Фарфоровое лето

Было уже далеко за полночь, когда Агнес окончила свой рассказ о болезни и смерти Клары Вассарей. Мы сидели молча, не зажигая света, темнота разделила нас незримыми стенами, поглотила нашу физическую оболочку, сделав чувства восприимчивыми даже для самого тихого зова.

Я чувствовала, что Бенедикт хочет что-то сказать, чувствовала, что Агнес ждет этого. Но Бенедикт не мог говорить, так же как не могла говорить и я. Теплая, пахнущая деревом комната давала теперь приют не только нам одним. Было тихо, но я слышала голос Клары Вассарей, голоса ее мужа Виктора и Артура Гольдмана, Польдо Грабера и Лоизи. Я внимательно вслушивалась в них, они становились тише, но не замолкали. Голоса прошлого вошли в мою жизнь, поселились в ней, они говорили со мной, как со своей сверстницей, с оплакивающим их другом.

Когда Бенедикт спросил наконец, что сделала Агнес, когда поняла, что Клара мертва, старая служанка рассказала нам еще и заключительную часть этой истории.

Сначала она не хотела в это поверить. Лоизи, испуганно стоявшему рядом с ней с волшебной трубкой в руках, Агнес сказала:

— Она уснула, уснула сидя.

— Но у нее же открыты глаза, — ответил Лоизи и заплакал.

Несмотря на это, Агнес поправила подушку и уложила Клару, ее тело, ее руки и ноги не оказывали никакого сопротивления, но девушка не хотела замечать этого, старалась не глядеть ей в лицо. Потом Агнес пошла на кухню и заварила чай для Клары, а Лоизи, как одержимый, носился вокруг нее, приговаривая:

— Ты должна что-нибудь сделать, Агнес, ты должна что-нибудь сделать.

Агнес поставила чай на ночной столик Клары, встала рядом и стала ждать. Время от времени она повторяла:

— Выпейте же, пожалуйста, вам станет лучше.

Лоизи, забегая то с одной стороны, то с другой, толкал ее кулачками и кричал:

— Она больше не пьет, она больше никогда не будет пить, пойми же, Агнес!

Она не знала, как долго простояла так, наконец ей стало ясно, что она не в силах больше противиться фактам: Клара умерла. Продолжая оставаться неестественно спокойной, Агнес уселась рядом с Лоизи за кухонный стол и спросила:

— Что же нам теперь делать?

— Теперь все выплывет наружу, — ответил Лоизи.

— Да, — сказала Агнес, — это я виновата во всем.

— Она же сама не хотела в больницу, — сказал Лоизи.

— Все равно, — возразила Агнес, — я виновата во всем.

— Ты думаешь, что в больнице она бы не умерла? — спросил Лоизи.

— Нет, — ответила Агнес.

На это ему нечего было больше сказать. Лоизи посидел немного с Агнес; вытащив перья из трубки, он некоторое время дул на них, потом спросил, можно ли ему оставить у себя волшебную трубку и взять платок. Она разрешила, он собрал все и заявил, что ему теперь нужно идти вниз.

— Пока ничего не говори, — попросила его Агнес.

— Нет, — обещал он, — но кому-нибудь тебе придется сказать.

Агнес подумала, что может обратиться лишь к родственникам Клары. С тех пор как забрали Феликса, все контакты с ними снова прервались. Елена, по мнению Агнес, не подходила для сообщения такой новости, Юлиуса Лётца она не знала. Оставалась лишь мать Феликса, Элла Хейниш. Она — женщина энергичная. Сумеет сделать все необходимое.

Агнес повезло. Элла Хейниш подошла к телефону.

— Алло, — сказала Агнес, — это служанка госпожи Вассарей. Госпожа Вассарей только что умерла. Позаботьтесь, пожалуйста, о ее похоронах, — и повесила трубку.

Агнес собрала свои вещи. Искупала и накормила ребенка. Она хотела еще раз подойти к Кларе, но не смогла. Ей одной было трудно отодвинуть тяжелый шкаф, но ведь Клару должны были сразу же найти. Дверь она оставила открытой. Потом перетащила Барбару в детской кроватке к Марии Грабер и объяснила той, что собирается еще пойти к Кларе в больницу, раньше ей не удалось туда выбраться. Конечно, Агнес могла бы отнести ребенка к Брамбергерам, но ее удержало то, что внизу был Лоизи, который знал обо всем.

Потом она взяла свой чемодан, ей хотелось только одного — уйти. В миссии при вокзале для нее нашлась койка. Там она лежала и кричала всю ночь, но с ее губ не сорвалось ни звука.

— Хватит, — сказал Бенедикт, — мы не хотим сейчас больше говорить о Кларе. Уверяю тебя, ты не виновна в ее смерти.

— Ты так считаешь, Бенедикт? Почему ты говоришь это? — спросила Агнес.

Нам пришлось напрягаться, чтобы понять ее.

— Потому что такая смерть была написана ей на роду. Я в этом убежден. Ты ведь тоже, Кристина?

— Да, — ответила я, — судя по тому, что я теперь знаю о Кларе, это так.

Потом мы пошли спать. Оставалось еще много вопросов, которые нам, и прежде всего Бенедикту, хотелось задать Агнес, но чтобы ответить на них, требовалось время.

В начале июня Руди Чапеку удалось со второй попытки сдать экзамен по вождению. Хотя исчезновение Бенедикта и Кристины сильно озадачило его, хотя он чувствовал себя обманутым, обойденным, этот успех, необходимый для его предприятия, снова вернул наконец ему хорошее настроение. Он должен был собрать в кулак всю свою волю, чтобы не хлопнуть с триумфом на стол веранды водительское удостоверение, демонстрируя отцу, что его сын в состоянии кое-чего достичь. Но Венцель не должен был ничего знать о правах.

Внешне Венцель Чапек воспринял тайный уход Бенедикта совершенно равнодушно, он почти не говорил об этом с Руди, бросил лишь вскользь, что так лучше. Но Руди заметил, что его грызет тоска, особенно вечерами, когда они вдвоем сидели на веранде и Венцель один двигал взад и вперед шахматные фигуры. На его предложение научиться играть Руди ответил отказом; ему, правда, было жаль Венцеля, но он и дальше предпочитал зубрить итальянские слова.

Когда он вечерами приходил в сарай, где стоял его мотоцикл, теперь уже почти готовый, то был твердо убежден, что с этой великолепной машиной он не только вернет все, что потерял, но и помчится навстречу новым волнующим впечатлениям.

Тормоз заднего колеса работал теперь безукоризненно. Сцепление и коробка передач тоже были в полном порядке. Электрогенератор выходил из строя из-за плохого подсоединения концов провода, и этот дефект он устранил. Расположение карбюратора с левой стороны, возле впускного окна, позволяло даже с низких оборотов быстро набирать скорость. Маятниковая вилка наверняка дает хорошую устойчивость в пути. Подколенные подушечки на бензобаке, превосходные амортизаторы, удачно расположенные колеса с пневматическими шинами делали езду комфортабельной. Руди решил заменить обыкновенный крепеж коляски к мотоциклу с помощью болта на шаровое соединение. Он считал, что так лучше, но предстояло еще немало поколдовать над крепежом. Даже при езде с коляской мотоцикл будет развивать скорость до 90 километров в час. Может быть, даже больше. И он сможет проехать 350 километров, заправившись всего один раз. И это при том, что бак вмещает всего 13 литров. Руди считал, что его Puch 250 SGS просто великолепен.

Он был убежден, что Бенедикт с Кристиной уехали. Сейчас они на пути в Италию, где 10 июня должен открыться биеннале в Венеции. Бенедикт всегда планировал надолго вперед. Сейчас он собирается увидеть то, что когда-то отчеркнул в журнале красным. У Руди тоже имеется план, и тоже уже давно. К сожалению, в важнейшем пункте его приходилось менять. То, что явилось бы сюрпризом для друзей, Бенедикта и Кристины, то есть поездка втроем на его Puch 250 SGS в Италию, стало теперь, после того как они просто-напросто бросили его на произвол судьбы, невозможным. Однако найти Бенедикта и Кристину в Венеции, вероятно, не составит труда. Руди знал все, что нравилось там Бенедикту: палаццо Фортуни, церкви и музеи. Биеннале в Giardini publici[36] он найдет, стоит только порасспросить вокруг. Где-нибудь, когда-нибудь он натолкнется на них обоих. Даже если они сначала не хотели, чтобы он ехал с ними, увидев его — он был в этом твердо убежден, — они обрадуются. Тогда можно будет вместе провести еще пару дней в Венеции, потом он предложит им поехать домой вместе с ним. Они пойдут в гараж, и он заставит их долго гадать, что ему там принадлежит, а потом подведет к своему мотоциклу. Среди сотен средств передвижения он единственный в своем роде. Кристина и Бенедикт удивятся и не поверят, что Руди, работая много месяцев, дал новую жизнь этому мотоциклу, бывшему заржавленной развалиной. В красной лакированной коляске он всегда представлял себе Кристину. Но это место следовало бы уступить Бенедикту из-за его физического недостатка. Кристина же сядет сзади Руди, встречный ветер станет развевать ее длинные волосы, а ее руки крепко обхватят его.

С несчастного случая с Бенедиктом Руди больше не ставил ловушек в саду. Свежие следы куницы по-прежнему появлялись на участке. Эту проблему тоже следовало решить до его отъезда.

Элла Хейниш созвала семейный совет. Нельзя просто так примириться с бесследным исчезновением Кристины, считала она, не исключена возможность, что с ней что-то случилось.

На семейном совете присутствовали родители Кристины, Конрад, Юлиус Лётц и Елена. Феликс Хейниш стал настаивать на том, чтобы заявить об исчезновении дочери в полицию. Кристинина мать совершенно растерялась и заплакала. Конрад, еще бледнее, чем обычно, пытался объяснить, что лучше пока ничего не предпринимать, после недавнего откровенного разговора с женой у него сложилось впечатление, что она решила начать новую жизнь.

— Что за новую жизнь ты имеешь в виду? — спросила Элла Хейниш, которая вновь обрела прежнюю энергию. — Она уже бросила тебя, что она собирается сделать еще?

— Мне не хочется об этом говорить, — ответил Конрад. — Не потому, что я не верю больше в ее возвращение, а потому, что у меня есть еще надежда.

Его голос и весь его вид свидетельствовали, скорее, об обратном. Елена почувствовала, что ей следует вмешаться и помочь ему.

— Ты вполне можешь смотреть на вещи оптимистично, — сказала она. — Здесь наверняка не замешан другой мужчина.

— А, собственно, почему бы и нет? — раздался голос Юлиуса Лётца из глубины кресла. — Вы все время пытаетесь не видеть очевидного.

— Не думал, что этот Руди Чапек… — начал неуверенно Феликс Хейниш.

— Не Руди Чапек, — сказал Юлиус, — а кое-кто другой, кого вы знаете.

— Ты же не хочешь сказать, что она с внуком Клары, этим Бенедиктом?.. — напустилась на своего брата Элла Хейниш. — Это невозможно.

— Да, — ответил Юлиус Лётц, — именно это я и хочу сказать. Конрад, ведь так?

— Да, так, — сказал Конрад. Он рассматривал книги своего тестя, стоя к остальным спиной.

— Мы должны вмешаться, — сказала Элла Хейниш.

— Да, — подтвердил ее сын, — и как можно быстрее. Где-нибудь они да отыщутся.

— Боже мой, — прошептала Елена, — как же мы это сделаем?

— Мы не будем вмешиваться, — жестко сказал Юлиус Лётц.

— Мы не будем вмешиваться, — повторил Конрад.

Они посмотрели друг на друга. Впервые с тех пор, как они познакомились, оба придерживались одного мнения.

— А если она не вернется? — спросила Элла Хейниш.

— Это ее жизнь, — сказал Юлиус Лётц.

— Это, правда, и моя жизнь, — добавил Конрад. И пожал плечами.

— В конечном счете, — задумчиво заметил Феликс Хейниш, — то, что мы старались замалчивать судьбу Клары, не имело никакого смысла, никто от этого не выиграл.

— Мне это уже давно стало ясно, — сказал Юлиус Лётц. — Конрад, можно тебя на пару слов?

— Ты помнишь, — начал Юлиус, — что некоторое время тому назад я упомянул о письме, которое получил осенью 1945 года. Трогательное и важное письмо. Оно пришло от Артура Гольдмана. С лета 1933 года я ничего больше не слышал о господине Гольдмане. Не знаю, почему он через столько лет — ведь за это время так много всего произошло — вспомнил именно обо мне. Он писал о смерти Клары — о том, что она умерла, он узнал окольными путями во время войны, — рассказывал о своей жизни в Палестине, которая после многих испытаний обрела наконец смысл и определилась, говорил о своем желании приехать в Вену, когда-нибудь позже, когда это легче будет осуществить. Но только в качестве гостя, у него нет намерения вернуться. «Все, — писал он, — будет иначе, чем в моих воспоминаниях, я и сам уже больше не тот, что раньше». «Уходя, уходишь навсегда», — цитировал он австрийского поэта и спрашивал: «Вы еще помните наш разговор в Каунсберге, когда я не хотел замечать, какая опасность грозит не только мне, нам всем? Мы выжили. Но очень многих мы ищем и уже не находим».

Юлиусу Лётцу достаточно было лишь прижать руку к своему пиджаку, чтобы сразу же почувствовать письмо во внутреннем кармане, письмо, которое ему не нужно было читать: с тех пор, как он нашел его снова, Юлиус знал его наизусть.

— Артур, — иного от него и невозможно было ждать, — осведомлялся и о дочери Клары, — продолжал Юлиус, — в ее интересах он отдал распоряжение, которое, возможно, и сейчас не утратило своего значения. Еще перед аншлюсом, писал Артур Гольдман, он с ведома своего партнера Виктора Вассарея перевел все имущественные ценности за границу, чтобы защитить их от конфискации немцами. В свое время они будут принадлежать наследникам Клары. Доктор Вильд поставлен об этом в известность.

— Упоминание о докторе Вильде было для меня тогда, — продолжал Юлиус Лётц, — достаточной гарантией, что все будет в полном порядке. Когда ты стал юридическим консультантом опекуна Бенедикта, я решил, что следует выяснить эту историю. Ведь желание Артура Гольдмана побывать на родине не осуществилось. Я слышал, что Бенедикту почти ничего не остается от его наследства. Поэтому я и прошу тебя рассказать мне, что ты выяснил.

Конрад ответил не сразу. Казалось, он боролся с собой, скрестив руки на груди, опустив голову, он мерил комнату шагами.

— Хорошо, — сказал он спустя некоторое время, — правда, рассказать об этом, значит, поступиться своими принципами, но все же я выполню твою просьбу. Я мог рассчитывать, что моя жена доверяет мне, но получилось иначе. Я не рассчитываю, что мне доверяет ваша семья, поэтому я и хочу проинформировать ее о положении дел у Бенедикта.

Ты не должен забывать, дорогой дедушка Юлиус, что тот доктор Вильд, которого господин Гольдман проинформировал о своих трансакциях, был отцом известного всем нам доктора Вильда. Полученная им информация была для того времени чрезвычайно актуальной. Поэтому вышеупомянутое дело под кодовым обозначением хранилось, тщательно оберегаемое, в его архиве. Я не знаю, какие инструкции он получил от господина Гольдмана. Должно быть, указания заняться решением этого вопроса позже, когда откроются границы и снова станут возможными международные денежные операции. Господин Вильд неожиданно умер. До передачи конторы его сыну был назначен управляющий. Когда наш доктор Вильд стал преемником своего отца, об этом тайном деле не знал больше ни один человек.

Юлиус Лётц слушал Конрада со все возрастающим интересом.

— А дальше? — спросил он. — Что сделал ты?

— Когда ты упомянул о письме, я сразу же пошел к доктору Вильду, после долгих размышлений и продолжительных поисков мы нашли дело от 1938 года. Конечно, тогда трудно было даже представить себе, какую выгоду можно еще извлечь из этих бумаг. Мы сообщили обо всем опекуну Бенедикта. Потом я со всеми имевшимися в распоряжении документами отправился в Швейцарию.

— Кристина рассказывала об этом, — сказал Юлиус Лётц.

— Швейцарские банки, — продолжал Конрад, — известны во всем мире своей солидностью и строгими правилами. Акции, которые господин Гольдман купил в 1938 году и отдал туда на хранение, были по отдельности приведены в деле. Все документы, подтверждавшие права Бенедикта на наследство, были в порядке. Мне предложили подождать. Началась проверка и изучение документов. Одна подпись не была заверена нотариально. Я еще раз поехал в Цюрих с необходимым документом. Были открыты депозиты. И тут сказалась ирония судьбы. Фирмы, акции которых приобрел господин Гольдман, в ходе войны разорились. Разрушены, закрыты, больше не существуют. Бенедикту Лётцу нечего было ждать от этого наследства, совершенно нечего. Так это было. Я ничего не утаил от Бенедикта Лётца, хотя он и друг моей жены. Даю тебе честное слово, если бы акции были еще действительны, господин Лётц получил бы все, что ему причитается. Надеюсь, ты удовлетворен. Прошу тебя рассказать о том, что ты слышал, другим членам семьи.

Конрад Гойценбах вышел из комнаты. Юлиус Лётц не сразу последовал за ним. Он чувствовал, что нужно было бы поговорить с Кристиной. Позже.

Дни шли за днями. С тех пор как Агнес рассказала нам о Кларе, с тех пор как мы убедили ее, что не считаем виноватой в смерти Клары, она стала вести себя более свободно, открыто. В отношении ко мне она тоже потеплела, и все же между нами не было прежней близости.

У забора цветущая бузина роняла нежные белые лепестки на ярко зеленеющий газон. Все вокруг нас дышало летом, теплом и радостью, все росло и зрело, будущее пока не грозило увяданием. Бенедикт любил проводить утренние часы на одеяле в саду, читая, записывая что-то, чаще всего в моем обществе. Я знала, что он читает, но когда я интересовалась его заметками, он ничего толком не объяснял.

— Просто мысли, — говорил он, — для себя.

Не всегда он был готов к разговору. Я приспосабливалась к нему иначе, чем к Конраду, не забывая и о своих личных желаниях.

Мне было ясно: самым важным для Бенедикта в рассказе Агнес было то, что Польдо Грабер оказался отцом дочери Клары Барбары. Я предполагала, что он не знал об этом, и в один прекрасный день он подтвердил мою догадку.

— Я всегда ломал голову над тем, почему она странствовала с этим Польдо Грабером, это не давало мне покоя, — сказал он неожиданно и оторвался от книги. — Мне и присниться не могло, что все объясняется так просто. Я еще раз говорил об этом с Агнес, теперь для меня почти не существует белых пятен в биографии моей матери.

— Тебе стало от этого легче? — спросила я осторожно.

— И да, и нет, — ответил Бенедикт. — Я услышал столько неожиданного. Прежде всего этот Польдо, которым следовало бы заняться.

— Для чего? — воскликнула я испуганно.

— Да, ты права, для чего? Но то, что он сообщил своей дочери, когда она достигла совершеннолетия, о ее происхождении, я считаю правильным. Почему человек должен всю свою жизнь существовать во лжи? Теперь я наконец знаю, почему она изменила свою фамилию. Она не была Вассарей.

— Что случилось с мужем Клары? Агнес тебе и об этом рассказала?

— Он не вернулся, — равнодушно ответил Бенедикт. — Он тяжело заболел и умер в концентрационном лагере.

Образ Виктора Вассарея не прояснился после рассказа Агнес, я знала лишь, что Клара не была с ним счастлива. И все же его судьба казалась мне трагичной, и я сказала об этом Бенедикту.

— Он меня не интересует, — ответил Бенедикт. — Он же не имеет никакого отношения к Барбаре. И ко мне тоже.

— Как ты думаешь, он еще успел узнать о смерти Клары?

— Не исключено, — ответил Бенедикт и снова углубился в свою книгу.

Благодаря неустанным заботам Агнес раны Бенедикта почти зажили. Во время своих прогулок по окрестностям я обнаружила небольшую рощицу, на опушке которой располагался темно-зеленый пруд. Вероятно, в нем раньше разводили рыб, теперь же в нем плодились лишь жабы да амфибии. Люди мне там никогда не встречались. Я сказала Бенедикту, что он должен проводить меня к пруду, это ему уже по силам. Может быть, я искупаюсь.

Мы шли медленно, обычно я добиралась до пруда за полчаса, с Бенедиктом мне потребовался целый час. Было тепло, большую часть пути нужно было идти по солнцепеку, я заметила, что дорога дается Бенедикту нелегко.

— Непросто было для нее годами странствовать вместе с ним и нигде не чувствовать себя дома, — сказал он после того, как мы молча отшагали порядочное расстояние, и я поняла, что он снова говорит о своей матери.

— Кем был Польдо Грабер по профессии? — спросила я.

— Ярмарочный балаганщик, — пренебрежительно ответил Бенедикт. — Они разбивали свою палатку на ярмарках и выставках, дрянная палатка с пирамидами из пустых жестяных банок, в которые бросали матерчатыми мячами. Попав, можно было выиграть бумажные розы или дешевую целлулоидную игрушку. Дело шло плохо. В век электроники все это уже не соответствовало духу времени. Знакомые рассказывали Агнес, что видели Барбару стоящей перед пирамидами с мячами в руке и предлагавшей прохожим: «Входите же и испытайте свое счастье, — но никто не останавливался. Агнес говорит, что ей часто снилось это: дочь Клары Вассарей в продуваемой палатке на фоне изуродованных жестянок».

— Наверняка они жили в фургоне, — ввернула я, — а значит, у них был дом.

Бенедикт остановился.

— Тут ей повезло больше, чем мне, — сказал он медленно, — у меня нет даже фургона.

— Ты умеешь плавать? — спросила я, чтобы отвлечь его от мрачных мыслей.

— Нет! — закричал он на меня. — Во-первых, у меня искалеченное бедро, а во-вторых, меня никто не учил этому!

— Я же могу тебе показать, что нужно делать, — сказала я тихо, Бенедикт не ответил.

Когда мы добрались до пруда, он выглядел усталым и раздраженным. Но после небольшого отдыха его настроение улучшилось. Я стала купаться и предложила ему тоже влезть в воду, он разделся и последовал моему совету, я начала показывать, как он должен двигать руками и ногами, крепко держа его при этом, в общем, мы получили массу удовольствия.

— Ты, действительно, считаешь, что я могу научиться плавать, Кристина? — спросил он взволнованно, и я ответила:

— Да, конечно, почему же нет?

Потом мы лежали в траве, мы только что любили друг друга, это было прекрасно, раскованнее и свободнее, чем в доме Агнес, наша кожа была еще влажной и все же горела, одной рукой я водила по поросшей травой мшистой земле, которая была нежной на ощупь, как бархат, а другой стирала крохотные бисеринки пота с шеи Бенедикта; покрытые светлой листвой ветки выглядели на фоне неба, как зеленый окоем моря, и перед моими полузакрытыми глазами дрожали стеклянные крылышки стрекозы. Я хотела тогда, чтобы это лето не уходило, и пыталась скрыть от себя самой, что уже в его начале был заключен его конец.

Доверительными беседами я попыталась снова теснее привязать к себе Агнес, восстановить былую близость. Однажды вечером, когда мы были одни, я спросила ее, как ей удалось после смерти Клары и ее, Агнес, бегства найти доступ к Барбаре. Агнес рассказала, что тяжело страдала от того, что бросила ребенка на произвол судьбы, и приложила все усилия, чтобы снова найти его. В дом она идти не решалась, там каждый знал, что произошло. Поэтому она поджидала Лоизи возле школы, тому было известно, что ребенок находится в приюте и в каком именно. Агнес прикинулась там родственницей, ей повезло: она понравилась директрисе. Поэтому она получила разрешение посещать Барбару, девочка снова привыкла к ней и, став постарше, начала ждать ее приходов.

— Где ты работала в то время, где жила? — спросила я.

— То там, то здесь, всегда вблизи от Барбары.

Мне нравилась простая трапеза в уголке кухни Агнес: с хлебом и крестьянским салом, с прохладным зеленым домашним сыром в глиняных мисках; мне нравилось молоко, которое она брала у соседей, — на его поверхности, как маленькие островки, плавали кусочки сливок; мне нравилось после длинного дня уютно устроиться на кухне, Агнес теперь всегда сидела вместе с нами; когда я замечала, что Бенедикт доволен, даже весел, мне хотелось запеть, запеть песню, какой-нибудь шлягер, чтобы показать другим, как я счастлива. Чаще всего я мурлыкала мелодию себе под нос; толкая Бенедикта локтем в бок, я говорила Агнес, что ее идея построить этот дом была поистине грандиозной.

И все же, чем бы мы ни занимались, в каком бы настроении ни пребывали: серьезном, веселом или переменчивом, — рано или поздно речь неизбежно заходила о Кларе и близких ей людях, и я не имела права протестовать, а должна была ждать, пока Бенедикт перестанет спрашивать о них.

— Если погода будет хорошей, — сказал Бенедикт, вытягивая ноги под столом, — то завтра мы пойдем на пруд. Кристина снова будет учить меня плавать, у нее это потрясающе получается, она просто волшебница, как Лоизи. Кстати, я бы с удовольствием с ним познакомился, Агнес.

Агнес взглянула на Бенедикта и, взяв со стола хлебницу, отнесла ее к буфету, затем она поставила наши тарелки в мойку, мало-помалу Бенедикт начал проявлять признаки нетерпения из-за того, что она ему ничего не отвечала.

Потом Агнес вышла и вернулась с пожелтевшим, ломким на сгибах листком бумаги. Она развернула его и выложила перед нами, листок был обведен черной рамкой, на нем было написано, что Алоиз Брамбергер-младший погиб на 19-м году жизни 12 апреля 1945 года, за день до окончания битвы за Вену.

Мы не могли вымолвить ни слова. Глядя на все еще не отболевшую скорбь Агнес, мы не удивлялись, что сами печалимся о человеке, которого никогда не видели.

— Вообще-то это чудовищно, — сказал Бенедикт. — Артур Гольдман вынужден был покинуть Вену и лишь чудом остался жив, Виктор Вассарей умер в лагере, а Лоизи Брамбергер погиб на бессмысленной войне. Такое не укладывается у меня в голове.

— Да, тебе не понять, — ответила Агнес. — Даже мне было не понять, хотя все это происходило вокруг меня. Мир не принадлежал больше людям. То было скверное время.

Когда мы отправились спать, у меня было подавленное настроение, снова как когда-то я ощущала неуловимую угрозу. В голову лезли мысли, которые были мне ни к чему, я не могла не думать о Руди, ведь я разрушила нашу дружбу, мне нельзя было поступать так, как я поступила. Когда мы погасили свет, я впервые со дня нашего отъезда из Вены упомянула имя Руди. Я сказала Бенедикту:

— Мы поступили непорядочно по отношению к другу, он наверняка страдает от этого и будет разыскивать нас.

— Да, — ответил Бенедикт, — он не успокоится.

Неполный рабочий день в фирме Венцеля Чапека был в связи с большим заказом из-за границы временно отменен, это великолепно подходило к плану Руди. Его отца снова целыми днями не было дома, и Руди мог спокойно подготовиться к отъезду.

Готовый к старту мотоцикл стоял в сарае, полностью экипированный, он представлял собой великолепное зрелище. Несколько пробных поездок в окрестностях города убедили Руди в том, что машина отлажена безукоризненно. Впрочем, не только это. Он видел восхищенные и удивленные взгляды прохожих и владельцев других транспортных средств. Каждый раз, поставив мотоцикл в сарай, он еще какое-то время оставался там, впитывая в себя каждую подробность, он мог бы описать свое детище с закрытыми глазами.

Ему было ясно, что некоторые сложности неизбежны, особенно из-за багажа. Сам он возьмет с собой как можно меньше вещей: смену белья да пару банок консервов. Кристина и Бенедикт должны будут на обратном пути отправить свои чемоданы по железной дороге. Конечно, уладить можно все, тут нет ничего невозможного, но ведь есть же еще куница, она — смертельный враг Якоба. В отсутствие Венцеля и Бенедикта Якоб перед ней беззащитен.

Руди распределил свой отпуск так, чтобы уже за два дня до запланированного отъезда остаться дома. У его приятеля, которому принадлежал сарай, был дробовик. Руди одолжил это ружье.

Утром он вместе с Венцелем вышел из дома, но вскоре снова вернулся. Приятно было находиться здесь в отсутствие Венцеля, всегда заставлявшего его что-нибудь делать. Не торопясь, он собрал свои вещи. Потом стал внимательно осматривать дом в поисках следов куницы.

Куница была прожженной бестией. Она затеяла с Руди Чапеком игру в вызов и бегство, соблазнение и отказ, жизнь и смерть. Куница оставляла свежие следы там, где она раньше никогда не бывала, но стоило Руди устроить в этом месте с наступлением сумерек засаду, как она не появлялась. Тем не менее в привычных для нее местах появлялись растерзанные остатки мыши, чувствовался острый запах ее выделений.

— Подожди, — сказал Венцель, догадавшийся о намерениях Руди, — придет и ее время.

— Ее время уже пришло, — ответил Руди и целую ночь не мог уснуть.

На следующий день он нарисовал план, начертив на листке бумаги сад и дом и нанеся красным фломастером все найденные до сих пор следы куницы. Потом собрал свои вещи и уложил их в коляску мотоцикла. Деньги и паспорт сунул в карман спортивной куртки, автодорожная карта, план Венеции, путеводитель по Верхней Италии, итальянский словарь уже лежали наготове в сарае. Ужин выглядел как всегда: они с Венцелем, почти не разговаривая друг с другом, пили свое пиво. Когда Венцель собрался идти спать, Руди сказал, что еще раз попытается поймать куницу. Венцель молча пожал плечами. В ту ночь куница не искала прибежища в углах чердака. Она избегала его так же, как и кроличьих клеток, поблизости от которых Руди нес свою вахту. Один раз ему показалось, что он слышит шорох, сзади, у компостной ямы; он незаметно подкрался туда, шорох не прекращался, вызывающий, отчетливо слышный, ветки хрустнули, ему показалось, что он увидел, как метнулась узкая тень. Когда он прицелился, было уже слишком поздно. Руди размышлял, где в соответствии с его планом куницы еще не было, где бы она могла быть сейчас, но тень не появлялась снова. «Ей хочется и дальше водить меня за нос, — подумал Руди, — но у нее ничего не получится». Он прокрался через сад к дому, мимо яблонь, которые он посадил с Венцелем, они хорошо прижились, ночь отяжелила их молодые ветки. Теперь он был рад тому, что они есть. Руди тихо прошел через веранду и поднялся по лестнице, стараясь ступать тихо, чтобы не разбудить Венцеля. Без определенного намерения, но все же как будто что-то предчувствуя, он ступил в необитаемую мансарду Бенедикта. Окно было открыто. Внезапно он услышал, как кто-то царапает, скребет по дереву, увидел, как вытянутое тело летит в сторону темного отверстия. На этот раз Руди выстрелил вовремя. Тело мягко упало на пол и осталось лежать там без видимого движения.

— Что случилось? — крикнул снизу Венцель.

— Я попал в куницу, — ответил Руди.

— Порядок, — сказал Венцель.

Руди больше не ложился спать. Давно уже ему не было так хорошо, как сейчас. Он взял зверька и стал рассматривать его, поднеся к лампе. Там, где более светлое пятно на горле разделялось надвое, были входные отверстия. Кровь растеклась по темно-коричневому меху хищника, не изменив его окраски.

В четыре часа утра Руди Чапек отправился в путь. «Я уезжаю в путешествие, — написал он своему отцу, — скоро напишу. Я понял, что если очень хочешь, то добиваешься своего». Он положил записку на стол веранды, а рядом, прикрыв платком, трупик зверька.

Воздух был прохладным и возбуждающе свежим. С первой же попытки мотор мотоцикла завелся.

Керамическая мастерская заинтересовала меня еще в первое посещение. Я попала туда случайно, не могла же я все время сидеть в доме Агнес и в ее саду, вот я и одолжила у деревенского лавочника, — я с удовольствием болтала с ним, когда делала покупки, — старый велосипед. На этом велосипеде я стала совершать довольно большие прогулки, так я познакомилась с деревней, в которой находилась мастерская.

Там продавали изделия, характерные для сельской местности: кувшины и кружки, миски и тарелки из обожженной глины, предлагались, однако, и другие товары: расписная посуда, фигурки, вазы.

Я попросила дать мне проспекты и долго беседовала с владелицей, госпожой Вальтер, об орнаментах и декоре, о структуре и цветах глазури.

— Вы рисуете? — спросила она меня, когда я прощалась.

— Да, — сказала я смущенно, — но только так, для себя.

Потом я снова пришла туда под предлогом покупки кувшина для Агнес, и все закончилось осмотром рабочих помещений, гончарного круга, печи для обжига изделий.

— Мы планируем производство обеденной посуды в деревенском стиле, — заявила госпожа Вальтер. — Я покажу вам чертежи форм. Может быть, вы при случае занесете наброски рисунков для них.

На пути домой мои мысли были в полном беспорядке. Еще никто никогда не предлагал мне выполнить какую-нибудь работу, не давал мне поручений. Каким бы неопределенным ни было предложение госпожи Вальтер, как бы мало оно, вероятно, ни означало, я была благодарна ей за ее инициативу, чувствуя, что меня оценивают иначе, чем до сих пор. Я рассказала об этом Агнес и Бенедикту.

— Почему бы и нет? — сказал Бенедикт, — тебе будет чем занять время.

— Держите ухо востро, — сказала Агнес, — говорят, они плохо платят.

Я ожидала другой реакции, но меня это не смутило. Уже на следующий день я купила все нужное для набросков. Угол в кухне Агнес стал моим рабочим местом.

Нам хорошо жилось у Агнес. Мы вносили свою скромную лепту в общий котел. Нам нравились дом и сад в его по-летнему пышном беспорядке, мы были привязаны к Агнес и знали, что ей по душе наше присутствие. Мы были влюблены и каждый раз заново обретали друг друга на жаркой, похожей на степь равнине, в тени узкогрудых кукурузных плетней и выкрашенных известкой, спрятанных в глиняные холмы винных погребков, под защитой неоштукатуренных красновато-коричневых амбаров и под деревьями нашего пруда. Но мы знали: что-то должно произойти. Бенедикту уже становилось трудно находить новые книги для чтения, то, что я привозила ему из маленького соседнего городка, не удовлетворяло его. Мне надоела былая праздность, полюбив Бенедикта, я ринулась в море новых переживаний, они открыли мне глаза на окружающий мир и на себя самое.

Когда наброски были готовы — их получилось три, — я почувствовала себя на седьмом небе. Но приехав с ними к госпоже Вальтер, я вдруг решила, что получу их назад с сожалеющей улыбкой.

— Этот неплох, — сказала госпожа Вальтер, глядя оценивающе на листы в руке. — Вам не хотелось бы научиться самой расписывать керамику?

Я выяснила, как надо обращаться с окислами, силикатами, алюминатами и солями борной кислоты таких металлов, как железо, марганец и кобальт, познакомилась со смесями окислов, подглазурными, надглазурными, оползающими, тугоплавкими и глазурными красками. Неудач было больше, чем удач, и я уже утратила было веру в свои способности. Но вдруг наконец у меня получилась безукоризненная роспись вазы, и я обрела уверенность в себе. До обеда я бывала в керамической мастерской, а после обеда — с Бенедиктом.

— Я никогда не думал, что ты так всерьез возьмешься за дело, — сказал он, — мне нравится, что ты этим занимаешься.

Я не могла похвастаться высокими гонорарами. И все же я гордилась деньгами, которые зарабатывала сама. Через некоторое время госпожа Вальтер сказала, что было бы лучше оформить меня на полставки, в маленькой деревне судачат обо всем, у нее есть не только друзья, и она не хочет, чтобы на нее донесли.

— Оформите себе карточку подоходного налога, — сказала она.

Чтобы получить ее, мне нужна была справка о прописке, а она была в Вене. Если я собиралась подольше остаться у Агнес, мне в любом случае следовало переоформить прописку.

— Мне нужно побывать в своей квартире, — сказала я Бенедикту, — к сожалению, без этого не обойтись.

Итак, в один прекрасный день в середине июля я отправилась в путь, рассчитывая уже вечером вернуться назад.

Когда возвращаешься в обстановку, в которой жил раньше, все выглядит иначе. То, о чем я не думала в деревне, в доме Агнес, в присутствии Бенедикта, атаковало меня, парализуя волю, вовлекая в свой ритм, завладевая мной. Справка о прописке и другие документы были в моей сумке, я думала, что сделаю несколько покупок и сразу же уеду, ничего другого я не хотела. Но передо мной стоял телефон, и я подумала о своей семье и о том, как легко было бы снять трубку, набрать номер и сказать: «Привет, это я, у меня все хорошо, не волнуйтесь». Я была уже возле двери с ключом в руке, но все же вернулась и позвонила родителям. Трубку сняла мама. Я сказала: «Это я, Кристина». Она сразу же заплакала, посыпалось множество отрывочных вопросов. «Сама напросилась», — подумала я, разъярившись, прервала ее на полуслове, сообщила о своих планах и повесила трубку. Потом посидела рядом с телефоном, глядя перед собой и думая о Конраде, но выдержала характер и не взялась снова за трубку. Вспомнила о Руди, о том, как часто, хотя порой и неловко он показывал мне свою дружбу, вспомнила о его неизменной привязанности к Бенедикту и ко мне, о нашем бесцеремонном исчезновении. Подумав о Руди, я вдруг захотела, чтобы он оказался здесь, прилаживая карниз или готовя какую-нибудь еду, я будто слышала, как он говорит: «Здорово, Кристина, теперь мы сможем чаще видеться». Мне вдруг стало совершенно безразлично, какие последствия для нас с Бенедиктом будет иметь то, что я снова встречусь с Руди, я нашла телефонную книгу, а в телефонной книге фирму, где он работал, и позвонила туда.

— Простите, можно мне господина Чапека?

Пауза. Потом голос в телефонной трубке:

— Господина Чапека больше нет с нами.

Это еще ни о чем не говорило. Руди уже довольно долго работал здесь, но ничто не мешало ему сменить работу. И все же мне все это показалось странным. Я хотела задать еще один вопрос, он напрашивался сам собой, но по непонятной мне причине медлила.

— А вы не могли бы сказать мне, где сейчас работает господин Чапек?

Голос на том конце провода доносился, казалось, издалека, было такое чувство, как будто его уносит от меня, отдельные слова не подходили друг к другу, их смысл был непостижим.

— Господин Чапек погиб при аварии, — услышала я.

Летом ресторанчик поселка выглядел совсем иначе. В тот раз, когда Руди пригласил меня на праздник Николо, мне показалось, что здесь тесно и темно, в низких помещениях толпилось тогда слишком много людей. Сейчас же помещения были пустыми, светлыми и приветливыми, а официантка сказала:

— Присаживайтесь лучше за столик на улице, погода сегодня отличная.

Терраса находилась за домом, просто-напросто насыпанная и утрамбованная земля, скудно поросшая травой, на ней — зеленые столы и скамейки, свободно расставленные в ряды; отсюда, как и рассказывал Руди, открывался вид на весь город, до самых Тебенских гор. Я заказала вино с минеральной водой и стала смотреть на маленькие опрятные сады поселка, на его домики с неширокими фасадами; я видела созревающие плоды в листве тщательно подстриженных деревьев, аккуратные ряды лука и салата, разноцветный ковер летних цветов. Я подумала о том, что где-то здесь есть деревянный дом, в нем жил Руди, раньше мне было запрещено появляться в этом доме, а теперь я и сама не решалась ступить на его порог. Я понимала, что Венцель Чапек был прав, мне не следовало вторгаться в его мир, потому что я была не готова принять этот мир, а хотела взять из него лишь то, что мне в нем нравилось.

Официантка прошла мимо.

— Можно вас на минуточку? — спросила я смущенно. Она остановилась. — Вы не знаете, как погиб Руди Чапек? Я была с ним знакома.

Она испытующе посмотрела на меня.

— Руди? — переспросила она затем. — Он попал в аварию на своем мотоцикле с коляской в начале июня. По дороге в Италию.

— Ах вот как, — сказала я и сразу же расплатилась.

Только не надо больше никаких вопросов. Достаточно уже и того, что я узнала, это уже много. Достаточно уже и этого ужасного груза от упоминания мотоцикла, мотоцикла, рассчитанного на троих. Необъяснимо только, почему цель поездки — Италия? Но только не надо больше никаких вопросов, выяснится и это и станет ясно, что и в этом виновата ты. А теперь — уйти, чтобы никогда больше не возвращаться, но то, что произошло здесь, ты будешь нести с собой всю жизнь, имея лишь крошечную надежду, что однажды, когда-нибудь потом можно будет вспоминать о происшедшем без этой сумасшедшей боли, засевшей в горле, она не только сушит глаза, она сушит всего человека так, что неуверенно бредешь прочь на негнущихся ногах, будто чужая, которую еще нужно узнать поближе. Только не надо сейчас никаких вопросов, нет, пожалуйста, не надо, то, что ты хотела узнать, ты уже знаешь, ты знаешь даже больше, чем достаточно.

Я вернулась домой только с последним автобусом. Агнес уже легла, Бенедикт ждал меня.

— Что-то случилось, — понял он, увидев меня.

— Да, — ответила я и рассказала ему все.

— Он искал нас в Венеции, — объяснил Бенедикт, — он считал, что мы с тобой поехали туда.

— Понятно, — сказала я.

Смерть Руди изменила нашу жизнь. Для меня перемены наметились, собственно, уже с началом работы в керамической мастерской, для Бенедикта — только теперь. Он привел в порядок свои записи, стал читать не хаотично, как раньше, а целенаправленно; в один прекрасный день он сообщил мне, что у него собрано достаточно материала для просеминарской работы по истории искусств.

— Почему ты никогда не говорил мне об этом? — спросила я.

— Потому что не принимал своих занятий всерьез, — ответил он.

— А теперь? — спросила я.

— Я думаю, что должен чем-то заняться осенью, — был его ответ.

Мы переживали смерть Руди, но и брали от последних дней этого лета, еще принадлежавших нам, все, что могли. Мы все больше осваивались в окрестностях деревни, осматривали церкви и замки, совершали маленькие пешеходные прогулки и находили новые места, которые нам нравились. Случалось даже, что когда я приносила работу из мастерской, Бенедикт отправлялся гулять один. Тогда Агнес сходила с ума от беспокойства, но он достаточно трезво оценивал свои силы. Мне удалось научить его плавать. Пока, правда, он не мог долго держаться на воде, но уверял меня, что со временем у него все получится.

Обнаружили мы и маленькие кабачки, увитые яркими лентами соломенные венки приглашали в крытые внутренние дворики, вечерами от обмазанных известкой стен веяло на разгоряченных вином посетителей приятной прохладой. Иногда нам удавалось уговорить Агнес пойти вместе с нами. В таких случаях она всегда одевалась слишком парадно, казалась странно смущенной, робко, маленькими глоточками пила свое вино и бывала рада, когда мы отправлялись домой.

— Мне следовало получше узнать его, — сказала она о Руди. — Всегда слишком поздно понимаешь, кого потерял.

Бенедикт теперь лишь изредка вспоминал о матери.

В одно из воскресений в конце августа мы бродили по узким пыльным тропинкам вдоль убранных полей, было еще утро, но воздух уже сгущался в быстро восходящие кверху потоки сухой жары, на рябинах созревали ягоды, выделяясь оранжево-красными гроздьями на фоне резных темно-зеленых листьев. Возле разрушенной стены, едва видимой, скрытой за живой изгородью из кустов ежевики, был пятачок покрытой мхом земли, на который падала тень от бука. Усталые, с разгоряченными лицами, мы уселись на землю. Я прислонилась к стене там, где не было поросли, камни давно минувших времен холодили мне спину. Бенедикт улегся, положив голову на мои колени. Он закрыл глаза, наклонясь к нему, я удивительно четко видела его лицо. Я глядела на черты, знакомые мне так же хорошо или даже лучше, чем мои собственные, и замечала в них нечто новое, то, чего я до сих пор не находила, потому что оно проявилось только сейчас. Может быть, это новое и уложилось бы в иллюзорный мир моих представлений, но от собственнических притязаний моей любви оно ускользнет. Я старалась не двигаться, дышать потише, в зарослях ежевики жужжали насекомые, больше ничего не было слышно. Казалось, Бенедикт уснул, но он просто лежал спокойно, расслабившись. Но вот он повернул голову, зарылся лбом в мои колени и сказал:

— Мне кажется, многое стало понятным.

— Да, — ответила я, — я тоже так считаю.

Агнес вошла в дом, на улице как раз пошел дождь, она принесла корзину поздно созревших помидоров. Агнес была рада дождю, он пойдет на пользу высохшей земле, только что посаженным в зиму овощам. На скамейке в углу кухни лежали в беспорядке кипы эскизов и набросков Кристины; вздыхая, Агнес аккуратно сложила их. Потом она пошла в комнату и вытащила на улицу лоскутные половики, расстелив их на траве, — от дождевой воды краски становятся ярче. «Ни минуты покоя», — подумала Агнес, вернувшись в дом и принимаясь варить обед. Однако мысль о том, чтобы готовить только для себя одной, как приходилось делать многие годы, испугала ее, и она стала с удовлетворением размышлять о делах, которые надо еще переделать сегодня.

Появился Бенедикт, он был чем-то обеспокоен. Агнес чувствовала это, даже не глядя на него.

— Может быть, у тебя есть какой-нибудь чемодан? — спросил он.

— Зачем? — Агнес удивленно повернулась к нему от плиты.

— Мне никак не уложить все вещи, — сказал Бенедикт. — Я снова накупил книг. А у меня только полотняный мешок.

— Что все это значит? — Агнес стала вытирать руки передником, она с ожесточением терла их о грубую ткань, так что когда она отняла их, руки были густо-красными.

— Это значит, что я уезжаю. Сегодня. Двенадцатичасовым автобусом.

— А куда? — спросила Агнес. Она наклонилась и начала ломать хворост. Хотя он давно уже был подходящего размера.

— Сначала в Вену. Потом, наверное, куда-нибудь в другое место. Пока не знаю. В любом случае я здесь больше не останусь.

— Я опять что-нибудь сделала не так? — спросила Агнес.

Она медленно подошла к скамейке в углу и села.

— Агнес! — Бенедикт уселся напротив, он попытался взять ее за руки, но Агнес отняла их. — Ты всегда мне помогала. Я благодарен тебе за это. Ты помогла нам с Кристиной. То, что ты позволила нам ненадолго поселиться у тебя вместе, это было — я даже не знаю, как выразить, — это было просто-напросто очень важно для нас обоих. Но теперь я должен уехать.

— Что ты собираешься делать? Где ты будешь жить без денег?

— Кое-что у меня еще есть. Кое-что я еще получу. Достаточно, чтобы перебиться.

— Кристина знает, что ты уезжаешь?

— Да. Когда она вернется из мастерской, меня уже не будет.

Агнес встала. Она посмотрела через окно в сад, где дождевые капли, собираясь по краям грядок, превращались в маленькие ручейки.

— Обещай мне, что ты не будешь искать этого Польдо Грабера, — сказала она тихо.

— Обещаю, — ответил Бенедикт, — я не ищу того, чего мне хватает.

Он встал за спиной Агнес и положил ей руки на плечи, ему пришлось низко наклониться, чтобы дотронуться подбородком до ее волос.

— Когда-нибудь я вернусь, — сказал он.

Он все время тянул. «Сегодня я пойду. Нет, лучше завтра. Трус, соберись же, ты должен сделать это! Сейчас у меня есть время, сейчас он наверняка дома. Но вообще-то мне нужно еще…» Эта игра повторялась в течение нескольких дней, пока Бенедикт жил на молодежной туристской базе в Вене, чтобы уладить кое-какие необходимые дела. В последний вечер перед своим отъездом он наконец собрался в путь.

Здесь когда-то был его дом. Но ему казалось, что с тех пор прошли десятилетия. Пешеходная дорожка, ведущая наверх, в поселок, покрытая гравием тропинка между садами, деревянный дом. Деревянный дом… Он же не сумасшедший! Даже сумерки осеннего вечера не могли до неузнаваемости изменить знакомый силуэт. Но забор и калитка были прежними, он пришел куда надо. Бенедикт открыл калитку, сделал несколько шагов по направлению к дому и тут понял наконец, в чем дело. Веранды больше не было. Она исчезла. Просто снесена.

Новая дверь вела теперь прямо в маленький коридор, который находился между нижним этажом и мансардой. Там, где у Венцеля Чапека была спальня, горел свет. Бенедикт немного постоял перед дверью. Потом постучал.

— А, это ты, — сказал Венцель, — входи.

Спальня не была больше спальней. Она выглядела, как гостиная, мебели было немного: стол, кресло, маленький шкаф. У стены — диван-кровать. Ни единого предмета, знакомого Бенедикту. Швейной машинки тоже больше не было.

— Садись, — сказал Венцель. Потом он посмотрел Бенедикту прямо в лицо, освещенное лампой. — Ты уже знаешь, — констатировал он.

— Да, — сказал Бенедикт.

— Ты был в Италии, когда это произошло?

— Да, — сказал Бенедикт.

— В Венеции? С ней?

— Да, — сказал Бенедикт.

— Так я и думал, — сказал Венцель Чапек и кивнул. — Он все правильно спланировал. И твердо осуществлял свой план. Он даже итальянский учил. Итальянский! Ох уж этот Руди.

Взгляд Бенедикта упал на календарь автофирмы, который висел возле окна. Хотя был уже октябрь, на листке календаря стояло июньское число, самое начало месяца, над цифрой был изображен зеленеющий пейзаж, который пересекала белая лента дороги. Кто-то нарисовал на ней фломастером красный мотоцикл.

— Мотоцикл, — сказал Венцель, — он починил один. Без чьей-либо помощи. Мотоцикл был в полном порядке, в техническом отношении совершенно безупречен. Я бы никогда не поверил, что он на это способен. Наладить такую безнадежную колымагу.

Венцель зажег себе сигарету. Его руки не дрожали.

— В путеводителе он сделал много разных отметок. Вероятно, это места, где он хотел побывать, где он мог встретить вас. Подожди.

Венцель достал из ящика книгу. И положил ее перед Бенедиктом.

— Да полистай же, — потребовал он, видя, что Бенедикт только смотрит на нее, не решаясь взять в руки.

Бенедикт стал медленно переворачивать страницы.

— Да, — подтвердил он, — мы были во всех местах, которые он отметил.

— Ты тоже считаешь, что вы бы встретились? — спросил Венцель.

— Даже не сомневаюсь, — ответил Бенедикт.

— Может быть, все это и имело бы смысл, — сказал Венцель. — Вы бы поговорили начистоту, все трое, он бы и в этом случае внял голосу разума. Я был очень зол на тебя, — продолжал Венцель, — чертовски зол. Но если много размышлять, то приходишь к выводу, что злиться бесполезно, если хочешь хоть что-нибудь понять. Будешь пить пиво?

— С удовольствием, — сказал Бенедикт.

Бутылка была прохладной и о многом напоминала. У Агнес он никогда не пил пива. Теперь он заметил, что ему этого не хватало.

— С тех пор как я остался один, мне не нужно много места, — объяснил Венцель. — Веранду мне пришлось бы отремонтировать. Зачем? Меня же почти не бывает дома. Я снова целыми днями работаю. Ну, а ты чем занимаешься?

— Сейчас я уезжаю в Мюнхен, хочу посмотреть там несколько интересных художественных выставок. Потом отправлюсь в Зальцбург или Грац и поступлю в университет. Может быть, найду какой-нибудь приработок.

— Ты один?

Бенедикт помедлил.

— Да, — сказал он наконец.

— Хорошо, — заметил Венцель.

Они пытались еще поговорить о самых разных вещах, но разговор больше не клеился. Когда Бенедикт встал, собираясь уходить, Венцель еще раз порылся в ящике.

— Я тебе кое-что дам, — сказал он.

Провел ногтем по сгибу на листке бумаги и аккуратно оторвал от него кусок.

«Я понял, что если очень хочешь, то добиваешься своего», — было написано на нем почерком Руди.

— Может быть, тебе это удастся, — сказал Венцель.

Я сознательно настроилась на расставание с Бенедиктом. Оно было предварительным условием моей любви к нему. Я жила у Агнес, моя работа доставляла мне удовольствие. В конце октября от Бенедикта пришла открытка из Мюнхена, он писал, что решил остаться в этом городе, учиться он будет там же.

— В Мюнхене жизнь бьет ключом, — сказала я Агнес, которая тут же начала беспокоиться, — Бенедикту там будет интересно.

После обеда я обычно помогала Агнес по хозяйству, мы покупали у соседей молоко, хлеб и масло, и наши беседы с ними становились раз от разу непринужденнее; потом таскали домой вязанки хвороста и ломали его на дрова. Стояла прохладная погода. Одежда набухала от влаги, вечерами мне с трудом удавалось привести в порядок волосы. Небо было постоянно затянуто тучами, оно казалось теперь ближе к земле, иногда, когда я возвращалась из мастерской, маленький домик Агнес тонул в тумане. В гостиной и спальне были включены теперь электрокамины. «Если вы будете работать здесь, то мы не поедем на зиму в Вену», — сказала как-то Агнес. То, что она говорила «мы», было мне приятно, и в остальном все у нас было в порядке, между нами установилось что-то вроде нового согласия, вызванного тем, что мы обе думали о Бенедикте. Вечерами Агнес рассказывала о Кларе, о Барбаре, о пребывании в доме Клары бабушки Елены, я узнала много неожиданного о своем отце; как-то я спросила, почему судьба Клары была окружена такой тайной. Агнес сама этого не знала. Наша жизнь текла ровно, без особых перемен.

Однако все оказалось сложнее, чем я себе представляла. Существование без Бенедикта. Мой разумный отказ.

Я решила, что мне следует не только позвонить моим родным, но и увидеться с ними, и попросила госпожу Вальтер дать мне несколько дней отпуска.

Агнес проводила меня до автобуса. Она долго внушала мне, чтобы я берегла себя и не простужалась.

— Теперь ты не боишься, что я больше не вернусь? — спросила я.

— Нет, — ответила Агнес, — вы без меня не обойдетесь.

Вторую половину дня я провела у своих родителей и бабушки, присутствовали также бабушка Елена и дедушка Юлиус, то был настоящий трибунал с четырьмя обвинителями и одним защитником, защитником выступал дедушка Юлиус. Обвинители, кто более, кто менее, резко осудили меня, не подозревая о причинах моего поведения. Защитник знал их или, по крайней мере, догадывался. Сама я не защищалась. Просто сказала, что пришла, потому что по-прежнему люблю их всех, но отчитываться перед ними не собираюсь, я отвечаю только перед самой собой, в крайнем случае, перед Конрадом. Коротко прозвучавшее имя Конрада сразу же изменило обстановку в мою пользу. После этого тон моих обвинителей стал более миролюбивым, пытаясь смягчить свои упреки, они сошлись на том, что хотят мне только хорошего. Я знала, что так оно и есть. Однако не могла больше этого слышать.

Вечером, когда я, расстроенная, сидела у себя в комнате, уже решив на следующий день вернуться обратно к Агнес, позвонил дедушка Юлиус. Он спросил, не могу ли я исполнить одну его просьбу. Уже с давних пор он хочет еще раз съездить на Каунсбергское озеро. Было бы хорошо, если бы я поехала с ним туда.

— Тут почти ничего не изменилось, — сказал дедушка Юлиус, когда перед Зальцбургским вокзалом мы ждали автобус на Каунсберг. — Даже дождь идет как тогда. Правда, автобус новый, а пассажир старый.

— Выглядишь ты совсем неплохо, — констатировала я, посмотрев на его клетчатый реглан. — И берет тебе идет.

— Ты находишь? — спросил дедушка Юлиус. — Дорожный комплект. Я всегда старался одеваться так, чтобы одежда соответствовала обстоятельствам.

— Я и не знала, что ты познакомился с Кларой Вассарей в Каунсберге.

— С тех пор прошел уже пятьдесят один год. А я все еще живу. И мне все еще нравится жизнь. Это просто замечательно, Кристина, что мы едем сейчас в Каунсберг.

Пока ехали в автобусе, дедушка Юлиус почти все время молчал. Может быть, он углубился в созерцание унылого пейзажа, типичного для поздней осени, и бесчисленных пансионов, выглядевших довольно привлекательно. Только один раз он коротко спросил у водителя:

— Вы знаете хорошую гостиницу в Каунсберге?

— Да, — сказал водитель, — гостиницу с собственной пивоварней «К звезде».

Дедушка Юлиус улыбнулся, глядя в окно.

Он не был растроган, увидев Каунсберг вновь, узнавая в нем то, что еще сохранилось с прежних времен. Он вошел в аккуратно подновленный дом, как будто покинул его только вчера. Осмотрел зал ресторана и кабинеты и одобрил произведенные изменения.

— Пропорции старых помещений, — сказал он, — невозможно изменить.

Огляделся в баре, которого раньше не было, уселся на табуретку и позвал официанта.

— Вы — Штейнер, хозяин, — сказал он мужчине лет тридцати в бриджах и полотняной рубашке, тот с удивлением подтвердил это.

— Иосиф? — спросил дедушка Юлиус.

— Да, — ответил хозяин.

— Ну, тогда, — сказал дедушка Юлиус, — за это надо выпить.

Мы разместили наши немногочисленные вещи в по-прежнему просторных комнатах.

— Купаться, — сказал дедушка Юлиус, — можно было тогда лишь в озере.

Мы прогулялись вдоль берега. Дождь перестал, вода быстро впиталась в толстый слой гравия на дороге. Сильный ветер гнал остатки серых облаков по мглистому небу. Мы ушли довольно далеко, прежде чем добрались до первых камышей. За ними в длинных сараях ждали зимы лодки без оснастки.

— Ты гулял здесь с Кларой? — спросила я.

— Да, — ответил дедушка Юлиус. — А теперь я гуляю здесь с тобой. Это для меня не менее важно.

— Разве не твое прошлое стало причиной этой поездки? — хотела знать я.

— И твое будущее тоже, — сказал дедушка Юлиус и остановился.

— Мое будущее? — переспросила я с изумлением, готовая замкнуться. — Я уже живу в нем, дедушка Юлиус.

— Может быть, — сказал он, — и все же ты должна о многом задуматься. Например, о Конраде. Конрад убедил меня в том, что в отношении Бенедикта он вел себя порядочно. Что касается этого вопроса, тебе не в чем упрекнуть его, Кристина.

— Вероятно, ты прав. Я просто хотела верить в его вину. Чтобы облегчить себе уход от него.

— Все мы таковы, — сказал дедушка Юлиус. — Тогда, когда наша семья узнала о смерти Клары, когда мать Польдо Грабера, у которой находилась дочь Клары, с наигранным волнением рассказала нам всю правду, мы тоже решили и дальше верить в то, во что легче было верить. Барбара — ребенок Виктора Вассарея, он признал ее, так все и должно оставаться. Мы действовали в его духе, репутация усопшей оставалась незапятнанной, если, конечно, не придерживаться истины. Так нам было значительно легче. Мы не несли никакой ответственности за дочь Клары.

— Но когда вы узнали, что Виктор Вассарей не вернется, вы же могли что-нибудь сделать для нее, — сказала я растерянно.

— Ведь все же шло отлично, — возразил дедушка Юлиус. — Дочь Клары — в первоклассном интернате, юридические вопросы по имуществу улажены, нашему будущему ничто не угрожает. На то, что Барбара позже открыто признала свое происхождение, мы не обратили внимания. Это не вписывалось в наши представления.

— Вы просто замалчивали ее. Ее и Бенедикта.

Дедушка Юлиус пошел дальше, продвигаясь вперед мелкими шагами, он боролся с ветром и двумя руками придерживал берет.

— Ты прервала наше молчание, Кристина, — сказал он.

Я посмотрела на него. Он выглядел усталым, но его глаза были живыми и ясными. Мы повернули назад.

Дедушка Юлиус заявил, что мне не нужно беспокоиться о нем, он чувствует себя хорошо и радуется тому, что мы вместе проведем вечер, он уже продумал наше меню, подходящее к случаю вино охлаждается, столик заказан. Он благодарен мне за эту поездку.

— Мы еще два дня будем в Каунсберге, Кристина, — сказал он. — Если прибавить сюда еще этот вечер, то окажется, что я проведу здесь с тобой столько же времени, сколько с Кларой.

— Мне хочется, чтобы тебе было хорошо здесь, дедушка Юлиус.

— Твое желание уже исполнилось. Не все должно иметь свое завершение.

— Когда я снова вернусь к Агнес, — сказала я, — то напишу Конраду. Может быть, он навестит меня.

Теперь небо было чистым, без облаков. Дорожка проходила у самого берега, только узкая полоска луга отделяла нас от озера. Над ним склонилось дерево, отбрасывая в воду свою темную, колеблющуюся тень. Мы постояли, ища в воде наши отражения.

— Ты узнаешь себя здесь? — спросил дедушка Юлиус.

— Погоди, — сказала я, — погоди.

— Я уже узнал тебя, — сказал он. — Ты — не Клара. Ты — Кристина.