное, как раз встает», — подумала я.

В нашей части салона началось движение. Хотя господин министр и путешествовал в непосредственной близости к народу, в туристском классе, но у него были особые желания. Две стюардессы нервно носились туда-сюда. Одна из них задела подносом занавес между Pantry и First Class. Кувшинчик со сливками опрокинулся, сливки пролились на темно-серый пиджак Конрада, на его полосатый галстук. Стюардесса не считала Конрада very important person[24]. Она сначала достала новые сливки для министра и лишь потом подошла с салфеткой и извинениями к моему мужу. Обычно такой сдержанный, Конрад был взбешен, я пыталась успокоить его.

— Как я теперь выгляжу! — возмущался Конрад. — Пятна не отходят! — Стюардесса молча и беспомощно стояла перед ним.

— А бумаги? — сказал Конрад. — На них тоже попало!

Я взяла папку, чтобы вытереть ее носовым платком, и удивилась тому, что Конрад сделал резкое движение, пытаясь помешать мне.

«Высота нашего полета — 9500 метров, — послышался голос пилота, — большая облачность, при хорошей видимости вы могли бы увидеть слева город Зальцбург. Через 45 минут мы приземлимся в Цюрихе». Что говорил пилот о погоде в Цюрихе, я уже не слушала. Под своим носовым платком, прикрывавшим папку, которую Конрад не хотел мне давать, я обнаружила надпись. Это был знакомый мне адрес. Адрес Бенедикта Лётца. Я еще раз осторожно приподняла платок, прочитала слова «Дело об опекунстве» и имя Бенедикта. Один раз папка, которую хранил Конрад, уже доставила мне массу беспокойства, и вот теперь еще это дело, вероятно, связанное с первым. Инстинктивно я приняла безразличный вид.

— Давай сюда, — сказал Конрад и забрал у меня из рук папку. — Не так уж сильно она и пострадала.

Он смотрел на меня испытующе. Я притворилась, что не обратила внимания на название дела.

— Да, она пострадала не так уж сильно, — подтвердила я с невинной улыбкой.

Остаток пути я провела за изучением информации о полетах, расстояниях и пунктах прибытия. Расстояние от Вены до Цюриха составляло 640 километров. Теперь я, возможно, знала, зачем лечу туда.

Гостиница располагалась возле озера, из окна были видны серая вода и взмывавшие и опускающиеся на нее чайки. Как только мы устроились, Конрад сразу же ушел. Я осталась в комнате, не в силах оторваться от своих мыслей, запланированную прогулку по городу я перенесла на вторую половину дня. Между часом и двумя Конрад смог выкроить для меня немного времени. Он выглядел обеспокоенным и объяснил, что его поручение оказалось более сложным, чем он ожидал. Ему следует еще сходить в один из больших банков.

— Возьми меня с собой, — сказала я, — я еще никогда не была в швейцарском банке.

Конрад помедлил.

— Хорошо, — сказал он наконец, — но тебе придется подождать меня.

В кассовом зале крыша была стеклянная, ее подпирали тяжелые серые колонны. Строгая штукатурка на стенах, красные ковры, ухоженные растения в огромных кадках, письменные столы из дорогих сортов дерева, опаловое стекло ламп. Все свидетельствовало о чрезвычайной солидности и о власти, стоящей выше всяких подозрений. Конрад углубился в разговор со служащим, сидевшим за окошечком ценных бумаг. Я видела, что служащий несколько раз с сожалением пожал плечами, а потом вежливо вернул документы, положенные перед ним Конрадом. Конрад, казалось, пытался что-то объяснить, служащий слушал его с поистине швейцарским терпением. Появился еще один сотрудник, чтобы проводить Конрада в другой отдел. Я вскочила со своего кресла и подбежала к ним.

— Нам уже можно идти? — спросила я.

— Проявите еще немного терпения, мадам, — сказал служащий, — пока я свожу вашего мужа в Управление ценных бумаг.

Я снова села. Взяла одну из во множестве лежавших вокруг брошюр, отпечатанных на дорогой глянцевой бумаге. Большая часть того, что я читала, скользило мимо моего сознания. Но на одном абзаце я задержалась взглядом.

«Деятельность по управлению ценными бумагами вследствие новых форм вкладов, а также растущей интернационализации вкладов ценных бумаг институциональных инвесторов вновь значительно расширилась. Для обмена цифровыми данными с корреспондентными банками многократно использовалась международная информационная сеть, применимая и для ценных бумаг. Чтобы упростить дело транснационального управления ценными бумагами, банк всемерно способствовал стандартизации международных норм».

Я не поняла прочитанного. Но почувствовала, что для меня это может оказаться важным. И засунула брошюру в сумочку.

Через полчаса вернулся Конрад. Служащий простился любезным «До скорой встречи, господин доктор!». Прежде чем покинуть банк, Конрад рассказал мне еще о часовых поясах и различных валютах мира, показал табло, зеленые светящиеся надписи которых постоянно информировали об изменении курса валют. Я согласно кивнула, но почти не смотрела на них. Мне было ясно, что время умолчания слишком затянулось. Я должна поговорить с Конрадом.

Вечером, когда закрыты магазины, Банхофштрассе производит гораздо большее впечатление, чем днем. Правда, самые ценные вещи ювелиры к этому времени уже положили в сейфы, но то, что еще можно увидеть на бархатных подушечках, на кусках коры, на маленьких, наполненных песком мешочках, разложенных среди гальки или сухих листьев, превосходит по красоте и качеству все подобные вещи, выставляемые в витринах европейских городов. Я не люблю носить украшения, но мне доставляет удовольствие их рассматривать. Конрад терпеливо останавливался рядом со мной у каждой витрины, я заметила, что он замерз.

— У твоего клиента наверняка много денег, — говорю я. — Уж он-то мог бы купить своей жене любое украшение. Ведь так?

Я знала, что Конрад никогда не отвечает на мои вопросы, касающиеся клиента. Он и сейчас поступил так же.

— Раз мы не можем себе позволить ни одного из тех, что выставлены здесь, то тебя это не должно волновать, — сказал он.

«Добро пожаловать на аперитив» было написано в окнах большого ресторана. Конрад потянул меня внутрь. Он считал, что мне нужно выпить чего-нибудь горячительного.

Мы сели за последний свободный столик. Конрад стал изучать меню напитков. Мужчина, взявший с газетной подставки «Новую Цюрихскую», подошел к нам с рассерженной миной.

— Вы что, не видите, что на стуле лежат мои перчатки? — спросил он возмущенно. — Это мое место, разве не ясно?

Конрад вежливо извинился. Мы снова встали.

— Вечно эти ужасные иностранцы, — сказал мужчина и уселся.

Мы вышли на улицу.

— В банке разговаривали гораздо вежливее. У тебя завтра много дел?

— Не очень. Плохо только, что скоро мне придется приехать в Цюрих еще раз.

— Что? — воскликнула я удивленно. — Ведь это не было запланировано!

— Да, не было, — ответил Конрад, — но в этом есть необходимость.

— Почему? — спросила я. — Я хочу знать, в чем дело.

У Конрада, рассерженного и разочарованного из-за невыпитого аперитива, лопнуло терпение.

— Послушай-ка, Кристина, я не имею права и не собираюсь ничего тебе объяснять. Довольствуйся тем, что ты смогла поехать со мной, что ты гуляешь по Банхофштрассе и любуешься красивыми витринами, что завтра ты купишь пару мелочей, познакомишься поближе с этим милым городом, что тебе не нужно ни о чем заботиться. Работа — это мое дело.

Я ожидала этой реакции Конрада. Это было одно из его обычных statements[25], которые я ненавижу. Еще недавно я бы просто не стала обращать внимания на это заявление и тут же забыла бы о нем. Это время прошло. Я остановилась как раз под большими швейцарскими часами.

— Я не хочу довольствоваться тем, что ты мне предлагаешь, — сказала я так громко, что пара прохожих замедлила шаги и стала смотреть в нашу сторону. — Я сейчас же хочу знать, почему тебе нужно еще раз в Цюрих. Сейчас же, сию секунду.

Конрад тоже хорошо знал меня. Он понял, что сейчас ему нужно уступить, чтобы не привлекать всеобщего внимания.

— У меня не хватило одного документа, — сказал он тихо. — А теперь пошли.

Мы развернулись и отправились к нашей гостинице. На большой площади, где пересекалось несколько трамвайных линий и где находился банк — тот самый, в котором мы побывали после обеда, — установили гигантский кран. Мужчины в желтых защитных касках работали при ослепительно ярком свете прожекторов.

— Это тебе не кто-нибудь, а швейцарцы, — уважительно заметил Конрад, — они готовят все, чтобы на следующее утро можно было сразу же начать работать.

— Разве ты не поступаешь точно так же? — спросила я. — Убеждена, что, оказавшись в гостиничном номере, ты тут же усядешься за работу, чтобы утром быть во всеоружии.

— Да, это так. Если бы я этого не делал, ты не была бы сейчас здесь.

Теперь я была именно в том настроении, к которому стремилась. В этот вечер Конрад едва ли примется за свою работу.

В гостиничном холодильнике имелся богатый выбор алкогольных напитков. Мой муж утолил потребность в спиртном, налив себе рюмку водки. Потом удобно устроился в кресле, порылся в своем дипломате, выложил шариковую ручку и приготовил блокнот. Я стояла в халате у окна и смотрела на едва различимый берег озера, где серовато-черная январская ночь перемежалась желтыми огнями дуговых ламп. Я ждала. За спиной я слышала шуршание бумаг, тихое поскрипывание ручки. Я слышала, как Конрад взял со стола рюмку и, сделав маленький глоток, снова поставил ее. Время от времени в батарее что-то пощелкивало, из соседнего номера доносился шум льющейся воды. Я отвернулась от окна и взяла свою сумку.

Открыв брошюру, которую захватила из банка, я уселась напротив Конрада. Он не обращал на меня внимания. Я еще раз углубилась в непонятные мне дебри специальных выражений и выбрала отрывок, который показался мне наиболее подходящим.

— «Транснациональный закон управления ценными бумагами упрощается теперь вследствие стандартизации международных норм», — сказала я громко. — Уже давно пора.

— Что? — спросил Конрад. Он отложил исписанные листы и ручку и в крайнем удивлении уставился на меня.

— «Швейцарские банки», — продолжала я, — «имеют, само собой разумеется, опыт в отношении политики вкладов. Кроме того, ноу-хау в международной сфере предопределяет их обширную информацию в вопросах наследования и финансов».

— Кристина, — сказал Конрад, — я нахожу, что это бестактно с твоей стороны смеяться надо мной и моей работой.

— Нет, Конрад, — ответила я, — я ведь вполне серьезно. Скажи мне, пожалуйста, какого документа тебе недостает. Наверное, по делу о наследстве. Или может, по делу об опеке. А может быть, по делу о наследстве и опеке над Бенедиктом Лётцем?

Конрад ответил не сразу.

— Ты заглядывала в папку! Во время полета, ведь так? — спросил он немного погодя.

— Да, я заглядывала в папку, которую ты не хотел мне давать, которую ты хотел утаить от меня. Так же, как тогда, когда ты спрятал дело о наследстве Клары Вассарей под своим дипломатом. Не относись ко мне, пожалуйста, как к посторонней, я — член того семейства, к которому принадлежат Клара Вассарей и Бенедикт Лётц. Мне известно, что Бенедикт — внук Клары. Я с ним знакома.

Конрад побледнел и заметно разволновался.

— Расскажи мне, пожалуйста, как вы познакомились, — попросил он.

Я рассказала. Ничего при этом не утаивая. Описала все, от первой случайной встречи с Бенедиктом в палаццо Фортуни до нашего последнего посещения выставки мотоциклов. Я упомянула и об ежедневных звонках Бенедикта, сознавшись, что разговоры с ним очень важны для меня.

Конрад сидел, сложив руки на коленях, его взгляд не отрывался от ковра на полу. Сейчас мы были очень далеки друг от друга, в эти мгновения ничто не связывало меня с ним.

— Он рассказал тебе о Кларе Вассарей? — спросил Конрад.

— Нет, — ответила я.

— О своей матери?

— Нет, — ответила я.

— Ты спрашивала о них?

— Да. Теперь уже не спрашиваю.

— Понятно, — машинально ответил Конрад.

Я не знала, действительно ли ему было понятно. Может быть.

— Я — адвокат его опекуна, — сказал Конрад.

— Примерно так я и думала, — ответила я. — Через три месяца Бенедикту исполнится девятнадцать. Тогда он должен будет получить то, что ему причитается. Я не сомневаюсь, что ты превосходно представляешь интересы опекуна Бенедикта. Надеюсь, что так же обстоит дело и с интересами Бенедикта.

Едва я договорила эту фразу, как меня внезапно, как молнией, поразила мысль, напрашивающаяся сама собой.

— Бенедикт знает тебя? — спросила я.

— Он знает мою фамилию, — ответил Конрад. — Такая фамилия встречается нечасто.

Теперь кое-что прояснилось. Бенедикт давно знал, чьей женой является госпожа Кристина Гойценбах. Но это я обдумаю позже. Сейчас я должна довести до конца разговор с мужем.

— Конрад, — сказала я, — насколько я понимаю, ты приехал сюда по поручению опекуна Бенедикта. Значит, в деле Бенедикта Лётца имеются какие-то проблемы.

— Об этом я не могу говорить, — ответил Конрад. — Возможно, я теперь откажусь от этого поручения.

— Нет, — сказала я, — ты не имеешь права сделать это.

Конрад вопросительно посмотрел на меня.

— Потому что ты порядочный и честный человек, потому что таким ты останешься всегда, в любом случае.

— Ты так уверена во мне? — спросил Конрад. — Даже в этом случае?

— Почему в этом? — спросила я, уже заранее зная ответ.

— Потому что ты любишь этого Бенедикта Лётца, — сказал мой муж.

На следующий день я отправилась наконец на запланированную пешеходную экскурсию по городу. «Цюрих за один день» — так назывался имевшийся у меня план, который должен был служить мне для ориентации. Я начала с Линденхофа, тихой, обсаженной деревьями площади, откуда открывался красивый вид на старый город; прошла по выложенной брусчаткой, тщательно очищенной от снега мостовой вниз к церкви августинцев; не торопясь, прогулялась дальше до церкви святого Петра, старейшей церкви в городе. Я прочитала в путеводителе о лепном декоре, сводах и хорах, но не вошла внутрь, хотя дверь была открыта, а стала смотреть на часы с самым большим циферблатом Европы. Он внушительно смотрелся на романской башне; я попыталась разглядеть, который час. Несмотря на величину стрелок, мне это не удалось. Я отправилась дальше к Фраумюнстеру — в его монументальном фасаде было что-то угрожающее, — вошла и поискала цикл росписей по стеклу Шагала, потому что об этом я хотела рассказать Бенедикту. Закрыв глаза, я впитывала в себя краски и формы. Вниз по улице Лиммат я почти бежала вдоль симпатичных уютных домов корпораций, рассеянно глядя по сторонам; мне хотелось только двигаться, шагая все дальше и дальше, потому что я чувствовала, что силы вот-вот покинут меня, они еще были нужны мне. Водя пальцем по линиям плана, я достигла наконец Большого Мюнстера и, не обращая внимания на архитектуру, кинулась к витражам Августо Гиакометти, потому что об этом я хотела рассказать Бенедикту. Закрыв глаза, я впитывала в себя краски и формы. Потом кое-как добралась до берега, светлые теплоходы и зимой плавали по озеру, над ними кружили чайки. Вода была такой же спокойной, как эта спокойная страна. Я остановилась и, глубоко вдыхая холодный, чистый воздух, несколько пришла в себя. Одна чайка подобралась ко мне слишком близко, у нее была изуродована ножка, при каждом шаге тело ее покачивалось. Я наклонилась к ней.

Это было мгновение, когда я решилась расстаться с Конрадом.

Когда мы снова вернулись в Вену, я сообщила Конраду, что собираюсь искать себе квартиру. Он не спорил, о разводе мы не говорили. Мне понравилось, что он не делал ничего, чтобы отговорить меня от моего решения. И в то же время не обращался со мной, как с больной, которой надо на время предоставить свободу действий в надежде, что потом она возьмется за ум. Мы жили как прежде: ели за одним столом, спали в одной постели. Но во время еды говорили о безразличных нам вещах, а ложась вместе, не вспоминали ни о любви, ни о нежности. В начале февраля я сняла холостяцкую квартиру в новом доме, уже успевшем приобрести убогий вид. Новое жилье мне нравилось, потому что окно моей комнаты выходило в маленький двор, где росло дерево. Оно было голым, трудно было судить, что это за порода. Но весной оно покроется зеленой листвой, и я смогу месяца два радоваться этому. Это будет настоящая отрада для глаз.

Я взяла с собой совсем немного мебели. Кушетку, комод, стол, два стула. В квартире имелся встроенный шкаф, а в кухонной нише — пара старых полок. Конрад спросил, не нужны ли мне деньги на обустройство. Я отказалась. Не из гордости или упрямства, а потому, что считала непорядочным брать деньги, уходя от него. Мы договорились, что он ежемесячно будет переводить на мой счет сумму, на которую я смогу скромно существовать. Руди помог мне расставить мебель и повесил портьеры. Я никогда не рассказывала ему о своем браке, но он знал, что я не была счастлива с мужем. Он сказал:

— Кристина, у тебя сейчас все будет просто отлично, теперь ты сможешь делать то, что тебе нравится, и мы будем видеться, когда захотим.

Я сразу же сказала ему, что ушла от мужа не поэтому, и он захотел, чтобы я назвала ему причину.

— Иногда, — ответила я, — делаешь что-то и не знаешь почему.

Для моих родителей это был тяжелый удар, и они заклинали меня вернуться к Конраду. По их мнению, моей бабушке не стоило ничего говорить о моем необдуманном поступке, так как она бы никогда мне этого не простила. Но я не хотела ничего скрывать И написала бабушке письмо, в нем я сообщила ей мой новый адрес и написала, что теперь живу одна. В один прекрасный день она пришла ко мне, принесла детскую тарелку, на которой стояло мое имя, и сказала, что никогда не расставалась с ней, но теперь делает это, потому что я своим поступком сама поставила себя вне семьи. Она так переживала и сидела рядом со мной такая прибитая и разочарованная, что я казалась себе полным ничтожеством. Куда только подевались ее энергия и суровость!

— У тебя холодно, — сказала она перед уходом.

Дедушка Юлиус позвонил мне и объявил, что мнение всех остальных ему известно, однако лично он считает мое решение правильным и закономерным. Бабушка Елена прислала бандероль, в ней оказались книжечка с написанными от руки рецептами на одну порцию, пара смущенных строчек и просьба ничего не рассказывать об этом подарке моей бабушке.

Теперь я живу одна в своей комнате, служащей мне спальней и гостиной, встаю поздно и поздно ложусь, люди, живущие в этом доме, мне не знакомы, я жду приходов Руди, ежедневных звонков Бенедикта. Я надеялась, что Бенедикт тоже придет ко мне один, но этого не происходит. Иногда мы видимся втроем, и тогда я ищу на его лице ответ на мои вопросы. Я вижу, что он хочет ответить мне, но не может. Иногда, предварительно позвонив, ко мне заглядывает Конрад; он приносит какие-нибудь вещи, которые мне, по его мнению, жизненно необходимы. В большинстве случаев это не так; мы совсем недолго беседуем, и он уходит. Я не могу сказать, что его посещения мне неприятны.

Я попыталась подыскать какую-нибудь работу, но у меня нет приличного образования, поэтому я ничего не нашла. Может быть, я не очень старалась искать. Попробовала было снова написать стихотворение, просто так, ради удовольствия, но у меня ничего не получилось. Недавно Конрад принес мне мои рисовальные принадлежности. Это была хорошая идея, теперь я часто сижу у окна и рисую, рисую придуманные мной цветы, они получаются не такие прекрасные и диковинные, как прежде, краски тоже уже не такие яркие. Руди предложил продать рисунки в поселке. Я предоставила ему самому определять цену. Два рисунка он уже пристроил.

И все-таки что-то должно произойти. Теперь я одна, я свободна, чего я и добивалась. Но этого недостаточно.

Иногда меня — такого никогда раньше не бывало — охватывает страх. Ночью я просыпаюсь, дрожа от увиденных во сне кошмаров, и тогда долго не могу заснуть. Рядом больше нет руки Конрада, которая всегда действовала на меня успокаивающе.

Руди рассказал, что на чердаке их деревянного дома поселилась куница, они случайно обнаружили это, и им пока не удается поймать ее. Руди боится за Якоба, другим кроликам ничего не грозит, а Якоб находится на веранде в опасности.

С тех пор мне часто снится куница, огромная, как человек; она приближается к Бенедикту, тот не может убежать и оказывается в ее власти, он — в опасности.

Агнес казалось, что время, прошедшее с момента, когда она решила построить летний дом, — это уже не ее жизнь. Как будто перестало существовать все, что до сих пор наполняло ее будни.

Перед Рождеством она вернулась в Вену. В холодной нетопленой квартире было неуютно, она с трудом привыкала к мысли, что ей придется на какое-то время остаться здесь. Внезапно вся обстановка показалась ей жалкой и убогой, типичной для бедняков и пролетариев. Чувства дома не возникало. Сперва она отправилась в банк, где ее встретили услужливо и предупредительно, дали исчерпывающую информацию, но Агнес, хотя и задавала множество вопросов, поняла далеко не все. Однако ей стало ясно: ее дом можно построить, только решившись на ипотечный кредит. Она предъявила справку о пенсии и свою сберкнижку, рассчитывая, что от нее потребуют еще подтверждения дополнительных доходов. Однако этого не произошло. Скоро она получила из банка извещение о том, что ей в соответствии с ее просьбой предоставлен кредит. Она тут же послала столяру в Бургенланде задаток. «Я хочу, — писала Агнес, — чтобы вы начали строительство сразу же, если погода позволяет». Она прочитала это предложение несколько раз, опьяненная неведомым доселе ощущением триумфа. Еще никогда Агнес Амон ничего ни от кого не хотела и не требовала. Теперь она делала это, причем делала в письменном виде.

На Рождество она забрала астры у кладбищенского садовника. Большие темно-фиолетовые цветы подросли. Из своего заточения она привезла елочку и украсила ее свечами и лентами. Как бывало каждый год, ветер затушил свечи, еще когда она стояла у могилы Клары Вассарей. На этот раз боль и чувство вины не мучили ее так сильно, как обычно, она тихо стояла перед занесенным снегом бугорком, читая год смерти 1939, и впервые ей показалось, что с тех пор прошла вечность. Ей представился летний домик с комнатой для Бенедикта Лётца. «Может быть, таким образом я смогу что-то исправить», — подумала Агнес, собираясь уходить.

Из собранных отовсюду старых газет Агнес вырезала объявления больших мебельных магазинов и отсылала им купоны, гарантировавшие высылку подробных рекламных проспектов. Постепенно у нее скопились целые кипы проспектов, которые она раз за разом перелистывала. В один прекрасный день Агнес отправилась в большой мебельный центр за городом. Там она потерянно бродила по отделам, ошеломленная, смущенная обилием выставленных товаров. Отказывалась от помощи продавцов и боязливо ездила вверх и вниз по эскалатору, страдая от жары и духоты. Уже собираясь уходить, в одном отсеке увидела именно такую мебель, о которой мечтала. Из светлого дерева, не слишком тяжелую и все же солидную, современную и тем не менее отвечающую ее вкусам. Она собралась с духом и спросила о цене. Та была ей не по карману.

— Можно ли купить мебель в рассрочку? — тихо спросила Агнес.

Продавец ответил, что можно, и добавил, что при оплате в рассрочку совсем не замечаешь, что сделал покупку. Агнес попросила дать ей все необходимые бумаги. Уже по дороге домой она решилась купить эту мебель.

То было время планов, размышлений, надежд, и Агнес совсем забыла о своих страхах. Она, будущая владелица собственного дома, как будто переродилась.

Пока однажды вечером в конце февраля не произошло событие, снова всколыхнувшее мрачное прошлое с его мучительными переживаниями, тенью ложившееся на ее жизнь.

В дверь к Агнес позвонил незнакомый ей старик. Он, однако, наверняка точно знал, кто она такая, потому что, здороваясь, назвал ее по имени. Его одежда была опрятной, но странно старомодной. Возникало впечатление, что он десятилетиями не надевал тяжелого темного зимнего пальто, неуклюжей велюровой шляпы. Агнес отступила на шаг.

— Что вам нужно? — спросила она.

— Я хочу поговорить с вами, Агнес, — сказал мужчина. — Я был уверен, что вы меня не узнаете. Годы изменили нас. Попробуйте-ка угадать, кто я. Не можете, нет? Я — Польдо, Польдо Грабер.

Агнес попыталась закрыть дверь, но это было невозможно из-за ноги Польдо Грабера, уже протиснувшейся в кухню.

— Я же ничего вам не сделаю, Агнес, — сказал Польдо. — Я еще ни разу никого не обидел. Мне нужно лишь сообщить вам кое-что, что вас заинтересует. И я хочу кое-что у вас узнать. Это же всего несколько минут, позвольте.

Он прошел мимо нее в комнату. И уселся там, не ожидая приглашения. Он сидел прямо, не горбясь, шляпу он снял. От его густых рыжих волос осталась только седая прядь на затылке. Пальто было ему очень велико. В фигуре, в осанке Польдо не осталось ничего от бывшего атлета. В его худом лице с трудом угадывались прежние черты.

— Ну что ж, — начал Польдо, не глядя на Агнес. — Скажу вам сразу, без долгих слов: две недели назад умерла Барбара. Все началось с легкого гриппа, мы и думать не могли ни о чем серьезном. Потом поднялась температура. У нас как раз подвернулось довольно много работы. Мне уже тяжело работать, поэтому Барбаре некогда было думать о болезни. Когда она потом все же легла в постель и я вызвал врача, тот определил воспаление легких. Примерно так же, как у матери Барбары. Вы еще помните, как все было с ее матерью, Агнес?

Агнес и без этого с умыслом заданного вопроса думала в этот момент о Кларе, а не о Барбаре и о причине Клариной болезни и смерти. Лишь секунду спустя она осознала, что произошло то, чего она уже давно боялась, и теперь не было в живых и Барбары. Трудная дочь Клары, не имевшая родителей и не желавшая для них никакой замены, отказывавшаяся от любых привязанностей, в том числе и к собственному ребенку. В конце концов, не находя больше опоры в жизни, она разделила с Польдо Грабером его сомнительное и беспокойное существование.

Краткая передышка, неожиданно разделившая смерть Клары и жизнь Агнес, кончилась. Надежды снова увидеть Кларину дочь не существовало. Приняв без сопротивления новую боль, Агнес, онемевшая, без слов сидела перед Польдо Грабером.

— Это одно, — сказал Польдо, чертя ногтем большого пальца тут же исчезающие линии на скатерти. — Ну, а второе: я хотел бы получить адрес Бенедикта. Бенедикт должен узнать о смерти матери не от опекуна. Опекун всегда был для Барбары бельмом на глазу. Я только сегодня сообщил ему о происшедшем. В общем, я хочу видеть Бенедикта.

«Нужно, — подумала Агнес, — чтобы Бенедикт жил в моем домике. Это единственное, чего я еще могу добиться. Я не могу скрыть от него смерть Барбары. Но я должна защитить его от Польдо Грабера».

— Нет, — сказала Агнес.

Польдо Грабер поднял голову.

— Что? — спросил он удивленно.

— Нет, — повторила Агнес. — Я не дам вам адрес Бенедикта.

— Но это же смешно, — возразил Польдо Грабер. Он встал и оперся кулаками о стол, как бы давая понять Агнес, что ему с трудом удается сдержать себя. — У меня есть на это право, — добавил он.

— Молчите! Не смейте говорить о правах! У вас их никогда не было. Ни на Клару, ни на Барбару. У вас нет права и на Бенедикта. Вы должны оставить его в покое. Он в вас не нуждается.

— Ах вот как, — сказал Польдо Грабер. — Вот что думает маленькая Агнес, которая теперь к тому же состарилась. Маленькая Агнес тогда не уследила за Кларой Вассарей. А позже за Барбарой Лётц. Старая Агнес не сможет уследить и за Бенедиктом.

Он победно рассмеялся, но смех прозвучал фальшиво. Потом он сдвинулся с места. Приблизился к Агнес, которая тоже встала и выставила перед собой стул. Спинка стула доходила ей почти до плеч. За ней она чувствовала себя защищенной. Польдо встал одним коленом на сиденье стула. Агнес почувствовала его дыхание. Ей хотелось отодвинуться, но она заставила себя думать о Бенедикте и осталась на месте. «В сущности, совершенно неважно, что произойдет со мной, — размышляла она, — но мне еще нужно построить этот дом».

— Вы считаете, что у меня не было прав на Клару и на Барбару, — сказал Польдо. — Пусть так. И все же ясно одно. Я им не навязывался. Это они пришли ко мне. Обе. Это же правда, Агнес, ведь так?

— Я знаю только, как обстояло дело с Кларой, — тихо ответила Агнес.

— Вы разве не знаете, что Барбара искала меня? Что она непременно хотела познакомиться со мной? Что она приложила все усилия, чтобы заставить наконец меня вмешаться в ее жизнь. У меня никогда не было намерения встречаться с ней. Я не видел в этом никакого смысла. Брать ее с собой я тоже не хотел. Она сама хотела этого. Вы должны видеть все так, как есть, Агнес, а не так, как вам хочется видеть. Барбара не была несчастной со мной все эти годы. Мы очень хорошо ладили друг с другом. То, что ей будет нелегко, она понимала с самого начала. Теперь она мертва. Теперь нелегко мне, Агнес. Без помощи. Я один. Не в состоянии работать. Собственно, мне всегда было тяжело, черт подери, ужасно тяжело, и Бенедикт должен знать и об этом.

Собственная судьба, казалось, внезапно тронула Польдо. Он опустился на стул и скорчился, обхватив ноги руками. Лицо было прижато к коленям, воротник пальто сдвинулся вперед, от этого голова Польдо казалась меньше, в сущности, видна была только часть смешной лысины.

Агнес посмотрела вниз, на эту лысину, и почувствовала, что больше не боится.

«Синюю майку я после смерти Клары разрезала на мелкие кусочки», — подумала она гордо. Она подошла к окну и раскрыла его. В комнату ворвался резкий, холодный воздух. Польдо вскинул голову.

— Вы тоже стали старым и маленьким, Польдо, — сказала Агнес, не оборачиваясь. — Когда я видела вас в последний раз, вы были гораздо выше. Я хорошо помню. На вас была коричневая униформа и черные сапоги, и вы говорили отвратительные вещи Кларе и господину Гольдману. Вы же помните господина Гольдмана?

— Понятия не имею, кто это, — ответил Польдо Грабер и надел свою шляпу. — А впрочем… Может быть, и помню. Это все было так давно. Вы еще что-нибудь слышали о господине Гольдмане?

— Да, — солгала Агнес и повернулась к Польдо. — После войны.

Свет уличных фонарей не проникал наверх, на третий этаж. Агнес стояла на фоне темного окна.

— Интересно, — сказал Польдо Грабер после паузы.

— Я хочу, чтобы вы ушли, — сказала Агнес.

— Хорошо, хорошо, — ответил Польдо. — Я ведь и заглянул только на минутку. Мне еще очень многое нужно сделать. Такое несчастье уносит все силы.

Он поспешно поднялся.

— Знаете что, Агнес! Расскажите сами Бенедикту, что его мать умерла. Может быть, так лучше. Зачем мне брать на себя еще и этот груз.

Он молодцевато подтянулся. Еще раз оглядел комнату Агнес. Потом, по-приятельски улыбаясь, хлопнул ее по плечу.

— Вы тоже не очень многого добились, — сказал он и вышел.

Агнес не пошла за ним. Она слышала, как он открыл дверь; не закрывая ее, он вернулся в комнату.

— Поверьте мне, — сказал он, — я хотел бы, чтобы мы с Кларой никогда не встретились.

С тех пор как Бенедикт Лётц узнал от Агнес о смерти своей матери, его неотвязно преследовали мысли и чувства, от которых невозможно было отделаться, несмотря на все его усилия. В течение многих лет его толкали туда-сюда, он допускал это или сопротивлялся, он воздвиг вокруг себя стену неприступности, но тайно всегда лелеял мечту обрести где-нибудь свой дом. Это удалось ему лишь тогда, когда он переехал к Руди в деревянный дом и некоторое время прожил с ним и Венцелем Чапеком, ведя простой и приятный холостяцкий образ жизни. Потом появилась Кристина, и многое изменилось. Теперь, когда он узнал, что его мать умерла, он почувствовал, что снова нуждается в перемене.

Он всегда гнал от себя мысли о ней. Пятилетнего ребенка-инвалида не бросают, это невозможно простить, даже если в жизни ей пришлось нелегко. То, что осторожно рассказывала ему о матери Агнес, раньше, когда у него еще возникали вопросы и теплились надежды, всплыло сейчас в памяти, и он соединил части воедино.

Барбаре был год, когда умерла ее мать. Отец пропал без вести. А Агнес, которая охотно взяла бы ее к себе, не имела на это права. Барбару отправили в приют, как позже ее сына. В хороший приют, потому что в деньгах недостатка не было. Агнес заботилась о ней. Она забирала малышку, гуляла с ней, иногда, по воскресеньям, девочку отпускали с Агнес в ее меблированную комнату. Когда Барбара подросла, она перестала ждать с таким нетерпением, как раньше, посещения Агнес. Может быть, потому, что та после войны вышла замуж за человека, который не нравился девочке. Агнес же говорила, что решилась на этот брак только для того, чтобы внушать больше доверия учреждениям, распоряжающимся судьбой Барбары. Учась в интернатской гимназии, Барбара поначалу проявила честолюбие, потом ее рвение внезапно остыло, и в шестом классе она осталась на второй год. «Она была очень хорошенькая, — рассказывала Агнес, — великолепная спортсменка, ее любимым видом спорта было метание копья, она даже принимала участие в соревнованиях». В школьные годы Бенедикт часто представлял свою мать, стоящей с копьем, откинувшись назад, так что длинные рыжие волосы образовывали диагональ между головой и ногами, такой он видел ее, когда, освобожденный от физкультуры, сидел в пустом классе и с отвращением, коряво писал в свою тетрадь дополнительные задания. Тем не менее, утверждала Агнес, Барбаре далеко было по красоте до его бабушки Клары, на которую она совершенно не была похожа. Красота бабушки была Бенедикту совершенно безразлична. Агнес редко рассказывала о ней, а Бенедикт ею не интересовался. Она умерла молодой и тем самым тоже покинула своего ребенка. «Может быть, — думал Бенедикт, — она сама была виновата в своей ранней смерти и, таким образом, в судьбе дочери и внука».

Чем старше становилась Барбара, тем меньше Агнес знала о ней. После экзамена на аттестат зрелости дочь Клары попыталась учиться дальше, а достигнув совершеннолетия, взяла девичью фамилию матери. «Почему?» — с недоумением спросил Бенедикт у Агнес, та ответила, что не знает, но он ей не поверил. У Барбары было много мимолетных увлечений, понял он из осторожных намеков Агнес, в результате одного из таких увлечений появился он, нежеланный, но в конце концов все же признанный матерью. Тогда Барбара снова сильно сблизилась с Агнес, и та стала помогать ей. Снова и снова рассказывала Агнес о том недолгом времени, а он слушал, заметив, как это для нее важно. В отличие от других детей Бенедикт не любил подтягиваться, держась за решетку кроватки, а когда начал ходить, его мать обнаружила, что он хромает. Невозможно было закрыть глаза на деформацию впадины тазобедренного сустава, которую показал рентген, но Барбара отказалась наложить ребенку гипсовую повязку. «Это же как тюрьма», — заявила она и попробовала исправить положение упражнениями и массажем. В конечном счете ей все-таки пришлось согласиться оперировать Бенедикта, но операция уже не могла выправить прогрессировавший порок, ребенок продолжал хромать и плакал от боли, Барбара же постепенно теряла терпение. Она искала работу. И оставила ребенка у Агнес. Потом уехала и забрала его с собой. Отдала мальчика в приют. Снова вернулась, опять взяла его к себе. Она больше ничего не хотела слышать об Агнес. «Ты слишком мягкая для него, — говорила Барбара, — он инвалид, к нему нужно быть требовательным». В конце концов она не захотела ничего больше слышать и о своем собственном ребенке. Бенедикт ясно понимал это, как ни старалась Агнес оправдать поступки Барбары. Моя мать, рассуждал он, просто не могла существовать в условиях принуждения и несвободы. Появился некий Польдо Грабер. Он был намного старше ее. Она исчезла вместе с ним.

Перед этим Барбара переписала наследство Клары, из которого она истратила лишь необходимый минимум, на своего сына Бенедикта. Дом был давно продан, она в нем совершенно не нуждалась, даже на порог не ступала. Наличный капитал следовало употребить на воспитание Бенедикта и его содержание, остаток средств ее сын должен был получить по достижении совершеннолетия.

Бенедикт всегда гнал от себя мысли о матери, даже самому себе не признаваясь в том, что все еще надеется снова ее увидеть. Надеется узнать у нее самой, почему она так поступила, надеется, что тогда наконец поймет ее. Смерть матери разрушила его надежды. Бенедикт Лётц понял, что это очень задевает его.

О том, что произошло, он не рассказал ни Венцелю, ни Руди.

— С Бенедиктом что-то случилось, — сказал Венцель Чапек сыну.

— Что с ним может случиться, — ответил Руди. Он провел рукой, испачканной в земле, по лицу, оставив на нем заметный след. — По-моему, он такой же как всегда. Может быть, он раздражен. Из-за директора библиотеки. Или еще из-за чего-нибудь.

Чапеки были в саду, оба — в грязных резиновых сапогах, они собирались делать новые посадки. Две яблони вымерзли зимой, и Венцель, несмотря на протесты Руди, настоял на том, чтобы посадить молодые деревца.

— Я уже эти яблоки видеть не могу, — объявил Руди и начал жонглировать двумя сморщенными плодами. Венцель отобрал у него яблоки и неторопливо съел одно из них.

Яму они выкопали уже две недели назад, разрыхлили дно и снова насыпали туда землю слоями. Оба колышка тоже были вбиты в землю, ровно на восемьдесят сантиметров. Руди только что под внимательным руководством Венцеля подрезал корневую систему саженцев и при этом повредил главный корень, потому что, думая о Кристине, не мог сосредоточиться на работе.

— Хотел бы я знать, чем заняты ваши головы, — сказал Венцель, заставив сына держать дерево над ямой, которую он углублял. — Где ты шляешься, я, правда, могу себе представить… Держи ствол прямо, не наклоняй. Ты же это делаешь не в первый раз.

— Так где же я шляюсь? — спросил Руди. Он держал тяжелый ствол так высоко, как только мог, и сосредоточенно глядел вверх на крону.

Венцель проверил размер ямы и быстрым движением направил руку Руди с деревом вниз.

— Она не должна быть ни слишком мелкой, ни слишком узкой, — объяснил он, — иначе корни придется втискивать в нее, тогда их концы будут повернуты вверх. Я знаю, что ты не занимаешься бегом. Ты ходишь к этой госпоже Гойценбах. Хотел бы я знать, что ты там потерял. Замужняя женщина. Если бы об этом знала твоя мать.

— Ты шпионил за мной, — закричал Руди и уронил дерево в яму. — Как ты думаешь, сколько мне лет? Я могу делать все, что захочу.

— Еще не можешь, мой дорогой, — сказал Венцель, выпрямляя дерево и следя за тем, чтобы оно только по шейку было в земле, — ты еще несовершеннолетний, пока слово за мной. Осторожно, и бери землю только из верхнего слоя, да, эту, я специально смешал ее с торфом, эту землю ты распределишь между корнями, пока не заполнятся все пустоты. Не торопись, спокойно. Так, а теперь держи ствол пониже, я как следует заилю корни. Лапшу на уши вешаешь. Хорошо же ты себя ведешь со мной в последнее время. Окончательно заврался! Эти вечерние курсы в народной высшей школе — тоже ложь. Я все равно узнаю, чем ты занимаешься на самом деле.

С проклятьем Руди опять выронил из рук дерево.

— Я и не подумаю менять что-нибудь в своей жизни только из-за того, что твои взгляды совершенно устарели, только из-за того, что тебе нравится меня тиранить. В скором времени я приглашу госпожу Гойценбах сюда, ты увидишь, я сделаю это, а ты можешь уйти, если захочешь. Я сейчас тоже уйду, сам занимайся этой мурой.

Широко ступая, Руди зашагал прочь.

— Вернись! — крикнул Венцель. Руди продолжал идти. — Госпожа Гойценбах не примет твое приглашение, — крикнул Венцель. Руди повернул назад.

— А теперь помоги мне еще утрамбовать землю, — потребовал Венцель, — нет, так неправильно, ты должен повернуться лицом к дереву. Почему она не придет? Потому что я просил ее об этом. Уже тогда, на празднике Николо. Так. Это я уже давно хотел сказать тебе. Теперь принеси перегноя с компостной кучи, он мне тоже нужен, чтобы закрыть землю. Иди же.

Двигаясь очень медленно, Руди вернулся с тачкой. Потом так же медленно опрокинул ее. Он смотрел, как отец граблями ворошит удобрение, как оно хлопьями ложится на землю. Венцель Чапек аккуратно распределил разложившиеся остатки гнилого дерева, листвы, лишней земли и других отходов сада над плотно закрытой ямой.

— Почему ты сказал ей, что она не должна приходить сюда? — спросил Руди. Он поставил одну ногу на тачку и смотрел на отца с отсутствующим выражением лица.

— Потому что ей нечего делать в этом деревянном доме и в этом поселке, потому что она — чужая нам и прежде всего тебе. Ей придется понять это. Но я хочу, чтобы ты понял это раньше, чем она. Подними лыко, помоги мне еще привязать ствол к колышку, и тогда можешь идти. Неправильно, неправильно, на колышке лыко должно крепиться ниже, чем на стволе, иначе дерево зависнет, когда земля просядет. Не так крепко, ты же перетянешь мне ствол.

Они закончили. Венцель испытующе смотрел в лицо своему сыну, который, закусив губу, вытряхивал остатки перегноя из тачки.

— Второе дерево мы посадим завтра, — сказал он. — Ничего нельзя добиться принуждением. Бенедикт тоже не останется у нас. С ним что-то происходит, поверь мне. Вчера он искал на чердаке свои чемодан.

На чердаке не было электричества. Керосиновая лампа в руках Руди осветила низкое помещение. Он не мог стоять здесь во весь рост; согнувшись, он брел вперед, голубовато-желтый свет лампы скользил по ящикам и коробкам, по уже отслужившей свое утвари. В глубине одного из углов, доступ к которому закрывала сломанная газонокосилка, истлевал старый половик из лоскутков. Руди с трудом пролез туда, сунул руку под половик. Чемодан, который он спрятал там, был еще на месте. Старый, коричневый фибровый чемодан, в котором Бенедикт когда-то привез к Чапекам весь свой скарб. Руди схватил косилку и швырнул ее на половик. Теснота ограничивала его движения. И все же косилка упала с громким стуком. Довольный, Руди выбрался назад. Когда он выпрямился, свет упал на пол, стали видны следы куницы.

Не попрощавшись с Венцелем и Бенедиктом, который к этому времени уже вернулся, Руди ушел из дома и направился к сараю, который предоставил в его распоряжение один коллега. Там он до поздней ночи ремонтировал старый мотоцикл с коляской марки Puch 250 SGS, совершенно заржавленный, который купил очень недорого. Руди вбил себе в голову, что будет чинить его до тех пор, пока тот снова не начнет ездить.

Конрад Гойценбах ушел. Феликс Хейниш сидел за письменным столом и еще раз просматривал документы, которые были нужны ему для завтрашнего трудного доклада в министерстве.

С тех пор как Кристина оставила его, Конрад время от времени без предупреждения забегал к родителям жены. Раньше такого никогда не случалось. Теперь же Конрад, казалось, был заинтересован в разговорах с родными. Когда ему доводилось остаться наедине с тестем, он начинал расспрашивать о Кристине и рассказывал, что ему самому удалось узнать о ней.

В этот раз у него не было особых новостей. Кристина живет гораздо однообразнее и бесцельнее, чем во время их совместной жизни, считал он. Он не понимает, чего она ждет. Этого Бенедикта Лётца, с которым она познакомилась при таких странных обстоятельствах, она тоже видит редко.

На прощание Конрад упомянул, что к опекуну Бенедикта неожиданно пришел Польдо Грабер. Он сообщил о смерти матери Бенедикта.

Неожиданное упоминание Польдо Грабера задело Феликса Хейниша. И не удивительно, ведь он никогда не забывал об этом человеке. Граберу теперь должно быть около семидесяти, прикинул Феликс. Когда они познакомились поздним летом 1937 года, Польдо был молодым человеком двадцати с небольшим лет. Феликс Хейниш размышлял, как мог выглядеть этот старик сейчас: вероятно, он был лишь печальной карикатурой на того источавшего силу парня, для которого толстый закомплексованный ребенок десяти лет неожиданно стал судьбой.

В комнату тихо вошла Элла Хейниш. Быстро оглядевшись, она убедилась, что сын один. Уселась с вязанием возле лампы и низко склонилась над работой. Ее зрение стало в последнее время сильно сдавать. Она не хотела признаться себе в этом и никому ничего не говорила.

Феликс Хейниш терпел присутствие своей матери даже тогда, когда она ему мешала. Он не пытался выразить недовольство. Никогда не задумывался о ее проблемах, при главенствующем положении матери и ее жесткости по отношению к себе самой в этом, казалось, не было необходимости. В последнее время ему стало бросаться в глаза, что она как-то физически ослабела, ее движения изменились, часто казались бесцельными и неуверенными. Участились приступы астмы.

— Как дела у Конрада? — спросила Элла.

— Ничего нового, — ответил Феликс. — Нужно выждать. Кстати, умерла дочь Клары.

— Так, — сказала Элла. Она в задумчивости отложила вязание. — Собственно говоря, эта смерть лишь официально подтверждает ее отсутствие, — заметила она затем. — Ее же никогда не существовало для семьи. И для собственного сына.

— Но для Польдо Грабера она существовала, — возразил Феликс. — Он же еще не умер.

— Вот как, значит, Польдо Грабер жив, — сказала Элла Хейниш. — Что за несправедливость! Клара, наверное, думала бы иначе. В том ослеплении, в котором она находилась. Я бы даже не обратила на него внимания, если бы встретила.

— Но ты ведь, кажется, с ним встречалась?

— Да. Когда привезла тебя к Кларе. Он не произвел на меня никакого впечатления.

— Когда я вошел, то заметил лишь Клару.

— Как всегда, — сказала Элла Хейниш горько. — Все всегда замечали лишь Клару.

Феликс Хейниш уложил материалы своего доклада в дипломат. Элла снова взялась за вязание. «Пластмассовые спицы, — подумал Феликс, — так не стучат. С самого детства, в течение десятилетий, я постоянно слышал стук спиц».

— Мама, — сказал он, — можно тебя спросить? Почему ты тогда отвезла меня к Кларе?

Его мать ответила не сразу. Она потянула за нитку, которая слишком натянулась, клубок, лежавший у нее на коленях, упал на пол, несколько раз неуклюже перевернулся и остановился. Элла нагнулась, чтобы поднять его.

— Подожди, — сказал сын, вскочил и подал ей клубок.

— Потому что я решила не оставлять твоего отца, — сказала наконец Элла.

Удивленный Феликс подался вперед.

— Решила не оставлять? Разве ты когда-нибудь предполагала сделать это? — спросил он растерянно.

— Предполагала? Это не то слово. Уже вскоре после свадьбы я почувствовала, что мне следовало бы это сделать, что это мой единственный шанс не испортить собственную жизнь. Но потом появился ты, и я смирилась. Я восставала и снова смирялась и постепенно убивала себя и становилась такой же, как он. В один прекрасный день, когда я поняла это, я решила уйти на какое-то время, чтобы проверить свою догадку. Когда стала думать, кому можно доверить тебя, то мне пришла в голову только кузина Клара. Много лет я не поддерживала с ней связи. Но на мой смущенный вопрос она не раздумывая ответила: «Ну конечно, дорогая Элла, привози своего Феликса, я уже давно хотела познакомиться с ним».

— Ну и что было дальше, куда ты отправилась, что делала? — спросил Феликс Хейниш, не отрывая глаз от старой женщины. Его представление о ней, существовавшее уже целую вечность, всегда неизменное представление, внезапно совершенно изменилось.

— Что я делала? Не так уж много. Несколько дней я путешествовала, недалеко и безо всякой цели. Это было прекрасно, и я наслаждалась новыми для себя ощущениями. Но мое подозрение, что я одна была уже ничем, я уже слишком потеряла себя, подтвердилось. Итак, мне не оставалось ничего другого, как быть такой же, как он, только так я могла встретиться с ним, могла вернуться к нему. Ведь мне хотелось вернуться к нему.

— Я ничего этого не заметил, — сказал ее сын, не в силах избавиться от своего изумления.

— С чего бы? — спросила Элла. — Ведь ничего не изменилось. Ни для твоего отца, ни для тебя и ни, в конце концов, для меня. Собственно, уже в тот миг, когда я оставляла тебя у кузины Клары, я знала, что будет именно так. Поэтому нет никакого смысла в том, что Кристина ушла от Конрада. Она ни в коем случае не должна была этого делать. Ни в коем случае.

Новое представление о матери, которое не нравилось Феликсу Хейнишу, постепенно снова начало сливаться со старым. Он был доволен, потому что хотел этого. Однако, как ни странно, он внезапно увидел поступки своей дочери Кристины в другом, более ясном свете.

— Я считаю, мама, — начал он задумчиво, — что в случае с Кристиной все обстоит иначе.

Элла подняла вязание, чтобы проверить ширину изделия.

— В любом случае за ту неделю у Клары ты многое узнал, — сказала она. — Я думаю, ты не все мне рассказал.

— Да, — ответил Феликс, — не все.