Фарфоровое лето

— Подержите у себя мои астры, — сказала Агнес кладбищенскому садовнику и поставила горшки с цветами в оранжерее у входа. — Поухаживайте за ними до Рождества, на улице они замерзнут. В сочельник я снова поставлю их на могилу.

Садовник кивнул и унес растения. Он хорошо знал Агнес. Летом каждый день она приходила поливать цветы, он бесплатно давал ей пользоваться большими пластмассовыми лейками. И недорого брал с нее за цветы для могил. После Праздника всех святых ночи становились холоднее, тогда Агнес появлялась на кладбище только раз в неделю. У нее все время находилась какая-нибудь работа: выдергивать сорняки на могиле, чистить фонарь. Один раз садовник случайно увидел, как она моет надгробие, а потом досуха вытирает его тряпкой. Прошло немало времени, прежде чем он выяснил, что Агнес ухаживает еще и за другой могилой, правда, с гораздо меньшими стараниями.

— Тут похоронен мой муж, — заметила она равнодушно в ответ на его вопрос, не объяснив, почему память о Кларе Вассарей для нее гораздо дороже.

— В это время года не следует сидеть на скамейке, — сказал садовник, — влажный воздух и холод опасны для здоровья.

— Я не боюсь простудиться, — возразила Агнес, — я и зимой люблю бывать на воздухе.

Она не хотела отказывать себе в этом удовольствии. Когда пойдет снег и толстым слоем ляжет на деревянное сиденье, такой возможности уже не представится. О многом размышляла она в эти часы на скамейке, ей снова вспомнилось то, что она давно позабыла, некоторые вещи казались теперь понятными, но было и много такого, что оставалось для нее загадкой. Скамейка стояла среди кустов бирючины, рядом с широкой, прямой главной дорожкой, все лето напролет на нее отбрасывала свою беспокойную тень береза. Иногда Агнес ужинала там, разложив на коленях носовой платок. Прилетали воробьи, и она, тщательно раскрошив те кусочки, которые ей было не разжевать, бросала их птицам. Когда кто-нибудь садился рядом с ней, чаще всего одинокая женщина ее возраста, у Агнес бывал такой неприступный вид, что та быстро отказывалась от попыток завязать разговор.

В тот ноябрьский день Агнес из-за быстро надвигавшейся темноты раньше, чем обычно, пошла на кладбище. Она убрала с могилы астры с пожухшими листьями и перед тем как направиться к садовнику, подошла к скамейке. С тех пор как Руди Чапек ушел от нее утром, ее одолевало беспокойство. У Агнес все чаще начинали дрожать колени, когда она вспоминала о неожиданном появлении Кристины и о том, как та сказала Руди: «Мы уже знакомы». Правда потом выяснилось, что Кристина преувеличивала, что Руди Чапек не был знаком с ней, не знал ее и Бенедикт. Агнес смогла ненадолго перевести дух. По страх тут же появился снова. Как только Кристина попросила, чтобы Агнес ухаживала за ее дедушкой.

Когда Агнес впервые увидела Кристину полтора года назад, она сразу же поняла, что это, вероятно, родственница Клары. Не только потому, что та вышла из дома Клариной кузины, Эллы Хейниш. Сходство между Кристиной и Кларой Вассарей выражалось не столько внешне, сколько в какой-то таинственной связи между ними, которую почувствовала Агнес. Она сразу же приняла безрассудное решение поближе познакомиться с Кристиной. С помощью всевозможных уловок, на которые она раньше никогда не решилась бы, ей удалось выведать адрес Кристины и узнать обстоятельства ее жизни. Она отослала Кристине письмо, в котором предлагала свои услуги в качестве домработницы, и потеряла сон. Но все прошло гладко. Кристина, которая как раз искала кого-нибудь в помощь по хозяйству, ответила согласием. Постепенно между ними возникло что-то вроде дружеских отношений. Агнес понимала, что привязанность к Кристине не идет ни в какое сравнение с ее любовью к Кларе Вассарей, но постепенно смерть Клары перестала вызывать у нее то скорбное отчаяние, с которым она прожила все предыдущие годы.

Агнес все время боялась, что Кристинина родня узнает, кого та взяла к себе в дом. Каждый раз, идя к Кристине, она ждала, что может произойти ужасное: является Элла Хейниш или ее сестра Елена, укажут на нее пальцем и скажут: «Это же Агнес, та самая, которая работала у кузины Клары и виновата в том, что…» Но Агнес никогда не додумывала этих мыслей до конца, потому что сердце тут же начинало биться с перебоями и перехватывало горло. До сих пор ей везло. Когда Агнес бывала у Кристины, никто из родни, кроме ничего не подозревавшей Кристининой матери, там не появлялся. Хотя Юлиус Лётц никогда не видел Агнес при жизни Клары, она и подумать не могла о том, чтобы за ним ухаживать. Ведь и Элла, и Елена будут навещать своего брата, они узнают Агнес несмотря на ее седые волосы, морщины и еще большую, чем раньше, худобу.

— Я не умею ухаживать за больными, мне никогда не приходилось этим заниматься.

Агнес услышала, как беспомощно звучит ее ответ на просьбу Кристины, услышала удивленную и быструю реплику Руди:

— Но Агнес, а как же тогда Бенедикт…

Он еще не успел договорить имя «Бенедикт», как раздался ее панический выкрик, прервавший его на полуслове:

— Молчите, не говорите о том, что вас не касается.

Она посмотрела в лицо Кристины, больше ошеломленное, чем обиженное, и заметила, как на глазах растет ее возмущение.

— Итак, ты не пойдешь к дедушке Юлиусу. Хорошо. Ты и ко мне можешь больше не приходить!

В это мгновение Руди понял, какие отношения связывают Агнес и Кристину. Агнес молча села. Слезы, которых она не могла удержать, бежали по ее щекам.

— Я не то имела в виду, — испуганно начала объяснять Кристина и попросила разрешения ненадолго присесть. Агнес сразу же вскочила и вытерла передником блестящую поверхность стула.

Потом они втроем сидели за столом и Кристина рассказывала о музее Фортуни в Венеции, о том, как она натолкнулась там на фамилию Лётц и связала ее с другом Руди.

Агнес продолжала вспоминать: Руди с горячностью подтвердил предположение Кристины и предложил познакомить ее с Бенедиктом Лётцем. Кристина сначала колебалась, потом нерешительно согласилась. Агнес сидела рядом с ними совсем тихо, убежденная, что в этот момент она ничего, действительно ничего, не может сделать, чтобы помешать происходящему. Что вот сейчас прозвучит вопрос, который должна задать и задаст Кристина.

— Ты тоже знаешь этого Бенедикта?

Руди ответил за нее.

— Ясное дело, — горячо подтвердил он. — Гораздо дольше, чем я. С самого рождения.

Агнес ничего не добавила к его словам. Кристина собралась уходить.

— Странно, — сказала она. — Ты уже так давно у меня работаешь, мы говорили о самых разных вещах. Но ты никогда не упоминала, что знаешь Бенедикта Лётца. Правда, откуда же тебе было знать, что это фамилия моих родственников.

— Конечно, — ответила Агнес, — откуда мне было знать.

Когда Кристина ушла, Агнес поняла, что Руди хочет задать ей кое-какие вопросы, но изобразила такую неприступность, что он отказался от этой мысли. Она попросила Руди передвинуть кровать ее мужа, отгородив ее шкафом, и отправила приятеля Бенедикта в его импровизированную спальню. Сама она прямо в одежде улеглась под тяжелое одеяло. Ночью Агнес слышала, как бьют колокола соседней церкви. Пробило полночь, а потом и первые утренние часы, прежде чем она забылась неглубоким сном. Рядом с ней слышалось спокойное дыхание Руди, и ей вспомнились люди, с которыми она раньше жила в одной комнате: братья, Барбара и Бенедикт, ее муж и в течение нескольких наполненных страхом, удушающе жарких ночей Клара Вассарей. Агнес не признавалась самой себе, что этой ночью ей было приятно слышать дыхание Руди, хотя его появление здесь было нежелательным, оно поставило ее в опасную ситуацию.

Те немногие, кто проходил в тот осенний день мимо скамейки Агнес, не замечали ее. Агнес уже давно обнаружила, что поведение людей, идущих навестить могилы близких, отличалось от поведения возвращавшихся с кладбища. Туда они шли задумчивые, подавленные, скованные, с какой-то неуверенностью, в их лицах порою читалась глубокая печаль. Голова и плечи опущены, шаги медленны и нерешительны. Обратно они шли быстрым шагом, подняв голову и расправив плечи, с открытым взглядом, устремленным вдаль, от них исходила почти радостная решимость, они чувствовали себя свободными, чувствовали, что живут. Теперь можно по крайней мере на какое-то время забыть о смерти.

Когда-то и дочь Клары медленно и нерешительно поднималась по этой ведущей наверх дорожке. Тогда, четырнадцать лет назад, Агнес, так же как и теперь, навестив могилу, сидела на кладбищенской скамье. Когда она увидела Барбару, то не знала сначала, верить ли глазам. Ведь Барбара всегда отказывалась ходить на могилу Клары, заявляя, что не видит в такого рода вещах никакого смысла, что ей и без кладбища достаточно неприятно думать о матери. Агнес уже несколько месяцев не встречала Барбару. Все ее осторожные попытки наладить отношения с дочерью Клары встречали холодный и недвусмысленный отпор.

Агнес страдала от этого и в конце концов оставила свои попытки. Иногда у нее бывали дела в той части города, где находился детский сад Бенедикта, тогда она наблюдала, как Барбара ближе к вечеру забирает его и уходит, ведя сына за руку. Она шла обычно быстро, ребенку рядом с ней приходилось бежать, на бегу не было заметно, что он хромает. Но скоро Агнес отказалась от этих тайных прогулок.

Барбара изменилась. Ее сильное, в отца, тело, раньше хорошо тренированное, казалось немощным и усталым, широкое, длинное платье, серый подол которого касался босоножек на низких каблуках, болталось на ней. Длинные рыжие волосы производили неряшливое впечатление. Лихорадочное беспокойство, владевшее ею раньше, исчезло, она шла, опустив голову, не глядя ни направо, ни налево, как будто не имея цели, не зная, куда идти. Строптивость Барбары, ее враждебное отношение ко всему миру, с которым Агнес упорно, но безуспешно вела борьбу, казалось, исчезли совсем. «Не все люди злые», — говорила Агнес Барбаре, когда она была еще маленькой, та же отвечала: «Все злые». «Нужно уметь и доверять», — говорила Агнес девочке-подростку, та же отвечала: «Я этого не умею». «Ты действительно считаешь, что тебя никто не любит?» — спрашивала Агнес у молодой женщины, и та отвечала: «Да, я так считаю, но мне это безразлично». Барбара всегда, по крайней мере перед другими, выказывала силу. Эту силу она, казалось, утратила.

Когда Барбара удалилась на порядочное расстояние, Агнес встала и начала следить за ней, глядя поверх кустов. Та остановилась у одного из небольших щитов с указанием рядов и номеров могил. Потом исчезла на боковой дорожке, ведущей к Клариной могиле.

Позднее Агнес очень часто упрекала себя за то, что избежала встречи с Барбарой из страха задеть ее чувства, из боязни показаться навязчивой. Ни тогда, ни позже Агнес не могла объяснить себе мотивы своего поступка, просто это случилось так, а не иначе, она не смогла бы поступить по-другому. И все же она чувствовала себя виноватой. Когда Барбара возвращалась, то тоже выглядела изменившейся. Она шла быстрой, уверенной походкой, в ней проглядывала уже не усталость, а решимость. Она как будто видела перед собой впереди какую-то цель. Агнес следовало бы подойти к ней и спросить, почему она была на могиле матери. Может быть, тогда все вышло бы иначе. Но Агнес продолжала как пригвожденная сидеть на скамье, и Барбара ушла из ее жизни, ушла рано и неожиданно, как до этого мать Барбары — Клара. Точно так же разрушив все, чем жила, оставив беспомощное дитя, ребенка, для которого Агнес готова была сделать все, но имела право на очень немногое. С тех пор как у Агнес появилась Кристина, с тех пор как старая служанка находилась рядом с ней, ее дни перестали походить один на другой. Иногда Агнес даже чувствовала себя довольной. И вот теперь ей приходится бояться, что скоро она потеряет и Кристину.

«Я немало пожила на свете и видела всякое, — думала Агнес, шагая с астрами к оранжерее, — как бы то ни было, я вынесла все. Сейчас на меня опять надвигается беда, и я боюсь, что не справлюсь с ней».

— Ну что ж, я сберегу цветы до Рождества, — сказал садовник.

— Хорошо, — ответила Агнес, — только смотрите, не перепутайте их ненароком с другими.

— У меня такое чувство, что я иду к туннелю, — сказала я Конраду по пути от театра к нашей машине. — Туннель — это черная дыра, она поглотит меня. Я не знаю, что ожидает меня там, меня затягивает, и я не в силах этому противиться. Тебе тоже не удержать меня, я исчезну в туннеле.

— Это все пьеса, — сказал Конрад и успокаивающе сжал мою руку. — Она хорошо поставлена, но, должен заметить, мне действует на нервы такое смакование негативных тенденций и тем. Не поддавайся дурному настроению, Кристина.

— Я ведь и не собиралась вести тебя на комедию, — ввернула я. И попыталась не терять самообладания, хотя меня не оставляло чувство, что я иду к туннелю, рука об руку с мужем, который, ни о чем не подозревая, ведет меня туда.

— Слушай, почему ты так медленно идешь? — спросил Конрад. — Давай быстрее, боюсь, как бы не пошел снег.

Обычно мне ничего не стоит немного пройтись после театра пешком. В тот раз путь казался мне бесконечным, и все же я не могла двигаться быстрее. Я пыталась доискаться, откуда появился образ черной дыры, снова и снова возникающий перед моим мысленным взором. Может быть, его породила сцена с темными струящимися полотнищами, серыми тенями и серыми людьми, лишенными мужества жить, бродившими, спотыкаясь, по подмосткам, или он шел от вымученных, монотонных диалогов, в которых говорилось только о том, как бессмысленна жизнь любого, или это просто новая, необъяснимая и поэтому так пугающая меня навязчивая идея, неожиданно завладевшая моим сознанием.

— Мне не хочется идти дальше, — сказала я Конраду. — Я остаюсь здесь.

— Кристина, — он говорил терпеливым тоном, хотя это давалось ему с трудом, — ну иди же, нам ведь совсем близко до стоянки.

— Я остаюсь здесь, — повторила я.

Теперь Конрад пришел в ярость.

— Мне что, прикажешь нести тебя? — спросил он.

— Да, — ответила я, — понеси меня.

Как бы провоцируя его сделать это, я протянула руки ему навстречу, сумка соскользнула с моего плеча и упала на землю. Схватив меня за запястье, Конрад опустил мои руки вниз.

— Вон там кафе. Пошли!

Он потянул меня за собой. Я шла за ним, сначала сопротивляясь, потом все быстрее. Кафе, принявшее нас под свой кров, было прокуренным и убогим. Люди за столиками не принадлежали к нашему кругу. Они повернули к нам головы и, посмотрев на нас, тут же отвернулись. Видно было, что мы им помешали. И тем не менее мне стало лучше. Кофе был горячим и крепким, первые же глотки взбодрили меня. Я облегченно откинулась на спинку стула. На искусственном мраморе столика были видны желтовато-коричневые пятна, выжженные сигаретами. Конрад прикрыл их бумажной салфеткой. Мне стало смешно. Образ туннеля отдалился.

— Что это тебя так веселит? — спросил Конрад раздраженно.

Я кивнула в сторону салфетки и сказала, что на такое способен только он. Резко рванув к себе чашку с кофе, я расплескала половину, кофе пролился на потертую обивку сиденья; взяв бумажную салфетку, я вытерла его. Перед глазами Конрада снова замаячили ничем не прикрытые пятна от сигарет. Он отодвинул свой стул в сторону.

Вошел смуглый озябший человек с пачкой утренних газет. Конрад купил одну и, аккуратно согнув, положил ее возле себя. Я знала: ему хотелось только одного — вернуться домой и читать эту газету в постели. Его привычки были мне хорошо известны. Я и сама не могла объяснить, почему вдруг рассвирепела.

— Почитай ее, пожалуйста, здесь, — сказала я зло и рывком раскрыла газету. — Начинай же.

— Допивай, — сказал Конрад.

— Я присоединюсь к Peace-Women[12], — заявила я так громко, что на меня оглянулись посетители, сидящие за соседними столиками; говоря это, я показала на крупный заголовок: кампания за ядерное разоружение, против атомной смерти. — Ты же предложил мне чем-нибудь заняться. Я буду перелезать через стены и заграждения из колючей проволоки, спать под полиэтиленовыми навесами, в палатках, готовить чай на лагерном костре, штурмовать взлетно-посадочные полосы, препятствовать выгрузке ракет, часами стоять у бомбоубежищ, я буду делать все, что делают обычные мирные женщины. Ты ведь знаешь, что они даже оставляют своих мужей, чтобы полностью посвятить себя своему делу?

Я наклонила чашку и медленно вылила остатки кофе в блюдце. Я сама казалась себе донельзя отвратительной.

— Принесите счет, — потребовал Конрад.

На меня снова надвинулся туннель.

— Подожди, — сказала я нерешительно, когда Конрад спрятал свой бумажник, — подожди еще хоть минуту.

Конрад молча остался сидеть.

— Ты станешь бороться за меня, — спросила я, — если кто-нибудь или что-нибудь отнимет меня у тебя?

— Да, — сказал Конрад.

— Как? — спросила я.

— По-своему, — ответил Конрад.

Когда мы добрались до машины, действительно пошел снег. Первый снег в этом году, мокрый и быстро тающий. «Завтра, — подумала я, сидя рядом с Конрадом и старательно глядя через ветровое стекло, чтобы не видеть его лица, — завтра все будет казаться лучше».

Я узнала его уже издалека. Он стоял, прислонившись к дереву, и обстругивал маленькую обломившуюся ветку. Хотя он не поднимал глаз, но уже давно меня заметил.

— Привет, Руди, — сказала я. — Что за странное место вы выбрали для встречи?

— Вы же не захотели пойти со мной в кафе, — ответил он и отбросил ветку.

— Надеюсь, я не очень сильно опоздала? — спросила я.

Руди помотал головой.

— Пойдем к городу или в противоположную сторону? — спросил он и указал рукой сначала одно, а потом другое направление.

— В противоположную, — ответила я. Он пошел справа от меня.

— Лучше слева, пожалуйста, — сказала я. Он переместился влево.

Когда я сошла с трамвая, мне пришлось расспрашивать прохожих, чтобы добраться до этой аллеи: движение транспорта было здесь запрещено. Я злилась на себя, на Руди, на это странное свидание, которое казалось мне теперь бессмысленным.

Потом мы не спеша брели вперед, и Руди пытался завязать разговор, а я не торопилась помочь ему в этом; на аллее нам изредка встречались люди: матери с детскими колясками, старики, время от времени какой-нибудь мужчина с собакой; наши ноги скользили по мокрым, бурым листьям, и влажный воздух холодил лицо и руки; тогда я и подумала, что мое решение увидеть Руди Чапека было абсолютно правильным. Я созрела для перемен.

— Я живу здесь, недалеко, — объяснил Руди.

— Приятный район, — сказала я, стараясь не замечать труб близлежащих доходных домов. — Большая квартира?

— Собственный дом, — ответил Руди, буравя куртку кулаками и тихонько посвистывая. — В очень зеленом месте.

Он показал на холм справа, на вершине которого можно было различить черные силуэты голых деревьев. Это произвело на меня впечатление.

— Ты живешь один в доме? — спросила я осторожно.

— Не один, — Руди рассмеялся. — С отцом. Мой друг Бенедикт — вы с ним, вероятно, родственники — тоже живет там.

Это было для меня полной неожиданностью. Руди не должен был заметить моего удивления. Я стала расспрашивать его о работе, об увлечениях, о том, чем он интересуется. О своей профессии Руди рассказывал с жаром, об увлечениях — сдержанно, интересы и вовсе обошел молчанием.

— Вы же не ради меня пришли на свидание, — сказал он. — Вы ведь хотите, чтобы я рассказал о Бенедикте, прежде чем вы сами его увидите.

— Я не знаю даже, захочу ли я его увидеть, — возразила я равнодушным тоном, — прежде всего я была рада снова встретиться с вами.

— Действительно? — спросил Руди и остановился.

— Действительно, — сказала я.

— Почему? — спросил Руди, и румянец на его лице усилился.

— Потому что вы мне приятны, — сказала я, и это было правдой. — Да, да, вы мне приятны.

Руди подвигал плечами. Потом он вытащил из кармана брюк расческу и причесал волосы на затылке.

— У меня нет машины, — сказал Руди.

— У меня тоже, — сказала я.

— И мопеда тоже нет, — сказал Руди.

— У меня тоже, — сказала я.

— У нас тридцать два фруктовых дерева, — сказал Руди.

— Здорово, — сказала я, хотя уже одно представление об этом навевало на меня страх.

— Вы любите кроликов? — спросил Руди и повернулся ко мне.

— Очень, — вздохнула я и посмотрела ему в лицо. Когда он смеялся, его густые, темные брови углом сходились над переносицей. Мне необычайно понравился этот смех. Я засмеялась в ответ. Мы прошли еще немного молча. Была пятница, примерно четыре часа дня. Руди уже освободился. Я тоже была свободна. Свободна, как всегда, и все же иначе, чем всегда. Конрад сказал, что не знает, когда вернется домой. Я тоже не знала, когда вернусь домой.

— С ним тяжело, — сказал Руди. — Понимаете, это из-за бедра.

— У него это уже давно?

— Врожденное, — ответил Руди. — Это неизлечимо. Сейчас уже ничего нельзя сделать. Нужно только беречься, чтобы не было ухудшения. А он не бережется.

— Неужели действительно ничего нельзя сделать? — ввернула я.

— Может быть, он и не хочет ничего больше делать, — сказал Руди. — Честно говоря, я думаю, так оно и есть. Для него лучше, чтобы все оставалось как сейчас.

— Странно, — сказала я. — Что он делает? Учится?

— Не совсем, — ответил Руди. — Сейчас он работает. Но наверное, он снова вернется в университет. Он здорово соображает. Не то что я. Чего он только не читает!

— Вы наверняка тоже читаете, — сказала я.

Руди надул щеки и медленно выдохнул.

— Да, — сказал он нерешительно, — про историю.

— А ваша подруга, что она делает? — спросила я.

— В данный момент таковой не имеется, — сказал Руди. — Будущее покажет.

— А у Бенедикта есть подруга?

— Он трудно сходится с людьми. Кроме того, он предпочитает одиночество. Вы замужем?

— Да, — ответила я. — Мой муж адвокат. Детей у нас нет.

Дальнейшие вопросы казались нам обоим неуместными. Пока мне было достаточно и того, что я узнала. Я решила еще немного погулять с Руди Чапеком.

Доходные дома скрылись из виду. Теперь по обеим сторонам аллеи располагались невысокие домики предместья, в окружении по-осеннему поблекших маленьких садов. Каждый — построенный и разукрашенный на свой лад и все же похожий один на другой. В одном месте тщательно окрашенные палисады сменились деревянным забором. На растрескавшихся досках было написано: «Клеить плакаты запрещено». И все же на них блеклыми пятнами выделялось бесчисленное количество листков с частными объявлениями, прикрепленных кнопками или клейкой лентой. Сгорая от любопытства, я подошла и попыталась через щель разглядеть, что находится за забором. Странное круглое строение, тоже из дерева, с облупившимся цветочным орнаментом, широкие отверстия в виде арок забиты картоном. Карусель. На картоне виднелись темные потеки, казалось, что он держится лишь благодаря им. Справа от круглого строения стоял заржавевший остов из стали, на нем висело двое качелей в виде лодочек. Прут, на котором крепилась одна из лодочек, был выгнут, создавалось впечатление, что непонятная сила вздымает ее к небу. Везде валялись какие-то обломки, покоробившаяся от дождя и непогоды рухлядь. Под нею можно было различить полозья больших саней. Тут же бродила кошка, она была серой и тощей. Внезапно она вскочила в одну из лодочек, та тихо поскрипывала, но не двигалась. Еще раз показалась голова кошки, ее передние лапы вцепились в темную жесть, казалось, что она хочет раскачать качели. Потом она исчезла окончательно. Я не заметила, что мой нос оказался прижатым к щели, лишь когда я отвела голову назад, то почувствовала, что он болит.

Мной овладела странная подавленность. Я совсем позабыла о Руди.

Стало накрапывать. У меня не было с собой зонтика, и я повязала на голову платок. Руди поднял воротник и спросил, не хочу ли я повернуть назад.

— Нет, — ответила я, — пошли дальше, расскажите мне что-нибудь, все равно что.

Он немного подумал. Потом начал отрывистыми фразами рассказывать о своей матери. О ее болезни, о том, как она умирала, о трудном времени после ее смерти. О своем знакомстве с Бенедиктом, о его переселении в их дом.

— У него нет родителей? — спросила я.

— Вообще-то нету, — ответил Руди. — Может быть, где-то еще есть мать. Он не говорит об этом.

— Я не верю, что мы с ним родственники, — сказала я.

Руди испытующе поглядел на меня.

— Я тоже не верю в это, — сказал он. — Мне не понравилась Венеция, — добавил он. — А вам она понравилась?

— Да, — ответила я. — Я приезжаю туда каждый год.

Казалось, Руди огорчился из-за того, что наши мнения о Венеции не совпали. Какое-то время он шел рядом со мной, не говоря ни слова.

— Бенедикт тоже хочет снова побывать в Венеции, — сказал он спустя некоторое время. — Только один. Ну и пусть. Посмотрим, как далеко ему удастся добраться одному.

— Что общего между ним и Агнес?

— Она была очень хорошо знакома с его матерью. Подробностей я не знаю. Не расспрашивайте меня об Агнес.

— Вы ее недолюбливаете?

Руди пожал плечами.

— Она меня недолюбливает. И это взаимно. Так все-таки вы хотите встретиться с Бенедиктом или нет? Я ему еще ничего про вас не рассказывал. Если не хотите встречаться с ним, я ничего о вас не скажу.

— Почему, Руди?

Он не ответил. Дождь усиливался, теперь аллея почти совсем опустела. Мы с Руди шли быстро, наклонив головы, чтобы защититься от холодного ветра. Вокруг нас быстро возникали большие лужи, вода брызгала нам на брюки. Тяжелые капли текли по ногам в туфли. Я благоразумно решила, что пора заканчивать прогулку. Важных сведений от Руди ждать больше не приходилось.

— Вон впереди киоск с сосисками. Там бывают отличные кезекрайнеры. Вы же их наверняка любите.

— Кезекрайнеры, — сказала я и сглотнула слюну, — очень люблю.

— Как всегда, — сказал Руди толстой особе, которая стояла у дымящегося котла. Кезекрайнер был колоссальной величины. — Осторожно, жир капает, — сказал Руди. Он еще не успел договорить, когда на моей потемневшей от влаги шерстяной куртке появилось еще более темное пятно. Жир стекал по подбородку. Я отставила руку и держала колбаску в вытянутой руке. Мне вспомнился Конрад, и мысль о том, что он может увидеть меня сейчас, показалась мне очень забавной. Конраду никогда бы не пришло в голову повести меня к киоску с сосисками. Внезапно я поняла, что колбаска очень вкусная. Что толстый кусок свежего хлеба чудо как хорош. Что горчица и хрен приятно обжигают небо. Что нежное щекотание лимонада из жестяной банки доставляет мне удовольствие, что мой локоть чрезвычайно удобно опирается на прилавок перед окошечком, что Руди молод и я тоже. Что я нахожусь в другом, чуждом для меня мире и он нравится мне.

— Давай перейдем на «ты», — предложила я Руди. — Меня зовут Кристина.

— Руди, — сказал Руди Чапек, что было лишним, и чуть не подавился куском, который он как раз пытался проглотить.

— Я заплачу, — сказала я.

— Об этом не может быть и речи, — ответил Руди, — я же тебя пригласил.

— Тогда в следующий раз буду платить я, — сказала я.

— Хорошо, — сказал Руди и просиял, — в следующий раз — ты.

Я сказала, что мне уже пора, что прогулка мне очень понравилась. Руди решил проводить меня до трамвая. О Бенедикте Лётце мы больше не говорили.

Нам пришлось довольно долго ждать трамвая. Я разрешила Руди на днях позвонить мне, готовая к тому, чтобы тот, другой, мир приблизился ко мне. Все должно происходить само собой, без усилий с моей стороны. Что произойдет, то произойдет, что не произойдет, о том не стоит и жалеть. Я была убеждена, что все у меня складывается просто великолепно.

— Немного же ты от меня узнала, — сказал Руди, когда появился трамвай. — Но сейчас я вспомнил вдруг еще кое-что. Возможно, это тебе ни о чем не говорит. Его бабушку звали Клара.

Подножка была влажной от следов пассажиров. Иначе невозможно объяснить, почему я оступилась, залезая в трамвай. Руди бросился ко мне, чтобы не дать упасть.

— Что за дурацкая неловкость, — сказала я и, уже войдя в вагон, помахала ему рукой.

В вестибюле стояли черные деревянные кресла, маленькие круглые столики, вешалки, на которых висели укрепленные в рамках газеты. Стены были обклеены старыми плакатами. Лампы дневного света отбрасывали мягкий свет, создавая приятную обстановку. Было тепло. Я решила, что могу немного посидеть здесь. Сняла пальто и взяла себе газету. «Сначала читают передовицу, а потом обзор событий дня», — объяснил мне Конрад еще в начале нашей семейной жизни, я никогда не придерживалась этого правила, но почему-то вспомнила о нем сейчас. Мне захотелось прочитать обзор событий дня, но мой взгляд механически скользил по строчкам метеосводки: мороз, температура до минус двенадцати градусов. Появился мужчина и приветливо спросил:

— Вы ждете, когда принесут книги? Они уже здесь.

— Спасибо, — сказала я и поняла, что нужно идти дальше, хотя я не ждала, когда принесут книги.

Я надеялась, что приветливый мужчина снова уйдет и я смогу еще посидеть и почитать о морозе и о минусовой температуре. Но он подошел к одной из витрин и стал аккуратно перекладывать старые книги. Тянуть дальше не имело смысла. Через дверь с матовыми стеклами я вошла в соседнее помещение.

За письменным столом у лампы с зеленым абажуром сидела симпатичная дама, обширные стеллажи были заполнены множеством маленьких ящиков. Значит, я оказалась в помещении каталога. Отсюда можно было пройти в читальный зал, к абонементу и в ту комнату, где сидели сотрудники, составлявшие новые и переделывавшие старые каталоги, именно туда я и хотела попасть.

— Вам помочь? — спросила симпатичная дама, и я ответила, что ищу одну книгу, но не знаю, как ее заказать.

Может быть, она вызовет сотрудника из задней комнаты, подумала я, меня бы это устроило, потому что я сомневалась, что сумею в нее проникнуть. Однако симпатичная дама сама показала мне, что следует сделать, при этом она проявила большое терпение, потому что я не сразу все поняла. Наконец мне удалось правильно заполнить бланк, вписав в него название и номер тома, который был мне совсем не нужен.

— Нажимайте посильнее, — сказала дама, — копии должны быть разборчивыми.

Я с готовностью кивнула и отдала бланк.

— Подождите час, — сказала дама, — книгу пришлют со следующим поступлением.

Теперь я могла бы вернуться к деревянным креслам и метеосводке, но это было бы трусостью чистой воды.

— Можно мне пока… — спросила я и махнула рукой в сторону читального зала. Дама разрешила. Я на цыпочках прошла между длинными столами, за которыми, склонившись над книгами, сидели читатели. Я не глядела по сторонам и тем не менее чувствовала на себе множество благодарных взглядов людей, получивших короткую передышку. Так я дошла до противоположной стены. В ней находилась дверь, она вела в комнату, где работал обслуживающий персонал. Я постучала и сразу же вошла.

Бенедикт Лётц сидел за столом и что-то писал. Он удивленно поднял голову — вероятно, в эту комнату редко входили посторонние, — и я поняла, что бледное лицо запечатлелось в моей памяти до мельчайших черточек. Он сказал: «Да?» — это был вопрос, и на него нужно было отвечать.

Я начала со слов, которые обдумала заранее. В большинстве случаев я действую не раздумывая, безрассудно — так по крайней мере утверждает Конрад, — но сейчас я не могла себе этого позволить.

— У меня к вам личное дело, — сказала я.

Я остановилась довольно далеко от письменного стола. Бенедикт Лётц не предложил мне подойти поближе. На мне была оливково-зеленая замшевая юбка известной итальянской фирмы и чесучовая куртка того же цвета. Наряжаясь дома перед зеркалом, я понравилась самой себе, мне казалось, что мой внешний вид соответствует задуманному предприятию. Теперь же я вдруг пожалела, что сняла плащ в гардеробе.

— Я не совсем понимаю… — сказал Бенедикт Лётц и отложил ручку.

Я решила, что пора представиться. Сделав это, я добавила: мне ясно, что мое имя ничего ему не говорит, но у меня есть сведения, что мы родственники.

Это утверждение, казалось, удивило, но не обрадовало его. Очевидно, мое появление было ему неприятно. Но он встал, и не знай я, что у него дефект бедра, по его движениям я бы этого не заметила.

— Чего же вы хотите? — спросил Бенедикт Лётц.

— Может быть, вы можете, — сказала я, пытаясь вспомнить заготовленные фразы, — ответить на некоторые вопросы, касающиеся нашей семьи. Вероятно, и вы захотите что-то выяснить. Надеюсь, что смогу вам в этом помочь.

Бенедикт Лётц снова сел. Я подошла поближе. Он опять взял ручку и начал что-то чертить на формуляре заявки.

— Я не интересуюсь историей своей семьи, — произнес он. — И мало знаю о ней. Если вы что-то хотите выяснить, вам следует обращаться не ко мне.

«Вообще-то вежливостью он не отличается», — подумала я. Впрочем, я ожидала такого ответа. Не теряя присутствия духа, я огорченно закивала, всячески показывая свое разочарование. Больше всего мне хотелось уйти. Но я не сдвинулась с места.

— А вы не знаете никого, кто занимается историей нашей семьи и мог бы мне помочь? — спросила я.

— Нет, не знаю, — ответил Бенедикт Лётц.

— Вы не любопытны, — сказала я. — Вы совсем не хотите узнать, кем мы друг другу приходимся.

— Да, — сказал Бенедикт Лётц и придвинул к себе ящик с заявками, — я не хочу этого знать.

Пока я лихорадочно раздумывала, что бы такое сделать, чтобы, несмотря на его явное нежелание беседовать со мной, остаться и все же разговорить его, он поднял голову.

— Как вы вообще нашли меня? — спросил он.

— Это длинная история, — ответила я.

Я не могла больше откладывать встречу с мамой, мы собирались немного побродить по празднично украшенному в преддверии Рождества центру города. Довольно много времени и сил отнимали у нее общественная деятельность и ведение домашнего хозяйства, которое, пока дедушка Юлиус болел, полностью легло на ее плечи. У отца в общем-то были скромные потребности, возраставшие, однако, незаметно для него самого из-за того, что бабушка Элла, как мне было известно, ежедневно по телефону справлялась, не испытывает ли он в чем-нибудь недостатка.

У нас с мамой хорошие отношения, хотя видимся мы не часто. Слишком уж разные у нас характеры. Постоянное присутствие рядом с мамой моей бабушки с ее властной натурой не позволило полностью развиться ее индивидуальности. Даже сейчас, в зрелом возрасте, она продолжает оставаться робкой, редко решается высказывать свое собственное мнение, а когда делает это, то очень уж неуверенно. Меня это раздражало еще в детстве, а став взрослой, я и вовсе перестала прислушиваться к ее половинчатым советам. Она знает об этом и обижается. Время от времени вся семья собирается, чтобы обсудить какую-нибудь проблему; и когда собравшиеся уже считают, что проблема наконец-то решена, мама неожиданно произносит короткую, сбивчивую речь, в которой подвергает сомнению правильность их решения. Все неприятно поражены; переглянувшись и ничего не отвечая ей, родственники переводят разговор на другую тему. Она тут же затихает и больше ни во что не вмешивается.

Встречаясь со мной, что бывает не часто, она иногда впадает в состояние беззаботной веселости, тогда она кажется гораздо моложе и я замечаю, что между нами есть что-то общее.

Дни перед Рождеством всегда навевали на меня особое настроение. Не только из-за вновь всплывающих в памяти детских воспоминаний и пробуждающихся желаний, а прежде всего из-за неясных ожиданий, смысл которых невозможно точно определить. Однако с тех пор как существует отвратительный обычай уже в ноябре монтировать рождественское освещение, с тех пор как в торговых кварталах, будь то в центре или на окраинах, над проезжей частью улиц и головами прохожих болтаются электрические гирлянды, свечи, елочные ветки и колокольчики, а все витрины так забиты елочными украшениями и товарами, что отдельные предметы просто теряются среди них, адвент[13] утратил для меня значительную часть своей привлекательности. Пара послеобеденных часов, проведенная в созерцании витрин и рождественских гирлянд, отбивает у меня все желания, я оказываюсь просто не в состоянии сказать, что мне еще нужно или чего мне хочется. Синдрома потребления у меня не возникает.

Мама уже ожидала меня, ее лицо выражало укор.

— Ты совсем перестала появляться, — сказала она. — Уже несколько недель ты не навещала нас. Мы с отцом ждали тебя.

— Извини, — ответила я и взяла ее под руку, — это из-за того, что у меня мало времени с тех пор, как исчезла Агнес.

— Как странно, — сказала мама, — она не захотела ухаживать за дедушкой Юлиусом, теперь она больше не приходит к тебе. Найди кого-нибудь другого.

— Нет, — сказала я, — я подожду. Когда-нибудь она снова появится, я в этом уверена.

— Может быть, тебе чем-нибудь помочь? — спросила мама в надежде на то, что я откажусь, что я и сделала.

Мы протискивались через толпу прохожих. Никто из них, казалось, не ощущал ни ожидания, ни радости. Лишь неудовольствие отражалось на лицах этих спешащих, загнанных людей. Я замедлила шаги. Меня очень тревожил один вопрос.

— Как чувствует себя дедушка Юлиус?

— Лучше. Правда ему пока еще нельзя вставать. Он тоже очень скучает без тебя.

Я молчала. Меня мучила совесть из-за дедушки Юлиуса. Я часто думала о нем. Снова и снова собиралась навестить его, но так и не сделала этого. Мне не хотелось, чтобы бабушка расспрашивала меня. Достаточно было вопросов Конрада. К тому же на вопросы Конрада отвечать было легче.

— Ты хочешь что-нибудь определенное к Рождеству, — спросила мама нерешительно, — или, может быть, мы дадим тебе конверт?

Она знала, что я ненавижу эти конверты. Я просто не понимаю, почему некоторые люди не могут придумать, каким подарком можно доставить радость тому, кого любишь. С тех пор, как я вышла из детского возраста, фантазия моей мамы в этом отношении совершенно иссякла. Отец выходил из положения с помощью книг, это я могла понять. Она же постоянно спрашивала меня, будь то день рождения или Рождество, чего я хочу, и ждала конкретного ответа. Я, разумеется, молчала. Из упрямства, от обиды, чтобы показать ей ее неправоту. Ведь я-то всегда знала, что подарить. Правда, иногда случалось, что мои подарки, порой довольно необычные, вызывали больше смущения, чем радости, но для меня важно было выразить свою привязанность. Для Конрада, которому трудно было делать подарки, я тоже находила что-нибудь, что по крайней мере заставляло его признать, что я старалась.

Правда, в этот раз я еще не знала, что подарю Конраду, хотя на дворе был уже декабрь. Я сама не понимала, в чем дело. Это настроило меня мягче по отношению к матери.

— Ладно, — сказала я, — пусть будет конверт.

Мама облегченно вздохнула.

— Купи себе что-нибудь из одежды, — сказала она. — Ты, похоже, совсем потеряла интерес к красивым нарядам. Сегодня, правда, ты встречаешься только со мной, но я помню времена, когда ты выглядела иначе.

Я оглядела себя сверху донизу. Она была права. На мне были брюки, которые я носила уже целую неделю, невзрачные, мятые, поверх них — старая выцветшая стеганая куртка, ядовито-зеленый свитер, замшевые сапожки все в пятнах. Мне и в голову не пришло получше одеться для встречи с матерью.

— Ты выглядишь, как беззаботная восемнадцатилетняя девчонка, а не как жена адвоката, — констатировала мама.

— Неужели? — сказала я. Она, должно быть, заметила на моем лице радость, вызванную ее словами, потому что спросила растерянно:

— Кристина, что с тобой?

— Все в порядке, — ответила я довольным тоном, — действительно, все в порядке.

Мы еще погуляли по улицам; я не давала ей надолго останавливаться у витрин, и она покорно шла за мной дальше; мне хотелось услышать от нее, что без властной свекрови ей живется лучше, и она робко призналась в этом; я сказала, что она трудолюбивый человек, поэтому не стоит позволять все время садиться себе на шею, нужно показать отцу и бабушке, что она многое умеет, и она засмеялась, благодарно, но без особой уверенности. В конце концов я уговорила ее съесть пирожное, обычно она отказывалась от сладкого в присутствии других из-за своей вечной диеты, которую никогда не выдерживала. Я уже собиралась завести ее в одну из переполненных кондитерских, когда услышала, как сзади кто-то тихим шепотом произносит мое имя. Я обернулась.

Передо мной, прислонившись к двери какого-то дома, не глядя на меня и тихонько посвистывая, стоял Руди.

Я пришла в ярость. Накануне я сказала Руди, что завтра у меня не будет времени, мы с мамой встречаемся в центре. Он спросил где. Ничего не подозревая, я сказала ему, в каком квартале любит бывать моя мать. И вот он стоит здесь и наверняка уже давно ждет моего появления; пытаясь делать вид, что ничего не случилось, и не обращая на Руди никакого внимания, я потащила маму в кафе. К счастью, нам достался столик у большого окна на втором этаже. Мне было ясно, что Руди будет ждать меня. Уныло ковыряя шоколадное пирожное, я то и дело украдкой бросала взгляды на улицу. Там взад и вперед прохаживался Руди; заметив меня, он время от времени с неуверенной улыбкой махал мне рукой в шерстяной рукавице. Какое-то время все шло хорошо, потому что маму интересовало только ее пирожное. Но потом наступил момент, когда она стала ждать, что я буду отговаривать ее есть второе, тут она заметила мое беспокойство.

— Я сейчас вернусь, — сказала я.

Руди испугался, увидев, что я вылетаю из кондитерской.

— Почему ты за мной подсматриваешь? — накинулась я на него. — Ты сошел с ума?

Он выплюнул жвачку и ничего не ответил.

— Зачем ты это делаешь, Руди?

— Я хотел увидеть тебя, — сказал он наконец.

— Ну вот ты меня и увидел. Теперь уходи.

— Я и ухожу, — сказал он и не двинулся с места.

Ему было холодно, я это заметила. Кто знает, сколько времени он уже слонялся по улицам. Я знала, что принимаю абсолютно невозможное решение. Схватила его за руку.

— Пошли, — сказала я.

Руди не хотел идти. Упираясь, он тащился за мной следом. В кафе был жарко.

— Снимай куртку, — предложила я ему.

Он молча покачал головой и затянул молнию своей куртки до самой шеи.

— Снимай, — повторила я, — мой вид тоже не отличается элегантностью.

Он посмотрел на меня, потом быстро скинул куртку. Под ней оказался комбинезон.

Когда мы с Руди подошли к столу, во взгляде моей матери засквозило недоверчивое изумление. Оно усилилось, когда я сказала:

— Это мой друг Руди Чапек.

— Да, но… — начала она и беспомощно смолкла. На ее «но» я тут же строптиво заметила, что Руди мой гость, ведь совсем недавно он щедро угостил меня. Мама попыталась взять себя в руки.

Руди заказал какао, но уговорить его взять еще что-нибудь было невозможно.

— Вот, — сказала я и показала на остатки моего шоколадного пирожного, — давай ешь.

Руди пододвинул к себе тарелку. Мама все еще ничего не говорила. Руди тоже ел молча. Я глядела перед собой и ждала, что будет дальше.

— Так как вас зовут? — спросила наконец мама.

Перед тем как ответить, Руди старательно проглотил кусок; он произнес свое имя медленно и отчетливо.

— Кристина до сих пор никогда не упоминала о вас, — заявила мама. Она сделала ударение на слове «никогда», в сущности не желая обидеть его, и все же это прозвучало оскорбительно.

Руди, казалось, ничего не заметил.

— Мы познакомились совсем недавно, — сказал он вежливо и добавил. — Ваша дочь похожа на вас.

Это утверждение не слишком обрадовало меня, но и мама не оценила его на сей раз по достоинству, она никак не прореагировала, а попросила официантку принести воды, хотя перед ней уже стоял нетронутый стакан. Руди было жарко, он расстегнул комбинезон. В это время мама осушила принесенный стакан воды. Руди покончил с шоколадным пирожным. Из громкоговорителя тихо, но уже в третий раз звучала песня «Каждый год приходит к нам дитя-Христос». Руди вытащил из комбинезона не слишком чистый носовой платок с неподшитыми краями и тщательно вытер им рот. Мама попросила меня поменяться с ней местами, ничем не объяснив свою просьбу; теперь она сидела у окна и глядела на улицу. «Конрад скоро узнает от нее, что за сокровище я нашла, — подумала я, — лучше всего будет, если я скажу ему все сама, когда он вернется домой». Это решение привело меня в состояние своего рода эйфории, в настроение «теперь уже терять нечего», и я спросила у Руди, не хочет ли он сопровождать нас в дальнейшей прогулке. Он бы наверняка отказался, нельзя было не заметить, что он чувствует себя неловко, но, к сожалению, мама опередила его, заявив, что устала и сразу же поедет домой.

— Мне тоже нужно идти, — сказал Руди и привстал со своего места. Я кивнула в знак согласия, он встал, аккуратно поправил стул, забрал куртку, снова подошел к столу и протянул маме руку. Чуть поколебавшись, она пожала ее, он сказал:

— До свидания.

Она кивнула без слов.

— Пока, — сказала я Руди, он больно сжал мне руку, как это делал всегда, и сказал, но только очень тихо:

— Пока, Кристина.

Я смотрела, как он идет к лестнице, и в это мгновение он мне безумно нравился.

Мама долго искала в сумке пудреницу. Когда роешься в сумке, возникают характерные звуки, внезапно я почувствовала к ним отвращение.

— Оставь, — набросилась я на нее, — когда ты выйдешь на улицу, нос у тебя снова покраснеет.

Мама, привыкшая повиноваться, опустила сумку. По опущенным уголкам губ было видно, что она обиделась на меня. Когда я помогала ей надеть пальто, она сказала:

— Это неправда, что ты дружишь с этим типом.

— Кого ты имеешь в виду? — спросила я.

— Этого Чапека.

— Да, я дружу с этим Чапеком, — ответила я.

— Но, Кристина, — сказала мне мама, — что тебе от него нужно?

— То, чего не могут дать мне другие, — ответила я.

Это не удовлетворило мою маму.

— Как могло случиться, что ты его знаешь? — спросила она тихо.

— Вероятно, потому, что я не такая как вы думаете, — ответила я.

Она беспомощно смотрела на меня.

Выйдя из кондитерской, мы расстались. Мать стала ловить такси, я же решила немного пройтись пешком. Я несколько раз оглядывалась на нее, под конец я уже с трудом различала ее, а она все еще стояла и пыталась, беспомощно размахивая руками, остановить машину.

Впрочем, я быстро перестала думать о ней. Можно было надеяться, что Руди расскажет Бенедикту о нашей встрече, тогда Бенедикт, возможно, заинтересуется и спросит обо мне. Я уже две недели не видела Бенедикта, с того момента, как мы беседовали в библиотеке, а потом я рассказывала ему о себе в вестибюле с деревянными креслами. Я снова видела перед собой Бенедикта; вот он смущенно справляется у своей симпатичной коллеги, нельзя ли ему ненадолго прервать работу, чтобы поговорить со мной; вот он сидит напротив меня с вытянутой левой ногой, отставив правое колено; на его лице замкнутое, скептическое выражение, он слушает меня сначала нехотя, потом с постепенно пробуждающимся интересом. Я снова слышала свой собственный, спланированный заранее, восторженный рассказ о Венеции, о палаццо Фортуни, слышала свою не очень убедительную ложь о проводимых мной семейных изысканиях и об отсутствии сведений о его бабушке Кларе. От меня не укрылось, что при упоминании этого имени он снова замкнулся; когда я описывала свою встречу с Руди Чапеком в квартире Агнес, то снова почувствовала его нежелание беседовать со мной, отвечать на мои вопросы. Я заметила его досаду на друга, который ничего не сказав ему, Бенедикту, выдал мне, где его можно найти. В конце концов он смущенно, но решительно извинился и заявил, что, к сожалению, не может дать мне никаких сведений и должен вернуться к своей работе. А я не могла отделаться от ощущения, что у него нет ни малейшего желания заниматься моей персоной, снова увидеться со мной.

Мне же хотелось, чтобы у него появилось такое желание. Я быстро шла вперед, не думая, куда иду, пробираясь сквозь все увеличивающуюся толпу прохожих, многие уже закончили работу, они хотели еще успеть что-то приглядеть, что-то купить и в спешке неслись от магазина к магазину, растерянно рыская глазами. Потом я оказалась на менее оживленных улицах, зато увеличился поток торопливо мчащихся мимо меня машин. Внезапно я остановилась возле скопления людей, прохожие образовывали полукруг вокруг чего-то, чего я не видела. Кто-то играл на гитаре, издалека слышался звук полицейской сирены. Я попыталась пробраться вперед, осторожно действуя локтями. Перед большим импозантным зданием — позже выяснилось, что это немецкое посольство, — прямо на холодной земле, ничего не подстелив для защиты от холода, сидели парень и девушка. Я не сразу поняла, почему они сидят здесь, неподвижные, застывшие, в подчеркнуто беспомощной позе. Потом я заметила цепи, которыми они обмотали себя с головы до пят. Между ними виднелся деревянный щит с грязным плакатом. «Протест» — было написано на нем ядовито-красной краской, а ниже — «против решения немецкого бундестага о довооружении», а еще ниже — «Уничтожайте новое оружие». Какой-то бородач, прислонившись к стене, наигрывал песни Боба Дилана. Когда полицейские пробирались сквозь толпу, он начал петь.

— Они сами себя приковали, — закричала одна женщина полицейским. — Сами приковали, — говорила она несколько раз и расхохоталась.

Полицейские — их было четверо — подбежали к парню и девушке и попытались сорвать с них цепи. Оба бешено сопротивлялись. Гитарист продолжал играть и напевать дальше.

Я до сих пор не знаю, что подтолкнуло меня тогда. Я вдруг бросилась к полицейским и закричала:

— Оставьте их, они должны освободиться сами.

— Спокойно, — сказал один из них и, крепко схватив меня за запястье, оттеснил назад.

Я снова, спотыкаясь, рванулась вперед, мне удалось ухватиться за мундир, я держала его, крича:

— Оставьте их, они должны сделать это сами, — я все кричала и кричала.

Люди вокруг меня начали в грубых выражениях сомневаться, в себе ли я, кто-то заломил мне руки за спину, чей-то голос произнес:

— Возьмите и ее с собой, она с ними заодно.

Полицейский, который все еще вдавливал мне руки в спину, грубо оттащил меня в сторону и потребовал:

— Покажи-ка свои документы.

— Я их не взяла с собой, — сказала я, ожидая, что сейчас он отпустит меня.

Но меня вместе с парнем и девушкой, с которых за это время сорвали цепи, а также гитариста, запихнули в машину. Все происходящее казалось мне сном, хотя гитарист продолжал бренчать на своем инструменте. Парень и девушка, смеясь, беседовали друг с другом, делали вид, что не замечают меня, они не хотели общаться со мной, не испытывали по отношению ко мне чувства солидарности. Я предельно ясно поняла это, и мои иллюзии исчезли.

В комиссариате ко мне продолжали обращаться на «ты», а когда я заявила, что мой муж — адвокат, мне стали смеяться прямо в лицо. Полицейский, стоявший ко мне ближе всех, хохотал больше других, маленькая капелька его слюны попала мне на подбородок и медленно ползла по нему вниз. Парень, девушка и гитарист уже давно предъявили свои документы, через четверть часа им сказали, что они могут отправляться восвояси. Перед уходом они еще успели довольно злорадно поглядеть на меня. Потом пришел важный чиновник, и я попросила у него разрешения позвонить мужу. Конрада не было дома. Стали составлять протокол, я не знала, что говорить.

— Она, наверное, зачинщица, — сказал один из полицейских.

Наконец объявился Конрад. Важный чиновник объяснил ему, как обстоят дела, выслушал то, что сказал Конрад.

— Ваш муж сейчас приедет, — сказал он мне.

Мне принесли горячий кофе и перестали тыкать. Вскоре появился Конрад с моими документами.

— У моей жены сейчас несколько расстроены нервы, — сказал он.

Мне разрешили уйти.

Я была как одержимая. С трудом могла дождаться разговора. Мы быстро приехали домой на машине, всю дорогу не разговаривали друг с другом. Конрад еще не успел открыть дверь квартиры, а я уже начала рассказывать о Руди. Конрад не должен узнать об этом от моей матери в придачу с осторожным советом выяснить, в чем тут дело. Нет, ему не нужно будет ничего выяснять. Я сама объясню ему, в чем дело.

Плохо было то, что я не все рассказала Конраду. Обошла молчанием и Бенедикта, и Агнес, и обстоятельства, связанные с Кларой Вассарей. Сказала, что познакомилась с Руди случайно. Случай подвернулся в виде ни к чему не обязывающего разговора, как это иногда случается. У нас пробудился взаимный интерес, поэтому мы стали время от времени встречаться. Вполне невинно. С обеих сторон — любопытство и интерес к другому социальному слою, другому образу жизни. Милый парень, этот Руди. Наверняка не во вкусе Конрада. Но беседы с ним вносят приятное разнообразие в мои не слишком богатые развлечениями будни. Любая другая интерпретация абсурдна, мне двадцать пять, ему девятнадцать. Он для меня, как младший брат, этот Руди.

Конрад не прерывал меня. Когда я кончила говорить, он некоторое время молчал. Я терпеливо ждала. Но ждать мне не хотелось. Мне хотелось, чтобы он отреагировал на мои слова сразу же.

— Ну давай же, скажи что-нибудь, — потребовала я.

— Одно мне не ясно, Кристина, — спокойно ответил Конрад. — Какое отношение имеет этот Руди к твоему совершенно неразумному поведению перед немецким посольством?

— Какое же он может иметь к этому отношение, — ошеломленно пробормотала я, — никакого отношения он к этому не имеет, абсолютно никакого.

— Тогда ты наверняка в состоянии объяснить причины такого поведения, — сказал Конрад.

Он повернулся ко мне спиной и медленным шагом пошел прочь. Я обнаружила, что задняя шлица на его пиджаке расходится, по-видимому, Конрад поправился. Обычно я с удовольствием сообщаю ему подобные вещи, сейчас я поостереглась делать это. Конрад дошел до стеллажа с книгами и снял с него том энциклопедического словаря Майера, это был том от К до М; некоторое время он листал его, потом задержался на какой-то странице, начал читать, читал долго, ожидая, что я назову причины моего поведения.

Я не могла сделать это. Носком туфли я чертила на паласе небольшие круги, которые постепенно начали вырисовываться серыми разводами на светлом фоне. Иногда в нашей квартире бывает слышен шум машин с улицы. В эти минуты все было тихо.

Последующие действия Конрада были так неожиданны, так необычны для него, что я оказалась совершенно неподготовленной к ним. Только один прыжок понадобился ему, чтобы внезапно снова оказаться рядом со мной, только один прыжок. Конрад грубо схватил меня за запястье, швырнул на диван и наклонился надо мной, прижав меня своими коленями. В этой неожиданной ситуации он выглядел совсем другим, чужим, мужчиной, который причиняет физическую боль, демонстрирует свое физическое превосходство, мужчиной, к которому у меня на мгновение вспыхнуло новое, почти примитивное чувство, приятное и возбуждающее, однако это чувство сразу же угасло, как только Конрад сказал:

— Кристина. Как-то ты хотела поговорить со мной о нашей совместной жизни. Тогда я был к этому не готов, а теперь согласен. Давай сделаем это сейчас.

Я попыталась освободить руку. Его пальцы разжались без сопротивления. Я отодвинула его и медленно встала.

— Нет, — сказала я тихо, и мне удалось быть дружелюбной. — Теперь я не хочу больше говорить с тобой об этом.

На следующий день позвонил Руди и смущенно извинился за свое необдуманное появление в центре. Он хотел пригласить меня на праздник, но не решился сделать это в присутствии моей матери. Вечером шестого декабря он будет играть Николо[14] для детей членов Сберегательного союза, как бывало уже не раз. Собственно, в этом году он не собирался больше выступать, дети постарше давно узнают его. Будет устроен маленький праздник, после раздачи подарков можно будет приятно посидеть, придет и аккордеонист. Может быть, у меня есть желание прийти?

— Бенедикт там будет? — спросила я.

— Привести его будет нелегко, — сказал Руди, — но можно попробовать.

Венцель Чапек встал, протянул руку к люстре и вывернул одну из двух лампочек. Веранда сразу же как будто сократилась в объеме, стала меньше. Исчезли углы; стены, цвет которых стал теперь неразличимым, надвинулись. Венцель, сам не замечая этого, съежился.

Введение сокращенного рабочего дня на его фирме оказалось для него тяжелым ударом. Это произошло неожиданно, ни совет предприятия, ни профсоюзы ничего не сумели добиться. Венцелю в этом году исполнилось пятьдесят, сокращение коснулось всех пятидесятилетних.

— В вашем случае, Чапек, я бы с удовольствием сделал исключение, — сказал бригадир, — именно ваше умение работать мне бы пригодилось. Возможно, все скоро изменится.

Но на это не приходилось рассчитывать. Фирма получала мало заказов, это Венцель знал из источника вполне достоверного, были и увольнения, в основном среди женщин. Вследствие частичной компенсации зарплаты финансовые потери Венцеля не превышали допустимых границ. Он ведь экономил теперь еще больше, чем раньше. Больше всего проблем вызывало то, что он вынужден был меньше работать. Он просто не мог подавить в себе потребность трудиться с раннего утра до поздней ночи, как привык делать на протяжении многих лет. Ежедневно он вставал в полшестого, делал необходимую работу по дому, готовил завтрак. Руди всегда спал до последнего момента, а Бенедикт спускался иногда с мансарды лишь перед полуднем. Без десяти семь Венцель уже находился на рабочем месте, первый перерыв он не затягивал ни на минуту, в полдень ставил в термошкаф свою эмалированную посуду, осторожно освободив зажим крышки, и ел, как будто это было обязательной программой, однообразный обед. Пиво он пил только вечером, дома. В летние дни, когда они работали на улице, Венцель не укладывал, как другие, рубашку под голову, чтобы немного поспать, он прислонялся к стене и, сидя, наслаждался солнцем и теплом, чтобы позже снова быть в форме. Если нужно было делать что-то трудное, он всегда помогал. Но не выскакивал вперед. Венцель Чапек не мог вспомнить, чтобы работа была ему когда-нибудь в тягость. Он должен был трудиться и делал это без внутреннего сопротивления, работа была неотъемлемой частью его жизни.

И вот теперь нужна была лишь половина его сил, другая половина не находила применения. Раньше Венцель всегда сердился, если многое из того, что следовало сделать дома, откладывалось на потом. Но в первые две недели вынужденного безделья Венцель в пылу гнева и разочарования развел дома такую бурную деятельность, что теперь почти нечем было заняться. Сарай для инструментов был построен, снаружи он был оштукатурен грубо, а внутри тщательно. Венцель даже обвел на стене контуры кусачек, молотков и напильников, чтобы заставить наконец Руди вешать все на свои места. Клетки для кроликов утеплены, последние грядки перекопаны, деревянные стены дома пропитаны специальным составом. Непосильной задачей для Венцеля оказалось только обустройство дома. Он не знал, что делать с занавесками, подушками и покрывалами, и давно привык к их безотрадному виду.

В конце концов, Венцель вынужден был признаться самому себе, что зимой ни в саду, ни в доме ему практически нечем больше заняться. Какое-то время он носился с мыслью найти халтуру, но быстро понял, что это занятие не для него. Руди посоветовал ему что-нибудь мастерить, несколько раз Венцель пытался клеить башню с часами, такую, как в Граце, начатую Руди в незапамятные времена, но его негнущиеся грубые пальцы были слишком неповоротливы для спичек, и Венцель отказался от этой затеи.

Сейчас он уже в третий раз перечитывал газету для садоводов-любителей. В эти послеобеденные часы он был дома один. Накануне вечером они засиделись допоздна. Перелистывая газету и просматривая ценные советы, Венцель все время думал о прошедшем вечере. Ему пришлось уговаривать сына еще хоть один последний раз сыграть роль Николо в Сберегательном союзе. Руди находил все это предприятие глупым, смешным и старомодным. И его не соблазнял даже конверт с суммой в двести шиллингов, который обычно тайно, но с многозначительной миной вручался ему председателем после представления. Лишь когда Венцель напомнил ему о матери, которую очень растрогало первое выступление Руди в роли Николо, Руди сдался. Бенедикт, как всегда, категорически отказался идти на праздник.

— Нацепи в этот раз черную бороду, — сказал он Руди с нескрываемым злорадством.

К величайшему изумлению Венцеля, Бенедикт потом все же пошел с ними. Перед этим Руди долго сидел у него в мансарде, Венцель слышал, как они громко спорили. Наконец Руди, громко топая, спустился по лестнице и объявил, что должен уйти пораньше и что переодеваться будет в ресторане. Бенедикт придет вместе с отцом. Венцель никак не мог объяснить себе происходящее. Он в задумчивости вынул из шкафа национальный костюм, который с незапамятных времен был неотъемлемой частью праздника Николо, и стал искать галстук с вышитым оленем. Раньше галстук завязывала ему жена, у него самого ничего не получалось. Сегодня вечером этим занялся Бенедикт. Ему пришлось немало потрудиться, импозантные рога оленя были обращены то вверх, то вниз, прежде чем узел получился до некоторой степени удачным. Потом они под холодным моросящим дождем шагали по узкой дороге поселка к ресторану, находившемуся на плоской вершине холма, посреди большого сада; оттуда открывался прекрасный вид на широко раскинувшийся внизу город.

Сначала Венцель не обратил внимания на незнакомку. Она сидела рядом с еще не переодевшимся Руди за одним из длинных столов, вместе с другими посетителями. Лишь подойдя ближе, Венцель заметил, что в отличие от поселковых жительниц, нарядившихся в вязаные костюмы, темные юбки и блузки с рюшами, она была одета в простые свитер и джинсы. Она выделялась и своими прямыми волосами, и узким лицом, и манерой класть руки на стол. Инстинктивно Венцель почувствовал, что она не принадлежит к их кругу. Когда он подошел к ней и Руди, тот вскочил так поспешно, что чуть не опрокинул стол.

— Это мой отец, — сказал он с заметно порозовевшим лицом, и добавил:

— Это Кристина.

Она подала Венцелю руку, беззаботно улыбаясь, сказала:

— Добрый вечер. Здесь еще есть место для вас, — но когда Венцель сел, продолжала стоять.

Причиной этого был Бенедикт, который подошел к ней и, ничего не говоря, даже не поздоровавшись, уставился на нее. Она тоже ничего не говорила, и это Противо-стояние и Противо-борство взглядов, и Без-словность длились необычайно долго. Эти секунды были наполнены мучительным напряжением, пока Кристина не сняла его, сказав:

— Добрый вечер, Бенедикт, — а он с глухим голосом не ответил ей:

— Добрый вечер, фрау Гойценбах.

«Так она замужем», — подумал Венцель, но это заключение не уменьшило растущего недоверия и враждебности к незваной гостье.

Потом они, с трудом преодолевая возникшее напряжение, разговаривали о разных вещах; наконец, Руди объявил, что сейчас начнется его большое сольное выступление, и исчез. Присутствующих детей выстроили у входа. Они обменивались тумаками, хихикали и ухмылялись. Председатель Сберегательного союза, сухопарый бухгалтер на пенсии, произнес короткую приветственную речь, ее содержание год от года оставалось прежним, но этого никто не замечал. В конце он призвал всех к полной тишине. От его напряженного внимания не укрылось, что по темной дороге поселка приближается Николо с большим мешком, чтобы вручить подарки всем послушным детям. Дверь открылась, и одетая в белое фигура с белой бородой, в митре епископа протиснулась внутрь. Маленькие дети, теснясь, отступили назад, те, что постарше, не двигались с места. Пришедший приветствовал присутствующих старательно измененным голосом. Он прилагал огромные усилия, чтобы казаться степенным и внушительным, семенил, чтобы скрыть темно-синие джинсы под белыми платками, скрепленными булавками. Однако это не принесло желанного успеха, потому что два первоклассника внезапно бросились вперед и попытались стянуть с него платки и сделанное из креповой бумаги облачение католического священника, сопротивляясь, он позолоченным епископским жезлом нанес им пару хорошо рассчитанных ударов. Оба первоклассника громко закричали: «Руди, Руди», их поначалу робко поддержали младшие, в конце концов все стали всё быстрее скандировать это имя; высокие тонкие голоса срывались, сзади раздавались увещевания родителей, но их никто не слушал. Впрочем, взрослые ожидали, что все произойдет именно так, поэтому ничему не удивлялись. Дети окружили разоблаченного Николо, их было никак не угомонить, они без конца теребили его одежду, пока он наконец не вырвался от них. Председатель пригрозил, что при таком неподобающем поведении о раздаче подарков нечего и думать. Теперь дети снова выстроились как положено. Руди начал доставать подарки из мешка. Они были завернуты в красную шелковую бумагу, перевязаны красными лентами. На каждый пакет с подарком была наклеена картинка с дружелюбно ухмыляющейся рожицей чертенка. Сберегательный союз постарался на славу. Руди знал каждого ребенка по имени, находил специально для него несколько наставляющих слов. Никто из детей уже не смеялся. С разгоряченными лицами они возвращались к сиявшим от умиления родителям. После раздачи подарков уже появившийся аккордеонист заиграл, как это бывало каждый год, песню: «Весело, весело, тра-ля-ля-ля, в вечер Николо бывает нам всегда». Все стали подпевать, даже Венцель. Не пели только Бенедикт и Кристина.

Венцель пел, не отрывая от них глаз. Он не переставал наблюдать за ними. Во время раздачи подарков оба встали, из-за двигавшихся голов родителей им было плохо видно, что происходит. По искаженному лицу Бенедикта Венцель понял, что того мучает боль в ноге, лицо Кристины выражало веселое удивление. Во время представления они не обменялись ни единым взглядом, переглянувшись лишь тогда, когда началась песня и Руди, освободившись от своего мешка и тем самым от своего невольного маскарада, окруженный детьми, запел во все горло. В своем пришедшем в беспорядок костюме, со сбившимися набок бородой и шапкой набекрень он и сам ненадолго снова стал ребенком, дитя поселка, выросшее в деревянном доме, среди грядок с овощами, плодовых деревьев и ягодных кустов, в окружении запахов красносмородинного вина и горящих веток, компота и толя. Взгляд, проскользнувший между Бенедиктом и Кристиной, был взглядом двух людей, узнающих друг друга в чужом для них мире. То был взгляд, которым Кристина признала бесполезность своей попытки понять этот чужой мир, взгляд, определивший уход Бенедикта из этого мира. Не говоря ни слова, они сошлись в своем отношении к тому, кто принужден был стать на этот вечер Николо; они, правда, любили его, но у них не было с ним ничего общего, точно так же, как со всеми этими садоводами-любителями, фанатиками огородничества, любителями мастерить и строить, с их национальными костюмами и крестьянскими куртками, с их толстыми, неуклюжими женами. В сущности Кристина и Бенедикт находили происходящее довольно комичным, и им было немного жаль всех присутствующих, особенно же Руди Чапека.

Вот что распознал Венцель в этом взгляде, соединившем Бенедикта и Кристину. По тому, как глядел Руди на Кристину, он понял и то, что происходит с его сыном. Чапек еще не знал, кто эта женщина, откуда она здесь взялась, но он твердо знал, что будет бороться с ней.

И все же вечер удался. С огромными шницелями и картофельным салатом, с пивом и терпким вином, с солеными крендельками и шоколадным тортом. Дети скоро совсем расшалились, и матери увели их, чтобы уложить спать. Как обычно танцевали Снежный вальс и танго Жалюзи, во время исполнения которого аккордеонист всегда фальшивил. Председатель общества, как и опасались, затянул йодлер про эрцгерцога Иоанна. Руди сначала кружил Кристину в вальсе, а потом танцевал с ней буги-вуги, и Венцель вынужден был признать, что Кристина выглядела такой же счастливой, как его сын. Бенедикт в это время с рвением опустошал бутылку минеральной воды, на танцующих он не взглянул ни разу. Около полуночи — праздник был еще в самом разгаре — Венцель собрался уходить. Бенедикт и Руди как раз отошли от стола. Дружелюбно улыбаясь, Кристина спросила его о чем-то, он скупо ответил. Потом она замолчала, на них смотрели, все заметили эту чужую женщину; может быть, еще сегодня, а завтра-то уж наверняка, все будут говорить о ней и ее непонятных отношениях с Руди и Бенедиктом, строить предположения, делать сомнительные выводы. Венцель поднялся, объяснив, что ему нужно рано вставать, это была ложь; он подал Кристине руку и сказал:

— У меня есть к вам одна просьба.

— Какая? — спросила Кристина и посмотрела на него выжидательно.

— Не приходите к нам больше, — сказал Венцель Чапек.

Потом он медленно, без особой спешки пошел к выходу.

Венцель разгладил обложку газеты для садоводов и положил ее на стопку предыдущих номеров. Аккуратно сложенные, они лежали на подоконнике, наполовину прикрытые занавеской. Жаль, что так получается, подумал Венцель, ведь все опять наладилось. С тех пор как несколько забылась безобразная история с телевизором, их мужское хозяйство стало вестись по-старому: распределение обязанностей, вечера, как обычно, за шахматами или карточной игрой и скупыми беседами. Венцелю было ясно, что долго это не продлится, что Руди и Бенедикт в любом случае отдалятся от него. Но нельзя было допускать, чтобы это произошло из-за той женщины.

Зимой деревня продувалась всеми ветрами. Не было ни холма, ни леса, который умерил бы их силу. Они проносились над равниной, срывая снег с крыш, заставляя стлаться по земле дым из труб. Ивы на берегах замерзшей речушки, не сопротивляясь, гнулись в любую сторону. Когда жители деревни выходили на улицу, то сделав глубокий вдох, потом уже не открывали рта, чтобы пронизывающий ветер не морозил зубы.

Агнес зашла в лавку, чтобы купить то немногое, без чего невозможно было обойтись. Она здесь уже три недели. Ей не пришлось долго раздумывать, когда страх заставил ее искать новое пристанище; в голову ей пришла лишь эта деревня, на краю которой находился ее участок. Агнес нашла маленькую комнату в доме рабочего, каждый день ездившего в большой город, где он работал в столярной мастерской. Его жена сидела дома, она обрадовалась дополнительному скромному приработку. Вечерами Агнес допускали на кухню, где собирались все остальные, ей разрешали пользоваться плитой, а по выходным — мыться в душе.

Агнес торопливо шла по деревенской улице, в последнее время она мерзла больше, чем раньше. «Это нервы, — говорила она себе, — мои нервы сдают». Она надеялась, что сегодня вечером ее не начнут снова расспрашивать, почему она здесь. Правда, интерес к этому вопросу прикрывался невинными фразами, но, поскольку она ничего не могла толком объяснить, он возникал снова и снова.

«Что же я могу сказать, — думала Агнес, — не говорить же им, что мне просто необходимо было уехать, иначе я умерла бы от страха».

Хозяйка чистила сельдерей и желтую репу и мыла белые говяжьи кости в холодной воде.

— Поешьте с нами супу, — сказала она. — Вы совсем посинели.

Агнес благодарно кивнула. Ее привлекал не суп, а возможность побыть вместе с другими, пока семья обедала. Все располагались за кухонным столом: дети — в углу, хозяйка и ее муж — на двух просиженных стульях с узкими спинками. Агнес брала себе табуретку, у табуретки были три ножки, и она напоминала скамеечку для дойки. Эта совместная молчаливая трапеза и то, как ее участники осторожно дули на постоянно менявшие форму блестки жира, если суп был горячим, навевали ей мысли о родной деревне, о давно снесенном домике родителей, где Агнес была лишней за столом. Она понимала теперь, как приятно быть среди людей.

После неожиданной встречи Кристины с Руди Чапеком в квартире Агнес, та еще два раза приходила убирать к Кристине. В первый раз Кристина лишь мимоходом упомянула Руди, заметив: «Теперь у нас есть общие знакомые». И все же Агнес чувствовала, что Кристина ждет от нее объяснений. Но она не стала ничего объяснять, а молча, с ожесточением принялась за работу. Кристина не спускала с нее глаз, что-то враждебное встало между ними. Вернувшись вечером домой, Агнес не могла удержаться от слез, она плакала от собственной беспомощности. Мысли ее путались, как ни пыталась она найти выход из ситуации, которую сама считала безвыходной, но так ни до чего и не додумалась. Страх перед следующей встречей с Кристиной все возрастал.

Во второй раз Агнес опоздала. Она сделала большой крюк, а потом неожиданно пустилась бежать, так что примчалась к Кристине, совсем запыхавшись. Кристина стояла в передней, она сказала:

— Ты, наверное, больна, иначе бы ты не опоздала.

«Вот оно, — неожиданно осенило Агнес, — конечно же, я больна, по крайней мере на какое-то время, может быть, тогда все разрешится само собой». Она не смогла произнести спасительную ложь. Молча достала пылесос и заторопилась мимо Кристины в гостиную. Кристина остановила ее и, взяв за руку, сказала так же дружелюбно, как прежде:

— Пошли-ка, Агнес, нам нужно поговорить друг с другом. Не сердись на меня за мое любопытство, — продолжала Кристина. — Я не хочу вытянуть из тебя то, чего ты не хочешь говорить. Расскажи мне только, откуда ты знаешь Руди Чапека и Бенедикта Лётца.

Агнес сидела на стуле, который был для нее слишком велик.

— Вы же еще не пили кофе, — вспомнила она вдруг и вскочила с места.

— Это подождет, — возразила Кристина, — сейчас посиди со мной. Ты не хочешь говорить. Ладно. Тогда послушай меня. Я виделась с Руди Чапеком после той встречи у тебя дома. По личному делу. Он сказал мне, что ты хорошо знала мать Бенедикта Лётца.

Агнес послюнила палец и попыталась стереть крошечное пятнышко со стеклянного блюда. Пятнышко не исчезло, лишь стекло стало мутным. Агнес чувствовала какое-то непонятное жжение в голове, мешавшее ей отвечать.

— Этот Руди, — запинаясь, пробормотала она наконец, — этот Руди ничего не может знать. Он навязался Бенедикту и его отец тоже, хотя Бенедикт не их поля ягода. А теперь они воображают, что что-то знают о нем, что понимают его, это же смешно, поверьте мне.

Но Агнес не смеялась. Она думала лишь о том, как ей отвлечь Кристину от опасной темы, как опровергнуть тот факт, что она знала мать Бенедикта, как отпереться от этого знакомства или изобразить его мелочью, не заслуживающей внимания.

Кристина все еще смотрела на нее. Агнес ощущала это, хотя и сидела отвернувшись. Она слышала Кристинино дыхание, дыхание, какое бывает у молодых женщин, мягкое и легкое даже в волнении. Такое дыхание было и у Клары Вассарей.

— Руди Чапек любит Бенедикта, — сказала наконец Кристина. — И ты тоже. Теперь я знаю, что любишь. Почему ты не хочешь признаться мне в этом, Агнес?

Агнес крепко сжала губы. Только ничего не говорить сейчас, только бы не выдать себя, только бы не делать ничего такого, что извлекло бы на свет божий все эти с таким трудом похороненные тайны ее трудной жизни. Лучше ложь, какая-нибудь глупая ложь, чтобы встать наконец с этого ужасного стула, избавиться от угнетающей ее близости Кристины.

— В чем это я должна признаться? — услышала Агнес собственный голос. — То, что я знаю Бенедикта Лётца, вам известно. Не знаю, люблю ли я его. Может быть, и люблю, потому что у него не было матери. Или почти не было. Никто не знает, жива ли она. Я почти не знала ее.

То была ложь, которая могла стать спасительной. А впрочем, возможно, и нет. Да и было ли это ложью? Ведь, в конце концов, она не знала Барбару такой, какой та была на самом деле, ее никто не знал.

— Ну ладно, Агнес, — сказала Кристина и тихонько разжала своими прохладными пальцами руки Агнес, судорожно вцепившиеся в край стола. — Вообще-то, ты знаешь, почему я тебя расспрашиваю? Не потому, что меня очень интересует мать Бенедикта. А потому, что меня интересует мать его матери. Клара Вассарей.

Сама того не желая, Агнес коротким рывком высвободила руки. Кристина посмотрела на нее с удивлением. Агнес быстро встала. На ящичке из тикового дерева она углядела тряпку для пыли. На негнущихся ногах подошла к ящичку, взяла тряпку и тщательно, неторопливо протерла ею все гладкие поверхности мебели. Она вела себя так, как будто Кристины не было в комнате. За работой Агнес на какое-то время удалось снова обрести спокойствие, хотя она двигалась не так, как делала это в течение многих лет, занимаясь уборкой. То было новое, странное, не управляемое ею самой движение. Изменился и пол, по которому она ступала. Казалось, он сделан из ваты, но вата эта лишь слегка проседала под ее тяжестью. Так что Агнес раз за разом удавалось освобождать ноги из плена. Ей удавалось так же, раз за разом, заставлять правую руку описывать тряпкой замечательный круг, гораздо больше и ровнее, чем в обычные дни, когда Агнес вытирала пыль. Но ведь это же не обычный день, а день, которого Агнес всегда боялась, про который она знала, что он когда-нибудь наступит. Так она ступала по вате и описывала великолепные круги, пока внезапно не обрела снова способность говорить. Чужим, спокойным голосом она сказала:

— Я не знала никакой Клары Вассарей.

Она услышала голос отвечавшей ей Кристины:

— Жаль, Агнес, а я думала ты сможешь что-нибудь рассказать про нее.

Потом Кристина встала и вышла, тут же опять пол превратился в паркет, покрытый ковром, и Агнес вытирала пыль, как делала это всегда. Ей снова удалось ускользнуть от расплаты. Опасность того, что вся ее вина перед Кларой Вассарей обнаружится прямо сейчас, миновала. И все же в эти минуты Агнес решилась на бегство.

— Если не очень холодно, может, ты вымоешь в следующий раз окна, по крайней мере в комнате моего мужа, а то он заявил, что у него даже пропадает желание смотреть на улицу, — сказала Кристина прежде, чем Агнес ушла.

— Конечно, конечно, — ревностно поддакнула Агнес, — я как раз собиралась сделать это.

— Знаешь, Агнес, если бы у меня не было тебя, — сказала Кристина, — я бы пропала.

Агнес смущенно улыбнулась, как бывало всегда, когда Кристина хвалила ее. Ей пришло в голову, что следовало бы вернуть ключ. Но она не сделала этого и, спускаясь по лестнице, держала его, зажав в левой руке. Холод металла проникал ей в самое сердце.

Агнес положила ложку на клеенку и поблагодарила за суп. Потом хозяйка мыла посуду, а Агнес вытирала ее. Хозяин читал газету и курил. В комнате дети включили телевизор, оттуда слышны были голоса, доносился шум.

— Принеси-ка мне еще дров, — сказала хозяйка. Муж неохотно встал и вышел на улицу. Через открытую дверь в кухню ворвался ветер, неся с собой мокрый снег. Агнес прикрыла ее, взяла тряпку и вытерла снег. Вошел хозяин с дровами, теперь он закрыл за собой дверь и стал сам подтапливать печь. Поленья начали потрескивать, тепло поднималось к потолку. Агнес села и закрыла глаза.

— Ваш участок неплох, — сказал хозяин через некоторое время.

Агнес кивнула.

— И хорошо расположен, — продолжал он.

— Да, — сказала Агнес, — это была удачная покупка.

— Что вы собираетесь с ним делать? — спросил хозяин.

Агнес, привыкшая всего бояться, почуяла подвох. Чего доброго, у нее хитростью выманят ее землю. Ей следовало быть начеку.

— Я еще точно не решила, — ответила она, помедлив. — Может быть, построю там что-нибудь.

Хозяин отложил газету. Он заинтересованно посмотрел на Агнес. В его кругу строительство зачастую составляло смысл всей жизни.

— Что же вы собираетесь строить? Дом на одну семью? — спросил он.

— У меня нет семьи, — ответила Агнес. — Что-нибудь для меня одной. Чтобы было, куда переехать, когда я перестану работать.

— Наверное, этого недолго осталось ждать, — вмешалась хозяйка.

— Да, — согласилась Агнес, которой было теперь безразлично ее будущее. — Может быть, уже на следующий год.

— Вы хотите жить здесь круглый год? — спросил хозяин.

Агнес была в нерешительности.

— Я пока еще не знаю, — сказала она. — Но летом наверняка.

— Если вы хотите проводить здесь только лето, достаточно будет и летнего домика, из дерева, — сказал муж.

— Из дерева, — повторила Агнес. Она вспомнила о Чапеках и Бенедикте, который утверждал, что нет большего удовольствия, чем жить в деревянном доме. Хозяева наверняка считают, что она не может позволить себе каменный дом. Но деревянный, да, по их мнению, он ей по карману.

— Для лета, — сказала Агнес, — деревянного домика будет вполне достаточно.

Хозяин некоторое время молчал, потом произнес:

— Я мог бы построить вам такой домик.

У Агнес даже перехватило дыхание. Она сглотнула слюну и растерянно подумала о деньгах на своей сберкнижке, отложенных на случай болезни и на похороны. Сумма была невелика, на летний домик ее не хватит. Ей придется что-то придумывать, чтобы выбраться из этой злополучной ситуации, снова что-то придумывать. Она терпеть не могла людей, которые все время врали и изворачивались.

— Я подумаю об этом, — сказала Агнес тихо. — И тогда скажу вам, что я решила.

Хозяйка подошла поближе к столу.

— Мой муж, — с горячностью вмешалась она, — построил уже несколько летних домиков. Сходите как-нибудь в соседнюю деревню, там у искусственного водоема есть три летних дома, их все построил мой муж. Он это умеет, знаете ли, ведь это же по его части. И материал он тоже может достать недорого.

— Да, — подтвердил муж, — сходите туда и посмотрите сами. Я могу договориться и взять ключи, тогда мы в следующие выходные поедем и посмотрим дома еще и изнутри. Вы будете приятно удивлены. Настоящая работа мастера, добротно и солидно. Такого вам не сработает ни одна фирма.

— Я и не сомневаюсь, — запинаясь, пробормотала Агнес. Теперь ей снова было холодно. Пот, выступивший у нее на лбу, тоже был холодным.

— План дома я могу набросать для вас прямо сейчас. Чтобы вы представляли, о чем идет речь.

Он громко позвал детей. Они принесли бумагу, линейку и аккуратно отточенные карандаши. Хозяйка принесла бутылку красного вина и три рюмки.

— Вот, — сказала она, наливая, — выпейте.

Агнес поспешно глотнула вина. По ее венам растеклось тепло, напряжение немного спало. Она глотнула еще раз, давление в голове уменьшилось.

— Ваше здоровье, — сказал муж и поднял свою рюмку, чтобы чокнуться с нею. Она не сделала ответного движения, но он все же дотянулся до ее рюмки.

Встав за спиной у мужа, хозяйка заглядывала ему через плечо.

— Он и чертежником мог бы стать, — сказала она. — У него к этому способности.

Агнес хотели налить еще вина, но она отказалась, прижав пустую рюмку к груди. Муж чертил и чертил, тихонько посвистывая при этом. Наконец набросок был готов. На нем была изображена не только горизонтальная, но и вертикальная проекция.

— Ну что вы теперь скажете? — сказал муж. — Славный домик, не правда ли. Конечно, это только предложение.

Агнес еще никогда не имела дела с планом дома. Она низко нагнулась над листом бумаги, ее взгляд скользил по плоскостям разного размера, соединенным небольшими отверстиями. Объясняя, что изображено на чертеже, хозяин кончиком карандаша оставлял на каждой плоскости едва видимую точку.

— Здесь прихожая. Слева от нее туалет и душ, справа кухня и маленькая кладовка. С торца вход в гостиную, которая будет служить и спальней. Ее нельзя планировать слишком маленькой, в наше время надо жить с комфортом.

Мужчина поудобнее уселся на стул и продолжал:

— Итак, скажем, комната примерно 6 на 8. Для одного человека этого достаточно. Большое окно с видом на сад, на южной стороне, окно, на котором можно разводить цветы, если вы захотите. А здесь, перед комнатой, я предлагаю сделать террасу; чтобы она была крытой, можно удлинить крышу. Четыре ступеньки — и вы в саду. Ничто не выходит за рамки ваших возможностей, но все четко и целесообразно.

Он замолчал, ожидая от Агнес восторженного одобрения.

— Я бы сразу же захотела иметь такой дом, — сказала его жена.

Агнес еще раз склонилась над бумагой.

— Вот это мне не нравится, — заявила она и дотронулась указательным пальцем до плоскости кладовой. — Мне нужна еще одна спальня.

Супруги обменялись удивленными взглядами.

— Так у вас все-таки есть семья? — спросил муж.

— Спальня нужна для гостей, — ответила Агнес.

— Можно сделать и спальню, — поразмыслив, сказал муж, — только это обойдется дороже.

— Тогда не надо строить террасу, — сказала Агнес, — и удлинять крышу. Спальня важнее.

— На одного человека? — спросил хозяин.

— Да, — ответила Агнес и сразу же поправилась:

— Нет, на двоих.

Хозяин покачал головой.

— Как хотите. Я мог бы составить для вас предварительную смету расходов.

— Пожалуйста, — сказала Агнес, тяжело дыша. — Составьте смету.

В ту ночь Агнес забыла о своем страхе. Перед ее глазами стоял летний дом. Ее летний дом на ее участке. Дом был невелик, но вместителен, уже снаружи он вызывал ощущение уюта. У него должна быть широкая черная дверь с черными кованными накладками, белая, легкая занавеска на кухонном окне, никаких обоев, как в мрачной проходной кухне Агнес, окно в гостиной. Из него можно будет любоваться садом, но не только. Потому что она, конечно же, поставит на подоконник красивейшие цветы, зеленые растения будут виться вдоль шикарных тонких шестов до самого потолка, растения, которые будут долго цвести. И внутри и снаружи она сможет тогда выращивать те цветы, которые любила Клара. Окно с цветами, это было то, на что Агнес не могла рассчитывать даже в самых смелых мечтах, когда смотрела из своей однокомнатной квартиры вниз, в узкий переулок. Комната будет очень светлой, она поставит туда такую современную штуковину, на которой днем можно сидеть, а ночью спать. Если хорошо топить, то она может оставаться здесь и на зиму. Но она знала, что этот дом, ее дом, будет по-настоящему иметь смысл лишь в том случае, если сюда приедет и тот, кого она хотела бы всегда видеть рядом с собой, она покажет ему, как у нее хорошо, в ее деревянном летнем доме, в гораздо более добротном и современном деревянном доме, чем у Чапеков, и воздух здесь лучше, чище. Бенедикт должен иметь возможность жить у Агнес. Один или, позже — кто знает, — со своей женой.

Агнес не замечала, что дрожит от возбуждения под негнущимся, слишком плотно набитым одеялом. Она снова и снова пересчитывала свои сбережения, вспомнила, сколько денег наличными лежит у нее в бельевом шкафу. Вдруг ее будто молнией пронзило зловещее слово «ипотека»[15]. С этой мыслью пришло и сознание того, что ей придется продолжать работать, чтобы погасить эту ипотеку. К Кристине она не может больше прийти. Но кто же еще возьмет на работу Агнес Амон, шестидесяти семи лет, маленькую и невзрачную? Она не находила выхода, но ей очень хотелось его найти.

В конце следующей недели она вместе с хозяином поехала к домам у водоема. Один из этих домов они осмотрели, изнутри и снаружи. Он выглядел точно так, как Агнес себе и представляла. Какое-то время спустя хозяин передал ей в закрытом конверте предварительную смету расходов. Он сделал это с некоторой торжественностью, ободряюще улыбаясь ей. Агнес взяла конверт и ушла в свою комнату. Общая сумма расходов оказалась меньше, чем можно было ожидать. Летний дом на участке Агнес начал обретать четкие контуры на фоне ясного неба с быстрыми облаками. Хозяин сказал, что дом может быть готов уже в апреле, самое позднее, в мае будущего года. Перед Рождеством Агнес отправилась в Вену, чтобы уладить свои финансовые дела.

— Мне очень не хочется оставлять тебя на сестру, — сказала Элла Хейниш Юлиусу Лётцу. — Елена такая неумеха. Прежде чем сделать что-нибудь правильно, она трижды ошибается. Только из-за того, что тебе сейчас лучше, я решила присмотреть за порядком у себя дома. Ведь моя невестка…

— С твоей невесткой все в полном порядке, — ответил ее брат, сидевший в своем кресле бледный, но в хорошем настроении, — ты найдешь своего дорогого сыночка Феликса еще живым и достаточно упитанным. С Еленой тоже все в порядке. Я к ней привыкну. К тебе же я привык.

— Ты неблагодарный человек, — ответила Элла Хейниш без тени улыбки. — Не думаю, что в больнице твое состояние улучшилось бы так, как под моим наблюдением. В любом случае, я буду отсутствовать не дольше, чем это необходимо, потом я снова сменю Елену.

— Я думаю, тогда мне уже никто не понадобится, — уверенно заявил Юлиус Лётц, — я уже три дня снова приседаю по утрам. Вот, Элла, посмотри.

Он встал с кресла и несколько раз присел перед пришедшей в ужас сестрой. Лицо у него покраснело, дыхание участилось, Элла бросилась к брату.

— Ты сошел с ума, Юлиус! Тебе пока еще запрещены любые нагрузки.

— Я всегда любил нарушать эти запреты. Ты даже не заметила, что коньяка в бутылке опять стало меньше. Я живу не для того, чтобы отказывать себе во всех удовольствиях.

— Разве я могу теперь уйти? — рассерженно сказала Элла. — Насколько я знаю Елену, она наверняка опаздывает.

— Да иди же, иди, — сказал Юлиус нетерпеливо. — А если увидишь свою внучку Кристину, скажи ей, что я невероятно зол на нее. И прощу только в том случае, если навестить меня ей помешала любовь.

— Ты не в своем уме, — сказала Элла возмущенно и решительно надвинула шляпу на лоб.

Когда она ушла, Юлиус Лётц встал, чтобы одеться. Вскоре он уже сидел в сером фланелевом костюме и бордовом в крапинку галстуке за письменным столом, заново просматривая записи, сделанные им накануне вечером. Сестра Елена придет только перед ужином. Он попросил ее об этом по телефону, так чтобы об этом не узнала Элла. У Юлиуса Лётца была назначена важная встреча. Он хотел увидеться со своим посетителем наедине.

Когда позвонили, Юлиус быстро пошел к двери, стараясь держаться прямо.

— Добрый день, доктор Вильд, — сказал он, — пожалуйста, проходите.

Они работали, работали напряженно, ни на что не отвлекаясь. Прошло больше двух часов, прежде чем, наконец, они закончили. Юлиус Лётц размашистым росчерком пера подписал свое завещание. В нем были точно перечислены и точно описаны все ценные вещи, упомянут каждый автограф в отдельности. Составление этого списка доставило Юлиусу Лётцу особое удовольствие. Многословно, как это делают эксперты, он со всеми подробностями описал часы.

— Конечно, все можно было сделать и проще, — сказал он доктору Вильду, — но тут в последний раз взыграла моя гордость, ведь эту коллекцию я собирал всю жизнь. Кстати, денег я завещать не могу. Тут нам времени тратить не придется.

— Ваша внучатая племянница из-за этого не расстроится, — сказал доктор Вильд. — Она, на мой взгляд, не из таких.

— Конечно, не из таких, вы ведь тоже уже давно ее знаете. Я буквально вижу, как она понесет часы домой. Немного грустная, что дедушки Юлиуса больше нет. И очень довольная, что она сможет наконец сама заводить эту игрушку. Автографы, вероятно, заберет себе ее муж. Ну что ж. Они могли бы попасть в худшие руки. Может быть, у вас есть сигарета, доктор Вильд? Моя сестра… ну, вы понимаете.

Юлиус Лётц взял сигарету. Он медленно, с наслаждением выдыхал дым, благодарный Элле за ее отсутствие, доктор Вильд сидел напротив него, с бумагами на коленях, немного утомленный и чуть опьяневший от двух слишком быстро выпитых рюмок коньяка.

— Вы устали, доктор Вильд?

— Разве это по мне заметно? Собственно говоря, усталым должны были бы выглядеть вы, но про вас этого не скажешь.

— Внешность обманчива, — возразил Юлиус Лётц. — Я сам обманываюсь по поводу моего состояния, хотя надеюсь, что еще раз, последний, выкарабкался. Я ведь никогда не был приверженцем порядка в буквальном смысле слова. Но сейчас я решил навести его, чтобы мои вещи попали по назначению.

— Вы любите Кристину?

— Да, люблю. Она немножко выбивается из общего ряда, так же как и я. Это мне нравится.

— Но ведь вы с Кристиной не единственные индивидуалисты в вашей семье. Я имею в виду Клару Вассарей.

— Тут вы правы. К сожалению, мы сделали ошибку, сравнивая с ней Кристину. Она теперь о Кларе и слышать не хочет.

— Я бы сказал «не хотела», — заметил доктор Вильд. — Кажется, у нее пробудился интерес к Кларе Вассарей.

— Да что вы говорите? — воскликнул Юлиус Лётц и подался вперед. — У меня в общем-то тоже сложилось такое впечатление. Но почему вы так решили, доктор Вильд?

— Возможно, я не должен рассказывать вам об этом деле, но мне нужно с кем-то поделиться, потому что оно не выходит у меня из головы. Совершенно неожиданно для меня ваша внучатая племянница появилась несколько недель назад в моей конторе. Из профессиональных соображений не могу посвятить вас во все детали, но она пришла, чтобы узнать подробности о Кларе Вассарей. И она знает, что госпожа Вассарей имела дочь.

Юлиус Лётц поднялся и подошел к окну.

Некоторое время он стоял там, даже не делая попытки выглянуть на улицу, потом возвратился назад к доктору Вильду и снова уселся в кресло.

— Теперь мне все ясно, — сказал он. — Помнится, она говорила мне что-то о наследниках Клары. Таким образом она, очевидно, пыталась спровоцировать меня. Я на это не поддался. А вы, вы признались в существовании Клариной дочери?

— Пришлось, — ответил доктор Вильд, чуть помедлив. — Это подтверждалось документом.

— Ах вот как, понимаю. Вы имеете в виду дело о наследовании.

— Откуда вы знаете? — удивленно спросил доктор Вильд.

— Я ничего не знаю, — ответил Юлиус Лётц. — Я лишь предположил самое вероятное. Какое странное стечение обстоятельств. Я составляю завещание в пользу Кристины и узнаю, что она занимается наследством, оставшимся после Клары Вассарей. Вы что-нибудь сообщили ей о Барбаре?

— Конечно, нет. Да и что я мог бы ей сказать?

— Да, — сказал Юлиус Лётц, он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. — О Барбаре мы знаем немного. А о существовании Бенедикта Кристина даже и подозревать не может.

— Да, я тоже совершенно исключаю такую возможность, — кивнув, ответил доктор Вильд. — Ну что ж, мне пора, — продолжал он. — Как я понимаю, вы тоже не можете объяснить поведение Кристины. Я, вероятно, огорчил вас своим рассказом.

— Да что вы, — ответил Юлиус Лётц, — в голове молодой, ничем не занятой женщины происходят вещи, не поддающиеся объяснению. Давайте воспринимать это так. Кстати, Конрад сказал вам, что он — новый юрисконсульт опекуна Бенедикта? Опекун и понятия не имел о дальнем родстве, а Конрад не подозревал о том, что новый клиент является опекуном Бенедикта. Когда все выяснилось, опекун не захотел отказываться от услуг Конрада, тот очень расстроен из-за этой истории. Он даже просил совета у нашего семейства, чего раньше никогда не бывало.

— Я слышал об этом, — сказал доктор Вильд.

— В конечном счете все проблемы в жизни создают женщины, — заявил Юлиус Лётц. — Это прекрасно, не правда ли?

Доктор Вильд не стал развивать эту тему.

Елена Лётц уже несколько часов собирала чемодан. Когда сестра Элла потребовала от нее ненадолго взять на себя заботу о Юлиусе, она впала в состояние панического смятения. Елена еще никогда ни за кем не ухаживала и уж тем более за существом мужского пола. Более пятидесяти лет назад она покинула родительский дом и с тех пор всегда, за исключением одного-единственного случая, жила одна. Теперь ей предстояло постоянно находиться рядом с Юлиусом, заботиться о нем, нести ответственность за его здоровье; укладывая и снова выкладывая вещи, лихорадочно отмечая что-то на листке бумаги и тут же исправляя записи, перемежая все это такими возгласами: «нет, не могу», «не могу», Елена думала о том, что, собственно, сама во всем виновата. Ведь она снова, в который уж раз, не решилась противоречить напористой Элле. Елене было уже за семьдесят, но каждый раз, когда сестра что-то требовала от нее, она покорялась, хотела того или нет.

— Ничего не поделаешь, — громко сказала Елена и стала обреченно размышлять, что делать с открытым пакетом молока в холодильнике.

Она регулярно навещала Юлиуса во время его болезни, делая это с удовольствием. Елена любила брата. Больше, чем Эллу, которую боялась. Правда, он всегда обращался с ней, как с младшей, чуть свысока, но она всегда чувствовала, что он привязан к ней. В тот день, когда она принесла домой диплом учительницы стенографии, он с удовлетворением констатировал: эта девушка кое на что годна.

— Только не принимай этого слишком всерьез, — сказал он, — в жизни есть и другие вещи.

Она приняла это всерьез. И в представлении родителей профессия учительницы была достойным занятием, не унижавшим достоинство девушки из бюргерского дома. Елена была красивей Эллы, среднего роста, грациозная, с каштановыми волосами и округлым личиком, пугливое, вопросительное выражение которого даже красило ее в молодости. Но вот ей исполнилось тридцать, а мужчина, способный лишить девушку страхов и ответить на ее вопросы, все не появлялся, тогда-то Юлиус, осторожно приподняв ее за подбородок, спросил озабоченно: «Не создана для любви?» Потом она сама задавала себе этот вопрос в течение многих одиноких лет и ответила на него утвердительно, лишь когда ей исполнилось шестьдесят и она ушла на пенсию. Тихо сожалея, что окончательно утрачена надежда, в которой она сама себе не хотела признаться.

Елена перелила молоко в стакан и с отвращением выпила. Молоко не должно было испортиться. Потом она наконец решилась закрыть чемодан. Она подняла его, он был довольно тяжелым. Она не собиралась брать такси, это слишком дорогое удовольствие, да и водители могли оказаться переодетыми преступниками, может быть, даже похитителями. Она отправится на трамвае и приедет к Юлиусу с большим опозданием. Но никто и не ожидал от нее пунктуальности. Елена Лётц поволокла чемодан вниз по лестнице, ей, как и ее брату и сестре, было не занимать упорства и силы. Только в другой форме.

— А может, я даже и рада, — сказала себе Елена. — Я наконец смогу разговаривать с кем-то, отвести душу в разговорах.

Калейдоскоп, игрушка, пряничное сердце с маленьким зеркалом, упаковка нарезанной кокосовой колбасы, пакетик смеси орехов с изюмом были разложены на невысоком буфете в столовой.

Елена все время вынуждена была проходить мимо них. Лишь призвав на помощь все свое самообладание, ей удавалось не схватить один из этих предметов или пакетиков.

— Это для нас обоих, — сказал Юлиус, — кому что достанется, решит жребий.

— На это можно и сыграть, — торопливо предложила Елена, для которой не существовало большего удовольствия, чем играть зимними вечерами в роммé.

— Согласен, — преданно сказал Юлиус Лётц, совершенно равнодушный к роммé. — Но обещай мне, пожалуйста, еще раз, ни слова не говорить Элле о нашей прогулке на рождественскую ярмарку.

— Я еще не сошла с ума, — ответила Елена, — она тут же стала бы моим заклятым врагом.

— Это было бы тебе неприятно?

— Да, — помедлив, неуверенно ответила Елена. — Без нее я как-то теряюсь. Ведь она всегда говорила мне, как следует поступать.

— А к брату ты не обращалась, потому что его советы казались тебе недостаточно серьезными.

— Возможно, поэтому, — ответила Елена. — Мне кажется, у тебя не хватило бы на меня терпения.

— Раньше, пожалуй, и не хватило бы, — сказал Юлиус. — Теперь у меня его достаточно.

— Юлиус, — сказала Елена смущенно, — я знаю, что многое делаю неправильно. Но скажи, откуда мне знать, что кофе должен быть только черным, бифштекс красным внутри, красное вино охлажденным, а коньяк теплым, что к синим брюкам нужны синие носки, что в нагрудный карман домашней куртки не стоит засовывать платочек, а носовые платки следует складывать втрое. Откуда же мне знать, что нельзя сгибать заново собственноручное письмо кронпринца Рудольфа, валяющееся на твоем письменном столе, что чистящее средство не годится для эмалевой табакерки. Кроме того, должна сказать тебе, мои глаза уже далеко не те, что раньше. В некотором смысле можно утверждать, что белый свет для меня померк.

— Но калейдоскоп ты сразу углядела, — возразил Юлиус. — То, что тебе хочется, ты определяешь без труда.

— К сожалению, только теперь, — ответила Елена элегическим тоном, — когда уже слишком поздно. Юлиус, ты, надеюсь, не простудился? Как безответственно было с моей стороны поддаться на твои уговоры и отправиться на эту рождественскую ярмарку.

— Это было просто великолепно, Елена. Ну же, давай неси карты.

— А как мне играть, Юлиус? В очках или без них?

— Решай сама.

— Ну хорошо, тогда без очков. Кто сдает?

— Ты, Елена. Постарайся сдать так, чтобы у нас с тобой оказалось одинаковое количество карт.

Елена с упреком посмотрела на брата. Медленно открыла свои карты. Потом удовлетворенно поправила колоду, оставшуюся после сдачи. В отличие от брата она уже набрала достаточное количество очков, чтобы в первый раз разложить карты. Лампа над круглым столом отбрасывала мягкий свет. В комнате было уютно и тепло. Когда Елена отрывала глаза от карт, то видела перед собой гравюру из «Livre d’heures des Duc de Berry»[16]. Зимний пейзаж, голые, промерзшие деревья, на заднем плане занесенная снегом деревушка, вязанки хвороста, скирда соломы, едва различимая под белой шапкой, овцы, жмущиеся друг к другу, мерзнущие в своем загоне, закутанная в шаль старая женщина, ульи и бочки с селедкой, голуби, клюющие зерна, погонщик с мулом, с трудом пробирающиеся через сугроб, — Елена не различала их, но в ее воображении они занимали положенное им место. На переднем плане, в хижине, которую художник изобразил в разрезе, чтобы можно было заглянуть внутрь, сидела дама и грела ноги у очага; Елена видела ее как большое синее пятно, потому что синим было спадающее пышными складками платье. Казалось, что можно различить даже пламя с длинными желтовато-красными языками. Елена как бы ощущала тепло этого пламени, согревающего ее собственные ноги, это она-то, всегда замерзшая и сидевшая в своей одинокой комнате, завернувшись в одеяла. Взглянув на брата, она впервые с тех пор, пока жила здесь, обнаружила легкий румянец на его щеках, и угрызения совести из-за двух часов, проведенных после обеда на морозе, на обжигающем ветре, исчезли. Время от времени раздавался бой часов, в промежутках слышался лишь тихий шелест карт. Елена Лётц была счастлива.

— Не улыбайся, когда снимаешь джокера, — сказал Юлиус.

Елена не слушала его.

— Роммé, — сказала она с торжеством и положила две последние карты в один из его рядов, Юлиус Лётц подвинул карту, которая была не в масть, так, чтобы она смешалась с другими.

— Ну, иди, возьми себе калейдоскоп, — сказал он. Елена положила калейдоскоп рядом с собой на стол.

— Туз, король, дама, валет, десять, — сказала Елена, — это пятьдесят. Мы никогда еще не были так долго вместе, Юлиус. Когда снова появится Элла?

— Никогда, — твердо ответил Юлиус. — Ты можешь оставаться здесь еще пару дней. А потом твой брат заживет так же, как и прежде.

— Я не имею права покидать тебя, пока Элла мне этого не разрешит, — сказала Елена расстроенно.

— А остаться ты не можешь, раз этого не разрешаю тебе я, — сказал Юлиус. — Но давай взглянем на все иначе. Я не мог бы заставить тебя жить здесь, если бы ты сама этого не захотела. Поэтому твое пребывание у меня тоже зависит от твоего желания. Ты можешь положить только одну карту, две ты уже сбросила, Елена.

— Это потому, что я без очков, Юлиус. Вообще-то я тоже уже хочу домой. Тогда я уйду от тебя в конце недели, Юлиус.

— Чудесно, таким образом, мы оба окажемся в выигрыше. Кстати, Кристина случайно не звонила тебе в последнее время?

— Один раз. Узнавала, как ты себя чувствуешь. Сказала, что ее почти не бывает дома.

— У меня она тоже не бывает, — горько заметил Юлиус Лётц. — Что-то тут не то. Пожалуйста, Елена, здесь недостает четверки. Боюсь, так тебе не видать твоего сердца с зеркальцем.

— Почему, как ты думаешь, Кристины почти не бывает дома? Может быть, из-за Конрада? Видимо, он уделяет ей не слишком много времени. Ты согласен, Юлиус, если я положу трефу в ряд бубен? Одну-единственную, тогда я выйду.

— Конрад — это предлог, а не причина. Ладно, положи свою трефу, Елена. Ты меня нервируешь. Дай мне хоть раз выиграть, оставь мне по крайней мере штудентен-футтер[17].

— С удовольствием, Юлиус. Я сейчас отвернусь, когда ты заменишь десятку. Знаешь, я бы не хотела, чтобы с Кристиной случилось то же, что с Кларой. Как ты думаешь, такое возможно?

— Нет, невозможно. Я совершенно в этом убежден. Вспомни, какой была Клара. Разве Кристина такая? Несмотря на некоторое сходство, нет. Каждая эпоха формирует человека по-своему. Ты не могла бы надеть очки и подойти к книжному шкафу, Елена? Там ты найдешь ежедневники в черном переплете. Какой тогда был год? 1935? Вытащи-ка вон тот.

Елена выполнила просьбу брата. Юлиус Лётц раскрыл книжку и стал листать ее в поисках какого-то числа.

— Ты можешь не искать, Юлиус. Я точно знаю, когда это было, с 28 мая по 10 июля 1935 года. Точно?

— Да, — ответил Юлиус. — Вот здесь я записал. Елена у Клары.

Елена взяла в руки одну из карт.

— Тогда, — сказала она, — я была джокером.