Фашисты

Испанский сценарий отличается от приведенных выше, хотя и схож со сценариями некоторых других государств в центре, на востоке и юге Европы. В Испании целая «семья» авторитарных руководителей, состоящая из полуавторитаристов, полуреакционеров, корпорати-вистов и фашистов, противостояла левым и демократам. При этом уникально то, что, в отличие от остальной Европы, здесь последние не уходили в подполье, а сражались с оружием в руках. Кровопролитная гражданская война, длившаяся три года, окончилась масштабной чисткой (не этнического, но политического характера), которую провели победители; следующим этапом было воцарение правого авторитарного режима, который просуществовал рекордно долго для Европы — вплоть до кончины генерала Франко в 1975 г. Таким образом, в Испании авторитаризм имел под собой более широкую основу и продержался дольше, чем в других странах: режим пришел к власти в результате раскола общества на два лагеря — авторитарный и демократический, и этот раскол имел место как на выборах, так и на поле боя. Вот почему испанский сценарий в чем-то более показателен и красноречив.

В период с 1880 по 1923 г. Испания была, в соответствии с приведенной во второй главе классификацией, полуавторитарной страной: в ней автономно сосуществовали власть парламентская и власть исполнительная. В стране, с некоторыми ограничениями, проводились выборы, при этом король имел право отправлять в отставку министров, издавать законы и объявлять военное положение. Несмотря на многонациональный характер, страна была сильно централизована. Механизм, носивший название «мирный поворот», давал монарху определенные полномочия, позволявшие ему комплектовать ведомства из двух официальных партий — Консервативной и Либеральной. Когда он решал осуществить «поворот», местные влиятельные политики (caciques, «касики») ставились в известность, что исполнительная власть отныне покровительствует оппозиции. Поскольку «касики» привыкли находиться у кормушки, они легко меняли свои убеждения, гарантировав тем самым победу оппозиции; при этом, как правило, наблюдалась низкая явка и треть мест оказывались пустыми (Tusell Gomez, 1976). Однако в наиболее развитых регионах «поворот» в конце концов стал нецелесообразен с ростом индустриализации, распространения грамотности, расширения избирательного права. Здесь политическое сознание росло без участия «касиков». Умы пролетариата вовсю будоражили социалистические и анархо-синдикалистские идеи; среди каталонцев и басков возникли движения за региональную автономию; средний класс был охвачен прогрессивной центристской идеологией. Начиная примерно с 1910 г. некоторые правые, левые политики, а также центристы начали выступать с собственными тезисами и программами. Общество мало-помалу приближалось к подлинно либерально-демократическому.

Однако этот процесс был подорван дважды. В 1923 г. генерал Примо де Ривера совершил переворот и установил в стране диктатуру с корпоративистским уклоном. Его свергли в 1930 г., и уже на следующий год была провозглашена демократическая республика, перед которой ставились либеральные и социал-демократические задачи, а также предоставление значительной автономии регионам. Но республика просуществовала всего пять лет и окончилась военным мятежом, приведшим к гражданской войне. Война унесла жизни 300–400 тысяч испанцев, почти половина из них была хладнокровно убита. То были жертвы последнего и жесточайшего за межвоенный период противостояния между либеральной демократией и радикально правым авторитаризмом. Пришедший затем режим Франко представлял из себя (с той оговоркой, что он претерпел немало изменений) смесь полуреакционного режима с корпоративистско-авторитарным, в высшей степени репрессивным. Фашистов, которых в стране насчитывалось множество, при этом режиме держали в узде, но во многом им потакали. Режим дрогнул, лишь когда дрогнул сам Франко, уже под конец жизни. Однако демократия в Испании вступила в права лишь в 1981 г., после того как еще одна попытка военного переворота потерпела крах.

В этой главе мы попытаемся ответить на два комплексных вопроса. Кто уничтожил ростки демократии в 1923 г. и особенно в 1936 г. и что этому способствовало? И почему Испания погрузилась в правый континуум, которому мы дали определение во второй главе, но остановилась на той степени авторитаризма, при которой удалось приручить фашистов?

ПРЕДЫСТОРИЯ: КАПИТАЛИЗМ И НАЦИОНАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВО В ИСПАНИИ

Начать следует с экономической и политической справки. В экономическом плане Испания (наряду с Португалией) была наиболее отсталой страной Западной Европы. Промышленность находилась в упадке, и товаров, которые могли бы быть конкурентоспособны на мировом рынке, почти не производилось. Благодаря тому, что в Первой мировой войне страна сохраняла нейтралитет, удалось добиться некоторого роста, в основном за счет экспорта. Однако это привело к тому, что после войны наступил спад, и рост сильно замедлился. Поскольку Испания практически не вела внешней торговли, экономическая депрессия коснулась ее в целом незначительно. Хуже дела обстояли в мелкоэкспортных отраслях, особенно в добыче угля в Астурии и в сельском хозяйстве Валенсии: сельскохозяйственная отрасль, помимо всего прочего, была отсталой, но при этом в ней были заняты 45 % всей рабочей силы. В упомянутых сферах работодатели стремились снизить стоимость трудозатрат, что обостряло противостояние. На фоне затяжной стагнации надежды на модернизацию таяли. Испанцы все ждали улучшений, но они происходили вяло и далеко не во всех отраслях сельского хозяйства. Все это способствовало росту классовой ненависти; далее мы увидим, что крах демократии в Испании произошел во многом из-за классового конфликта.

Кроме того, в Испании (см. карту 9.1) экономические и классовые разногласия тесно переплетались с региональнонациональными. Экономическая ситуация сильно — пожалуй, сильнее, чем во всех остальных рассматриваемых нами странах, — колебалась по регионам. Если брать сферу сельского хозяйства, то на севере большинство ферм были мелкими и ими управляли крестьяне, независимые собственники или арендаторы. Если пройтись по регионам севера, то крестьяне бедствовали на северо-востоке, в Галисии, худо-бедно себя обеспечивали в центре, в Кастилии, а на средиземноморском побережье — в Каталонии и Валенсии — процветали. Крестьяне-собственники и крестьяне-арендаторы в основном придерживались центристских взглядов, при этом мелкие собственники и чернорабочие могли быть настроены более радикально. Движение вправо наблюдалось там, где были сильны позиции католической церкви (в центре страны), влево — где ее влияние было слабее (вдоль средиземноморского побережья). Однако на юге, в Андалусии и Экстремадуре, и частично в Кастилии — к западу от Мадрида 40 % земли находилось в собственности у крупных (более 250 га) латифундий. Две трети населения составляли безземельные крестьяне, едва сводившие концы с концами. Около 40 % всех безземельных сельхозрабочих кормили лишь контракты на сбор урожая (впрочем, некоторые отправлялись за океан, на Кубу, и таким образом участвовали в сборе урожая дважды, во второй раз — на плантациях сахарного тростника). На юге было распространено такое явление, как отсутствующие хозяева: помещики большую часть времени проживали в городе.

Итак, отсутствие хозяев на местах, открытая экономическая эксплуатация и тот факт, что жизнь деревни полностью контролировалась сельскими рабочими, — это ровно те социологические условия, при которых на юге было гарантировано возникновение затяжного классового противостояния, не менее острого, чем в остальных европейских странах. Конечно, существовали свои особенности на местах и в регионах (которые мы не в силах охватить в данной работе), но в целом можно провести следующее разделение: на севере Испании преобладали крестьянско-центристские настроения, юг раздирали классовые противоречия.

От региона в значительной степени зависела и промышленность, тем более что в Испании она стала развиваться с опозданием и неравномерно. Промышленный рост наблюдался главным образом на периферии, в регионах, которые, благодаря своей самобытности, отказывались подчиняться исторически сложившемуся политическому господству Кастилии и столицы Мадрида. В Каталонии и Валенсии работали текстильные фабрики, в Астурии — шахты, в Стране басков добывали уголь, плавили сталь, кое-кто держал банки. Не будучи развитым индустриальным государством, Испания тем не менее отличалась высокой концентрацией промышленности в определенных регионах, отчего там возникали местные пролетарские гетто и обострялась классовая борьба. В некоторых районах возникло опасное для правящих слоев рабочее движение, по многим признакам революционное и, как это наблюдалось повсеместно в Европе, радикальное. Там, пожалуй, у правящих классов были веские основания для опасений и для реагирования не менее экстремальным образом. Однако эта конфронтация носила характер не столько общенациональный, сколько региональный. Промышленный рост в обозначенных регионах привел к появлению более современного по составу среднего класса, придерживавшегося если не левых, то либерально-светских воззрений и желавшего скинуть иго старого режима. Благодаря такому раскладу прогрессивных сил сложилась картина, которую мы видим ниже на карте 9.2: республиканцы на выборах побеждали в основном на крестьянском юге, в Каталонии и в Астурии.

Регионалистские идеи были в рабочей среде недостаточно сильны (движения за автономию испанских регионов, как правило, имели выраженную буржуазную окраску). Поэтому прежде роста регионализма среди рабочих стали распространяться классовые идеологии. И все же косвенно классовая политика зависела от региона. Как и в других странах, ядро промышленного пролетариата тяготело к социализму. При этом каталонские рабочие и батраки на юге страдали от гнета далекого кастильского государства и подумывали о том, как хорошо было бы жить без него. Именно в испанском государстве низшие классы, особенно в перечисленных регионах и отраслях, видели главного угнетателя. Эти рабочие заражались анархо-синдикалистскими идеями, в том числе идеей объявления всеобщей забастовки, что привело бы к уничтожению государства и падению капитализма. Вплоть до 1930 г. эти идеи казались привлекательными очень многим неквалифицированным рабочим, особенно в отраслях, не связанных с тяжелой промышленностью. Таким образом, хотя испанская экономическая структура способствовала росту классовой борьбы в аграрном и промышленном секторах, рабочее движение делили между собой социалисты и анархо-синдикалисты, причем тех и других поддерживали строго определенные регионы; иными словами, ни одно из этих движений не было, в сущности, общенациональным. Вследствие этого оказалось ослаблено левое крыло, а значит, и Вторая республика.

Капитализм в Испании был сравнительно молодым, а вот государственный аппарат очень старым (впрочем, тут положение разнилось в зависимости от региона). Я уже упоминал «касиков» и их роль в испанском парламентаризме. Что до исполнительной власти, то она покоилась на трех столпах: католической церкви, армии и монархии Бурбонов. Католицизм практически выполнял функции государственной религии. Вспомним-ка, не эта ли церковь в спайке с государством сумела обратить полмира в христианскую веру? Яркий символ этого союза государственников и клерикалов — монастырь Эскориал неподалеку от Мадрида: дворцовые покои Филиппа II опоясывают гигантский храм, так что из постели монарх ясно видел алтарь. Католическая церковь сохраняла влияние в преимущественно аграрных районах Испании, особенно были подвержены ему кастильские и леонские крестьяне, а также средний класс. В других областях оно приживалось меньше, разве что среди старорежимных элементов. Когда вспыхивали крестьянские восстания, то их жертвами нередко становились священники. Из-за неравномерного влияния церкви, ее неприятия в народе клир занимал позицию весьма реакционную, относился подозрительно к модернизации, к католическим профсоюзам, к демократии (Lannon, 1987: 55–65, 183–194). Старый режим имел возможность мобилизовать идеологические силы церкви, но это, во-первых, во многом зависело от региона, во-вторых, политически приводило к возникновению мощной оппозиции: традиционные антиклерикалы объединялись с более современным секуляристским течением.

Численность армии была высока, она играла большую роль, но статус ее также был в каком-то смысле региональным. Большинство офицеров были из Кастилии, Леона и южных областей, из семей бедных провинциальных буржуа. В испанской армии чаще, чем в армиях других стран Европы, служили сыновья кадровых офицеров и унтер-офицеров; их с младых лет, не видевших ни взрослой, ни даже подростковой жизни, отправляли в военные академии. Франко поступил в академию в возрасте 14 лет. Военные в Испании были особой кастой, но теперь у этой касты все отчетливее прослеживались классовые черты. При том, что в XIX веке для военных были характерны либеральные убеждения, они в случае военного положения все чаще вставали на защиту обеспеченных классов (Ballbe, 1983; Alpert, 1989: 51–52). Крупная армия была наследием имперского прошлого, новые же правительства бедной страны не способны были правильно ее содержать и обеспечивать; следствием стали несколько военных катастроф. В 1898–1899 гг., не выдержав краткой односторонней войны с Соединенными Штатами, рухнула мировая испанская империя, а уже в 1921 г. в единственной оставшейся колонии — Марокко — под Анвалем бедуины буквально растерзали остатки испанских регулярных сил. И в первом, и во втором случае военные и государственные деятели винили в случившемся друг друга — так возник конфликт между гражданским и военным госаппаратом. Офицерское «поколение 1898 года» стало постепенно отказываться от традиционного либерализма и консерватизма и увлеклось новыми идеями этатизма (Busquets, 1984: 94-111, 155–157; Ben-Ami, 1983: 66–72; Gomez-Navarro, 1991: 313–320). Имперская армия, лишившись своей империи, сосредоточилась в гарнизонах на территории собственно Испании плюс Марокко. Но армия эта была профессиональной, к тому же Испания не участвовала в Первой мировой войне. Молодых отставных ветеранов в стране почти не было, поэтому идея формирования парамилитарных группировок развития не получила. Военные государственники оставались консерваторами, послушными начальству; фашистские идеи «народного ополчения» в их ряды не проникли.

Из трех перечисленных столпов исполнительной власти слабейшим была монархия — династия Бурбонов. Короля Альфонсо XIII единодушно считали виновным в анвальской катастрофе. В 1931 г. усилиями генерала Примо де Риверы монарх был отстранен от управления страной и сослан. Монархия сталкивалась со все новыми угрозами — не только либерально-демократической. Оплотом монархистов была провинция Наварра, но там поддерживали исключительно конкурирующую «карлистскую» династию, и таким образом испанское монархистское движение переживало серьезный раскол. Этатизм в Испании почти не был ориентирован на монархию.

Государство всеми тремя столпами опиралось на весьма отсталые регионы и институты; оно порядком устарело и отчасти напоминало типичное средневековое государство Европы. Имелись королевский двор, армия, церковь, при этом не были налажены регулярные управленческие механизмы: налоговая система была примитивной, образование, здравоохранение, связь отличались весьма слабо развитой инфраструктурой. Государство умело выполнять репрессивные функции, и авторитет его в целом признавался повсеместно, но из-за неразвитой инфраструктуры оно оставалось слабым. Идеологическую основу нашли в прошлом, а именно в расцвете эпохи Филиппа II: это был националистический миф о Hispanidad[47], о возложенной на Испанию священной миссии. Враги же у государства теперь появились новые. Это были поддерживаемые буржуазией регионалистские течения в высокоразвитых провинциях, а также мировые идеологии: либерализм, социализм, анархизм. Тем не менее старый режим имел некоторую поддержку новых людей — каталанских промышленников и баскских банкиров, для которых угрозой был агрессивно настроенный местный пролетариат и которые приветствовали идею органического единения («интегрального», если выражаться принятым в Испании термином) против регионализма.

Старое государство разлагалось, дробясь на лагеря, приходило в упадок, но процесс этот протекал крайне медленно. В 1880-х после смены режима и карлистских династических войн наступила относительная стабильность. Что до военных катастроф, то все они происходили где-то далеко, а в Первой мировой войне страна не участвовала. В отличие от остальных уже рассмотренных здесь стран, над Испанией не висело внешней угрозы, режим сильно состарился, но не утратил легитимности внезапно. В условиях мировых кризисов того времени мог выжить лишь этатизм, более консервативный и более слабый инфраструктурно по сравнению с уже рассмотренными в данной работе. Действительно, большинство исследователей именно живучестью старого режима в Испании объясняют относительную слабость там подлинно фашистских течений.

Еще более самобытный характер носил испанский «национализм»[48]. Будучи очень старым государством, Испания нигде, за исключением Африки, не вела с другими странами территориальных споров. Не было попыток территориального реваншизма, не было наплыва разъяренных беженцев (если не считать так называемых Africanistas, с которыми познакомимся позднее). Отношения с Францией и Португалией были добрососедскими (ситуация, характерная скорее не для центра, востока или юга, а для северо-запада Европы), кроме того, Испания не вступала в Великую войну. Отсюда популярная точка зрения, что националистические настроения не были достаточно сильны ввиду отсутствия внешней угрозы для страны. Пейн (Payne, 1962: 1), например, утверждает, что испанские фашисты (как и в других странах) могли бы заработать очки на международном конфликте, но у них вряд ли получилось бы его спровоцировать. Вот с этим утверждением мы согласиться не можем: верно, что большинство испанцев были людьми разумными и смирились с тем, что геополитически их страна движется к закату, и националисты (включая фашистов) почти не выказывали агрессии по отношению к другим народам. Тем не менее Испанию раздирали противоречия внутренние, а, как мы видели на примере других стран, рост органического национализма происходит не за счет внешнего, а за счет внутреннего конфликта. Поэтому испанские правые — как и в других странах — пытались мобилизовать массовый интегральный (органический) национализм против предполагаемых международных и сепаратистских врагов внутри страны. Националистические настроения в Испании были сильны, но они были направлены не вовне, а внутрь, а кроме того, носили не столько этнический, сколько политико-культурный характер. Органические националисты позже выступят с инициативой чисток, не этнических, но политических: они считали, что их враг представляет главным образом угрозу политическую (сепаратистскую или левацкую).

Поверхностный обзор страны позволяет заметить выраженные, притом варьируемые в зависимости от региона, мятежные настроения у низшего класса, противостоящего консервативному, регионально обусловленному трехстолповому старорежимному государству, при всей его инфраструктурной слабости все же сохранившемуся в неизменном виде, — государству, в котором начался процесс разложения и которое пыталось генерировать националистическую идеологию с внутренней ориентацией. Таким образом, испанским правым недоставало отнюдь не обновленного национализма, а этатизма в обновленном современном варианте. В результате возникло государство куда реакционнее фашистского, активно настроенное на проведения чисток не по этническому, а по политическому принципу. Но едва ли этот поворот можно было предвидеть в первых десятилетиях XX века, когда Испания приобрела свой первый авторитарный опыт.

ВЗЛЕТ И ПАДЕНИЕ ГЕНЕРАЛА ПРИМО ДЕ РИВЕРЫ

Предыстория организованного генералом Примо де Риверой переворота — так называемое «большевистское трехлетие», три года острого классового конфликта, пережитые Испанией: за период 1918–1920 гг. здесь, как и во многих других европейских странах, произошли массовые волнения и стачки. Однако здесь у восставших явно прослеживалось национальное пристрастие к использованию легкого оружия и самодельных бомб. Агрессивнее всех вели себя члены анархо-синдикалистской Национальной конфедерации труда (НКТ), известные как «пистолетчики» (pistoleros): за один лишь 1920 г. в Барселоне они застрелили полсотни фабрикантов, чиновников и умеренных членов профсоюза (Morego, 1922). Для борьбы с индивидуальным террором было бессмысленно применять армию, поэтому при содействии фабрикантов формировались добровольческие отряды и союзы агрессивных ультраправых, среди которых ключевое значение отводилось так называемым «свободным синдикатам».

В некотором смысле эти синдикаты представляли собой первые ростки испанского фашизма. Руководили этими синдикатами рабочие — католики, консерваторы и карлисты (чувствовалась близость Наварры), уставшие от анархизма, антиклерикализма и непродуктивного левацкого максимализма. Эти объединения становились все более агрессивными и все более походили на «карманные» профсоюзы: их штрейкбрехерскую деятельность финансировал работодатель. В течение нескольких лет они не уступали НКТ в количестве устроенных нападений и убийств. Наиболее удобно было вербовать в такие синдикаты новых членов на окраине промышленных пролетарских гетто и текстильных фабрик. Вербовщиков интересовали работники текстильной промышленности и им подобные: железнодорожники, газовики, электрики, парикмахеры, извозчики, работники баров, кафе, кухонь, пекари, молочники, каменщики, плотники, скорняки, рисовальщики и стеклодувы. В «мученическом» списке из 23 убитых членов синдиката — три металлурга, три стекольщика, три типографских наборщика, два повара, два банковских клерка, один водитель грузовика и 8 — члены профсоюза красильщиков (Winston, 1985: 178–187).

По агрессивности и членскому составу, отбираемому не из пролетарских гетто, «свободные синдикаты» напоминали тогдашние фашистские рабочие движения. Правда, у них так и не появилось единой связной идеологии.

Кульминация деятельности «свободных синдикатов» пришлась на 1920 г. Тогда было убито большинство террористов НКТ, из-за чего идеология НКТ, особенно в Барселоне, качнулась в сторону более умеренной. Также за счет НКТ начали расширяться реформистско-социалистические Всеобщие союзы трудящихся (ВСТ). В 1921 г. количество потерянных из-за забастовок трудодней снизилось и в последующие три года не превышало половины от уровня 1920 г. То были три последних года существования полупарламентского режима. Основными требованиями бастующих были зарплаты и улучшение условий труда, и из большинства противостояний победителем выходил работодатель (Payne, 1970: 44–61; Ben-Ami, 1983: 8-14, 34–40; Carmona, 1989: 467–468, 495–496; Martin, 1990: 226–230). Не будем забывать, что Барселона была развитым индустриальным городом, в котором по-прежнему уважалась легитимная государственная власть. Большинство рабочих осознавали всю бесполезность ведения против нее партизанских действий. Агрессивные формирования вроде «синдикатов» теперь оказывались без надобности и постепенно сошли на нет. Экономические трудности были преодолены, зарплаты стали расти. Парламент был раздроблен и коррумпирован, однако в его деятельности прослеживались признаки либерализма. В конце 1922 г. кабинет провозгласил курс на избирательную реформу, принудительный арбитраж и разделение прибыли в промышленности, реформу вооруженных сил и окончание марокканской войны. Казалось, что вот-вот в стране воцарится подлинная демократия.

Однако многие консерваторы всерьез забеспокоились. Против избирательной реформы выступали «касики», против мировой с рабочими — работодатели, даже военные чувствовали, что реформы идут вразрез с их интересами (Boyd, 1979: 276). Они прибегли к военной силе — в Мадрид вошли отряды Примо. Церковь в происходящем не участвовала, колебался и король, однако генералу оказали поддержку крупные капиталисты. Участников переворота ликованием встречала богато разодетая публика; поползли вверх котировки акций. Переворот имел преимущественно классовую подоплеку, при том что был совершен силами армии, преследовавшей собственные коллективные цели. Так две элиты, в руках которых было сосредоточено соответственно экономическое и военное влияние, загубили первые ростки демократии.

Некоторые исследователи считают, что классовый аспект в произошедшем был гораздо сильнее выражен и что переворот был абсолютно необходим для защиты классовых интересов. «Верхи осуществили революцию затем, чтобы ее не осуществили низы», — пишет Бен-Ами (Ben-Ami, 1983: 45–47, 77–87, 401). Гомес-Наварро (Gomez-Navarro, 1991: 487490) считает, что причиной расшатывания старого режима стала задержка в экономическом развитии, и «понадобился» более современный авторитарный режим на базе двух наиболее эффективных институтов: армии и госаппарата. Однако недостаток функциональноклассового объяснения причин путча Примо в том, что он произошел не при непосредственной угрозе революции, а в момент, когда буржуазные либералы успели предусмотрительно провозгласить реформы. Хотя правые и клялись, что только благодаря им страна до сих пор не сползла в хаос, беспорядки и забастовки в этот период действительно пошли на спад. Это не первый случай в межвоенной Европе, когда правые, движимые своего рода истерией, паникой, слишком рано начинали хвататься за оружие (Boyd, 1979: 116–140), испытывая «навязчивый страх революции» (Gonzalez Hernandez, 1990: 129). С этим согласен даже Бен-Ами (Ben-Ami, 1983: 8-14), который характеризует ситуацию, цитируя фельетон того времени:

И вновь мы возвращаемся к загадке, уже озвученной на страницах нашей книги. Отчего консерваторы были так напуганы, отчего прежде времени хватались за пистолет? Может быть, они вели себя неразумно или перестраховывались? Действительно, почему они противостояли даже не революции, а обычной реформистской демократии северо-западного европейского образца? Поскольку похожие страхи у консерваторов проявлялись и в республиканский период, который задокументирован значительно лучше, — не будем торопиться с ответом.

Поначалу Примо устраивал своих сторонников. Он распустил парламент и заменил гражданских губернаторов генерал-капитанами. Он вел репрессии против регионалистов и НКТ, а также отказался от аграрной реформы. Но была у Примо одна неожиданная сторона: он был сторонником модернизации армии и потому тянулся к фашизму. В беседе с Муссолини он заявлял: «Вы — не только итальянская, но и мировая фигура. Вы — провозвестник великой миссии против распада и анархии, которую взяла на себя Европа». Действия Примо были продиктованы симпатиями к фашизму: он заменил парламент корпоративистской ассамблеей, в которой заседала единственная марионеточная партия, «Патриотический союз». Он принял ряд программ автаркического экономического развития. Поскольку синдикализм был радикальнее фашизма, он в равной мере возложил полномочия трудового арбитража на социалистические профсоюзы ВСТ (деятельность НКТ при этом подавлялась). Социалисты приняли его предложение, и к 1929 г. этой схеме было подчинено более половины промышленной рабочей силы; теперь суды выносили решения чаще не против рабочих, а против нанимателей. Забастовки пошли на спад. Министром финансов у Примо был Кальво Сотело, автор популярных трудов по экономике, поклонник фашистских идей корпоративного государства; он даже предпринял попытку брать налоги с обеспеченных слоев населения в целях финансирования социальных программ (Ben-Ami, 1983; Rial, 1986). Он стремился расширить инфраструктуру государства и минимально перераспределить ресурсы между классами, которые могли бы служить новому режиму и стать его частью. Все это напоминало не столько фашизм, сколько оригинальную смесь полуреакционного и корпоративистского авторитаризма.

В условиях, когда сверху была спущена корпоративистская идеология, у фашизма, зарождавшегося внизу, шансов было немного. После того как Примо начал преследовать анархо-синдикалистов и взял в узду социалистов, «свободные синдикаты» стали не нужны и постепенно сошли на нет. Но его собственный Патриотический союз и карманная Национальная ассамблея также были организациями директивными — в действительности с их помощью нельзя было мобилизовать крестьян и средний класс, который они «представляли» (см. Приложение, табл. 9.2, строка 6; Gomez-Navarro, 1991: 207–304, 499–506). Отсутствие мощной поддержки серьезно подрывало позиции Примо, тем более что в результате принимаемых им эксцентричных политических мер врагов у него только прибавилось. В конечном счете церковь и капиталисты начали выступать против большинства нововведений Примо. В условиях финансового кризиса он вынужденно пытался перевести экономику на военные рельсы, в результате чего от него отвернулись его же солдаты. Прежние союзники вынудили его уйти в отставку. Но, как это часто бывает в армии, когда затевается мятеж против генерала, — они несколько поторопились. Договоренности о том, какой режим должен прийти на смену режиму Примо, не было. Многие серые кардиналы во власти отказались поддержать непопулярную фигуру короля, кроме того, не были согласны на новый авторитарный режим. В условиях вакуума власти вспыхнули массовые народные демонстрации, в ответ политики-центристы провозгласили демократическую республику. Армия против восставших, во главе которых встали умеренные, пойти не могла. Неожиданно из-за Примо старый режим раскололся на два лагеря, и так стал возможен приход нового. Так был дан старт второму демократическому эксперименту — более смелому и радикальному, чем первый.

ВТОРАЯ РЕСПУБЛИКА: КОМПЛЕКСНАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА

Начало республики ознаменовалось большими надеждами, однако этому периоду дана, пожалуй, самая немилосердная историческая оценка: принято считать, что режим с самого начала был обречен. В воспоминаниях консервативного политика Хосе Марии Хиль-Роблеса (Gil Robles, 1968) мы находим утверждение, что республика оказалась меж двух огней: неискоренимого левого и правого экстремизма, так что демократия стала невозможна, а авторитаризм — неизбежен. С этим, похоже, согласны историки (Thomas, 1977; Robinson, 1970; Seco, 1971, Julia, 1984), а также Пейн (Payne, 1993). Линц (Linz, 1978) обвиняет все стороны в том, что они поставили свои интересы выше демократических средств. Для этих авторов виноваты все в равной степени, у некоторых, правда, сильнее провинились левые (например, у Пейна и Робинсона), у других — правые (Jackson, 1965; Montero, 1977; Preston, 1978). Кто же прав?

В рамках сравнительно-исторической социологии можно сделать одно предварительное утверждение. Движение к демократии никогда не носило чисто «процедурного» характера, не сводилось лишь к одному методу управления. У этого движения всегда была твердая цель. Парламент мог понадобиться народному движению, только если оно еще не списало со счетов институты старого режима и рассчитывало извлечь из них конкретную выгоду. В XVII, XVIII и начале XIX века таким образом боролись с налогами и воинским призывом. В конце XIX века к списку требований добавились образование, благосостояние и политические права рабочих. Перераспределение власти и ресурсов от правящих классов к среднему и низшим, от деспотичных метрополий к провинциям и регионам, от мужчин к женщинам — в этом вся суть современного народовластия. Либеральная демократия, таким образом, предполагает реальное перераспределение ресурсов власти, которое затем закрепляется конституционно.

Таким образом, если либеральные институты не могут осуществить перераспределения власти ни в каком виде, ни в одной стране мира народные движения не станут более их поддерживать. На северо-западе Европы правительства под давлением народа все же соглашались на создание демократических институтов и на некоторое перераспределение ресурсов. От новой республики большинство испанцев ждало реформ. Однако старый режим здесь не пострадал в кризис, но и не был реформирован и в целом не испытывал на себе давления: прежнего руководителя страны просто неожиданно свергли, не более того. Но, когда поутихли волнения, оказалось, что исполнительная власть по-прежнему находится в руках того же самого «старого режима», а кроме того, и в парламенте осталось немало «касиков». Ожидания у участников народных движений, политиков-центристов и чиновников старого режима разнились. Республиканские законодатели вскоре обнаружили, что исполнительная власть (которую поддерживали правые) не приводит в исполнение их законы. В результате реформистское крыло начало леветь; другие центристы, увидев, какую угрозу представляет народное давление для общественного порядка, всерьез обеспокоились. Центристы, чьи неопределившиеся избиратели решали исход выборов, начали делать двойственные заявления, призывая одновременно к реформам и к стабильности. Если бы исполнительная и законодательная власть оказалась в руках правоцентристского альянса, это привело бы к протестам левых; если бы оба «куска государства» оказались в руках левых — восстали бы правые. А если бы каждой стороне досталась определенная часть властной структуры, то страна бы погрузилась в хаос. К несчастью, в стране воплотились все три сценария, причем ее бросало от одного к другому.

Каковы бы ни были просчеты руководителей республики (их мы перечислим позже), все же в одном ей удалось добиться определенного успеха. Классовый конфликт в Каталонии пошел на спад, наниматели согласились на примирение с рабочими, а церковь примирилась со светским модернизмом. Региональная ассамблея в Каталонии, в отличие от парламента в Мадриде, на два лагеря не раскололась; начиная с 1933 г. региональное правительство формировалось из левоцентристов (партия «Эскуэрра»), а консервативная «Лига» выступала в роли лояльной оппозиции (Molas, 1973: 344–348; Barrull Pelegn, 1986: 342–345). Здесь центр держал позицию, договариваясь с Мадридом об автономии; договоренности дрогнули лишь тогда, когда в 1934 г. парламент в Мадриде стал интегралистским, правым и взял курс на централизацию страны. Количество анархистов сократилось вдвое. Действительно, землевладельцы направили в Мадрид петицию с жалобой на проводимые левой «Эскуэррой» реформы аренды сельской земли, а промышленники и церковь в регионе спустя два года, в 1936 г., поддержали Франко. Но все же, будучи предоставлена сама себе, а также благодаря доброй воле Мадрида, Каталония была уступчива. В наиболее развитом регионе Испании, вследствие этого раздираемом классовыми противоречиями, пробовали внедрять либерально-демократическую практику. Баскский регион отличался тем же: здесь церковь была достаточно либеральна, а правящая консервативная Баскская националистическая партия в 1936 г. объявила регион республикой. Для этих двух регионов было очевидно, что левоцентристский альянс в Мадриде предоставил бы им более широкие права, нежели правление правых интегралистов. Тут мы впервые видим перекос: традиционно за более широкую автономию выступали не правые, а левые. В результате удалось разрядить обстановку и снизить вероятность перерастания межэтнических распрей в более серьезный конфликт.

В республиканский период в стране сменилось три правительства. В период с 1931 по 1933 г. Испанией управляла левоцентристская коалиция. Затем, в результате изменений в избирательном праве, к власти пришла правоцентристская коалиция, а уже в феврале 1936 г. ее сменил левоцентристский «Народный фронт». Он находился у руля лишь до июля, после чего, начавшись с военного мятежа, страну захлестнула гражданская война. У всех трех правительств не было иного варианта, кроме коалиционного: партий в стране насчитывались десятки. При том что их набор и состав постоянно менялись, их направленность в целом соответствовала пяти политическим направлениям. Примерно 10 % испанцев поддерживали левых анархо-синдикалистов — и поэтому практически не голосовали. Около 20 % поддерживали леваков-социалистов (и коммунистов), 20 % — левых республиканцев, 30 % — правых республиканцев, наконец, 20 % — правых антиреспубликанцев. Последние две цифры начиная с 1933 г. менялись местами. Но во всем этом срезе набиралось до 10 % (в основном каталонцев и басков), которых изначально не интересовали ни левые, ни правые и которым нужно было лишь расширение автономии. Хотя эти тенденции стабильно и неизменно проявлялись на выборах, все же избирательная система не полностью отражала сложившуюся по стране картину. Даже небольшие изменения в статистике голосующих серьезно сказывались на составе парламента — это отражено в табл. 9.1.

Как видим, в 1933 г. парламент значительно «поправел», а в 1936-м — «полевел». При этом не было тенденции, которая господствовала бы долго: множеству партий, действовавших в республике, необходимо было договариваться между собой. Когда договориться не получилось, система рухнула[49].

Так на какие же круги смогли опереться эти партии? На карте 9.2 мы видим, что избирательная картина складывалась порой потрясающим образом.

Видно, что республиканские/социалистические настроения сильно сосредоточены на юге, в Каталонии, а также Астурии, то есть в регионах, для которых более всего характерна классовая конфронтация в сельском хозяйстве и промышленности. В испанском Леванте, Галисии и на баскском побережье голоса поделились поровну. Кастилия и Леон стойко симпатизировали правым, а вот город Мадрид был социалистически-республиканским. Можно заметить, что в районах с различным уровнем классового конфликта, а также с разной степенью оторванности от традиционных кастильских церкви и государства наблюдается двойственный эффект. Не было такого, чтобы правые настроения вдруг охватили «пограничную зону», находящуюся под угрозой: единственный вариант — периферийные регионы, противостоящие центру, проникались левой идеологией, обнажая классовые расслоения региона, а иногда и укрепляя его классовый состав.

Однако у нас нет экологической корреляции данных по голосующим, каковая, например, имеется по Веймарской республике. Нам приходится полагаться на пестрое ассорти местных экологических исследований. Главные из них — по Мадриду (Tusell Gomez, 1970), Аликанте (Garca Andreu, 1985), провинции Арагон (German Zubero, 1984), Сарагосе (German Zubero et al., 1980), Логроньо (Bermejo Martin, 1984), Ллейде в Каталонии (Mir, 1985; Barrull Pelegn, 1986) и Каталонии в целом (Vilanova, 1986). Как показывают эти исследования, результат голосования и принадлежность голосующего к социальному классу тесно связаны. Почти во всех районах, где большинство составляют горожане-рабочие, сельские чернорабочие и бедные крестьяне, наблюдался сдвиг влево. Во многих также прослеживается стабильно низкая явка: это свидетельствует о наличии там поддержки анархо-синдикалистов. Однако «влево» в данной ситуации соответствует не только социалистам и анархосиндикалистам: если не считать основных промышленно-городских (а также соседствующих с латифундиями) пролетарских гетто, то остальные рабочие окраины поддерживали в равной мере социалистов и левых республиканцев, во главе которых стояли представители среднего класса. А в отсталых районах, где заправляли «касики», от четверти до половины представителей рабочего класса в основном голосовали за правых.

Женщины-работницы, особенно работающие не в коллективе (например, прислуга, которая неизбежно попадала под влияние хозяев-консерваторов), голосовали «правее»; то же можно сказать и о рабочих в районах, где особый вес имела религия, а также о возрастных представителях класса. Симпатизировали правым и работники сферы обслуживания, и представители так называемых свободных профессий.

Таким образом, с одной стороны, политика в Испании носила явный классовый характер. В стране не существовало сколько-нибудь значительного фашистского или популистского движения, которое бы нарушило эту картину, собрав по всей стране надклассовый электорат. С другой стороны, немаловажную роль играли отрасль экономики, вероисповедание, пол и возраст — и особенно регион и вероисповедание: эти факторы в некоторых районах могли соперничать с классовым, а в совокупности на общенациональном уровне были не менее важны, чем класс. Политические движения были вынуждены искать поддержку у всех или, по крайней мере, у большей части перечисленных самобытных социальных групп. Теперь пройдемся по всему политическому спектру слева направо и рассмотрим, на кого опиралась каждая группа, ее политические взгляды, степень ее жестокости и меру ответственности за крах республиканского правления. Затем мы затронем тему правых (которые в этой работе являются основным предметом изучения) и расскажем об их роли на фронтах гражданской войны.

АНАРХО-СИНДИКАЛИСТЫ

В Испании действовали два рабочих движения, не приемлющие, во-первых, капитализм, во-вторых — друг друга. Анархо-синдикалисты, ставившие целью свержение государства, равно не выносили и республику. Политической партии они не имели, их основной организацией была федерация профсоюзов НКТ. Она практически не имела центрального руководства и, хотя могла оперативно мобилизовать местных жителей, на национальном уровне была представлена слабо. Состав ее варьировался, численность его установить трудно, однако к середине 1930-х она насчитывала немногим более миллиона человек — 13 % всей рабочей силы, примерно столько же, сколько социалистический ВСТ (католические и коммунистические профсоюзы имели еще по 2 % электората). 30 % членов НКТ были из Каталонии, еще по 15 % — из Андалусии и Валенсии. Поддержку главным образом оказывали сельские чернорабочие Андалусии, работники каталанской и валенсийской текстильной и строительной промышленности, а также беднейшие крестьяне в окрестностях Сарагосы. Тяжелая промышленность в федерации была представлена недостаточно. Конторские работники составляли лишь 5 % ее членов, и еще 5 % женщины — правда, эта цифра представляется недостоверной: известно, что в общественной работе анархо-синдикалистской конфедерации принимало участие значительно больше женщин. Таким образом, это движение было почти исключительно пролетарским, и большую часть его боевого актива составляли рабочие. Подтверждение тому — протокол о полицейской облаве в Логроньо: там задержаны художник-оформитель, механик из гаража, токарь-станочник, дворник, сапожник, парикмахер, два жестянщика, кузнец и торговец (Bermejo Martin, 1984: 253).

При этом движение было расколото на два лагеря: умеренно синдикалистский и более молодой, более урбанистический и агрессивный — анархистский, во главе которого стояла целая организация — Федерация анархистов Иберии (ФАИ). В 1933 г., когда у синдикалистов разделились мнения относительно того, стоит ли сотрудничать с республиканской властью, ФАИ пыталась встать у руля НКТ. Они пытались организовать переворот, но выбрали для него неудачное время. Новое правое правительство после прихода к власти, недолго думая, отправило заговорщиков в тюрьму и в ссылку. «Народный фронт», придя к власти в 1936 г., их помиловал, и до военного мятежа у двух противоборствующих фракций НКТ хватило времени примириться друг с другом (Tunon de Lara, 1972: 718–719, 785–789, 873–881; Guinea, 1978: 96; Bar, 1981; Vega, 1987; Kelsey, 1991; Fraser, 1994: 542–552). Поэтому в годы республики движение особой организацией не отличалось — что для анархистов, возможно, как раз плюс.

Однако НКТ постоянно призывал к всеобщей революционной забастовке. Особенно пламенной была стилистика листовок ФАИ: в них поощрялась «революционная гимнастика» — беспощадные бунты, устраивая которые рабочие готовили себя к финальной революции, содержались призывы к насильственным политическим чисткам:

Такая риторика, несомненно, наводила страх — особенно на священнослужителей, составлявших самую беззащитную, уязвимую из перечисленных выше групп. В Испании священников уже давно приносили в жертву народному гневу. И все же враги НКТ преувеличивали реальную опасность, стоявшую за этими строками. Государство периодически выступало с заявлением о разоблачении того или иного заговора, об обнаружении схрона оружия, и печать не стеснялась распространять панические слухи. Впоследствии эти «заговоры» превратились в повод для репрессий.

Но давайте посмотрим на реальную деятельность НКТ. За время республиканского правления она объявила три «всеобщие забастовки»: в январе 1932 г., в январе 1933 г. и в декабре 1933 г. Однако эти мероприятия преследовали маловнятные цели: с одной стороны — планы устроить революцию, с другой — ограниченные протестные демонстрации. Большинство боевиков были готовы захватывать фабрики, землю, проводить шумные уличные шествия. Некоторые из них, впрочем, шли несколько дальше — резали кабели связи, захватывали общественные учреждения, уничтожали протоколы заседаний правительства, обстреливали казармы Национальной гвардии или случайным образом подрывали какое-нибудь здание. Жертвы в данном случае были незапланированными, скорее случайными. Риторика, которой оперировало движение в целом, чаще была не кровожадной, скорее наоборот — наивной и идеалистической. В качестве примера приведем революцию, произошедшую в масштабе одной деревни:

Все три восстания окончились крахом. В них участвовали разрозненные объединения НКТ, в основном в удаленных деревнях или городских рабочих окраинах; они на одни сутки оккупировали свой район, но, стоило вмешаться полиции, спасались бегством. При всей серьезности намерений некоторых активистов, эти выступления никак нельзя назвать революциями.

Большинство акций НКТ вырастали из обычных трудовых споров. Однако поскольку наниматели были настроены враждебно, а в НКТ не очень-то ценили коллективный договор с предпринимателем, переговоры часто носили формальный характер. Затем НКТ предпринимал попытку применить силу: по его указанию разгневанные толпы людей перекрывали дороги. Несколько раз такие шаги имели действие; если же результата не было, то могли последовать вандализм и спорадические поджоги. Если вмешивалась Национальная гвардия, то на улицах могли появиться баррикады, а в руках у восставших — пистолеты. Рабочие ряда отраслей имели возможность раздобыть динамит, и в этом случае все заканчивалось гибелью людей. И тем не менее у насилия были свои границы. Боевиков не слишком заботила собственность, однако (несмотря на анархистскую риторику) личный террор они почти не замышляли и не практиковали. Кроме того, вооружены они были плохо. На базе НКТ не существовало парамилитарных объединений, там не готовили революционеров, не шили униформу, не создавали подпольных складов оружия. НКТ выступали лишь как возмутители спокойствия. Несомненно, у многих после службы в армии была возможность обзавестись старой винтовкой или пистолетом. Но все это годилось разве что для охоты на кроликов, а никак не для борьбы с Национальной гвардией. Газеты регулярно писали о случаях «продолжительной стрельбы», длившейся час или более, но эта стрельба всегда обходилась без жертв.

Попробуем оценить количество погибших. Линц (Linz, 1978) на основе данных, собранных Малефакисом, попытался подсчитать количество жертв политических конфликтов в период республики. У него получилась общая цифра чуть менее двух тысяч, причем он сам отмечает, что она «приблизительная, подлежит корректировке, вероятно, в сторону увеличения». В моих собственных подсчетах, основанных на приведенных в главе второстепенных источниках, я пришел к цифре в две с половиной тысячи, которая, вероятно, также несколько занижена. Только в астурийском восстании 1934 г. (его я рассматриваю ниже, в контексте социалистов) погибло полторы тысячи человек, еще тысяча стали жертвой ста разрозненных инцидентов, произошедших по всей Испании. При этом я попытался собрать воедино эти весьма сырые данные, поскольку авторы предыдущих исследований на основе первичных источников не предприняли, казалось бы, напрашивающейся попытки выяснить, кто кого убивал. Не могу отвечать за каждый конкретный случай и человека, но все же я провожу различие между левыми, правыми, полицией или военными властями — хотя среди погибших левых (и в меньшей степени правых) немало людей, далеких от сути разногласий (например, детей). Кроме того, я попытался разделить анархо-синдикалистов и социалистов/коммунистов. Местами это разделение получилось довольно грубым, поскольку не всегда понятно, кому подконтрольна была территория, была ли она оплотом социалистов или анархистов. В отдельную категорию я выделяю и фашистов — начиная со времени, когда они набрали популярность; то же касается и прочих гражданских консерваторов. Примерно в 150 случаях мне не удалось установить убийцу либо жертву; я также удалил из расчетов численности погибших 29 случайных прохожих и незначительное число политиков-центристов. Данные по оставшимся 812 политическим убийствам приведены в табл. 9.2.

В этой таблице, вероятно, настораживает отсутствие одной группы субъектов — этнической. Отыскалось лишь несколько каталонцев, басков или карлистов, выступивших в роли убийц или жертв в стычке с испанскими противниками. Характер чисток был преимущественно политическим, и даже порой пересекаясь с региональными конфликтами, они имели в своей основе радикально левые/правые мотивы.

Как видно из таблицы, наиболее ожесточенными были столкновения между полицией/военными и левыми. Фашисты вступили в игру в 1935 — начале 1936 г., когда также имело место небольшое количество жертв среди правых, и появилось несколько убийц других правых взглядов (почти сплошь карлистов). Но на самом деле полицию и армию нельзя считать нейтральной силой. Они были частью старорежимного государства и, соответственно, принадлежали к испанским правым — об этом свидетельствовало их участие в восстании 1936 г. От них смертельная опасность исходила в гораздо большей мере, чем от левых: вероятность оказаться убийцей у них была в 3,3 раза выше, чем вероятность стать жертвой; в то время как представители социалистов и коммунистов в 1,5 раза чаще, а анархосиндикалистов — в 2,4 раза чаще оказывались жертвами. Расправы носили несбалансированный, пристрастный характер: левые гораздо чаще становились жертвами, чем сами претворяли злодеяния в жизнь; последним занимались не «народные» объединения, а государственные органы. Таким образом, мы считаем неверными некоторые прежние трактовки кровавых событий в республиканской Испании. Так, Линц считает, что убийства совершали все стороны, Пейн (Payne, 1993: 360–364) возлагает вину по большей части на левых, мотивируя это тем, что убийства участились в конце 1934 г. и особенно в 1936 г. при правительстве «Народного фронта». Однако доля левых среди убитых гораздо больше, и как-то странно винить жертву.

Больше других пострадала от преследований НКТ. Они впрямую атаковали нанимателей и государство — и получали за это несоразмерно суровое возмездие. Таким образом, к 1935 г. анархо-синдикалисты переживали тяжелое время: большинство лидеров сидели в тюрьме, а остальные ожесточенно спорили друг с другом. Объективно угрозы общественному порядку они уже не представляли, разговоры о том, что они могут устроить революцию, были безосновательны. Вероятно, НКТ все же внесла свой вклад в подрыв устоев республики, отказавшись поддержать реформы. Конфедерация не участвовала в разрешении трудовых споров, земельной реформе и выборах, поскольку, как позднее вспоминал один из ее активистов:

Отказ НКТ участвовать в выборах 1933 г., вероятно, и привел к тому, что голоса ушли правоцентристам. Уже в 1936 г. лидеры НКТ, испугавшись, решили больше не воздерживаться, и в результате голоса анархо-синдикалистов, отданные за «Народный фронт», дали левым в этой ожесточенной предвыборной борьбе небольшой, но решающий перевес (Cancela, 1987: 144–145, 194–197, 260–275).

Теперь боевики НКТ встали плечом к плечу с социалистами и коммунистами (Balcells, 1971; Forner Munoz, 1982). Но было уже поздно. Именно враждебность НКТ стала главной причиной краха республики. Вдобавок ряд анархо-синдикалистов восприняли этот крах с ликованием: им открывалась дорога к «революции».

Анархо-синдикализм был прежде всего контрпродуктивен. Спорадические местные выступления, отсутствие парамилитарной организации — все это причины его поражений, которые не случались, только если армия и полиция отказывались стрелять в протестующих. Роковой ошибкой была и вера в то, что можно победить, противостоя всем сразу. Анархистской агрессией — особенно той, что проявлялась на словах, — конечно же, подпитывались ультраправые, сочинявшие об анархистах страшные сказки; агрессивность отпугивала буржуазию, крестьян среднего достатка и многих рабочих — особенно женщин, а также людей пожилых или религиозных. Самим анархо-синдикалистам их тактика, вероятно, показалась бы оправданной, если бы в конечном счете привела к революции. Однако в условиях расколотого рабочего движения их деятельность подпитывала, радикализовала и распаляла авторитарных правых, что порядком портит о них впечатление, при всем нашем сочувствии к ним как к пострадавшей стороне, при всем восхищении их храбростью и неиссякаемым оптимизмом.

СОЦИАЛИСТЫ

Поскольку испанская коммунистическая партия до гражданской войны была малочисленна, основной партией на левом фланге (и тогда, и сейчас) была Испанская социалистическая рабочая партия (ИСРП). В ИСРП состояло от 60 до 80 тысяч членов, ядро составляли квалифицированные промышленные рабочие, ряды которых в последнее время начали пополнять сельскохозяйственные работники. Таким образом, социалистическое движение было преимущественно пролетарским, при том, что его лидерами становились люди из тех 15–25 % активистов, чья профессия не была связана с ручным трудом. Среди депутатов-социалистов в парламенте большинство составляли учителя и писатели, хотя рабочих в социалистической фракции было больше, чем в других (см. Приложение, табл. 9.1, ряд 9). В Севилье партийные лидеры происходили из всех классов, большую часть составляли служащие (см. Приложение, табл. 9.2). Молодежное крыло партии разрослось, стало ультралевым — и избиратель у социалистов был в целом моложе, чем у остальных партий. Женщин за партию голосовало меньше, чем мужчин, от женских движений в ней состояло лишь 10 % членов (Contreras, 1981: 84-112; Aubert, 1987: 181–182; Palomares Ibanez, 1988). Профсоюзы социалистов объединялись в более крупную организацию — ВСТ; к 1932 г. она разрослась и насчитывала миллион активистов, из которых свыше 80 % составляли работники ручного труда (Gcuinea, 1978: 38, 96, 401; Contreras, 1981: 108–109). Также социалисты организовывали по всей стране «народные дома» — это были местные общества просвещения и организации взаимопомощи, которые имели большое значение для укрепления пролетарских гетто в более развитых регионах.

Идеология социалистических лидеров представляла собой смесь реформизма с эволюционным марксизмом, с примесью столь характерного для Испании «морального» социализма. Поначалу ожидания от реформ были положительные. После выборов 1931 г. ИСРП стала крупнейшей партией в парламенте; три министра-социалиста в левоцентристском правительстве — Ларго Кабальеро, Индалесио Прието и Фернандо де Лос Риос — проявили себя как эффективные реформаторы. Идею сотрудничества с иными силами продвигало даже крыло ортодоксальных марксистов, поскольку, с их точки зрения, пролетарская революция могла начаться только тогда, когда завершится буржуазная. Вслед за остальными социалистическими партиями того времени испанские социалисты считали буржуазную демократию далеко не высшей своей целью и формально были привержены делу «революции», которую они, судя по всему, видели преимущественно бескровной. В первые три года республики ее лидеры и социалисты тесно сотрудничали. В регионах, где партия пользовалась наибольшим авторитетом, появились новые комитеты по улаживанию трудовых споров, Jurados Mixtos; за время реформ численность ВСТ выросла (Carmona, 1989: 408; Bosch, 1993).

Однако почти сразу дали знать о себе две проблемы. Во-первых, реформистские указы и законы, принимаемые правительством, давали рабочим и крестьянам повод требовать еще большего, что побуждало их к активным действиям. На местном уровне баланс политических и военных сил начал изменяться в сторону ослабления «касикизма» и репрессий. Росло число забастовок и захватов земель. Причем в ходе этих беспорядков рабочие брали не организацией, а численностью; целью выступлений была не революция, а реформы ради сохранения базовых материальных ценностей (Bosch, 1993). Но так или иначе они нарушали общественный порядок. Во-вторых, республиканско-социалистическая коалиция полностью не могла контролировать не то что страну целиком, а даже ее госаппарат. Так, в ключевом министерстве внутренних дел, средоточии старорежимной исполнительной власти, посты занимали сплошь консервативные республиканцы, и не случайно. Как часто бывает при демократизации режима, сюда старались назначать людей исходя из расчета, чтобы были довольны армия и полиция. Одновременно (что также совершенно естественно) в провинции назначали консерваторов-управленцев — в случае с Испанией это были гражданские губернаторы, которые активно применяли против левых делегированные им особые полномочия. Кальво Сотело замечал в 1935 г., что без применения чрезвычайных полномочий республика просуществовала всего 23 дня (для него это был аргумент за отмену республики). Трудовое законодательство внедрялось особенно неравномерно. Слабое в плане инфраструктуры, испанское государство было раздираемо внутренними политическими противоречиями. В регионах, подконтрольных землевладельцам и церкви, над левыми метко подтрунивали: мол, у вас республика, ею и питайтесь. Все потому, что в этих регионах республиканская власть присутствовала лишь на словах. Ряд местных управленцев с успехом содействовали реформам (Collier, 1987), однако левые жаловались, что законодательство применяется далеко не во всех регионах страны.

В 1933 г. для республики настали тяжелые времена[50]. В начале этого года вспыхнули восстания НКТ, кульминацией которых стала резня в андалузском городе Касас-Вьехас, унесшая жизни местных жителей. Вначале кабинет (включая министров-социалистов) с удовлетворением рапортовал о подавлении несомненно, жестокого и кровавого восстания. Но по мере того как всплывали подробности, стало ясно, что кровопролитие в Касас-Вьехасе было делом рук Национальной гвардии, действовавшей по указке провинциальной администрации; тогда левые выступили с осуждением своих лидеров за участие в «государственном терроризме». Под руководством социалистического сельскохозяйственного союза был проведен захват земель на юге, который Хулиа (Julia, 1989: 25) характеризует как акт «вмешательства профсоюзов в сферу политики». Левые были слишком привязаны к ритму массовых забастовок и потому не могли проводить ответственную политику. По мере того как слабела левоцентристская коалиция, реформы в республике также сходили на нет. Летом ассоциации нанимателей прекратили сотрудничать с властями и потребовали аннулировать результаты реформ. Министр труда Кабальеро уже принимал у себя целые делегации рабочих, недовольных приостановкой внедрения преобразований. В августе его риторика приобрела левые черты: он заявил, что если реформа невозможна, то социалистам следует отменить буржуазную демократию.

На социалистов оказывали влияние события в Германии, Португалии и особенно в католической Австрии (о жизни в которой в Испании было хорошо известно). В целях защиты реформ, говорили некоторые социалисты, нужно дать силовой ответ фашизму, который завладевает правыми умами. В некотором роде имело место зеркальное отражение реакции, которую мы наблюдали в последних двух главах в случае с Венгрией и Румынией. Там к варианту силового противостояния фашизму склонялись как раз правые. Испанские правые фашистами, безусловно, не были; но то же можно сказать и о Салазаре, и о Дольфусе, когда он только пришел к власти, и о немецких правительствах 1930–1932 гг. Испанцы, вероятно, переняли общеевропейскую модель: начали с реакционного авторитаризма, а закончили фашизмом. Они уже испытывали на себе давление со стороны землевладельцев, нанимателей, гражданских губернаторов, которых в парламенте поддерживали правые. Именно поэтому скатывание Испании в фашизм представляется закономерным. И действительно, с победой правоцентристов на ноябрьских выборах (по указанным ниже причинам) новое правительство продолжало смещать курс вправо: некоторые реформы были отменены, другие проводились в менее радикальном ключе. Не все шаги нового правительства были регрессивными, однако начиная с мая 1934 г. правительство начало демонтаж аграрной реформы, а отличавшийся жесткостью министр внутренних дел и гражданские губернаторы принялись распускать левые администрации и ассоциации на местах. В июне забастовка под руководством социалистического сельскохозяйственного профсоюза окончилась семью тысячами арестов и тюремными сроками. Теперь правые контролировали обе ветви госаппарата и блокировали реформы; поговаривали, что правые собираются упразднить демократию, хотя слухи эти не соответствовали действительности.

Кабальеро теперь утверждал, что, если республика приостанавливает реформы даже в их мягком варианте, то ответом может быть только революция и диктатура пролетариата. По мнению Хулиа (Julia, 1983), «революционеры» Кабальеро были не более чем несостоявшие-ся корпоративисты, пытавшиеся распространить свое влияние внутри госаппарата на профсоюзы и теперь лишенные такой возможности. При этом по левую руку от Кабальеро теперь появлялись истинные революционеры, особенно молодежь.

Отныне количество убийств, совершенных социалистами (как видно из табл. 9.2), начало расти; они вели подпольную деятельность в армейской и полицейской среде, но парамилитарных формирований по-прежнему не создавали. Хотя в исполнительных органах ИСРП большинство сохраняли сторонники реформ, влияния на ВСТ и молодежное движение у них не было. Дебаты социалистов были щедро сдобрены марксистской риторикой про классовую борьбу, в которой левые имели моральное превосходство. В этих рассуждениях каждый класс был привязан к определенной политической партии. Партия пролетариата не могла быть союзником буржуазных партий. При этом во многих районах Испании буржуазные левые республиканцы привлекали на свою сторону не меньше рабочих голосов, чем социалисты (многие рабочие также голосовали за правых). Обращение к другим классам либо по внеклассовым признакам: региону, религии, полу — считалось у социалистов «оппортунистским отклонением». Учитывая, что за социалистов голосовало 20 % испанцев, такие призывы были более чем актуальны (Tunon de Lara, 1985: 151). Один из левых республиканских лидеров Асанья с холодным укором говорил союзникам-социалистам: «Страна не поддержит восстания, потому что четыре пятых ее народа — не социалисты».

Пожалуй, большинство сторонников социалистов остались приверженцами реформ. Члены ВСТ по-прежнему участвовали в Jurados Mixtos; когда Асанья на массовых митингах ревностно требовал уважать конституцию, социалисты выражали бурный восторг; умеренные социалисты получали больше голосов, чем экстремисты (даже в правом лагере умеренные кандидаты пользовались большей популярностью). Но партия была серьезно расколота, и действия нового правоцентристского правительства были выгодны крайне левым. В сентябре 1934 г. весь левый лагерь (социалисты, коммунисты, мелкие троцкистские партии) заявили о неприемлемости предстоящего включения в правоцентристский кабинет антидемократической Испанской конфедерации автономных правых (ИКАП), о котором ходили слухи. Это требование позволило социалистам сплотить ряды. Реформиста Прието партия даже просила выступить организатором будущего восстания. Предполагалось, что он свяжется с поддерживающими его военными, хотя, скорее всего, он этого не сделал. Однако он заполучил оружие, уже приобретенное правительством Асаньи для отправки португальским повстанцам. Можно считать это первым шагом в направлении организованного парамилитаризма. В то же время похоже, что его цель была чисто тактической: при помощи угроз отговорить президента от идеи принять автономных правых в состав кабинета. Ничего не получилось: в октябре туда вошли министры ИКАП.

ВСТ отреагировал всеобщей забастовкой. Многие полагали, что она — предвестник революции; как мы, однако, уже знаем из опыта других стран, левые хотя и много говорили о революции, но не спешили претворять ее в жизнь. Лидеры ВСТ за 24 часа любезно передали правительству уведомление о забастовке, рассчитывая, что оно пойдет навстречу. Вместо этого они дали правительству возможность себя арестовать. Большинство оставшихся на свободе пытались всеми силами сдерживать рядовой партийный актив, который в ответ на их воззвания загорелся надеждой и вышел на улицы (Julia, 1984). Ослабевший сельскохозяйственный союз уже не был способен управлять деревенским населением. Хотя и без поддержки НКТ и ВСТ, восстала часть каталанских рабочих; ключевое же восстание было инициировано регионалистским правительством — «Эскуэррой», с негодованием воспринявшей известие о включении интегралистов ИКАП в состав правительства. Вероятно, с целью предвосхитить шаги каталонских левых (которые теперь, предположительно, готовили вооруженные рабочие отряды), «Эскуэрра» объявила независимость Каталонии. Некоторые сочли, что каталонцы лишь пустили в ход козырь при разрешении не утихающих аграрных споров с Мадридом, другие посчитали, что они таким образом лишь спровоцируют ввод войск. Так или иначе, едва «Эскуэрра» засекла приближение военных соединений, она почти сразу же сдалась. Число погибших в эти дни в Каталонии составило 50 человек.

Восстание — первое со времен Парижской коммуны 1871 г. — полноценно состоялось лишь в Астурии. Его инициаторами и координаторами выступили шахтеры; в сущности, это была масштабная оборонительная операция с целью защиты шахтерских деревень. Шахтерские профсоюзы поддержали законодательство, касающееся техники безопасности, компенсаций за несчастные случаи, условий труда и пенсий. Однако наниматели эту инициативу отвергли, сочтя слишком дорогостоящей. Из-за кризиса работодатели закрывали производство, увольняли рабочих, не следили за выполнением требований безопасности, а после перестановок в правительстве тем более решили, что бояться им нечего. Поскольку ряды НКТ и коммунистов пополнились за счет разгневанных шахтеров, ВСТ, не желая отставать, также превратился в крайне радикальную организацию. Все они выступили единым фронтом — это был один из примеров настоящего «народного фронта», каких в эти годы образовалось несколько. Восставшие захватывали шахты, фабрики и общественные здания; оружие отнимали у сдавшихся полицейских или брали с оружейных заводов. Восставшие установили контроль над долинами, где велась добыча, но не смогли захватить ключевые здания в столице провинции Овьедо. У них, как и у их соратников в других европейских странах, не было необходимого четкого плана ведения наступательных действий, и они не готовили боевиков, даже на примитивном уровне. Военное руководство и организацию они презирали и потому ими пренебрегали. В боях с полицией и местной армией они стояли насмерть за свою территорию. Но когда в провинцию прибыл 26-тысячный контингент, состоящий в том числе из участников подавления марокканских волнений, то перевес оказался не на стороне восставших (Aguado Sanchez, 1972; Preston, 1978: 127–128; Shubert, 1987).

Спустя две недели восстание было подавлено. Погибли около полутора тысяч человек. Примерно 1200 убиты правительственными войсками, из них более половины в бою, остальные — жертвы принятых после окончания противостояния карательных мер. От рук восставших погиб 281 военнослужащий и полицейский, а также 40 гражданских лиц, включая 29 хладнокровно убитых священников. Правоцентристское правительство начало репрессии в национальном масштабе; главной целью стала НКТ, не игравшая на самом деле решающей роли. Масла в огонь подливала пресса, преувеличивающая масштаб событий. Однако норма закона военного времени была соблюдена, и убийств почти не последовало. Около 20 тысяч левых и региональных сепаратистов — среди них большинство руководителей НКТ, ВСТ и ИСРП — попали за решетку. Закрылись «народные дома» и местные профсоюзы. Исполнительным указом были заменены на своих постах более 10 % градоначальников по всей Испании. В пособничестве восставшим обвинили даже Асанью — хотя парламент не дал делу хода. Если бы испанские правые были по-настоящему авторитарной силой, то республике в этот момент настал бы конец. Будь в их рядах значительное число радикальных популистов или фашистов, возмездие было бы куда более жестоким. Однако основной целью было свернуть реформы планомерно, законным путем. Они взяли под свой контроль оба госаппарата, а также разгромили левых, и теперь могли осуществить свою цель при помощи республиканских институтов.

Октябрьское восстание не являлось революцией. Восставшим не хватало единого и четкого руководства. Исключение составляла Астурия; во всех остальных областях юные мятежники, которые пошли на поводу у собственной наивности и вняли речам Кабальеро, просто хаотично высыпали на улицы, не имея в достатке оружия, не пользуясь поддержкой масс, и их тут же арестовывали — точь-в-точь как революционеров НКТ. При всех отличиях астурийской ситуации, даже там рабочим не хватало ресурсов для военного наступления. При отсутствии внешней поддержки восстание было обречено. Прието признавал, что «эту катастрофу мы заслужили собственной глупостью» и что левые после этого стали вести себя сдержаннее. Число вспышек насилия пошло на спад; НКТ, ВСТ и коммунистические союзы перешли к сотрудничеству (Balcells, 1971; Forner Munoz, 1982). За несколько дней до военного мятежа Кальво Сотело признавал, что шансы левых провести восстание за последний год стремительно снизились (Payne, 1993: 352).

Агрессивными продолжали оставаться молодежные движения и уличные отряды, устраивавшие стычки местного масштаба против фашистской «Фаланги» и карлистов. Этим и объясняются обстоятельства большинства убийств, совершенных социалистами и коммунистами (данные см. в табл. 9.2). К концу 1935 г. мелкие группы социалистов, коммунистов и анархо-синдикалистов начали объединяться в импровизированные вооруженные отряды. Однако эта идея так и осталась в зачатке. Социалистическое движение не было готово оказать революционное сопротивление, хотя обстоятельства вскоре этого потребовали. Реакцией ВСТ на военный мятеж был лишь призыв устроить всеобщую забастовку. Предполагалось, что, лишив государство экономических сил, можно подорвать и его военную мощь.

Таким образом, на социалистах лежит троякая ответственность за крах республики. Во-первых, их идеология, напичканная понятиями классовой борьбы и революционными идеями, препятствовала трезвому восприятию политической ситуации, в которой, помимо классового самосознания, фигурировали и другие источники социальной идентичности. Таким образом, те, кто не разделял классовых воззрений, автоматически сбрасывались со счетов. Из марксизма социалистическая партия почерпнула идею о том, что только она одна есть легитимный представитель пролетариата. Партия избегала прочных политических союзов и не адресовала воззваний иным слоям, хотя только так можно было защитить республику. Отдельные реформисты охотно шли на компромисс с буржуазными республиканцами, но партия в целом не двигалась по их пути, кроме того, они не могли предложить никакой системы принципов, сравнимых с господствующими марксистскими. Дело не в какой-то особой слабости испанского социалистического крыла: большинство социалистов в то время наивно верили в свою избранность, в то, что лишь за ними будущее. В действительности, возвышенные марксистские принципы во многом мешали левым организовать дееспособные парамилитарные формирования. Во-вторых, после 1933 г. в партии произошел серьезный раскол, из-за которого невозможно было разработать сколько-нибудь целостную стратегию для республиканской власти, для борьбы с кризисом, для усмирения собственных сторонников (Preston, 1978; Julia, 1989; Macarro Vera, 1989). Кроме того, в 1936 г. социалисты-реформаторы в силу тех же причин не стали формально присоединяться к «Народному фронту». В-третьих, представители ультралевого меньшинства, занимавшие в партии ключевые посты, выступили против республиканцев и тем самым отпугнули многих центристов. В 1936 г. реформисты вернули влияние, но было уже слишком поздно. На фоне перечисленных недостатков социалистической партии рос и ширился военный заговор.

Хотя Линц, Пейн и Робинсон полагают, что партия была всецело привержена идее реализации социалистических идеалов демократическими средствами, я не стал бы утверждать этого с уверенностью. Реформистское крыло, как и прежде, выступало за компромисс с целью сохранения центристского правительства; марксистская фракция Бестейро поддерживала «буржуазный этап» революции. Кабальеристы, ультралевые, а также молодежные движения в большей мере несут ответственность за случившееся — аналогично их единомышленникам в остальной Европе. Именно они способствовали низвержению республики тем, что на словах призывали ко всеобщему восстанию, но в действительности не могли исполнить своей угрозы. Это понимали многие правые и военные. Правые лидеры неоднократно обсуждали с генералами идею военного вмешательства; генералы отвечали, что этот шаг не нашел бы серьезной поддержки ни в армии, ни в народе. Вероятно, у них был другой сценарий: спровоцировать левое восстание, которое будет изначально обречено на поражение. Лидер «автономных правых» Хиль-Роблес позже откровенно признавался:

Поскольку реальная политика (особенно в условиях кризиса) хаотична, эмоциональна и непредсказуема, я сомневаюсь в этих словах Роблеса и не верю, чтобы правые плели против левых такие маккиавеллиевские интриги. Однако заговоры правых отличались лучшей организацией, чем у левых. Кроме того, они предполагали решительную мобилизацию военной силы. Ответственность распределялась неравномерно — мы убедимся в этом, когда рассмотрим правое крыло.

РЕСПУБЛИКАНСКИЙ ЦЕНТР

Поиск демократических компромиссов в испанской политике всегда осуществлялся через центристские республиканские партии. Их маневры действительно приводили к смене власти в ту или иную сторону. Этих политиков можно с чистой совестью назвать умеренными: к политическим убийствам, данные по которым изложены в табл. 9.2, ни одно центристское движение не причастно. Центристы не устраивали серьезных беспорядков, не принимали активного участия в военном мятеже. Когда пришло время, большая часть центристов встала под республиканские знамена. Уникальность испанского сценария (по сравнению с остальными, изложенными в этой книге) заключается в том, что большинство буржуазных центристов никогда не предавали идеалы демократии, а, наоборот, продолжали за них бороться.

Отсюда и часто употребляемый термин «буржуазная республика» или «республика интеллигенции»: большинство в республиканских партиях составляли представители именно этих слоев, в их числе известнейшие писатели того времени — Мигель де Унамуно, Хосе Ортега-и-Гассет и Сальвадор де Мадариага. Главная левоцентристская партия, возглавляемая Асаньей (Партия республиканского действия), насчитывала 140 сторонников, из которых 112 были писатели или профессора. О своей поддержке республике заявляли журналы, клубы и масонские ложи, в точности как во времена Французской революции (Espin, 1980: 39, 288–292; Aubert, 1987; Marco, 1988: 171–175; Alvarez Rey, 1993). Действительно, испанская интеллигенция поддерживала традицию вооруженного светско-либерального восстания, которую заложили известные своими демократическими идеалами американские и французские революционеры. Большинство интеллектуалов в Испании, в пику церкви и старому режиму, превозносили не авторитаризм и тем более не фашизм, а реформаторскую демократию. Из-за того что беды 1898 г. пришлись на их студенческую юность, они еще больше убеждались в том, что должны спасти Испанию путем ее «европеизации» (Marco, 1988: 100–102).

В строках 4–6 и 8 табл. 9.1, а также в строках 7–9 табл. 9.2 Приложения приведены данные о социальном происхождении партийных лидеров (взятые из трудов местных исследователей: Tusell Gomez, 1970; Bermejo Martin, 1984; German Zubero, 1984; Cancela, 1987). В отличие от левых республиканцев в сельских районах, у центристов преобладали люди интеллигентных профессий, на втором месте были госслужащие и собственники недвижимости. Руководители в Севилье (подробно изложено в табл. 9.2 Приложения) были из зажиточной части среднего класса: преобладала интеллигенция, затем торговые работники, правоцентристский блок был представлен предпринимателями, а левоцентристский — конторскими служащими. Прослеживается отчетливая связь между профессиональной принадлежностью и политическими воззрениями. Так, школьные учителя распределены по всему левому крылу, но больше всего их в рядах социалистов и левых республиканцев (радикал-социалистов, как во Франции). Врачи и ветеринары тяготеют вправо, с ними же юристы, а также правые антиреспубликанцы. Нам также известно, что на выборах в Верховный суд в 1933 г., где голосовали юристы, большинство из них отдало предпочтение правоцентристам. Тяготели вправо и военные, и уж совсем убежденными консерваторами были агрономы и священники. Лидерами во всех партиях становились университетские профессора и журналисты.

Глядя на приведенные данные, нетрудно проследить признаки «двух» государств: первое — гражданское, ориентированное на услуги, — проявляло признаки светского и левоцентристского; второе было военным, клерикальным, ориентированным на приказы и, соответственно, старорежимным, правым. Среди партийных лидеров почти не было рабочих, за исключением конторских работников в верхушке у левых. Не наблюдаем мы там и крупных предпринимателей; участие мелких предпринимателей проявлялось на местном уровне. Хотя данные партии носили выраженно буржуазный характер, благодаря их светской, модернистской ориентации, а также умеренности в классовых вопросах они сумели получить голоса в регионах, где преобладал более светский средний и рабочий класс.

Однако для большей части левоцентристов классовые вопросы значили меньше, чем антиклерикализм и антимилитаризм (Espin, 1980: 106–112, 293–296; Farre, 1985). Возможно, главным образом именно поэтому такие активисты, в отличие от их коллег в других странах, ни за что бы не перешли в правый лагерь. Сама возможность классовой солидарности буржуазных либералов и консерваторов сводилась на нет за счет фундаментальных разногласий по военным и религиозным вопросам. Однако в результате более традиционные военные и религиозные деятели-консерваторы начинали тяготеть вправо. Последствия такого отношения довольно точно предсказал в парламенте Унамуно:

Некоторые говорят, что это левые республиканцы подвигли церковь к нападкам на демократию (напр., Payne, 1970). Тут явное преувеличение: церковь и до этого была настроена реакционно, а республиканские законы в стране были отнюдь не радикальнее, чем в других католических государствах (Jackson, 1965: 48). Республиканцы, как и в остальных странах, четко разделяли церковь и государство, проповедовали религиозную терпимость и провозглашали факт отсутствия в Испании официальной государственной религии. Спустя два года государство прекратит финансировать светское духовенство, религиозные ордена обяжут регистрировать имущество, оставляя себе лишь жизненно необходимую его часть. Иезуиты, согласно конституции, как и в других странах, подлежали изгнанию, в случае если не принесут присягу полного послушания папе (чего бы они делать ни за что не стали). Более провокационное действие имел запрет для религиозных орденов на преподавание (за исключением подготовки священников). Но хуже всего было то, что законодательство против реакционной церкви представили наспех и продвигали очень агрессивно — отсюда складывалось впечатление, что республиканцы заодно с более ярыми, крайне левыми антиклерикалами.

Папа римский угрозы не представлял. Он искал компромисса и вынужден был отправить на покой непокорного примаса кардинала Сегуру. Однако испанская церковь стала под знамена примаса. Священники призывали мирян усилить антиреспубликанское сопротивление. Провокации со стороны священства вызвали зеркальную реакцию Асаньи, который воспринял разгоравшийся конфликт с ликованием. Перед парламентом Асанья заявил, что «Испания больше не католическая страна», и, подобно Робеспьеру или Сен-Жюсту, добавил: «И не говорите мне, что таким образом ущемляется свобода; таким образом оздоровляется общество». Конечно же, он не имел возможности оценить эффект, который произвели его выпады на убежденных католиков всех классов (Payne, 1970: 92, 1993: 82–83). Вследствие этих его выступлений многие верующие (особенно женщины и пожилые люди) переходили в правоцентристские партии и вообще тяготели вправо. Впоследствии мы увидим, что источником авторитарных ультраправых настроений стала именно церковь.

Фракции, составляющие левоцентристские коалиции, интересовались различными политическими вопросами. Так, к классовым вопросам радикальнее, но при том ответственнее других подходили социалисты; это касалось, по крайней мере, промышленной отрасли, для которой эти вопросы имели ключевое значение. Декларируемой целью центристов было классовое примирение, но на самом деле этот вопрос не слишком их интересовал, и, встретившись с сопротивлением работодателей, они сворачивали свои инициативы. Никто из центристских политиков не проявлял подлинного интереса и к аграрной сфере: деревенских жителей, делегатов от деревни среди них не было (Heywood, 1990: 139–143). Социалистов, напротив, не интересовали религиозные вопросы. Таким образом, если коалиция встречала сопротивление в парламенте или госаппарате, она крайне редко выступала против него единым политическим фронтом. В этом и состояла ахиллесова пята левоцентристского альянса — не в отсутствии веры в демократические идеалы, но в невозможности осуществлять политику[51].

У правоцентристов наблюдался иной недостаток: они чтили традиции монаршего «поворота» и потому считали своими святыми обязанностями служение и покровительство. Крупнейшей на этом фланге была Радикальная партия, ряды которой сплошь пестрели не столько интеллигентами, сколько именитыми юристами и были несколько разбавлены крестьянами-середняками, а также промышленным и торговым средним классом. Изначально партия получила мощную поддержку, в том числе и от рабочих организаций. В отличие от ИСРП и автономных правых, у нее было мало сторонников на региональном уровне. Изначально имевшая либерально-антиклерикальную ориентацию, партия постепенно сместилась вправо, приобрела популистский характер, где преобладала не политика, а риторика. Партийные лидеры призывали к реформам «ради всех испанцев, ради народа» (причем употребление слова «народ» в таком популистском ключе у них переняли в гражданскую войну республиканцы и социалисты), но насчет улаживания классовых и региональных распрей не предлагали никакого рецепта. Заручившись поддержкой всех классов, партия тем не менее становилась все более буржуазной. Радикалы вновь поправели — не исключено, что под влиянием умеренных монархистов, отличавшихся консерватизмом в классовых вопросах. Самая либеральная из партийных фракций теперь вышла из состава партии и поддержала Асанью (Manjon, 1976: 192–201, 252, 403–408, 589–600, 611–614, 681; Bermejo Martin, 1984: 453–454; Townson, 1988: 65–67).

Последующий выход радикалов из левоцентристской коалиции спровоцировал выборы 1933 г. По их итогам лидирующие позиции в новом правоцентристском правительстве заняла Радикальная партия, намеревавшаяся изменить конституцию с целью сохранения порядка и собственности. Радикалом был министр внутренних дел, развязавший репрессии в 1934 г. В то же время радикалы были еще и оппортунистами и (подобно активистам современных им партий) полагали, что не так важно провозгласить абстрактные принципы, как получить доступ к власти и влиянию. Поскольку разных принципов в республике провозглашалось множество, подобное прагматическое отношение было весьма благотворно с точки зрения демократии: эта центристская партия готова была идти на уступки всем, кто предложит им министерские портфели. Однако для подобной партии особо губительна коррупция: захлестнувшая ее в 1934 г. волна скандалов в конечном счете ее потопила. К концу 1934 г. поддержка партии начала слабеть, а на выборах 1936 г. ее ждало сокрушительное поражение, вследствие которого к власти и пришел «Народный фронт».

Радикалы сильно отличались от правых партий: для последних всепоглощающими были принципы — частная собственность, порядок, иерархия, религия и территориальная целостность страны. Но те и другие вполне могли объединиться на почве второстепенного отношения к демократии: ведь и стремление к власти, и консервативные ценности часто ставят выше нее. Такова была ахиллесова пята правоцентристов, из-за которой в 1936 г. они неоднократно поддерживали призывы призвать на помощь армию. Возможно, левоцентристы не сумели провести реформы и не уберегли республику, зато они неуклонно верили в республику и за счет этого пользовались неизменной поддержкой народа. Правоцентристы отдавали голоса «направо» и в конечном счете начали двойственно относиться и к республике. Самые правые из правоцентристских фракций присоединились к призывам свергнуть республику военной силой[52]. Разорение, выхолащивание рядов правоцентристов наблюдалось в Испании в меньшей степени, чем в Веймарской республике, тем не менее именно вследствие этого процесса Испанская республика и рухнула.

ПРАВЫЕ

Главными соратниками мятежных военных, конечно же, стали испанские консерваторы. Выражавшие двойственные чувства по отношению к новой народной республике, консерваторы на первых выборах выступили довольно слабо. Главный печатный орган правых газета «El Debate» тогда обратилась с призывом: «Мы все обязаны защитить Испанию, самих себя, наши материальные и духовные богатства, наши убеждения… обеспечить сохранность частной собственности, иерархии общественной и трудовой». Таким образом родилось явление, известное как «акцидентализм». По сравнению с этими целями, любая конституция была неважна, эфемерна, случайна («акцидентальна»). Демократию — в случае если целью таковой становился консерватизм — принимали как наименьшее зло. При этом консерваторы осознавали, что у них нет альтернативы тому, чтобы еще активнее участвовать в выборах, пробуя мобилизовать население при помощи политических партий нового типа. Некоторые правые увлекались фашизмом или замышляли военные перевороты, но большинство понимали, что единственные правила игры — это правила электоральные (Preston, 1978: гл. 2; 1986: 111–126; Alvarez Rey, 1993: 448).

Давайте посмотрим, из каких компонентов состоял испанский консерватизм. Одним из его бастионов был класс капиталистов, большинство из которых так или иначе спровоцировали падение республики. От нанимателей вне аграрного сектора требовали не революции, а реформ, и тем не менее они активно выступали против них, полагая, что реформа угрожает их праву собственности. Их заявления несли на себе отпечаток «реакционного провинциализма», который Кабрера считает отражением «аграризации испанской буржуазии». На фоне недовольства рабочих многие были согласны подавить его законными методами, привлекая гражданских губернаторов, полицию, Национальную гвардию и армию. Вот при таких обстоятельствах и была совершена третья часть убийств, задокументированных в табл. 9.2. В условиях экономического кризиса наниматели, начиная с 1933 г., в сотрудничестве с правоцентристским правительством пытались ослабить рабочие Jurados Mixtos. Их вновь ввели в состав министерства внутренних дел, и они стали чаще выносить решения в пользу работодателей. Особенно неуступчивыми работодатели стали в 1936 г., после победы на выборах «Народного фронта», из-за непоследовательности в его экономической политике и из-за волны забастовок с требованиями повысить зарплату и сократить рабочие часы. Теперь многие говорили, что республика для страны — непозволительная роскошь (Cabrera, 1983: 251–286; Carmona, 1989: ч. 3; Macarro Vera, 1989; Tusell Gomez et al., 1993).

Однако среди промышленников и финансистов было крайне мало политических деятелей. Точной информации о взглядах капиталистов у нас нет, однако можно предположить, что они склонялись не к военной диктатуре, а к полуавторитарной республике, где царили бы закон и порядок (как режимы до Примо, а также в 1934 и 1935 гг.). Предприниматели числились в основном не среди антиреспубликанцев, а в рядах правоцентристов (табл. 9.2 Приложения). Некоторые капиталисты финансировали «акциденталистских» автономных правых, а также традиционалистские и открыто авторитарные партии «Испанское действие» и «Испанское обновление» (Montero, 1977; Cabrera, 1983: 307–312; Morodo, 1985: 48–52; Preston, 1986). Что касается фашистской «Фаланги», то, как только стал очевиден ее радикальный характер, финансирование пошло на спад, но за несколько месяцев до непосредственно военного восстания его объемы вновь выросли. Хотя военное вторжение в конце концов поддержали многие, посвящены в планы заговорщиков были единицы (Payne, 1962: 61–62; Preston, 1978: гл. 7). Так что нельзя сказать, что промышленники и финансисты сгубили республику единолично, хотя их вклад, безусловно, способствовал ее гибели.

Более очевидной была роль латифундистов: особую активность в ультраправых антиреспубликанских партиях проявляли оставшиеся в Севилье рантье (табл. 9.2 Приложения, строки 1 и 2). Практически повсеместно землевладельцы противостояли рабочим союзам, Jurados Mixtos, и, конечно же, всем республиканским реформам. В более зажиточных или небольших крестьянских районах нажим мог быть сильнее, и тогда наниматели вынуждены были уступать (Bosch, 1993). Но в районах с более крупными хозяйствами, особенно на юге, землевладельцы были куда менее гибкими. Благодаря возможности заключать союзы они скорее отказались бы заниматься землей — и тогда голод заставил бы крестьян подчиниться, — чем согласились бы повысить жалованье или принять ограничения их свободы как нанимателей. Около трети убийств, данные о которых приведены в табл. 9.2, связаны с призывами землевладельцев к властям принять меры для подавления беспорядков. Волнениями была охвачена большая часть сельскохозяйственных угодий на юге. Захваты земель приобрели характер эпидемии; многие политики понимали, что положить им конец сможет лишь масштабная земельная реформа. Но с распределением земель было не все так просто: ни церковь, ни государство особо землей не владели. Поскольку в конце XIX века буржуазия на юге скупила все угодья, нельзя было возложить вину на один лишь «реакционный феодализм». Проблема имела в своей основе вполне современные классовые противоречия. Государство располагало лишь крохотной казной и неспособно было выплатить компенсацию землевладельцу. Конфликт на юге мог быть разрешен только сильным государством — либо подавлением рабочих волнений, либо земельной реформой, которая нанесла бы ущерб землевладельцам.

В самом начале у республиканского правительства были благие намерения. Кабальеро распространил законодательство по нечастным случаям, инспекциям, разрешению споров на аграрный сектор и запретил завозить штрейкбрехеров из других районов. Зарплаты росли, в то время как цены из-за кризиса пошли вниз, и это способствовало отчуждению даже мелких фермеров, пользовавшихся наемным трудом. Власти планировали осуществить и реформу арендного права, хотя претворить ее в жизнь могла лишь Каталония, где существовала развитая организация арендаторов собственности. Но аграрный вопрос так или иначе упирался в проблемы на юге (Malefakis, 1970; Tunon de Lara, 1985: 210–218). Первое правительство, левоцентристское, пообещало провести радикальные реформы и ради этой цели издало массу документов, в том числе финансовых, однако они вызвали решительное неприятие со стороны правых и фермеров, что пошатнуло позиции центристов. Не менее трудно было принимать законопроекты, которые были бы одновременно и ориентированы на юг, и приемлемы для других регионов. К сожалению, этот вопрос был у левоцентристской коалиции не в приоритете; республиканцы делали акцент на антиклерикализм, а социалисты — на классовый конфликт в промышленной городской среде. Из 470 депутатов в ключевом заседании по аграрному вопросу приняли участие только 189. Затем из-за усиления авторитета Национальной федерации земельных рабочих (НФЗР) — социалистического профсоюза аграриев — социалисты чувствовали необходимость действовать. Но наиболее заинтересованными организациями на тот момент были реакционная Аграрная партия и анархо-синдикалисты; и те и другие были против республики.

Так с треском провалилась первая аграрная реформа, предусматривавшая конфискацию земель у 80 тысяч мелких и средних крестьян, а также латифундистов. Порядок был таков, что первыми получить землю должны были абсолютно безземельные крестьяне, затем — граждане, два года числившиеся членами какого-либо общества аграрных рабочих (главным образом ВСТ), затем собственники менее 10 гектаров, затем арендаторы или испольщики, в чьем ведении находилось менее 10 га (хотя мелкие арендаторы, у которых срок аренды был шесть лет, могли выкупить землю). Это порождало массу несправедливостей. Ни левые республиканцы, ни социалисты всерьез не делали ничего для освобождения мелких крестьян от гнета землевладельцев или церкви. Закон был внедрен фрагментарно, и часто внедрением занимались враждебно настроенные гражданские губернаторы и местные органы власти. Большинство забастовок и земельных захватов, случившихся в 1933 г., были реакцией на неспособность претворить в жизнь реформы.

На выборах 1933 г. к власти пришло правоцентристское правительство во главе с радикалами при поддержке конфедерации автономных правых (ИКАП) и партии аграриев (землевладельцев). Теперь землевладельцы входили в состав правительства и могли нейтрализовать призыв к реформам, исходивший от малочисленного христиан-социалистического крыла автономных правых. Радикалы в реформах заинтересованы не были, и большинство депутатов от правой конфедерации присоединились к аграриям и блокировали любые предложения, которые пытался внести министр сельского хозяйства — активист христиан-социалистического крыла. Социалистическая партия испытывала давление со стороны Национальной федерации земельных рабочих, которая требовала устроить не аграрную реформу, а целую аграрную революцию. Аграрное законодательство было отменено; на юге усилились волнения.

Победа в 1936 г. «Народного фронта» означала, что аграрная реформа возобновится с новой силой. И Асанья, и социалисты полагали, что только так можно справиться с царящим в обществе хаосом. Перераспределению подверглись 5 % всех посевных площадей в Испании — и народ требовал продолжать. Землевладельцы поняли, что правительство не станет отправлять войска на борьбу с незаконными захватами (в которых участвовали градоначальники-социалисты). Теперь у власти недоставало законной военной силы. В самом деле, будь я тогдашним андалузским помещиком, нечасто навещающим свои владения, привыкшим к цивилизованной жизни в роскоши, я бы не преминул обратиться к генералам. Но проблема в том, что землевладельцы Испании (так же как и в Италии) сумели заставить остальных обслуживать их интересы. Неужели все вокруг подхватили эту «аграрную заразу» — и как это могло случиться?

Версию об аграрном характере испанского консерватизма довольно трудно подтвердить или опровергнуть. Традиционно этот консерватизм покоился на трех столпах — монархии, армии и церкви; все три перечисленных института были сильны в деревне и в старых городах. Однако вследствие действий монархии консерваторы оказались в разных партиях, поддерживающих разные королевские династии. Армия консерваторам явно симпатизировала, поэтому при необходимости для восстановления порядка и безопасности всегда имелся последний вариант — военный переворот. Но военные всегда были в некотором роде отдельной, стоящей особняком кастой; армия порядком перегорела политически после путча Примо и нескольких последующих неудачных попыток заговоров, поэтому к идеям новых заговоров относилась с опаской. А объединяющей, мобилизующей силой и моральной основой должна была стать католическая церковь. Консерваторы в Испании имели не столько аграрный, сколько христианский уклон.

Церковь решительно выступала против республики, поскольку опасалась антиклерикальных реформ; церковников преследовали воспоминания о массовом истреблении священнослужителей, каковое имело место в XIX веке, теперь же к подобному как будто призывали анархисты (к сожалению, вследствие непримиримости церкви по многим вопросам такой сценарий был более чем возможен). Влияние церкви вскоре распространилось в рядах правых. Большинство видных консерваторов всячески подчеркивали принадлежность к христианской вере и были членами различных католических групп влияния — обществ отцов, матерей, женских и молодежных организаций, ассоциаций публицистов, педагогов, врачей и так далее. Так, в Вальядолиде в левом Народном доме размещались организации, насчитывавшие в общей сложности 6 тысяч членов — вдвое меньше, чем в Католическом Общественном доме. Католические потребительские общества, а также образовательные и больничные кассы были значительно крупнее, чем у социалистов (Palomares Ibanez, 1988: 58–77, 123). В масштабе страны католические союзы составили 10 % от профсоюзов социалистов и анархо-синдикалистов, вместе взятых, — сила небольшая, но легко мобилизуемая.

Рассмотрим консервативные партии по отдельности, начиная с наиболее популярных. На раннем этапе ключевое значение имела, в числе прочих, партия «Народное действие», имевшая на удивление социально разношерстный состав. В 1932 г. в классовой структуре членов партии в Севилье (подробно изложено в табл. 9.2 Приложения, строка 3) начали преобладать низы, хотя в целом прирост численности произошел в средней прослойке. В Саморе 26 % членов «Народного действия» составили рабочие, ремесленники и слуги, 8 % — крестьяне, 16 % — служащие, 13 % — представители интеллигентных профессий, 18 % — священники, 19 % — предприниматели и торговцы. Из двух местных сельских представительств в одном состояли 70 % фермеров и 20 % рабочих (в основном сельскохозяйственных), состав другого был более разнообразен, но преобладали предприниматели и рабочие. Участие церкви способствовало тому, что в партию попадали представители низших и средних слоев; такая картина, в частности, наблюдалась в женской организации (Mateos Rodnguez 1993). Именно церковь и оказывала самую мощную поддержку испанским консерваторам вне зависимости от классовой принадлежности.

В начале 1933 г. большинство консервативных партий объединились в Испанскую конфедерацию автономных правых (ИКАП).

Вскоре конфедерация огласила свою численность, составившую 735 тысяч человек; таким образом, она стала крупнейшей в стране политической партией. Неофициально считается, что именно она оказала наибольшую поддержку во время военного переворота 1936 г. Национальные и региональные лидеры ИКАП были из интеллигентов и крупных собственников, в некоторых регионах преобладали банкиры и сановники. Если брать рядовых партийных активистов, то на уровне средних классов их состав был еще разнообразнее: из 77 членов местных комитетов по всей Испании 33 % составляла интеллигенция, 20 % — госслужащие, 13 % — торговцы, 9 % — конторские служащие, 9 % — помещики/фермеры и 12 % — рабочие (табл. 9.1 Приложения, строка 4). Отличавшееся большой численностью молодежное движение автономных правых, по сообщениям современников, состояло преимущественно из учащихся среднего достатка, хотя точных цифр на этот счет нет.

Помимо классовой принадлежности большую роль играли религия, пол, а также факт занятия сельским хозяйством. По данным мадридского филиала, 45 % его членов составляли женщины — ситуация совершенно уникальная на фоне других партий того времени (Payne 1993: 168), хотя в большинстве провинций основной костяк активистов был из крестьянских семей. Ключевую роль в мобилизации женщин и фермеров играла церковь: все они были активными прихожанами и участвовали в церковной жизни. Автономные правые подчеркивали, что для них восстановление величия церкви превыше всего остального. Многие в конфедерации правых открыто заявляли о своей религиозности; эти люди пришли в партию из мирских католических организаций, более крупных, чем местные профсоюзы (данные по Мурсии см.: Moreno Fernandez, 1987; по Саламанке: Vincent, 1989: 83). Крупнейшей дочерней организацией автономных правых была католическая ассоциация фермеров со штаб-квартирой в Кастилии. Ее руководители ставили целью привлечь в свои ряды видных людей всех социальных слоев, главным образом тех, кто занимался церковными делами, а также благотворительностью (Castillo, 1979).

Материальными интересами автономные правые отнюдь не пренебрегали. Руководители конфедерации настаивали на нерушимости права собственности, которому был привержен и землевладелец, и капиталист, и мелкий буржуа. Что касается крестьян, составлявших ядро партии, то здесь лидеры играли на обычных отраслевых интересах, связывавших крестьян и землевладельцев, — это были высокие цены на продукты и низкое жалованье (Montero, 1977: 419–449). При этом классовые и отраслевые интересы интерпретировались в моральных категориях более широкого порядка, вокруг интегралистско-националистской идеологии, которая гарантировала порядок и безопасность, обещала преодоление и подавление классовых и региональных конфликтов и беспорядков. Призывы христиано-социалистического крыла партии не забывать о судьбе бедных играли важную идеологическую роль во время выборов, но фактически христианские социалисты не оказывали глубокого влияния на политику конфедерации. С особой осторожностью подыскивали для человека социальный ярлык: так, за термином «labrador» (буквально «пахарь») или «agricultor» («хлебороб», «фермер») чаще всего скрывался отсутствующий на земле собственник, но благодаря такому значимому почетному наименованию можно было подумать, что этот человек — действительно трудяга от сохи. Именно в силу этой терминологии по книгам конфедерации трудно восстановить классовое происхождение активистов, причем сделано это специально. Хотя в филиалах автономных правых часто преобладали люди старого режима, в сельских районах с более религиозным населением и старых административных центрах Кастилии партия собирала голоса представителей всех классов. Иначе говоря, электорат партии не ограничивался пролетарскими гетто, светской буржуазией и сепаратистскими движениями.

Отношение к демократии у Конфедерации автономных правых оставалось идеологически «акциденталистским». Частично это было связано с необходимостью избежать конституционных споров между тремя основными разрозненными фракциями: христианскими демократами, «касикам» и авторитарными активистами (Tusell Gomez, 1974). Вопросы конституций обсуждались в рамках конфедерации преимущественно не как принципы, а как «тактические возможности»; демократия при этом рассматривалась как «меньшее из зол» (Montero, 1988: 17; Preston, 1986: 111–126). Конституция имела меньшее значение (то есть была «акцидентальна») по сравнению с целями, которым она служила; это убеждение, конечно же, разделяли и на левом фланге. Руководители правых настаивали на том, чтобы республика пересмотрела свою конституцию в части отношений церкви и государства, а затем расширила условия. Если бы республика была способна гарантировать порядок, неотъемлемость собственности, права церкви, межклассовый мир и целостность Испании — автономные правые готовы были согласиться на демократию. В противном же случае партия — негласно, но очевидно для всех — склонялась к варианту военного режима. Однако конфедерация правых была готова терпеливо подождать до четвертой годовщины республики (то есть до декабря 1935 г.), после чего добиться внесения поправок в конституцию можно было бы просто по праву большинства в парламенте. Лидер автономных правых Хиль-Роблес, поставивший на парламентаризм, рисковал своим положением, но даже он считал нужным сыграть ва-банк. В декабре 1933 г. он еще заявлял следующее:

К октябрю 1935 г. в его «предупреждении» появляются фашистские нотки:

За исключением упоминания масонов, которое выдает в ораторе католика, эта речь вполне подошла бы Гитлеру или Муссолини.

С этого времени республиканцы и социалисты стали называть Конфедерацию правых «фашистской» и заявлять, что в коалиционном правительстве им не место. Фашистской Конфедерация автономных правых, конечно, не была.

Она выступала за традиционные государственные институты и особо отвергала парамилитаризм. Автономные правые были не менее разношерстны, чем партия социалистов, с той лишь разницей, что, ведомая церковью, Конфедерация отличалась большей дисциплинированностью. Республиканцы предприняли попытку расколоть ее, предложив места в коалиционном правительстве левому ее крылу, — ход был отличный и, несомненно, спас бы демократическую республику, — но все усилия оказались напрасны: леваки в рядах Конфедерации правых полагали, что они ни за что не справятся в одиночку, вне защитного панциря, каковым являлась их организация — пусть не фашистская, но реакционно-авторитарно-католическая. Другое дело, что для социалистов, республиканцев и сторонников региональной автономии значимой разницы между фашизмом и реакционным авторитаризмом не существовало. Левые знали, что Конфедерация несомненно свернет республиканские реформы, будет подавлять их движения, будет арестовывать их и бросать в тюрьмы. Они опасались именно конкретных действий правых, а подоплека этих действий, фашистская ли или просто реакционно-католическая, была им безразлична. Любые авторитарные активисты, стремящиеся арестовывать европейских левых и левоцентристов, в их устах становились «фашистами». Действительно, в некоторых странах подобные движения в итоге превращались в фашистские, и испанцам это было хорошо известно. Автор этой книги — внимательный к терминам социолог, и он воздерживается от того, чтобы называть автономных правых фашистами, но вот их оппоненты считали себя вправе (руководствуясь глубоко личными мотивами) определять их именно так.

В конце 1934 г. Конфедерация правых контролировала оба испанских госаппарата и проявляла отчетливые полуавторитарные наклонности: после октябрьского восстания она возглавила репрессии против его участников. Это решение имело нежелательные последствия: оно отвратило от партии колеблющихся центристов (Montero, 1977: II, 124). Когда подпитываемая скандалами слава Радикальной партии начала сходить на нет, лидер автономных правых Хиль-Роблес предположил, что ему (как лидеру крупнейшей партии в правящей коалиции) будет предложено сформировать новое правительство. Но страх перед конфедератским «фашизмом» был так велик, что президент Самора отказал Роблесу и вместо этого объявил выборы.

Конфедерация автономных правых не сомневалась в своих силах и начала избирательную кампанию активно, выставив своих оппонентов аморальными предателями нации. В результате от Конфедерации отвернулись, расторгнув с ней союз, некоторые консервативные республиканские и региональные партии. За счет этого на выборах у «Народного фронта» появились лишние 5 % голосов; не исключено, что еще больше левым подарили напуганные анархо-синдикалисты, которым впервые пришлось участвовать в голосовании. В совокупности эти голоса стоили правым победы: ситуация складывалась так, что в обозримом будущем достичь своих целей демократическими и законными методами им бы точно не удалось.

Члены Конфедерации, ультраправые, не умели ни с кем договариваться. То же можно сказать и о церкви, которая всегда демонизировала политических противников. В своих газетах, листовках и ораторских выступлениях правые настойчиво призывали к «реконкисте». Этим звучным словом в испанской истории уже обозначался период освобождения от исламского ига в Средние века. Теперь же, по замыслу правых, Испания освобождалась от нового гнета, в который ввергли ее социалисты, анархисты и республиканцы, чуждые интегральной, то есть органической, целостной нации. Установление республики повлекло за собой раскол, гибель, анархию. Предвыборный плакат ИКАП гласил: «Голосуя за республику, голосуешь за гражданскую войну». Испанию, по их замыслу, нужно было спасать от «марксистов, масонов и сепаратистов, обслуживающих интересы иностранцев. Они — не испанцы!». Свою лепту внесла и церковь, объявив разворачивающуюся борьбу не политической, а «моральной» — борьбой между «созиданием и разрушением; между страной старинных обычаев, религиозных принципов, сохранения уклада — и анти-Испанией: страной разрушений, сожжения церквей и… революции». Провозгласив «крестовый подход молитвы и возмездия», церковь требовала молитв, жертв и мщения во имя победы над «теми, кто отступил от Христа и поднял знамя разрушений и ненависти над врагами, отступниками от веры и родины». В 1936 г. в католической печати впервые появились выпады в адрес консервативных республиканцев — их выставляли антихристианами (Vincent, 1989: 80–86; Montero, 1977; Bermejo Martin, 1984; Lannon, 1984; ср. Alvarez Chillida, 1992; Alvarez Rey, 1993: 334–336). Этот момент был решающим: в исключающем органическом национализме появилась изрядная доля церковности, что создало подоплеку для описания предстоящего военного мятежа как «крестового похода против анти-Испании». На фоне столь мощного идеологического давления многим испанцам было трудно взглянуть на программы соперничающих партий трезво, расчетливо, с позиций собственных частных интересов. Капиталистам везде, кроме южных районов, также было трудно соотнести эти программы со своими устремлениями — к прибыли и сохранению собственности. Был в значительной степени мобилизован идеологический потенциал — сыграли на экономических интересах католиков. Действительно, целью в данном случае была победа на выборах. Но что, если бы они проиграли? Согласились бы они подчиниться правлению тех, кого считали исключительно чужаками, врагами и предателями?

Правый национализм, представлявший собой сочетание ненависти и морализаторства, был идеологией более цельной и более опасной, чем правый этатизм. Последнее имело «акцидентальный» характер: правые плохо себе представляли устройство желаемого авторитарного государства. Несколько боевых активистов автономных правых оказались заражены фашистскоподобной идеологией, предполагавшей репрессии и мифический «третий путь», заключавшийся в установлении порядка, иерархии и гармонии. Молодежное крыло Конфедерации активно пользовалось фашистским инструментарием: мобилизовывало массы, устраивало уличные погромы, превозносило «вождя» (Montero, 1977: I, 621; II, 81, 248; Preston 1986: 63–68). Но тенденция не была единообразной: в Севильской партии господствовали не столько фашистские настроения, сколько идеи возврата к «касикизму» (Alvarez Rey, 1993). Было у молодежного крыла и приветствие, слегка напоминающее фашистское: правая рука согнута в локте, ладонь отведена чуть за спину. Попробуйте сами так вскинуть руку — согласитесь, для фашистского салюта это как-то беспомощно, зашуганно, как будто человек стесняется своих ультраправых убеждений. Не много существовало в Испании и правых парамилитарных формирований: ряд молодежных групп требовали создать такие отряды, но руководство Конфедерации добро не давало. Имея в качестве основной силы боевиков-карлистов да немногочисленных «фалангистов», правые искали военной поддержки в армии.

У Конфедерации не было четких планов будущего государственного устройства: им достаточно было мятежа — «пронунсиаменто». Акцидентализм Конфедерации правых распространился в конечном счете и на них самих. С восстанием армии Конфедерация исчезла: политические партии были более не актуальны, партийцы перестроились и приспособились к новому режиму. Именно на автономных правых и лежит наибольшая политическая ответственность за уничтожение испанской демократии. «Акциденталистский» сценарий развития событий в итоге оказался для страны губительнее потенциального революционного пути, по которому шли анархо-синдикалисты и социалисты.

Правее Конфедерации стояли, во многом пересекаясь с правым ее крылом, партии, именовавшие себя «традиционалистскими»: эти в открытую отвергали республику и демократию. Таковыми были аграрии, а также по большей части карлисты и альфонсисты. Однако благодаря республике они все активнее перенимали авторитарные корпоративистские идеи, которые пропагандировала влиятельная группа, известная как «Испанское обновление». На крайне правом фланге границы между авторитаристами разных направлений были практически стерты. Ядро ультраправых составляли регионалисты и церковь; в лидерах ходили землевладельцы, юристы, священнослужители и военные, способные, однако, мобилизовать куда более широкие, внеклассовые группы своих преданных сторонников, которых они именовали не иначе как «людьми большой моральной стойкости, убежденными католиками, уважающими традиции патриотами». Сторонники из числа рабочих характеризовались как «достойные, почтенные люди католической веры». Высокоморальная риторика ультраправых была весьма заманчива, особенно для учащихся (Alvarez Rey, 1993: 307–311). У карлистов была несколько странная комбинированная идеология, имевшая черты популистской местной демократии и директивного монархического корпоративизма. Больше всего сторонников у них насчитывалось в Наварре, в остальных регионах имели место лишь крошечные ячейки. Они не признавали ни республики, ни основной ее альтернативы — власти Бурбонов, и потому не видели для себя препятствий к организации вооруженного мятежа своими силами. Они формировали карлистские отряды, вооружали их и готовили к конечной цели — перевороту. К 1936 г. среди всех политических движений только вооруженные карлисты сумели удержать контроль над своими территориями. Их военное участие в свержении республики, при условии их ограниченной численности, было максимально активным.

ФАШИСТЫ

Подлинных фашистов в Испании до начала гражданской войны насчитывалось немного. Существующие авторитарные институты испанского старого режима были слишком влиятельны и не дали развиться новомодному авторитарному течению. Вместо этого новые идеи проникали в существующие институты, и далеко не все из них усваивались.

Господствующей фашистской организацией в Испании стала «Фаланга», ориентированная на фашизм итальянского типа. Примечательной была личность ее лидера: харизматичный юноша по имени Хосе Антонио Примо де Ривера (сын экс-диктатора), в первые дни гражданской войны убитый республиканцами. Собою Примо-младший напоминал поэта — пламенного, экзальтированного, болезненного, честного в своих убеждениях, этакого «фашиста с моральными принципами», словом, подобная фигура — редкость для верхушки фашистской партии. На выборах «Фаланга» набрала менее 2 % голосов и до начала 1936 г. насчитывала менее 10 тысяч активистов. Поскольку в стране не случилось никаких радикальных перемен, власть осталась в руках авторитарных реакционеров, переняла корпоративистские идеи и таким образом закрыла дорогу популистским фашистским течениям. Консерваторы имели возможность опереться не на сомнительных уличных погромщиков, а на армию и Национальную гвардию. В 1936 г. положение несколько изменилось: численность фалангистов с началом гражданской войны стремительно выросла и достигла 20–25 тысяч членов, отчасти потому, что военным заговорщикам в целях легитимизации режима нужны были гражданские союзники. К октябрю 43 из 65 тысяч добровольцев, вставших в националистические ряды, были из боевиков «Фаланги» — остальная часть была из карлистов (Casas de Vega, 1974). На фоне политической поляризации особую привлекательность, особенно в глазах молодежи, обретал парамилитарный фашизм.

Большим количеством данных по фашистам мы не располагаем, но, по общему мнению, среди них преобладали мелкие буржуа (как и в других, более мелких европейских фашистских партиях). Они пользовались наибольшей поддержкой в ключевых районах, традиционно поддерживающих консерваторов, но, поскольку их поддержка составляла менее 5 %, то вывести экологически скоррелированное число фашистских избирателей не представляется возможным. Суарес Кортина (Suarez Cortina, 1981: 157) приводит данные лишь по Астурии; там среди лидеров замечены учителя, юристы и предприниматели, имевшие возможность мобилизовать поддержку студентов и рабочих-католиков. С точки зрения исследователя, их поддержка в районах с преобладанием мелкобуржуазного населения была наивысшей. Также сохранились данные о 1103 активистах из провинции Мадрид. В Испании, как и в других странах, эти фашисты были людьми молодыми: 60–70 % из них были младше 21 года. Неожиданная цифра — 55 % происходили из рабочей среды, — возможно, не совсем достоверна, поскольку есть вероятность, что в данный список не попали от 1 до 2 тысяч местных студентов-фашистов (ведь лица младше 21 года не имели возможности официально числиться в партии). Наиболее прочные позиции у фалангистов были в университетских городах (Payne, 1965: 45, 63, 68–70, 81–83, 225–226; 1980: 423–426). Так, в Кадисе новоиспеченная партия почти сразу приняла в свои ряды 20 студентов и 80 рабочих, которые успели разочароваться в работе республиканских партий (Cancela, 1987: 222). В Севилье партийное ядро состояло из студентов, на втором месте были квалифицированные рабочие, затем работники гостиничной отрасли и «белые воротничники» сферы услуг (Alvarez Rey, 1993: 385–392). Поскольку поддержку масс, которые в Германии и Италии способствовали становлению фашизма, уже перетянули на свою сторону авторитарные правые католики, в распоряжении фалангистов остались лишь ретивые молодчики, которые обычно формируют ядро фашистских парамилитарных формирований; среди этих молодчиков особо выделялись студенты и рабочие, не жившие в пролетарских гетто.

Деятельность этих фашистов поначалу особого успеха не имела. Вплоть до весны 1934 г. дела у «Фаланги» складывались слишком непривычным для фашистов образом: призывая к насилию, фашистские активисты гораздо чаще оказывались не в роли убийц, а в роли жертв. В последующие два года «пистолетчики» сравняли счет (см. табл. 9.2). В течение 1936 г. объектами фашистских погромов становились крупные города, как Мадрид, и таким образом республике наносился непропорционально большой ущерб: из столицы и других крупных городов расползались слухи о том, что порядка в стране больше нет.

Однако после победы на выборах 1936 г. «Народного фронта» правым пришлось идти на отчаянные меры, чтобы спасти положение. В то время как консерваторы затевали заговоры совместно с генералами, а боевое крыло Конфедерации охладело к своим прагматикам-вождям, численность «Фаланги» существенно выросла. Можно заключить (на основе небольшого количества данных), что пополнение происходило за счет образованного среднего класса в городах Кастилии и Леона, затем за счет мелких фермеров и среднего класса в целом (Blinkhorn, 1987: 335–339). Лидеры Конфедерации автономных правых заявляли, что весной к «Фаланге» примкнули 15 тысяч активистов из ее молодежного крыла; кроме того, престарелые ветераны-националисты, с которыми довелось беседовать Фрейзеру, до этого состояли в Конфедерации и молодежном крыле. Их социальное происхождение разнилось: было среди них несколько мелких фермеров, книгопечатник, юрист и студент; все из семей убежденных католиков. Конфедерация разочаровала их своей «трусостью» перед лицом «неразберихи» и на фоне преследуемых республикой «антихристианских целей». Своих врагов они нередко называли «большевиками». Некоторые исповедовали радикальное социал-христианство, как, например, вот этот фермер:

Закрепившееся представление о «Фаланге» как мелкобуржуазной группе, скорее всего, упрощено. Многое зависело от регионального и религиозного факторов: так, к религии фалангисты относились неоднозначно, но в традиционно консервативных и религиозных провинциях — Кастилии, Леоне и особенно Наварре — авторитаризм и фашизм привлекали представителей всех социальных групп, не охваченных левыми структурами (что в данном регионе наблюдалось в меньшей степени). Отсюда и массовый отклик, который лишь несколько месяцев спустя получила в этих ключевых регионах программа вербовки добровольцев в фалангистское и националистское ополчение. В некоторых регионах фашистам удавалось беспрепятственно пополнять ряды за счет представителей разных классов, и все же нельзя говорить о существовании какого-то внеклассового независимого фашистского движения. В политической жизни Испании, вне зависимости от региона, ключевое значение имела триада тесно связанных между собой факторов, а именно класса, региона и религии.

ВОЕННАЯ СИЛА. НА ПЕРЕДНЕМ КРАЕ

Что касается Франко, то на выборы, политические партии и движения он не полагался. То же можно сказать и о правившем до него Примо. Эти люди возглавили военный мятеж. Таким образом, необходимо проанализировать особенности военной организации страны, и станет понятно, почему государство утратило монополию на военную силу. Как было сказано выше, офицерский корпус был самодостаточен: половину его составляли призванные на службы сыновья офицеров, другую половину — провинциальный средний класс, люди образованные, но бедные, в основном из Кастилии и Леона. Потому они и поддались соблазну модернизированного консерватизма в форме интегрального национализма. Кастовые корпоративные интересы военных заключались в противодействии республике. Военные нужды страны существенно сократились, и множество офицеров в стране оставались невостребованными; у них возникал конфликт с гражданскими правительствами, не желавшими повышать военным жалованье, продвигать их по службе, тратиться на модернизацию армии. Таким образом, для армии все военное ассоциировалось с добродетелью, а гражданское — с пороком. Вот что пишет об этом в своих мемуарах один генерал:

Левоцентристские правительства усугубили конфликт: они урезали бюджет и создали государственное парамилитарное формирование — республиканскую штурмовую гвардию, которую контролировали гражданские власти и которая должна была вместо армии выполнять функцию охраны правопорядка. Республиканцы в 1936 г. могли опереться только на эту парамилитарную силу. Впоследствии левоцентристские правительства пытались обезопасить себя от переворота, повышая в звании офицеров с республиканскими убеждениями, и это явное отступление от принципов меритократии имело кратковременные отрицательные последствия: таким образом завершилось преобразование корпоративных кастовых интересов в принципиальную идеологию — авторитарную модернистскую технократию, противостоящую коррумпированной гражданской демократии (Boyd, 1979: 19–43, 276; Espin, 1980: 183–201; Busquets, 1984; Alpert, 1989; Gomez-Navarro, 1991: 313–320). Однако пока церковь не начала требовать от всех истинных испанцев моральной поддержки и непримиримости к врагу, армейская идеология оставалась в некотором роде кастовой; ее носителей не устраивало положение дел в стране, не нравилась республика, но они боялись изоляции и неохотно оставались лояльными режиму. Мятеж произошел, когда интересы армии переплелись с этатистскими и корпоративистскими принципами, а также христианской и националистической моралью.

Эти ценности стали восприниматься болезненнее уже во время крайне нечистоплотной марокканской кампании: священную испанскую землю якобы предстояло уберечь от «варваров» — нехристей. Большую роль в этой кампании сыграл Франко, разработавший более современную и смертоносную тактику, которая принесла окончательную победу испанской Африканской армии. Затем, в 1934 г., когда понадобились услуги Франко по подавлению беспорядков, его призвало правоцентристское правительство, и он при помощи отрядов Африканской армии подавил астурийское восстание. Эту операцию он охарактеризовал в околомарокканских терминах: «Это пограничная война против социализма, коммунизма и всего, что пытается свергнуть цивилизацию и утвердить на ее месте варварство» (Preston, 1993: 105). Во время гражданской войны Франко будет действовать столь же безжалостно. Примечательно, что в июле 1936 г., в первые дни восстания, мятежные офицеры отличались куда большей жестокостью, чем те, что были преданы республике: при малейших признаках сопротивления они стреляли на поражение или казнили. В их рядах особо выделялись офицеры-«африканцы», отслужившие приличный срок в Марокко. Данные об их количестве мы приводим в табл. 9.3.

Из таблицы ясно следует, что «африканцы» в рядах националистов-мятежников присутствовали в большом количестве: так, из мятежных генералов в Африке служили 87 %, а среди генералов-республиканцев таких было лишь 26 %. В какой-то мере это объясняется тем, что республиканское правительство всеми способами пыталось «ссылать» правых генералов — в Марокко, на Канарские острова. Однако африканский опыт также способствовал тому, что они еще больше возненавидели своих врагов, внешних и внутренних.

Едва в 1936 г. на выборах победил «Народный фронт», началась подготовка военного мятежа. В период с 1931 по 1933 г. правые сумели провести через парламент и госаппарат нужные им преобразования; с 1934 г. достаточно было подавлять оппозицию законным способом в рамках парламента. Теперь же прибегли к другому — военному — варианту. Накануне отставки Хиль-Роблес обратился с просьбой к президенту объявить военное положение, а к генералам — вмешаться в происходящее. Франко эта идея оказалась по душе, но президент ответил отказом, а военная верхушка заявила, что армия к этому не готова. Начиная с марта шли консультации между генералами, монархистами и политиками из автономных правых. Хиль-Роблес посчитал нужным остаться в тени. Впрочем, он признает, что вел с ними свою игру: «Поддерживал морально, отдавал секретные приказы и даже оказывал финансовую помощь, позаимствовав внушительные суммы из предвыборных фондов партии». Он всячески пытался уладить возникающие между заговорщиками разногласия по поводу проекта новой конституции, настраивал членов Конфедерации правых на то, чтобы они были готовы не создавать парамилитарные отряды, а вступить в армию (Gil Robles, 1968: 719, 728–730, 798–802). Но в гражданской войне, как и в деятельности режима Франко, он участия не принимал.

В апреле 1936 г. заговорщики условились, что тайным командиром будущего восстания будет генерал Мола, хотя наиболее эффективным военачальником считали Франко. Мола и Франко всеми силами пытались избежать ошибки Примо и хотели заранее договориться о целях и задачах переворота. Но оказалось, что это невозможно. Лишь некоторые из заговорщиков были монархистами (которые также делились на лагеря — альфонсистов и карлистов); некоторые склонялись к корпоративистской диктатуре, а некоторые — к полуавторитарной республике. Единственной их точкой соприкосновения была идея военного мятежа с целью спасения Испании от «врагов», а о конституции речь вообще не шла. Конституция была «акцидентальна» по отношению к главной, важнейшей задаче — свержению демократии авторитарным путем, вне зависимости от типа авторитаризма, и очистке страны от политических противников. Когда неожиданно погибли Мола и другие генералы, оказавшийся у власти Франко, подсуетившись, смог создать режим авторитарной диктатуры. Затем он призвал к себе на службу фашистов, позволял и себе высказывания фашистского толка, если в том была политическая необходимость. Но мятежники гораздо лучше представляли себе антииспанский элемент, на который нападали, чем политическую конституцию истинной Испании.

Мятеж начали готовить в рядах полутайного военного общества «Испанский военный союз» (ИВС), в котором числилось 3436 офицеров (четверть действующего офицерского корпуса) плюс 1843 офицера в отставке и 2131 унтер-офицер. Противостоящая ИВС республиканская организация «Республиканский антифашистский военный союз» (РАВС) насчитывала лишь 200 офицеров, больше унтер-офицеров и полицию Штурмовой гвардии, преимущественно в Мадриде. Главным свершением РАВС стало совершенное в начале июля убийство лидера «Испанского обновления» (и бывшего министра в кабинете Примо де Риверы) Кальво де Сотело, которого весьма уважали правые. Для некоторых правых это была последняя капля, для других — только предлог к активным действиям, поскольку заговор на тот момент готовился активно вот уже несколько месяцев. И началось восстание. Во время него четверть офицерского корпуса сохранила верность республике, две трети встали на сторону мятежников. Похожим образом раскололись и ряды Национальной гвардии, а недавно образованная Штурмовая гвардия почти целиком осталась на стороне республики.

На карте 9.3 мы видим изначальную линию фронта гражданской войны; здесь переплелись схемы логистики, как военной, так и политической. Изначальное разделение на две Испании — националистскую и республиканскую — совпадает отчасти с прежним распределением левых и правых сил, отчасти с границами регионов, где располагались военные части. Республиканцы, что вполне предсказуемо, сохранили за собой Каталонию, Валенсию плюс сельские районы на севере, где царили радикальные настроения. Здесь республиканцы формировали социалистические и анархистские ополченческие отряды. Политическим бастионом националистов была оставшаяся часть Кастилии и Леона; здесь к ним присоединились не только армейские новобранцы, однако добровольцев-фалангистов было относительно немного. Мадрид был расколот, поскольку здесь было слишком много представителей как богачей, так и рабочего класса, а кроме того, столица служила оплотом как для старорежимного государства, так и для новоиспеченной республики. В конечном итоге Мадрид выступил на стороне республики, при активном содействии основных частей и подразделений республиканской Штурмовой гвардии. В Каталонии определенные культурные особенности вкупе с высоким уровнем промышленного развития привели к распространению левых течений среди рабочих и либерального республиканизма у представителей среднего класса; и тем и другим была не по душе насаждаемая правыми централизация. Поэтому во время войны Барселона превратилась в революционный бастион. Соседнюю Валенсию к умеренной прореспубликанской позиции подтолкнули местные секуляристские и сепаратистские настроения.

В Андалусии левых было намного больше, что предсказуемо; однако они были быстро разбиты наступающей франкистской Африканской армией. Из этого региона к националистам решили присоединиться очень немногие сочувствующие, а к «Фаланге» и того меньше[53]. Далее на западе, на границе Экстрамадуры со старой Кастилией, усилились прокатолические и франкистские настроения. На северо-западе, в Галисии, католицизм и «касикизм» слабели и уступали место мягкому регионализму, отсюда и умеренная поддержка Франко; из этого региона имел место приток в ряды националистов, но в фалангисты почти никто не пошел. Для жителей Астурии, пережившей трагедию 1934 г., выбор стороны в войне зависел от классовой принадлежности: рабочие в большинстве своем выступили за республику, буржуазия за националистов. Баскская элита колебалась: они не доверяли левым, но, поскольку республиканцы обещали им автономию, в большинстве своем выступили на их стороне. При этом в соседней Наварре регионализм имел правый уклон — вследствие преобладания там католиков и карлистов, а также гарантий автономии, которыми наваррцы успели заручиться у националистов. Отсюда, соответственно, пришло больше всего новобранцев в «Фалангу», а также в карлистское ополчение (Blinkhorn, 1975; Payne, 1980: 427–428).

Если рассматривать особые случаи, то мы обнаружим единственную стоящую особняком группу, при этом весьма крупную: это мелкие крестьяне-собственники. В глазах ассоциаций крестьянских хозяйств республиканцы и социалисты были в целом партиями недружественными, поскольку за их счет потакали чернорабочим и городским потребителям.

В Кастилии, Леоне и некоторых других регионах церковь успела внедрить некоторые «социал-католические» учреждения — банки, кооперативы, предоставляющие сельхозтехнику и оказывающие рыночные услуги, профессиональные и социальные организации. Церковь и занятые в ней именитые светские люди взяли на себя руководство всеми социальными инициативами. Таким образом, в силу развития школ, в силу роста набожности среди женщин, под влиянием газет и местных политических партий католические крестьяне все сильнее настраивались против светского республиканизма и социализма (Montero, 1977; Castillo, 1979; Perez Diaz, 1991: 47–49, 96-100, 177). Эти крестьяне прежде составляли большую часть членов марионеточной партии Примо де Риверы. В 1930-е они же составляли становой хребет Конфедерации автономных правых. Вот почему в 1936 г. они предсказуемо склонились к Франко, раз навсегда опровергнув своим примером утверждение, что за националистов стояла исключительно буржуазия. Однако в Леванте точно такие же бедные и средние крестьянские собственники отличались другими политическими взглядами: здесь на пути экономических классовых интересов и социального католичества встали антиклерикализм и региональная неприязнь к Кастилии. Эти крестьяне прежде голосовали в основном за республиканцев и теперь объявили себя сторонниками республики. Ни одна из категорий крестьян не придерживалась экстремистских взглядов — они просто были в разных лагерях. То же можно сказать и об аграрных классах Каталонии и Страны басков (республиканцы) в противопоставлении наваррцам (карлисты, позднее националисты). В этих случаях на выбор лагеря влияли регионально-религиозные конфликты, а не аграрный характер производственных отношений (Preston, 1984). Для Примо и для Франко ключевое значение имели консервативные католики. После поражения Примо многие из них заразились корпоративистскими и фашистскими идеями. Факт, что Франко был способен провозгласить «священный крестовый поход», имел значение не только для победы в гражданской войне, но и для последующего стабильного существования его режима (Lannon, 1984: 35–58; 1987: 203–234; Morodo, 1985: 21–39, 52–57).

Кастовость армии все же не достигла той степени, при которой она была бы изолирована от таких сторонних влияний.

Офицеры и особенно рядовой состав поддавались царившим в местах их дислокации настроениям. В районах, где консерваторы составляли подавляющее большинство, во время мятежа рядовые покорно повиновались восставшим офицерам — республиканцы в армии, коих насчитывалось немного, и уличные партизаны очень скоро были подавлены. Исключение составили города Сарагоса и Овьедо. Там народная толпа просто не успела мобилизоваться — власть захватил костяк военных мятежников. Но там, где на пути мятежников сразу же возникали толпы разъяренных, вооруженных местных жителей, многие офицеры и рядовые (а также целые отряды штурмовой гвардии) предпочли не трогать толпу, а встать на сторону республики. Но немаловажной была и позиция солдат, и особенно офицерского корпуса. Если бы не существовало преданного государству армейского меньшинства, то восстание обернулось бы банальным переворотом, и в течение нескольких дней власть перешла бы к мятежникам. Однако без поддержки большинства офицерского корпуса переворот точно так же быстро сошел бы на нет. На юге соединения местной армии и Национальной гвардии упрямо защищали казармы от разъяренных леваков, в авангарде которых были пылкие, но плохо подготовленные местные жители-республиканцы; офицеры твердо знали, что к ним на помощь идет непревзойденная по боевой силе франкистская Африканская армия. Эта армия впоследствии оперативно взяла под контроль юг.

Хотя в ряды националистов стремительно вливались фалангисты, карлисты и другие плохо подготовленные новобранцы из народа (точно так же, как в ряды республиканцев — социалисты и анархисты), изначальный их мятеж удался лишь наполовину не по их вине, а по вине военного ядра — и наполовину потерпел поражение просто потому, что у республики тоже имелась военная сила (Fraser, 1994: 106–113). Теперь военные оказались в эпицентре правого авторитаризма; руководящая военная организация правых (при поддержке фашистской Италии и Германии, которая превосходила поддержку Испанской республики Советским Союзом) была решительно настроена на победу. При том, что республиканские территории были лучше развиты и, соответственно, располагали большими ресурсами и большей численностью населения, республика была гораздо менее способна на имевшейся базе создать эффективную военную группировку. У мятежников была армия, хорошо оснащенная, с отличным снабжением и командной структурой — иначе говоря, со всем тем, чего теперь так не хватало республике. А в войнах, в том числе гражданских, как известно, побеждает военное преимущество.

МАСШТАБ ПОЛИТИЧЕСКИХ ЧИСТОК

Когда начался военный мятеж, с обеих сторон были предприняты попытки устранить политических противников на своей территории. Это позволяла идеология и той и другой стороны. Националисты провозгласили крестовый поход, целью которого должно было стать «очищение» Испании от атеистической, коммунистической, «иностранной» анти-Испании. У республиканцев идеологией был исключающий органический национализм левого толка, в котором врагу не отводилось места внутри pueblo — «народа» или, в другом значении слова, «деревни», той самой, где представители высших слоев вечно отсутствовали. Происходили массовые осквернения церквей и убийства священников.

Точное количество убитых ни с той ни с другой стороны нам неизвестно. Оценки сильно разнятся; республиканцы, по разным данным, истребили от 20 до 75 тысяч человек — скорее всего, истинная цифра лежит в нижней половине этого диапазона. Число убийств, совершенных националистами, в целом оценивается в 50-200 тысяч. Однако ряд последних исследований, в которых использовались данные по отдельным провинциям, позволяет нам вывести приблизительную общую сумму: 75 тысяч убийств в 24 провинциях совершили националисты, 38 тысяч в 22 провинциях — республиканцы. Приведенные данные охватывают все убийства в большинстве из 50 испанских провинций (Julia, 1999: табл. 1, 3). Если оба показателя увеличить на треть, то мы получим в очень грубом приближении количество убийств, совершенных по всей Испании обеими сторонами. Разумеется, многих из республиканцев сгубила каторга, и эти жертвы здесь не учтены; известно также, что около 165 тысяч, опасаясь такой же участи, бежали за границу. Националисты вдвое чаще, чем республиканцы, прибегали к карательным мерам против безоружных людей. Разумеется, у них как у победителей было для этого больше возможностей.

Республиканцы начали войну с внушительной волны убийств священнослужителей. Было истреблено 6 тысяч человек, в основном в первые недели войны, в основном в районах, контролируемых анархистским ополчением (Moreno, 1961: 758–768; de la Cueva, 1998). Одного этого фактора было достаточно, чтобы правые превратили военный мятеж в священный поход. Говоря о зверствах националистов, можно выделить два периода с небольшими региональными вариациями. Вначале с продвижением войск происходило «освобождение» занятого района от республиканцев, а затем начинались систематические убийства захваченных в плен левых, приправленные избиениями и изнасилованиями, совершаемыми уже без особого разбора. В ходе войны убийства пошли на спад, поскольку левые, в преддверии неминуемого поражения, бежали. В Гранаде правые в течение месяцев в несколько заходов хладнокровно убили 5 тысяч человек: их привозили ночью на кладбище и без суда расстреливали; так погиб поэт Федерико Гарсия Лорка. Главного палача Гранады Луиса Алонсо обычно рисуют психопатом-неудачником, пытавшимся сводить с республиканцами личные счеты. Однако его мотивы не совсем таковы, и мстительность его имела под собой определенную моральную базу. Когда-то он, будучи печатником, отказался вступить в левый профсоюз. Его неудачи стали следствием именно этой политической позиции: профсоюз внес его в черный список, и работы для него не было. Так он пришел к членству в правых союзах и в конце концов к карательной деятельности (Gibson, 1979). Биографические детали других преступников до нас не дошли, и мы можем только догадываться, все ли они так же сочетали в себе идеологический пыл со свирепой ненавистью к врагу.

Второй этап возмездия наступил после войны и ознаменовался массовыми расстрелами, каторгой в нечеловеческих условиях, издевательствами над узниками-республиканцами, морением их голодом. Согласно франкистскому «Закону об ответственности» в феврале 1939 г., всего лишь за поддержку республики, если таковая имела место после 1934 г., за членство в республиканских организациях и масонских ложах и даже за «осознанную пассивность» наказывали как за преступления. Республиканцев, левых, сторонников каталанской автономии и многих других ждал впереди лишь непродолжительный суд и несправедливый приговор. При режиме Франко после окончания войны были официально казнены около 23 тысяч человек. Подписывать смертные приговоры был обязан сам Франко, и чаще всего он так и делал. В марте 1943 г. министр внутренних дел признал, что в стране, помимо трудовых батальонов и военных тюрем, остается еще 75 тысяч политзаключенных. Около 45 % госбюджета 1946 г. ушло на нужды полиции, национальной гвардии, армии — таковы были бюджетные потребности режима, который вел массовый отстрел населения, то ли из паранойи, то ли из мести. Ни в одной другой европейской стране, включая гитлеровскую Германию, ликвидация политических противников не приобретала таких масштабов.

О мотивах главного руководителя нам кое-что известно. Франко беззаветно верил в иерархию и власть, был параноидальным антикоммунистом, применял те методы, которым научился, участвуя в варварских колониальных войнах. Вопреки очевидности, он полагал, что восстание 1934 г. организовала и подстроила советская разведка. После этого он утвердился во мнении, что республиканцы купаются в советском золоте, а также богатствах, отнятых в 1934 г. у зажиточных слоев. В 1937 г. в интервью французскому журналисту он заявил: «Наша война не просто гражданская война… Это крестовый поход. Да, наша война — религиозная. Мы — божьи солдаты и сражаемся не против людей, но против атеизма и материализма». Таким образом, своим врагам он изначально отказывал в элементарно гуманном отношении. Он легко нарушал данные иностранным переговорщикам обещания об обмене пленными и вместо них выдавал обычных преступников. После того как в 1939 г. республиканское сопротивление пало, Франко объявил своим советникам, что мирные переговоры невозможны, поскольку «преступники и их жертвы никогда не уживутся бок о бок». За продолжение репрессий выступили руководители, разделявшие страх диктатора перед «врагами», такие как премьер-министры Карреро Бланко и малагский головорез Ариас Наварро (Preston, 1995: 16, 104–105, 114, 146, 225–227, 290, 315–316, 436, 527, 549). По сравнению с Муссолини и Гиммлером Франко был настроен провести более радикальную политическую чистку: его политика содержала в себе религиозные и квазирасовые элементы. Если те, кого Гитлер и Муссолини считали «большевиками», отрекались от своих взглядов, то становились для них соотечественниками. Но франкистская Испания политически была чище. К 1940 г. возобновления гражданской войны уже никто не желал. Республика проиграла. Франко, конечно, мог бы проявить большую мягкость — это бы способствовало восстановлению страны. Но в его глазах это была борьба добра со злом, в которой злу выпадала одна участь — смерть.

Некоторые националисты выступали против массовых и свирепых казней. Чаще других недовольство действиями режима выражали военные-традиционалисты. Так, по мнению генерала Кинделана, репрессии подрывали престиж армии. Полковник Ягуэ, оправдывавший жестокость своих подчиненных в ходе гражданской войны, теперь стал сторонником более примирительного отношения. Возражения неожиданно нашлись и у Генриха Гиммлера, посетившего Испанию в 1940 г. Его обескуражили массовые казни и переполненные тюрьмы; он заметил, что целесообразнее не уничтожать воевавший на стороне противника рабочий класс, а интегрировать его в новый порядок (Preston, 1993: 392, 449). Видимо, Гиммлер не мог понять, что для Франко рабочий класс был тем же, чем для него самого евреи. На неоднократные просьбы Гитлера и Гиммлера выдать испанских евреев Франко отвечал отказами, а вот в отношении левых был беспощаден. В этом и состоит различие между политической и этнической чисткой.

РЕЖИМ ФРАНКО

Историки и социологи в Испании давно спорят о том, как именно следует квалифицировать режим Франко и абсолютной ли была власть Франко и других франкистских правителей (напр., Miguel, 1975; Giner, 1977; Jerez, Mir, 1982; Chueca, 1983; Fusi, 1985; Preston 1990: гл. 4–6; 1993). Однако здесь мы ограничимся широкими мазками. К сентябрю 1936 г. вследствие внезапной гибели основных соперников Франко оказался единоличным правителем, генералиссимусом, каудильо националистических сил[54]. В результате того, что он вначале три года вел войну, а потом проводил репрессии против проигравшей стороны, в его руках оказались легитимные механизмы единоличного правления, какими не могли похвастаться большинство диктаторов межвоенного периода. Вследствие неучастия во Второй мировой войне его режиму удалось сохранить стабильность — возможно, это была одна из его собственных разумных идей, хотя, скорее всего, дело было в отказе Гитлера отдать Испании, в обмен на ее участие, отобранные у французов североафриканские территории (Preston, 1993: гл. 15). При его режиме не было принято официальной конституции, поэтому Франко еще три десятилетия оставался абсолютным правителем страны, разделяя различные кланы победителей в гражданской войне и властвуя над ними. Он не допускал, чтобы у кого-то из них в руках оказались все полномочия; он увольнял министров, не согласных друг с другом, лояльных министров поощрял, увеличивая их срок пребывания у власти и даруя большую самостоятельность, проводил заседания Совета министров в целях урегулирования не политических, а административных вопросов. Его самого как руководителя отличали инертность, недоверие ко всему новому, отсутствие внятной концепции. Удерживая свои кланы во власти и постоянно подавляя врагов, режим вел довольно-таки бесцельное существование. Поскольку у кланов были общие интересы — в частности, сохранить свое место у кормушки, — то манипулировать ими было несложно.

Обычно из кланов выделяют три: армия, «Фаланга» и католики. Последних некоторые исследователи подразделяют на церковников, традиционалистов/карлистов и/или монархистов. Франко отдавал себе отчет в том, что он зависим от армии в аспекте военной силы и от церкви — в аспекте идеологии. В составе министерств в целом преобладали генералы и полковники, в образовательном ведомстве — католики, в министерстве труда преимущество делили между собой католики и фалангисты, что до карлистов, то они вплоть до 1973 г. господствовали в Наварре, а также в национальном министерстве юстиции. Генштаб политическими вопросами не занимался — решал лишь военные; Франко сильно ограничил командованию бюджет. В 1939 г. Франко взял в офицерский корпус добровольцев-фалангистов и карлистов с расчетом на то, чтобы внести в ряды корпуса разобщенность и создать определенный противовес офицерам-монархистам. Монархистам он посулил восстановление короля на троне в качестве его собственного преемника (так в конечном счете и случилось), однако все разговоры о преемстве намеренно отложил на неопределенный срок. Церковь как организация была более чем жизнеспособна, но в жизнь государства она, как правило, не вмешивалась. Ее влияние было больше косвенным и состояло в том, что очень многие консерваторы были религиозными людьми.

А вот с некоторыми фалангистами Франко было гораздо труднее. Необходимость в них имелась во время войны и вскоре после ее окончания, когда нужно было мобилизовать на борьбу народные массы. На них он отработал все свои фирменные приемы: так, например, в 1937 г. «Фаланга» и карлисты объединились в партию с длинным непримечательным названием «Испанская традиционалистская фаланга и хунты национал-синдикалистского наступления», известную в народе просто как «Движение» (Movimiento). Характер этой партии было довольно трудно понять. В годы войны симпатии оказывались на стороне Гитлера и Муссолини, и идеология «Фаланги» была в фаворе, Франко счел ее риторику весьма прогрессивной. Это не помешало ему учинить расправу над фалангистами-популистами, и начиная с 1947 г. фалангистов понизили в звании, стали назначать на заметные, но не самые высокие должности — руководителей объединений, не имевших реальной власти, социальных программ без финансирования, министерства сельского хозяйства, от которого ничего в стране не зависело. Кланы объединялись посредством общих интересов, ценностей, а также с помощью директивных структур, во главе которых ставился какой-нибудь деспот-консерватор. Поэтому я бы сказал, что франкистский режим находился на стыке двух описанных в главе 2 категорий — полуреакционный и корпоративистско-авторитарный.

Кроме того, этот режим имел прочную классовую основу. Его сторонники набирались непропорционально, по большей части из верхних, наиболее образованных слоев, а любая независимая низовая организация жестоко подавлялась. При этом любопытно, что главную коллективную роль при франкистском режиме сыграли вовсе не промышленники, не банкиры и даже не землевладельцы. По характеру своих целей франкисты более напоминали не капиталистов, ориентированных на прибыль, а чурающихся всего нового рантье.

Свои права на собственность они застраховали с лихвой, подавляя трудовое население, а впоследствии мягко и без особого результата противодействовали интеграции рабочих в корпоративное государство посредством фалангистских профсоюзов. Франкистам вполне хватало арендной платы, получаемой от собственности, госслужбы и покровительства, а охота за прибылью их совсем не интересовала. Франко это вполне устраивало: для него капитализм был не стимулом экономического развития, а всего лишь государственным строем. В условиях его политики «казарменной автаркии» Испания начала переживать застой, народ беднел, офицеры — представители буржуазии, фашисты, — словом, все, на кого режим опирался, получили теплые места в государственных и частных компаниях. Не у дел были капиталисты-технократы, пока в 1960-е не приобрела популярность католическая организация «Опус Деи». Наконец, в Испании началась модернизация — во многом не благодаря усилиям режима, а благодаря тому, что она все-таки находилась в Западной Европе. Факторами либерализации стали зарождение Европейского экономического союза и Второй Ватиканский собор; церковь понемногу отстранилась от Франко, и режим лишился души. Офицерский корпус и «Фаланга» оставались верны правителю вплоть до его смерти; благодаря этому были предотвращены волнения, которые так или иначе прослеживались в народе, и страна не была ввергнута в новую гражданскую войну. Однако в 1975 г. и испанская правая элита, и левые решили, что в современном мире формой правления должна быть либеральная демократия. Страна решила двигаться в этом направлении самым осторожным путем: была реставрирована монархия Бурбонов. Когда в 1981 г. именем короля Хуана Карлоса был осуществлен военный переворот, сам монарх колебался в течение нескольких часов. Говорят, что он обратился за советом к президенту Франции Валери Жискар д’Эстену, а тот, в свою очередь, спросил, как Хуан Карлос смотрит на то, чтобы стать последним правящим Бурбоном в Европе. Если такого желания нет, якобы продолжил д’Эстен, тогда стоит сохранить демократию. В итоге Хуан Карлос путч не поддержал, и тот сам собой сошел на нет.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В этой главе мы ставим два взаимосвязанных вопроса. Первый: кто и почему способствовал гибели испанской демократии? Мы видели, что предположение о том, не погубил ли республику левый и правый экстремизм в совокупности, вызвало массу споров. Тем не менее это безусловно справедливо для сельскохозяйственного юга и, в определенные моменты, для Астурии. Ответом на недовольство помещиков-южан стало выступление чернорабочих, которым нужна была земля. И для одних, и для других земля была важнее конституции. Компромиссная земельная реформа была возможна только извне. Помещики, контролируя местный региональный госаппарат, могли быть за свою судьбу спокойны. Рабочие, со своей стороны, могли захватить контроль над деревней и, если государство не применяло силу, переходили к отъему земли. Именно такая ситуация и сложилась в начале 1936 г., с приходом к власти «Народного фронта». Аналогично этому в 1934 г. астурийские шахтеры в какой-то момент решили, что им хватит сил захватить свой регион; в обоих случаях мы имеем дело с квазиреволюционными ситуациями, при которых классовый конфликт выходит из-под контроля лишь местных полицейских сил. На юг необходимо было массово перебросить Национальную гвардию плюс стратегические гарнизоны регулярных армейских частей; в Астурии пригодились бы подразделения регулярных войск. Если бы подобные события имели место в масштабах всей Испании, то мы бы могли говорить о том, что попытка революции, гражданская война и массовая политическая чистка суть обострения классовой борьбы. В этом случае политические события были бы обусловлены экономикой.

Однако в других частях страны классовые волнения носили, во-первых, асимметричный, во-вторых, преодолимый характер. Ни большинство капиталистов-промышленников, ни профсоюзы, ни помещики, ни крестьяне или сельские рабочие других регионов не были так рьяно настроены на победу любой ценой. Большинство нанимателей предпочитали республику, в которой царили бы законность и порядок, и эта республика должна была быть в худшем случае полуавторитарной. Большинство организованных рабочих выступали за республику в ее реформистском варианте, социализм и синдикализм. Найти компромиссы между силами разных классов удалось в рамках Jurados Mixtos, земельной реформы, а также национального и местного коалиционного правительства. Таким образом, экономический классовый конфликт в масштабах Испании в целом, конечно, дестабилизировал страну, но не привел непосредственно к падению республики и уж тем более к последовавшим массовым убийствам.

Те, на чьей совести гибель республики, не отличались симметричным распределением сил, каковое предполагает диалектика классовой борьбы. Левые были расколоты в вопросах средств и конституций. Большинство левых лидеров были реформистами, но попадались среди них и влиятельные революционеры. Большинство вооруженных рабочих и крестьян (возможно, даже на юге) на самом деле желали реформ. Они приветствовали республику, вступая в союзы с лидерами реформистов. Большинство осуществленных ими политических забастовок и захватов земель было направлено на то, чтобы гарантировать проведение и завершение республиканских реформ. Лишь немногие представители левых течений были настолько разочарованы в демократических институтах, что еще до начала войны ударились в парамилитаризм. Как и остальные европейские левые, они были жестоки и непримиримы на словах и во время шествий; создавалось впечатление, что они вот-вот начнут бить стекла и морды. За идею реформ ратовали и центристы-республиканцы — те более последовательно отстаивали парламентаризм.

Эти группы, с неохотного согласия большинства нанимателей и членов профсоюза, могли инициировать обстоятельную программу реформ, которая помогла бы снять градус народного недовольства и спасла бы республику. В том, что этого не произошло, частично виноваты они сами. Левый лагерь был расколот, действовал безответственно, провоцируя агрессивную риторику и бесчинства на низовом уровне. В этой разрозненности свою роль сыграла идеология: и марксизм, и анархо-синдикализм имели огромное влияние на современников и авторитет в интеллектуальной среде. На фоне этих учений трезвые прагматики казались более беспринципными, «с изъяном». Но эти теории были неприменимы к классовым отношениям в Испании в том виде, в каком их пытались применить, и контрпродуктивны для их приверженцев. Левоцентристы слишком безрассудно отдались своим целям: светскому государству и гражданскому контролю над армией, притом что эти задачи были еще не самыми безрассудными и укладывались в концепцию общей модернизации. У левых и левоцентристов также были разные приоритеты, поэтому они отказались поддерживать друг друга в борьбе с оппозицией, которая меж тем цвела буйным цветом в исполнительной вертикали. В правоцентристском лагере господствовали кумовские традиции «поворота» и пренебрежение либерально-демократическими идеалами, что попахивало коррупцией и скорой гибелью. Перечисленные неприятные просчеты не носили случайного характера: они коренились в самих левых и центристских течениях. Но это были действительно всего лишь ошибки: мало кто из совершавших их сознательно стремился задушить демократию.

Иначе выглядела ситуация на правом фланге: традиционалисты и корпоративисты, а также немногочисленные фашисты постоянно добивались исполнительных властных полномочий, несовместимых с республиканской демократией. «Акциденталисты» из Конфедерации автономных правых, которых было значительно больше, не имели столь ясной цели и не могли договориться между собой по конституционным вопросам. Однако все это многообразие фракций с куда большим почтением относилось к иерархии и в большей степени желало вернуть преимущества старого режима. Таким образом, акциденталисты и ультрас объединили усилия для противодействия масштабным республиканским реформам и через подконтрольные им исполнительные органы блокировали внедрения законодательства. В конце концов, столкнувшись с появлением правительства «Народного фронта» и реальными действиями рабочих и крестьян, они попытались уничтожить республику военными средствами и заменить режим авторитарным.

В этом особую роль играли классовые экономические интересы. Поначалу правые пытались защищать право собственности посредством полуавторитарных мер установления «закона и порядка», расширив полномочия исполнительной власти и введя практику переброски в нужные районы парамилитарных формирований. Однако экономические интересы правых оказались тесно переплетены с идеологической, политической и военной силой. Чрезмерную поддержку правым оказывала реакционно настроенная церковь, преследовавшая свои материальные и духовные цели и за счет огромного идеологического влияния сумевшая сделать правых популярными у народа. Церковь разжигала праведный гнев и помогала убедить народ в том, что есть цели более высокого порядка, чем конституция и политический прагматизм. Правые также использовали исполнительные полномочия госаппарата, старорежимным способом подчиняя себе и контролируя полицию, министерство внутренних дел и префектов. Их политика далее шла по нарастающей: они прибегли к «крайнему варианту» и объединились в совершенно недемократический союз с военной кастой. Каста была авторитарной и поощряла подавление классового и регионального недовольства, имела собственные давние интересы. Таким образом, большинство консерваторов в конечном счете оперлись на военную силу, разделявшую многие их принципы.

Те, кто считает и левых, и правых равно виновными, игнорируют существовавшее между этими сторонами очевидное неравенство. Я полагаю, причина этого кроется не в политической предвзятости: вероятно, дело в общем для гуманитарных наук пренебрежении вопросом отношений с военной силой. Мы должны понимать, что жестокость в политической борьбе бывает очень разного уровня. Волнения в Испанской республике нормальны для демократических стран, переживающих острый кризис: беспокойная предвыборная гонка, толпы, выходящие на демонстрации, волна забастовок, земельных захватов и локаутов как инструмент для того, чтобы диктовать условия; как спутник этих процессов — физическое унижение, запугивание, закулисные требования ввести полицию, подослать штрейкбрехеров, нанять группы физического воздействия (наблюдалось и с той и с другой стороны). Основные участники конфликта прибегали к этим методам и время от времени нарушали демократический и конституционный порядок. Борьба шла симметрично на левом и правом флангах, периодически сбиваясь на путь физического насилия, и основными целями были классовые. Однако не это уничтожило республику. Тенденция была такова, что вследствие насилия поддерживался моральный дух самых горячих сторонников, а вот умеренные легко отвращались и занимали на выборах противоположную сторону. Такой уровень насилия был контрпродуктивен — что абсолютно соответствует законам демократического общества.

Падение республики повлекло за собой насилие принципиально иного масштаба. На территории, чуть превосходящей половину страны, республика пала вследствие военного мятежа; из остальной Испании она была вытеснена армией — лучше организованной, более профессиональной, имеющей поддержку вооруженных сил двух основных фашистских держав. Разговоры левых о братстве, борьбе, силе и революции ничего не стоили по сравнению с боевой дисциплиной и организацией правых. Меня несколько удивляет, что Пейн (Payne, 1993: 383–384) на последних страницах книги, где анализируются общие причины падения республики, столько времени уделяет анализу агрессивной риторики основного защитника республики Мануэля Асаньи. Неужели он, говоря о жестокости и агрессии, не видит разницы между политической риторикой и артобстрелом? В конечном счете в стране установилось господство военной власти правых, которая свергла республику (представлявшую собой хоть и сравнительно хаотическую, но демократию), начала массовые убийства и на тридцать лет установила репрессивный диктаторский режим.

Второй вопрос касается победившего режима. Почему он принял форму гармоничного сотрудничества реакционных и корпоративных авторитаристов и как Франко сумел с такой легкостью приручить фашистов? Ответ, по большей части, прост и звучал уже неоднократно. Дело в том, что старый испанский режим в XX веке почти не пострадал. Хотя три его столпа — церковь, армия и монархия (последняя уж точно) порядком пошатнулись, страна не подвергалась внешней угрозе, правительства не участвовали в европейских войнах, и даже обрушившийся на Испанию общемировой экономический кризис был по своим масштабам невелик. В этих обстоятельствах противодействие либеральной демократии, вероятно, приняло бы консервативные, даже реакционные формы. Кризис был не настолько глубок, чтобы на сторону правых фашистов встали широкие народные массы. Когда в 1936 г. фашизм принял более широкие масштабы, его приверженцами стали в основном консервативные правые. Фашистов, которые бы перешли из социалистического лагеря, в Испании почти не наблюдалось. Но это означало, что у правых почти не было возможностей для мобилизации масс (разве что воскресные и праздничные службы). Таким образом, для свержения демократии требовалась армия, в которой методам фашизма предпочитали методы более консервативные, размеренные, нисходяще-директивные.

Эта спайка со временем стала прочнее, и в ней начал прослеживаться восходящий, массово-мобилизационный фашистский характер; поводом для мобилизации масс стало решение вести войну против левореспубликанского правительства. Заметим, насколько важную роль сыграло непреходящее стремление правых к порядку и иерархии: в итоге их единство оказалось прочнее, чем единство республиканцев. Очевидно, что во время гражданской войны они, в отличие от республиканцев, не уничтожали друг друга. К концу войны институты, с помощью которых Франко реализовал свою власть, были уже подготовлены; он позаботился о том, чтобы кланы в рамках режима получили каждый свое место у кормушки. И вновь режим выдержал нейтралитет в 1940-е и не пережил ни одного серьезного кризиса, хотя наблюдалась затяжная стагнация. Если не считать варианта оставить власть или пойти в тюрьму, то фашистам оставался только один путь. Им посулили военную и политическую власть, а также экономический стимул, кроме того, идеологии во многом совпадали — и фашисты смирились и встроились в систему. В ответ на социальный конфликт идеологией испанских правых стал этатизм, но не современный и амбициозный, а преимущественно реакционный и ограниченный. И все это на фоне органического национализма, который в Испании имел характер такой же жестокий и яростный, как и в других рассмотренных выше странах, с той оговоркой, что не так была выражена антисемитская составляющая. Режим правых в итоге одобрил идею масштабной политической чистки, что наводит на отрезвляющую мысль: если бы старые режимы не были ослаблены кризисами Первой мировой войны, если бы пришедшие им на смену авторитарные режимы не пострадали в 1930 г. от экономических кризисов и наступления стран Оси и не были бы потом сметены Второй мировой войной — на большинстве территорий Европы еще несколько десятилетий могли бы спокойно процветать чудовищные режимы франкистского типа.

Но остается одна загадка — та же, что и в других случаях, со скидкой на испанские особенности. Ведь этот авторитарный режим оказался успешен — просуществовал почти 40 лет. Испания была страной, где прослеживался ярко выраженный классовый конфликт, где переход к авторитаризму, будучи инициированным богатыми собственниками, имел явные классовые мотивы. Однако с точки зрения рационального капиталистического стремления к прибыли это была катастрофа: сочетание франкистской реакционности, репрессий и корпоративизма на долгое время обусловило социальный и экономический упадок. Мы не настолько пессимисты, чтобы полагать, будто в случае сохранения республики после 1936 г. страну ждали бы худшие для буржуазии последствия, чем при Франко. Если кому режим Франко и принес выгоду, так это его семье и хорошим знакомым (а позднее — семейству Бурбонов и их друзьям), а также некоторым представителям духовенства, армии, «Фаланги» и класса землевладельцев. Но его бенефициарами нельзя назвать ни испанских капиталистов, ни испанский средний класса в целом. Вместо того чтобы способствовать сохранению западной цивилизации, режим на целое поколение выключил из нее Испанию — если не считать цивилизацией морские курорты, на которые приезжали нежиться европейцы. Вероятно, эта горькая правда оказалась для режима слишком очевидной: в последние годы жизни Франко режим утратил признаки фашизма и лишь ждал смерти правителя. Словами Пейна (Payne, 1998), имела место «дефашизация изнутри».

Я не претендую на абсолютную истинность моей отгадки, и все же: на мой взгляд, важную роль тут сыграли особенности испанского сельского хозяйства, расщепленного классовым конфликтом, при котором землевладельцы оставались заложниками старого режима. Именно поэтому испанская буржуазия так преувеличенно воспринимала угрозу своей собственности и этот страх ставила выше расчетливого стремления к прибыли. Однако их преувеличенную реакцию сильно стимулировало левое меньшинство, а также два из трех могущественных столпов старого режима. Дело в том, что церкви и армии действительно было что терять; в результате их слияния возникло мощное идеологическое течение, которое сумело убедить капиталистов (а равно и представителей всех слоев общества, опасавшихся беспорядка и нестабильности) в том, что их противники — враги и предатели и что спасение в военной силе, которая сможет подавить конфликты и учредить в стране органическо-националистический порядок. Здесь правые снова допустили огромную ошибку: на этот раз дали зеленый свет не фашизму, а реакционному диктатору-корпоративисту, который нанес огромный ущерб их материальным интересам. Впрочем, «ошибка» здесь — слишком мягкое слово: ведь в результате многие из них совершили великие злодеяния. Но именно так и поступает человек перед лицом сложных, тесно переплетенных кризисов и катастроф, затрагивающих сразу несколько источников социальной власти. XX век дал этому достаточно примеров.