Фашисты

Фашизм был создан в Италии. Хотя довоенные интеллектуалы, позднее названные «фашистами», жили в разных странах — именно в Италии впервые зародилось чистое, беспримесное массовое фашистское движение. Само слово «фашизм» итальянское — от fascio, связки прутьев: это слово первоначально означало любую небольшую, тесно сплоченную политическую группу. Подразумевалось, что, как связанные вместе прутья труднее сломать, так и группа людей становится сильнее, когда связана тесными узами товарищества. Отметим, что речь здесь идет о типе организации, а не о ценностях. Муссолини добавил этому слову дополнительное значение, возведя его этимологию к латинскому fasces — символу власти в древней Римской республике, топору в окружении розог: этот символ стал иконой фашистского движения.

Хотя идеи, позже названные фашистскими, в довоенной Италии витали в воздухе, фашизм как таковой возник лишь в конце Первой мировой войны. В 1915 г. итальянское правительство, соблазненное обещанием отнятых у Габсбургов территорий, примкнуло к Антанте. Однако вступление в войну вызвало серьезный внутренний конфликт. В течение 1915–1916 гг. на улицах Италии проходили массовые демонстрации, беспорядки, столкновения сторонников и противников войны. Этому предшествовали еще два социальных взрыва: резкое расширение избирательного права для мужчин, введенное (из тактических соображений) премьер-министром Джолитти в 1912 г., и период рабочих волнений, увеличивших популярность левого «максималистского» крыла Социалистической партии. Многие консерваторы и либералы опасались, что на смену либеральному парламентаризму придет уличная борьба. Споры из-за войны ослабили государство и раскололи все основные партии, в том числе и правящие — как либеральные, так и консервативные. В Социалистической партии (PSI) против войны выступило руководство, что поставило ее в уникальное положение среди прочих крупных социалистических партий. Это заставило «патриотических» социалистов — в числе которых был и Бенито Муссолини — порвать с партией и объединиться с радикальными националистами, футуристически настроенными интеллектуалами и синдикалистами в создании фашистского движения. Некоторые итальянские левые испытывали сильное влечение к национализму. Движения рабочего класса в других странах также демонстрировали патриотический энтузиазм, однако только итальянские левые, объединившись с националистами, образовали новую партию.

Этот союз имел три важные предпосылки. Во-первых, многие итальянцы четко различали итальянскую нацию и итальянское государство. Существовало твердое и популярное убеждение, что итальянское государство было создано в 1860-х путем дипломатических маневров между высшими классами и иностранными правительствами, причем народное движение «краснорубашечников» Гарибальди было отодвинуто в сторону. Националисты снова и снова пытались воспламенить национальный дух, и многие из них разделяли левый взгляд на государство: парламентаризм — подлог, депутаты парламента, как либералы, так и консерваторы, представляют только интересы богачей. Католическая церковь также была враждебна этому светскому государству и держалась от политики в стороне — так что, с точки зрения правых, государству недоставало и сакрального авторитета. «Старого режима», правящего государством, здесь не существовало. Современники были убеждены, что «официальная» Италия — не то же, что Италия «реальная», иными словами, что государство не представляет нацию.

Во-вторых, в итальянском рабочем движении имелся значимый синдикалистский элемент. Синдикалисты отвергали марксистский упор на партию и государство: они полагали, что революцию могут совершить «синдикаты» (профсоюзы и профессиональные объединения). Партии представляют только массы избирателей, а синдикаты воплощают в себе материальные основы жизни, следовательно, истинными общинами являются они. Каждый профессиональный синдикат может установить монополию на свой труд и, таким образом, взвинтить его цену; однако переизбыток неквалифицированных рабочих неминуемо должен привести к массовым и ожесточенным забастовкам. Поэтому, чтобы добиться высокой оплаты труда, всем рабочим необходимо объединить усилия. Со временем ожесточенные забастовки и уличные столкновения объединят рабочих всех профессий в единый революционный пролетариат. После революции общество превратится в «государство синдикатов», в основном децентрализованное и самоуправляющееся — хоть в нем и будет присутствовать технократическая «аристократия производителей». Формально синдикалисты были антиэтатистами, однако разделяли с фашистами неприязнь к социализму и тягу к насилию. Включая в пролетариат людей всех производительных профессий, некоторые синдикалисты отступали от марксистской озабоченности классовым вопросом и начинали превозносить власть всего «народа» или «нации». Для синдикалистов пролетариат и был нацией, готовой к бою.

В-третьих, немало левых элементов было и в итальянском национализме. Он не одобрял существующее государство, хотя националисты и надеялись, что популизм сможет дать государству новую жизнь. Италия была «последней (и слабейшей) из великих держав», страной, «лишенной Империи». Коррадини писал в 1911 г., что Италия — пролетарская нация, эксплуатируемая буржуазными великими державами. Такая риторика била в цель — и движение за освобождение от австрийского давления на границах и за захват колоний в Ливии пользовалось значительной народной поддержкой. Для левых националистов нация и была пролетариатом. Мост между национализмом и синдикализмом выстроили футуристы. Изначально художественная, творческая группа, перед самой Первой мировой войной они опубликовали политическую программу, в которой агрессивный национализм сочетался с видением будущего технократически-индустриального общества. Презрение к либеральному парламентаризму привело их к программе «действий, а не слов» (De Felice, 1995: 738–741).

Расколы, вызванные Великой войной, привели к формированию ядра лево-националистических интервенционистов, впоследствии ставших фашистами. Без войны не было бы и фашизма, справедливо замечает Саладино (Saladino, 1966). Именно один из четырех кризисов современности, названных в главе 2 — гражданская война всех против всех, — породил фашизм в его первоначальной, чистой форме. Однако это же предопределило политический и экономический кризисы: слабое полулегитимное государство, в обстановке послевоенной депрессии пытающееся быстро перейти к всеобщему избирательному праву для мужчин, — и классовая борьба между относительно слабым капиталистическим классом и разобщенным рабочим движением. В марте 1919 г. в Сан-Сепульхро в Милане Муссолини и еще 190 человек объявили о создании fasci di combattimento (боевых отрядов). Большинство среди них составляли бывшие военные; за ними шли революционные синдикалисты, патриотические социалисты и футуристы. Образцом для новой организации стали футуристические fasci: за предыдущие три месяца их было создано тридцать (De Felice, 1995: 476). Из 85 членов организации, известных нам по роду занятий, 21 были писателями или журналистами, 20 — «белыми воротничками», 12 — рабочими, пятеро — предпринимателями, четверо — учителями. Почти все были моложе сорока лет, и 15 % — моложе двадцати. Пятеро были евреями (Gentile, 1989: 35).

Движение, скоро получившее название «Национальная фашистская партия» (Partito Nationale Fascista, PNF), к концу 1920 г. насчитывало уже 20 тысяч членов, к апрелю 1921 г. — почти 100 тысяч, а к ноябрю 1921 г. 320 тысяч — рост очень быстрый. В октябре 1922 г. эта организация, скорее парамилитарная, чем партийная, двинулась на Рим. Фашисты были легко вооружены, и правительство вполне могло бы оказать им сопротивление, однако вместо этого капитулировало, попросив Муссолини возглавить коалиционное правительство. Три года спустя он стал диктатором. Таким образом, фашизм пришел к власти через три года после своего возникновения, а полной власти достиг через шесть лет. Чем объяснялся столь стремительный успех? Кто и почему поддержал фашистов?

ДВЕ ТЕОРИИ ИТАЛЬЯНСКОГО ФАШИЗМА

Одна теория исходит от ученых, другая — от самих фашистов. Изначально породила и взрастила фашизм гражданская война; однако большинство ученых полагают, что за распространение и успех его несет ответственность капиталистический кризис. Фашизм, говорят они, стал по существу буржуазным или мелкобуржуазным, экономическое недовольство этих классов подогревало его радикальную правизну, а затем было использовано капиталистическим классом для подавления социализма и рабочего движения. Итальянский фашизм, говорят они, внес специфический вклад в уже идущий классовый конфликт, включив рабочих в корпоративистские государственные организации. Такова популярная интерпретация всех фашистских движений, однако только в Италии она все эти годы остается основной (Salvemini, 1973: 129; Tasca, 1976: 340; De Felice, 1980; Abse, 1986, 1996; Revelli, 1987; Lyttleton, 1987: 49–50; Brustein, 1991; Luebbert, 1991: 274; Elazar, 1993). Упоминают эти авторы и о других причинах фашизма: хрупкой либеральной демократии, проходящей через трудный переходный период, национализме, милитаризме, влиянии на молодежь — однако все их подчиняют причине классовой. Одни подчеркивают недовольство деревенских жителей, другие — городских; расходятся мнения о сравнительном вкладе капиталистического, среднего или нижнего среднего классов. Защищал ли фашизм капиталистов от пролетарской революции или был мелкобуржуазным радикализмом? Однако даже самые тонкие и проработанные трактовки (Roberts, 1980; Lyttleton, 1996) остаются вариациями на ту же буржуазную тему. Немногие инакомыслящие (напр., Saladino, 1966; Gentile, 1996) видят в фашизме не столько классовое движение, сколько крайний национализм, «цивилизационный кризис» нации. Однако господствует классовая теория, особенно когда дело доходит до вопросов о том, кто такие фашисты и почему они стали фашистами.

Самая любопытная классовая теория принадлежит Сальваторелли (Salvatorelli, 1923: 130–136) с дополнениями Де Феличе (De Felice, 1977: 128–131, 175–192; 1980). Сальваторелли полагал, что война усилила давление на средний и нижний средний классы, зажатые между более организованными пролетариатом и капиталистическим классом. Фашистская идеология основывалась на «типично мелкобуржуазном» национализме. Хотя поддерживали ее и безработные, и ремесленники, «мелкобуржуазный элемент не только господствует численно, но и… является самым характерным и направляющим элементом… Фашизм представляет собой классовую борьбу нижнего среднего класса, зажатого между капитализмом и пролетариатом, как третий лишний между двумя враждующими сторонами». Ядро фашистов — государственные служащие, бюрократы, специалисты, все те, кого Сальваторелли называет «гуманитарной мелкой буржуазией»; они составляют «не истинный общественный класс, обладающий собственной силой и собственными функциями, но конгломерат, находящийся на обочине капиталистического процесса производства». Поэтому, продолжает он, подлинного видения общественного и экономического развития у фашизма нет, и «превзойти» классовый конфликт он не может. Фашисты вынуждены будут или разрушить капиталистическую цивилизацию, или продаться капиталистам. Сальваторелли ожидал от них последнего. Де Феличе делил этот средний класс немного по-другому: на традиционный средний класс (фермеры, торговцы, специалисты, мелкие предприниматели), обладающий некоторой однородностью и независимостью, и новый средний класс (служащие — «белые воротнички» и интеллектуалы на жалованье), более разнородный и зависимый от нанимателей. Новый средний класс в послевоенный период страдал больше и потому был более склонен к фашизму. Идеологические, военные и политические причины оба автора рассматривают постольку, поскольку из них вытекают экономические и классовые следствия. Таким образом, Первая мировая война обострила недовольство среднего класса; итальянская демократия доказала свою шаткость, связанную с классовыми предрассудками; национализм по существу своему «мелкобуржуазен» (см.: Tasca, 1976: 323, 358).

Однако сами фашисты не разделяли такой классовый взгляд. Мой метод состоит в том, чтобы «принимать фашистов всерьез», а значит, выслушивать их самих. В книге «Политическая и социальная доктрина фашизма», написанной в 1932 г. по материалам, собранным Джентиле, Муссолини сам рассказывает о своем деле. К этому времени Муссолини уже был диктатором и стремился легитимизировать свой режим, так что пропагандистские элементы в его тексте имеет смысл исправлять, соотнося их с заявлениями до переворота. Начинает Муссолини с того, что впервые привлекла его к политике социалистическая «доктрина действия». Это верно (как верно и для других фашистских интеллектуалов, процитированных мною в главе 1). Юный Муссолини не раз призывал своих товарищей-социалистов «делать историю, а не претерпевать ее» при помощи «организаций воинов», готовых «к величайшей в истории кровавой бане». Однако, по его словам, к 1918 г. «социализм как учение был уже мертв: он существовал лишь как ненависть». Итак, говорит он, фашизм родился из пепла социализма как «третья сила», ведущая «рабочий класс к реальному и эффективному лидерству» «при строгой военной дисциплине». У националиста Д’Аннунцио Муссолини заимствовал культ парамилитаризма и юности, элитистский культ вождя и уверенность, что толпой легко манипулировать с помощью мифа, символа и ритуала. В самом деле, как отмечают Березин (Berezin, 1997) и Джентиле (Gentile, 1996), ритуал стал мощным подкреплением формальной идеологии в практике движения. Кроме того, он подогревал презрение фашизма к демократии, о котором Муссолини говорит так:

Отметим объединение политики, искусства и стиля, столь типичное для фашизма.

Муссолини не считает нужным упоминать о том, что в 1919 г. фашизм был левым, требовал восьмичасового рабочего дня и рабочего контроля. Значительная часть риторики движения исходила от левых синдикалистов — Панунцио, Джентиле, Россони и Оливетти, по-разному добавлявших в фашистскую идеологию «целостный» синдикализм или корпоративизм. Они заявляли, что «всему движению рабочего класса предстоит впитать в себя высокие устремления нации» и что «этатизм и синдикализм находятся в процессе слияния». Муссолини их несколько опасался. В 1922–1924 гг. он еще питал надежды возглавить фашистскую/социалистическую парламентскую коалицию против консерватизма и буржуазной либеральной демократии. Готовность принять правила парламентской игры оттолкнула футуристов, которые покинули движение. Но скоро Муссолини отказался от парламентаризма и принялся приручать синдикалистов, склоняя их к идее более «вертикального» корпоративистского государства. Он провозгласил «тоталитарное этическое государство», где о рабочем контроле будет забыто и левые утихомирятся (Nolte, 1965: 202–208, 258; Gregor, 1979: 106–114; De Felice, 1995; Dahl, 1999: 46–70; Riley, 2002: гл. 2).

Более постоянным рефреном стал парамилитаризм — наследие идеалистических теорий действия, конкретизированных опытом войны. В начале 1919 г. Муссолини вместе с футуристами приветствовал «действия» вместо «слов» (ассоциирующихся с затхлым парламентаризмом) и успешно заставил замолчать демократических националистов и социалистов. Первые fasci были созданы в марте — и уже месяц спустя последовали первые смерти. Затем первый конгресс PNF в 1921 г. провозгласил свои «эскадроны действия», squadristi, «революционной милицией на службе нации… следующей трем принципам: порядок, дисциплина, иерархия» (Gentile, 1989: 398). Как отмечает Даль (Dahl, 1999: 145–146), забастовки, уличные столкновения, насилие, расцениваемые как борьба добра со злом, были вообще характерны для итальянского сплава синдикализма с этатизмом. В 1932 г. Муссолини все еще декларировал парамилитарные добродетели:

Война и только война доводит человеческую энергию до максимального напряжения и накладывает отпечаток благородства на те народы, что имеют мужество прибегать к ней. Гордый девиз Squadrista: «Me ne frego» [«мне плевать», в окопном варианте — «мне насрать»], написанный на повязке, закрывающей рану, — это акт философии, это воспитание готовности к бою, это спокойное осознание опасностей войны, это новый путь жизни для Италии, святость и героизм, свободные от всяких экономических мотивов.

Парамилитарные добродетели были тесно связаны с культом юности и мученичества, поскольку солдаты — молодые люди, постоянно рискующие жизнью. Сама Италия была молодой нацией, объединенной лишь в 1860-х, и одновременно пролетарской нацией, эксплуатируемой более старыми «плутократическими» нациями. Движение, мобилизующее энергию юности, обещало покончить с этой эксплуатацией. Джентиле (Gentile, 1996: 23–27) пишет, что парамилитаризм был «крестовым походом», объединенными ритуалами святого причастия. Пролитая парамилитаристами кровь, говорит он (впадая в некоторое преувеличение), была подобна крови Христа и христианских мучеников. Как сказал командир сквадристов в Лукке на похоронах местных фашистов в 1921 г.: «О Святая Троица, рожденная кровью: твоя кровь — наша кровь. Поток, дарующий жизнь, покидает вены, чтобы наполнить новую крестильную чашу, — так примем же этот багровый дар». Разумеется, эти фашисты, в отличие от Христа, погибли, пытаясь убить других, — так что перед нами идеология, оправдывающая и прославляющая убийство. Да и слишком приземленным, слишком прагматичным был фашизм, чтобы стать религией.

Придя к власти, Муссолини подчинил парамилитарные отряды государству, а реальное насилие заменил ритуальными воспоминаниями о нем. Говоря нацистским языком, «порядок» возобладал над «дикостью». К 1932 г. Муссолини объявил свое государство единой «организованной, централизованной и авторитарной демократией», способной органически представлять нацию:

Основа фашизма… Государство как абсолют, в сравнении с которым все личности и группы относительны — и должны рассматриваться лишь в своем отношении к государству. Фашистское государство обладает самосознанием, собственной волей и личностью, оно воплощает в себе имманентный дух нации. Оно — единственная сила, способная разрешить гибельные противоречия капитализма. Оно не реакционно, а революционно.

Такое государство делает ненужным «соперничество партий, и безответственность политических собраний. Фашизм отрицает, что важнейшей силой в преобразовании общества является классовая война». Одним словом, перед нами трансцендентное государство.

Кроме того, это государство империалистическое: «Расширение нации — важнейшее проявление ее жизни. Империя требует дисциплины, координации всех сил, глубоко укорененного чувства долга и жертвенности. Никогда еще нация так не нуждалась в авторитете, направлении и порядке».

К 1932 г. Муссолини более всего интересовали война, органический национализм и государство. Парамилитаризм был для государства неудобен, однако оставался важен риторически и организационно, поскольку фашизм по-прежнему стремился к массовой мобилизации. И хотя партия предложила широкую программу экономических и социальных преобразований, они воспринимались как вторичные в сравнении с приматом нации, милитаризма и государства (Delzell, 1970: 27–37). Даже доводами в пользу корпоративизма служила не столько его экономическая эффективность, сколько способность превосходить классовые и иные частные конфликты интересов и мобилизовывать массы (Berezin, 1997: 60–63). Итальянский фашизм возник и развивался сразу после войны. Поэтому в области экономики его волновала не столько депрессия, сколько послевоенный классовый конфликт.

Именно такова стала стандартная фашистская повестка по всей Европе, открывающая нам ключевые фашистские ценности, о которых мы говорили в главе 1: органический, парамилитарный национал-этатизм, способный якобы «превзойти» и преодолеть общественные конфликты. Основные особенности итальянского фашизма в том, что он был первым, и, следовательно, демонстрировал большее идеологическое разнообразие, а затем усмирил свой радикальный парамилитаризм, превратив его в не столь динамичный, хотя и мобилизующий этатизм. Это также ослабило призывы очистить нацию от врагов: от политических оппонентов парамилитаристы Италию уже очистили, а этнические враги (кроме Африки) не играли здесь особой роли.

Любое краткое изложение фашистской доктрины неизбежно станет упрощением. Итальянский фашизм был движением бурно развивающимся, плюралистичным, децентрализованным, порой даже хаотичным. Сам Муссолини был оппортунистом, а его боевики ценили действие выше идеологии. Однако большинство итальянских фашистов полагали, что исповедуют не какую-либо классовую идеологию, а учение о трансцендентном, органическом национал-этатизме, полное антиматериалистического морального пыла — учение о полном преображении общества. Некоторые называли фашизм «религией Италии», «религией нации», «национальным ополчением»; враги фашизма были «предателями нации». Важную роль в движении играли вера, символы, ритуалы, культ мучеников, гибнущих ради очищения нации. В каждом местном партийном офисе имелось святилище нации и ее мучеников (Gentile, 1990; 1996). Однако фашистские вожди хорошо сознавали, что в Италии существует и истинная религия — поклонение сущностям вне нашей материальной реальности, чудотворное, вызывающее благоговение и трепет; и это не фашизм, а католицизм. Поэтому они старались сплести фашистские ритуалы с католическими обрядами.

Эти два взгляда на фашизм — классовый и национальноэтатистский — сильно различаются. Классовые теории предполагают отрицание смысла фашистской идеологии и искренности тех, кто ее исповедовал. Они — часть традиции, требующей не принимать фашистов всерьез. Был ли Муссолини искренен, обманывал ли других — или, быть может, самого себя? Возглавлял ли классовое движение — или движение, искренне приверженное идее парамилитарного национального государства? Далее мы увидим, что верно и то и другое.

КЕМ БЫЛИ ФАШИСТЫ?

Разбирая все конкретные примеры, я достаточно подробно рассматриваю социальный бэкграунд фашистов. Что касается рядовых фашистов — это почти единственное, что мы можем о них узнать. Однако общественные движения — это не просто скопища индивидуумов, статичных и равных друг другу. Движение предполагает определенные социальные структуры и процессы. Это фашистское движение чрезвычайно ценило порядок и иерархию, и достижение высоких постов внутри движения было важной частью фашистской карьеры. Более того: парамилитарное насилие предполагало непосредственную передачу власти достаточно массовому движению (пусть и не «большинству»). Насилие, как и во всех фашистских движениях, было здесь ключом к успеху. Нам необходимо рассмотреть фашистов в действии и определить их личные качества.

Однако я начну с известных характеристик фашистской массы. К сожалению, для Италии данные не слишком обширны. PNF лишь однажды собрала статистику социального происхождения своих участников, основываясь на данных о половине из 320 тысяч членов организации к ноябрю 1921 г. Остается лишь надеяться, что это была репрезентативная половина, поскольку других источников информации у нас почти нет. Ученые обычно сосредоточиваются на классовом составе фашистов. Однако их половозрастной состав и отношение к военной обязанности впечатляют еще сильнее.

В раннем фашистском движении чувствуется привкус феминизма. Среди основателей фашистской партии на встрече в Сан-Сепульхро мы встречаем девять женщин; женщины составляют 5 % членов партии к 1921 г., а ранние фашистские/синдикалистские идеи включали в себя некоторое свободомыслие в вопросах пола и сексуальности. Однако жестокость движения быстро превратила его в преимущественно мужское. К 1922 г. женщины составляли лишь 1–2 % членов движения, а женщин-лидеров не было вовсе. Скорее всего, та же картина наблюдалась и в других партиях, поскольку женщины в Италии не имели избирательных прав. Однако вспомогательные женские фашистские организации быстро росли и действовали активнее, чем какие-либо иные женские организации в Италии, не считая католических. Фашизм привлекал многих женщин, скептически относящихся к феминизму, сосредоточенному на женском труде и зарплате, — течению, господствовавшему в большинстве западных либеральных и социалистических феминистических движений. Однако самой важной причиной роста женских фашистских организаций, возможно, была претензия фашистского движения на тоталитарность. Движение стремилось организовать женщин, чтобы их контролировать. Принуждать женщин к чему-либо фашисты не стремились, вместо этого втягивали их в движение через общественные и ритуальные акции. Фашизм почитал женщин как матерей, «воспроизводительниц нации», «ангелов домашнего очага». Это давало им в нации роль, не только в принципе, но и в контексте ритуальных церемоний сравнимую с религиозной. Конкордат с папой позволил движению учредить квазирелигиозные церемонии в честь матерей или вдов фашистских мучеников или женщин, жертвующих свои обручальные кольца на помощь армии в Африканской войне (Berezin, 1997). Де Грациа (De Grazia, 1992: 35) считает, что фашизм «национализировал» женщин так же, как к концу XIX века государство «национализировало» мужчин. Социальная политика, заимствованная у социального католицизма, обеспечила протекционистское трудовое законодательство женщинам, а также государственные субсидии матерям и многодетным семьям. Хотя схожие меры принимались и в некоторых других католических странах, фашистская Италия была здесь впереди — хотя, возможно, эти меры поддержки работающих женщин перевешивали другие нововведения фашистов в области трудового законодательства, бившие по трудящимся обоих полов (Caldwell, 1986; Willson, 1996). Фашизм также дал женщинам возможность выходить на демонстрации, маршировать, принимать участие в спортивных и театрализованных мероприятиях, носить красивую форму. Эти общественные роли были для женщин в новинку, и многие чувствовали себя освобожденными (Passerini, 1987: 193). Как отмечает Уилсон (Willson, 1996: 81), фашизм первым из политических движений вывел женщин на национальную сцену — пусть сценарий для них и писали в основном мужчины. И раннее движение, и сам захват власти определенно имели «мачистский» привкус. Однако установившийся фашистский режим итальянские женщины, несомненно, поддерживали не менее мужчин.

Далее, фашисты были молоды. 25 % членов национального списка — менее 21 года, да и большинство остальных, скорее всего, ненамного старше. Средний возраст членов партии как в Реджио-Эмилия, так и в провинции Болонья в 1922 г. составлял 25 лет, а сквадристов в Болонье и во Флоренции — 23 года. Парламентским депутатам от фашистов было по большей части 30–40 лет (моложе, чем в других партиях), как и их региональным секретарям (Gentile, 2000: 411, 491). В отличие от других партий, здесь не было ни одного лидера старше пятидесяти. Особенно важную роль играли молодые люди в фашистском насилии. В партии почитались около 400 фашистских «мучеников»: известен возраст четверти из них — и в среднем он составляет 21 год. Большинство фашистов до переворота принадлежали к одному поколению, рожденному между 1890 и 1905 гг. Полагаю, это была самая молодая и самая холостая из итальянских партий (хотя аналогичных данных по другим партиям у меня нет). Даже депутаты от фашистов, выбираемые за респектабельность, были в среднем на тринадцать лет моложе депутатов от других партий.

Именно молодость в сочетании с парамилитаризмом, возможно, несет ответственность за специфически фашистское (встречаемое во всех странах) сочетание моральной риторики, устремленности в будущее и убийств. Фашистские боевики были агрессивны и жестоки, но в то же время воспринимались как «идеалисты», «современные люди», «предтечи будущего». Италию в публичной риторике именовали «молодой нацией», и фашисты как бы воплощали эту молодость в себе. А рассматривая классовый состав, стоит помнить о том, что фашизм мобилизовал преимущественно людей молодых, неженатых, чей опыт едва ли можно назвать типичным для классов, к которым мы их приписываем. Возрастной состав вместе с половым открывает перед нами необычную картину: фашизм представлял собой, по сути, молодежную банду, хоть и необычно идеалистическую, скрепленную узами товарищества на крови (Lyttleton 1987: 244). Легко понять, чем привлекал молодых парней девиз «мне плевать». Легко понять и то, чем дисциплинированное, идеологически легитимизированное насилие выделяло фашизм в ряду политических партий, которые спорили, ходили на демонстрации, но не готовы были ни убивать, ни умирать. Сам Муссолини заявлял, что сквадристы установят «окопную власть». Это было поколение, мобилизованное милитаризмом.

В самом деле, с военным насилием большинство фашистов было уже знакомо. Около 57 % членов организации за 1921 г. прошли войну (De Felice, 1966: 7; Revelli, 1987: 18). Однако ни один из той четверти, которой в 1921 г. было менее 21 года (а также из женщин) воевать не мог. Следовательно, около 80 % фашистов, в годы войны пригодных к военной службе (то есть те, кому в 1916–1918 гг. было от двадцати до сорока четырех), должны были воевать. Среди лидеров процент воевавших был еще больше: ветеранами были от 68 до 81 % региональных секретарей к 1931 г. (Gentile, 2000: 495). Крупнейший военный призыв в этой возрастной группе составлял в Италии около 23 % — то есть ветеранов среди фашистов было в 3,5 раза больше, чем в среднем по стране. Не случайно говорили, что самые первые фашистские боевики вербовались в основном из элитных солдат-добровольцев, известных как arditi («пламенные»). По-видимому, некоторые отряды arditi, по большей части возглавляемые офицерами-футуристами, перешли к фашистам в полном составе. Пополнялись они в основном за счет студентов, слишком молодых, чтобы успеть повоевать, но воспламеняемых теми же радикально националистическими идеями. Ранние сквадристы, судя по всему, состояли в основном из высокообразованных молодых людей (Gentile, 1989: 74; Snowden, 1989: 158-60; Riley, 2002: гл. 2). Фашистами стала, возможно, приблизительно четверть arditi; остальные распределились по другим националистическим движениям. Поскольку заводские рабочие по большей части освобождались от военной службы, большинство arditi были бывшими крестьянами и служили под началом офицеров из среднего класса. Некоторые современники полагали, что среди фашистов непропорционально много офицеров низшего звена. Грамши (Gramsci, 1971: 212–213) считал, что большинство кадровых офицеров были выходцами из мелкой и средней деревенской буржуазии: военный опыт дал им и новые ценности, и возможность защищать свои классовые интересы силой оружия. К фашизму привлекали их и его экономические цели, и милитаристские средства.

В армии служили три миллиона человек — понятно, что лишь небольшая их часть стала фашистами. Большинство солдат просто с нетерпением ждали демобилизации и возвращения к мирной жизни и больше интересовались работой или получением образования, чем идеологией. Верно ли, что, как часто утверждают, некоторых привели к фашизму материальные трудности? Эта тема почти не исследовалась. В основном солдаты присоединялись к более мейнстримовым ветеранским организациям, отчасти связанным с католическими организациями «пополари» (популистов), которые ограничивались борьбой за рабочие места и социальные пособия, а фашистам скорее противостояли. Возникла небольшая левая парамилитарная организация под названием Arditi del Populo; однако социалистические и коммунистические партии, которые (как мы увидим далее) предпочитали акциям прямого действия риторику, не пожелали иметь с ней ничего общего. Другие присоединялись к националистическому «Легиону» д’Аннунцио (Ledeen, 1977). Фашизм обращался к меньшинству ветеранов, желавших сохранить организацию и боевое товарищество, и предлагал им более радикальное предназначение. Пройдя войну, эти люди сохранили военные ценности и организацию. Они считали, что все беды Италии можно исцелить товариществом, дисциплиной и эгалитарным национализмом окопов. «На войне классовых различий нет»; так же и парамилитаризм должен был «превзойти» классовые различия. Социалистический лидер Турати подчеркивал, что подобная карьера неминуемо включает в себя привычку к насилию:

Организованное парамилитарное насилие эти фашисты воспринимали положительно, как благое дело. Джентиле (Gentile 1996) приводит слова множества официальных идеологов, с пафосом говорящих о духовности парамилитаризма. Можно только задаваться вопросом, как воспринимали их слова юные головорезы, стоящие перед трибунами в первых рядах! Бальбо, лидер сквадристов, был чуть более практичен. Он сам воевал, имел фронтовые награды, и вот какие мысли поверял он своему дневнику: «Воевать, сражаться — и вернуться домой, в страну [премьер-министра] Джолитти, заменившего все идеалы сухим деловым расчетом? Нет: лучше все отринуть, все до основания разрушить, а затем обновить». Насилие, писал он, «самый быстрый и решительный путь к революционной цели. Долой буржуазное ханжество, долой сентиментальность: лишь действие, прямое и резкое, лишь стремление к цели любой ценой!» (Segrè 1987: 34). Он тоже верил, что, командуя своими головорезами, служит высокой цели. Сквадристов он называл наследниками «святой черни Гарибальди», краснорубашечников, освободивших Италию от иноземного угнетения, — аналогия, которую часто проводили фашисты.

Кроме того, парамилитаризм предлагал конкретную и всеобъемлющую социальную идентичность. Солдаты, вернувшиеся с войны, были молоды, по большей части неженаты, с малым опытом на рынке труда, плохо интегрированы в местные общины, связанные семейными, профессиональными, религиозными узами; они склонны были ассоциировать себя с нацией в целом, которую и воплощала массовая армия (Linz, 1976: 37). В партийных документах члены фашистской партии именуются arditi, но каких-либо иных классовых или профессиональных определений там нет — как будто этим их социальная идентичность и ограничивалась (Misefari, Marzotti, 1980). Многие из них, быть может, никогда не работали, не имели семьи и, соответственно, не могли идентифицировать себя как-то иначе. Умения их ограничивались военными навыками, ценности — милитаристскими идеалами; социальная жизнь их проходила в рядах сквадристов, там они испытывали чувства боевого братства и причастности к великому делу. В отличие от нацистов, у итальянских фашистов партия и парамилитарные отряды обычно даже не разделялись: всех местных партийных активистов сокращенно называли «сквадристами». Таска (Tasca, 1976: 345; ср. Lyttleton, 1987: 46–49, Snowden, 1989: 157) заключает, что фашизм и был парамилитаризмом, обрушивающим воинственную ярость на своих политических противников. Однако дисциплина (иной раз довольно условная), часто — постоянное проживание в казармах, безжалостные расправы с «изменниками» играли и еще одну важную роль: принудительно социализировали самих молодых фашистов в духе коллективного насилия. Сквадристы заменяли молодым фашистам работу, общину, церковь. Отряды боевиков структурировали жизнь своих членов и формировали их психику, приучая наслаждаться насилием. В своей риторике фашисты превозносили философию действия. Парамилитаристы воплощали ту же философию на практике. При этом они подчиняли своему фашистскому диктату и других. Именно это двойное подчинение товарищей и врагов здесь, как и в других, более крупных парамилитарных формированиях фашистов, вело к успеху.

Однако жестокая карьера итальянских фашистов имела ряд особенностей, отличавших их от фашистов в других странах. Как и в других местах, первые когорты новобранцев приходили в фашистскую организацию прямо с войны; однако итальянские фашисты проделали уникальный путь — насилие привело их к захвату власти быстрым и прямым путем, без продолжительного периода электоральной активности. Придя к власти, Муссолини начал укрощать своих боевиков, включив их в государственную и хорошо оплачиваемую парамилитарную структуру — т. н. «добровольную милицию национальной безопасности» (MSVN). Вторая волна насилия, теперь при государственной поддержке, произошла в конце 1930-х в Африке, третья — в Европе ближе к концу войны. Таким образом, насилие в среде итальянских фашистов носило неравномерный характер. Первая его фаза, по-видимому, легитимизированная милитаристскими ценностями и ситуацией «гражданской войны», быстро оборвалась. Вторая и третья фазы (о которых мы поговорим в следующем томе), хоть и кровавые, также длились недолго и остались скрыты от глаз большинства итальянцев.

Итак, большинство первых итальянских фашистов были молодые мужчины, организованные в парамилитарные боевые отряды. У большей части из них юность прошла на войне, другие повоевать не успели. Все в возрасте 18–21 года познакомились с милитаризмом и/или парамилитаризмом — либо на войне, либо в сквадристах. Можно ли придумать для них девиз лучше, чем «мне плевать»? Пока что они, кажется, подтверждают скорее концепцию самого Муссолини, чем Сальваторелли или Де Феличе. В самом деле, они с удовольствием пародировали теоретиков классовой борьбы, награждая своих противников-марксистов обидным эпитетом «буржуи». Итальянское borghese означает также «гражданский», «штатский», так что коннотации ясны: к черту законопослушных, нытиков, слабаков! Как мы увидим далее, «молодость», «действие» и даже «насилие» стали ключевыми понятиями новой идеологии.

Сильнее всего был фашизм в двух маленьких и «неспокойных» приграничных регионах Италии: в северном Альто-Адидже (Южном Тироле), оспариваемом Австрией, и на северо-востоке, оспариваемом Югославией. В марте 1921 г. в одном только Триесте насчитывалось почти 15 тысяч из 80 тысяч членов движения — более чем вдвое больше, чем в любой другой провинции. Триест и соседняя провинция Удине дали фашистскому движению 20 % членов (всего в Италии была семьдесят одна провинция). Сразу после войны, когда пересмотренные границы были свежи и еще оспаривались, многие полагали, что северной и северо-восточной Италии «грозит опасность», и немало местных жителей обращались к крайнему национал-этатизму в надежде защитить свою землю от растущего австро-германского и словенского национализма (De Felice, 1966: 8-11; Linz, 1976: 82–84, 92; Steinberg, 1986). Однако силен был фашизм и в современных городах северной Италии, откуда распространялся в наиболее развитые сельские регионы севера и северо-востока: в Венеция-Джулия, в Венето, по всей долине По, Тоскане и Умбрии. Затем подпали под обаяние фашизма и крупные города на северо-западе. Райли (Riley, 2002: гл. 2) отмечает, что это были самые современные регионы Италии. Сельские районы были достаточно разнообразны: где-то царили крупные землевладельцы, где-то — небольшие крестьянские хозяйства. Однако во всех областях, охваченных фашизмом, было хорошо развито гражданское общество — плотная сеть добровольных неформальных объединений, таких как кооперативы или профсоюзы. Он заключает: фашизм развивался там, где гражданское общество было всего сильнее и фашистская партия мобилизовала уже существующие добровольные ассоциации. Позднее, после Похода на Рим, фашизм распространился на большую часть страны. К 1923 г. около 40 % членов фашистской партии жили в центральной Италии, 37 % в северной и целых 23 % в южной — хотя по-настоящему отсталые южные районы оставались почти не затронуты. К 1922 г. относительный вклад Триеста и Удине упал до 5 %, а доля семи крупнейших итальянских городов снизилась с 39 до 25 % (Revelli, 1987: 22).

Фашисты на северо-западе имели свои особенности. Членов партии в Удине по состоянию на 1922 г. я подробно рассматриваю во втором столбце табл. 3.1 в Приложении. В основном они относились к среднему классу, однако включали и большую часть местной рабочей силы[26]. Я вычисляю процентное соотношение доли каждой группы, представленной в фашистском движении, с их общей долей в экономическом секторе. Это дает нам индекс избыточного или недостаточного представительства фашистов. Значения более 1,0 указывают на избыточное представительство, менее 1,0 — на недостаточное. Такие вычисления я провожу для каждого рассматриваемого конкретного случая[27]. В Удине фашисты наиболее массово представлены среди управленцев в государственном и частном секторе (индекс 3,1); за ними следуют крупные собственники и специалисты (индексы 1,5). Коммерсанты практически не выделяются (индекс 1,1). Промышленные рабочие представлены намного слабее (индекс 0,5). Доля сельскохозяйственного сектора еще ниже (0,4), но будем помнить, что это город. Однако в категорию «управленцев» входят и рабочие коммунального хозяйства. Если вычесть их, индекс «белых воротничков» снизится приблизительно до 2,0. Как видим, самой многочисленной группой оказываются именно они, а не «классическая» (то есть независимая) мелкая буржуазия. Рабочие составляют в Удине более четверти партии, но все равно представлены недостаточно (их индекс около 0,75). В Триесте, как писали современники, фашисты были выходцами из всех классов. Здесь нападения на социалистов и словенцев помогли им получить контроль над улицей раньше, чем в других местах. В газетах писали, что фашизм в Триесте особенно популярен среди рабочих и городских чиновников, что в его провокационных демонстрациях и шествиях сочетаются агрессивный национализм и синдикализм. Некоторые фашисты нападали на евреев, но чаще мишенями становились «враги» — социалисты, иногда определяемые также как «славяне», словенцы или вообще «чужие». Фашизм был очень силен и в Альто-Адидже: в этом регионе фашисты впервые захватили местный муниципалитет (Silvestri, 1969; Payne, 1995: 108; Abse, 1996). В этих двух регионах мы видим, как фашисты продвигают свою этническую политику, в том числе дискриминацию других этнических групп, в тяжелых случаях сопровождаемую насилием, направленным на этнические чистки, с целью заставить меньшинства эмигрировать. Впрочем, убийства здесь были редки, а о плановых депортациях речи не было. Давление на меньшинства с целью понудить их к эмиграции после Первой мировой войны было обычным делом на спорных приграничных территориях по всей Европе, и Италия здесь не была исключением. Разумеется, это поощряло фашизм.

Шаблон везде один и тот же. Самый широкий отклик встречали фашисты у всех классов на «угрожаемых» приграничных территориях. Поскольку Италия была полуостровом, серьезных территориальных споров не имела и с основными своими соседями — Францией и Швейцарией — поддерживала хорошие отношения, «угрожаемых» приграничных территорий у нее было всего две — Триест и Южный Тироль, и те очень невелики. Будь их побольше, итальянский фашизм, возможно, получил бы более широкую классовую опору и проводил бы не столько политические, сколько этнические чистки.

Как и фашистов в других странах, итальянских фашистов чаще всего рассматривают с классовой точки зрения. И, как обычно, большинство ученых полагают, что фашисты были выходцами преимущественно из среднего или нижнего среднего класса. Однако самый содержательный наш источник, общенациональный реестр членов фашистской партии, не вполне поддерживает эту гипотезу (это отмечается в: Payne, 1995: 104). Столбец 1 в табл. 3.1 в Приложении показывает нам, что 41 % членов PNF составляли рабочие. Они же составляли 46 % всего занятого населения в стране (Labini, 1978), так что их индекс составляет 0,86 — чуть ниже среднего уровня. Однако индекс для рабочих вне сельского хозяйства — лишь 0,64[28], а сельскохозяйственные рабочие имеют индекс выше среднего (около 1,1). Возможно, в деревне фашизм имел более широкую классовую базу, в то время как города отчасти подчинялись «правоверному» классовому убеждению, что среди рабочих фашизму ловить нечего.

Однако с этими данными не все гладко. Во-первых, большинство фашистов принадлежали к молодежи — следовательно, еще не успели приобрести профессию, и социальный статус их был ниже, чем у взрослого населения в целом. Таким образом, возможно, члены партии в большей степени относились к среднему классу, чем показывают эти цифры, — хотя доказать такое предположение невозможно. Во-вторых, данные о занятости включают и работающих женщин, а среди фашистов женщин было очень мало. В сельскохозяйственном труде доля работающих женщин была выше, чем в промышленности или в большей части секторов услуг. Таким образом, если бы мы могли исключить из наших вычислений работающих женщин, индекс рабочих среди сельских фашистов, возможно, возрос бы до 1,15-1,2, а индекс рабочих вне сельского хозяйства немного упал. В-третьих, граница между сельскохозяйственными рабочими и мелкими фермерами была довольно расплывчатой: многие батраки и издольщики имели собственные клочки земли, так что являлись одновременно и батраками или арендаторами, и земельными собственниками. Аренда земли тоже бывала очень разной — и давала разные права. В сельской местности вообще бывает сложно четко отнести человека к тому или иному классу. Как мы увидим далее, именно эта расплывчатость классовых границ легла в основу борьбы фашистов с социалистами на селе. В-четвертых, статистика 1921 г. может быть искажена добровольно-принудительным вступлением рабочих в фашистскую партию. К этому времени многие социалистические организации были уже разгромлены фашистами, и рабочие вступали в фашистские объединения — иногда под давлением — в основном потому, что других эффективных объединений не осталось (Tasca, 1976). Так что, возможно, фашизм, особенно в городах (в сельской местности ситуация была другая) был в большей степени движением среднего класса, чем показывают эти цифры. По имеющимся данным трудно об этом судить.

Но если основной опорой фашизма стал средний класс — что это был за средний класс? Ремесленники и мелкие торговцы — классическая мелкая буржуазия, — согласно общенациональному реестру, имеют индекс 0,77, то есть меньше среднего. У их деревенских «коллег», фермеров и арендаторов, индекс еще меньше (0,39). Насколько эти цифры отражают реальность? Быть может, мелких фермеров причисляли к рабочим? Крупные предприниматели представлены избыточно (индекс 2,5), но общее число их невелико. Очевидно, больше всего фашистов в непроизводственном секторе, особенно среди людей образованных. Студенты составляют не менее 13 % от общего числа членов и дают огромный индекс 9,3 (см. столбец 4 в табл. 3.1 в Приложении). В 1920–1921 гг. фашистами являются 4–5 % всех преподавателей и 12–13 % всех учащихся, что делает PNF самым масштабным движением в школах и университетах. Большинство студентов университетов в этот период принадлежат к среднему классу (Petersen, 1975: 660). Те профессии, которые приобретали студенты по выходе из университета, также представлены избыточно. Индекс специалистов — 8,3, «белых воротничков» — 10,9, преподавателей и государственных служащих — 3,0. Похоже, теория Сальваторелли здесь вполне применима (это отмечается в: Linz, 1976; Weiss, 1988: 32–35) — однако применима к молодежи из среднего класса. Основной частью среднего класса, составившей ряды фашистов, стали образованные молодые буржуа. Однако высокий уровень образования подсказывает нам, что это не обязательно была мелкая буржуазия.

Цифры показывают нам, что в сельской местности фашизм привлекал к себе больше членов рабочего класса, чем можно было предположить, судя по его «мелкобуржуазной» репутации. Этот эпитет лучше соотносится с городом, где секторальные различия более отчетливы. Итак, следует различать городской и сельский фашизм.

Классы в городе. У нас есть данные по социальному бэкграунду фашизма в нескольких городах, больших и малых. В столбцах 4 и 5 табл. 3.1 в Приложении показаны члены партии или сквадристи в оплотах фашизма — городах Болонья, Флоренция и Реджио-Эмилия. Болонья и Флоренция — крупные университетские города, и в сквадристи там состояла буквально половина студентов. По существу, это были вполне буржуазные отделения: рабочие и мелкая буржуазия были там мало представлены, зато с избытком представлены специалисты и государственные служащие. И речь даже не об интеллигенции в строгом смысле: Суцци-Валли (Suzzi-Valli, 2000) показал, что среди фашистов преобладали студенты естественных, а не общественных или гуманитарных факультетов. В Реджио-Эмилии рабочих среди фашистов также было мало, и группировались они в основном в центре города (чего не скажешь о Болонье). Кавандоли (Cavandoli, 1972: 133) отмечает: это связано с тем, что местные рабочие только что довольно массово вышли из партии, недовольные ее поворотом вправо. Кроме того, он, по-видимому, относит к среднему классу «ремесленников» — классификация для того времени сомнительная[29]. Те немногие наименования профессий, что он приводит — например, «сыроделы» или «уличные артисты», — наводят на мысль скорее о каких-то нелегальных подработках, чем о независимом и твердом заработке. Больше всего в процентном соотношении составляют «белые воротнички»; за ними, возможно, идет «серая зона», где ремесленный труд встречается с рынком неформальных и случайных подработок.

Столбцы 5 и 6 табл. 3.1 в Приложении демонстрируют нам две преимущественно городские общенациональные выборки: фашистские «мученики» (погибшие за фашистское дело) и члены MVSN. По всей видимости, фашистское насилие осуществляли в первую очередь мужчины в больших городах. Основные группы — студенты, рабочие, государственные служащие (в Италии это были в первую очередь солдаты и полицейские — тайные фашисты до захвата власти и явные после). Заметим, однако, что рабочих среди них как-то маловато. Как отмечает Рейхардт (Reichardt, 2002: 344), итальянские мученики отличаются по составу от нацистских (СА), преимущественно рабочих или ремесленников, с очень небольшим количеством студентов или госслужащих. В индустриальном морском порту Ливорно (где были сильны социалисты) фашисты принадлежали в основном к среднему классу. Примерно 19 % их описываются как «свободные специалисты, промышленники или студенты», 30 % — «белые воротнички», 18 % — «мелкие буржуа» (сюда включены ремесленники и преподаватели государственных учебных заведений) и лишь 9 % — рабочие (их местный индекс — всего 0,2). Один бывший член партии с горечью писал о том, что «все рабочие здесь ненавидят фашизм». Больше рабочих видим мы в местной MSVN: студенты — 28 %, «белые воротнички» — 22 %, остальной средний класс — 20 % и рабочие — 29 %, с индексом 0,71 (Abse, 1986: 68–69). Для небольшого городка Ареццо приводятся подозрительно округленные цифры: 50 % торговцев, лавочников и «белых воротничков», 25 % специалистов и студентов, 25 % рабочих (Lyttleton, 1987: 68). Сноуден (Snowden, 1989: 165–177) полагает, что большинство в тосканской партии было мелкобуржуазным до 1922 г., когда к ней начали присоединяться рабочие из разгромленных социалистических объединений. Однако когда он приводит более ранние цифры (для пяти небольших тосканских городов без тяжелой индустрии), в каждом от четверти до половины членов составляют рабочие, как правило, трудящиеся на небольших полукустарных производствах, а не на серьезных индустриальных предприятиях.

Литтлтон (Lyttleton, 1987: 49–71) считает, что первоначальное ядро фашистской партии, состоящее из студентов и ветеранов, было затем расширено за счет «желтых» и католических объединений, активных в мелкой и кустарной промышленности, чьими участниками были, в числе прочих, бедные ремесленники, торговцы и люмпен-пролетариат. Франчини (Francini, 1976: 82–84) сообщает, что fascio в Пистойе состояла из наемной прислуги, уличных торговцев и рыночных перекупщиков скота. По-видимому, фашизму не так-то легко оказалось проникнуть в ряды организованного рабочего класса, занятого в крупной промышленности, в рабочие кварталы. Однако в небольших городах всегда имелся значительный уличный, неформальный, случайный экономический сектор: участники его — полурабочие, полуремесленники — были не охвачены организованным социалистическим движением и потому легкодоступны для фашизма. Возможно, этим объясняется достаточно широкая социальная база фашизма в реестре 1921 г.

Один фашистский журналист писал, что фашисты в больших городах — это:

Однако такое описание подходит скорее к лидерам фашизма, чем к рядовым членам организации в больших городах. По-видимому, городской фашизм рекрутировал себе бойцов из всех социальных групп, оставшихся в стороне от довоенных политических организаций, от респектабельных либеральных и консервативных партий, а также социалистических движений. В городах покрупнее фашизм, быть может, изначально сосредотачивался на «новом среднем классе» и лишь затем втягивал в себя, как пылесос, множество людей, занятых в мелком и кустарном производстве, в государственном секторе, людей с неполной или периодической занятостью. В небольших городках, где позиции социализма были слабее, возможно, на призывы фашистов откликалось больше рабочих. «Неукротимая страсть к насилию», о которой пишет наш журналист, — скорее свойство ветеранов войны, чем представителей какого-то конкретного класса, да и «юношеская пылкость» — характеристика не классовая, а возрастная.

Итак, большинство фашистов, по-видимому, не принадлежали к основным классам капиталистического города — будь то индустриальный пролетариат или средний класс. И в самом деле, притязания фашистов на то, чтобы «превзойти» и снять классовый конфликт, скорее могли найти отклик у представителей всех классов, оказавшихся на обочине этого конфликта. В небольших городах PNF была партией скорее среднего, чем рабочего класса. Однако, хоть и определенно не пролетарская, она была радикальной и популистской, возглавляли ее бывшие синдикалисты и социалисты, а социальная база ее была умеренно разнообразной. В дальнейшем радикальная часть базы фашистов была глубоко недовольна оппортунистическими союзами Муссолини с парламентскими партиями и крупной буржуазией. Таким образом, в городах мы видим достаточно сложную и противоречивую картину.

В прошлом некоторые авторы рисовали фашистов как маргинальных, даже преступных представителей буржуазии. Лидеров сквадристов называли «людьми без корней», «маргиналами» из «темного преступного подполья», или «бездельниками, промотавшими семейное состояние» — «асоциальными, но честолюбивыми типами, чья готовность к насилию обеспечивала им возможность карьерного роста и влияния помимо традиционных путей» (Snowden, 1989: 163). Более современные авторы (Suzzi-Valli, 2000; Reichardt, 2002) стремятся опровергнуть этот стереотип. Верно, среди фашистов встречались преступники, а коррупция в партии была обычным делом. Так, флорентийская fascio после специального расследования партийного комитета была распущена с такой высокоморальной декларацией: «Фашизм должен оставаться движением за идеалы, движением, стремящимся к экономическому и нравственному возрождению нации: он не должен превращаться в банду наемников, в преторианскую гвардию, которая режет, грабит и громит из любви к наживе». Как совместить насилие с моралью? — это вечная проблема фашизма. Однако примеры фашистских лидеров-маргиналов, которые приводит Сноуден, не всегда убедительны. Например, Компаньи в самом деле успешно служил в армии во время войны, имел награды, а затем покатился вниз. Но после этого он сумел вернуть себе средства и положение в обществе как член Ветеранской Ассоциации — и лишь затем стал фашистом. Джакомелли менял не столько социальное, сколько географическое положение: начал оператором подъемного крана, в поисках удачи эмигрировал в Америку, там особых успехов не добился, вернулся в Италию и обратился к своему другу Пазелле с просьбой подыскать ему работу в миланском отделении партии (потому что был убежденным фашистом — или просто другой работы найти не мог? Непонятно). Да и человек, меняющий свои политические взгляды, — не обязательно социальный маргинал. Пазелла во время войны из националистических убеждений сдал властям своих бывших друзей-социалистов. Если фашизм позволил ему «бежать из руин политической карьеры», то, во всяком случае, связь здесь обратная: «руины» появились из-за фашистских взглядов, а не фашизм из-за «руин».

У основателей радикального движения редко можно найти обычную трудовую биографию. Но где тут причина и где следствие? Верно ли, что в погоне за радикальными политическими целями фашисты растрачивали семейные состояния, пренебрегали возможностями получить хорошее образование или сделать карьеру? Как мы увидим далее, многие весьма респектабельные люди восхищались беззаветным идеализмом сквадристов. Неужто их восхищали люмпены, маргиналы, преступники? Очень сомневаюсь. На мой взгляд, это яркий пример склонности историков очернять фашистов вместо того, чтобы относиться к ним всерьез.

Итальянских фашистов (как и фашистов в других странах) часто изображают как маргиналов, страдающих от экономических и социальных лишений. Верно ли, что популярность фашизма росла вместе с безработицей? Было ли среди фашистов особенно много безработных? Для ответов на эти вопросы нам недостает информации. Цифры Барбальи (Barbagli, 1982: 110–128) показывают, что в самом деле высшее образование готовило намного больше квалифицированных специалистов, чем требовалось на рынке труда. Нелегко было найти работу молодому учителю, еще труднее — инженеру. Барбальи предполагает, что многие из них становились политическими радикалами, однако признает, что свидетельств этого недостаточно. В любом случае, многие из них должны были находить себе работу в быстро растущем государственном секторе, особенно в управленческом его эшелоне. Верно ли, что интеллигенция страдала от инфляции, безработицы и низких зарплат больше, чем другие группы среднего класса?

Данные Цаманьи (Zamagni, 1979-80: 41–22) показывают обратное. Майер (Maier, 1975: 313) подытоживает свои рассуждения о социальной базе фашизма так: «Итак, загнивающая буржуазия маленьких городков и растущая сельская буржуазия поддерживали друг друга. Обе защищали свой новоприобретенный — или окруженный новыми угрозами — статус и собственность». То есть, получается, и вашим и нашим! Отметим: все эти утверждения совпадают с ранними гипотезами о социальной базе немецких нацистов, выдвинутыми до того, как историки начали исследовать эту тему всерьез.

Серьезные исследования германского нацизма опровергли эти стереотипы: об этом мы расскажем в следующей главе.

Есть и альтернативная позиция. Возможно, интеллигенция, столь ярко и многолюдно представленная в фашистской партии, — это не «низшая», «безработная», «маргинализированная» часть среднего класса, а люди, которых влекло к национал-этатистским ценностям и парамилитарным средствам. Фашистское движение более какого-либо иного привлекало симпатии интеллектуалов. На молодых интеллектуалов — студентов — обаяние фашизма действовало еще сильнее. Отсюда избыточная доля людей умственного труда и множество сочувствующих среди госслужащих. Военные и полицейские офицеры всех рангов настолько симпатизировали фашизму, что министры и префекты не могли заставить их выполнять указы, направленные против фашистов (Dunnage, 1997: гл. 6). Однако с работой у этих людей все было в порядке. До прихода фашистов к власти (как и в других странах) государственные служащие опасались открывать свое членство в партии и партийную активность. В партийных реестрах их доля лишь немного превосходит средние цифры — вплоть до заговора, после которого нужда в конспирации отпала. К 1927 г. в Вероне и Риме государственные служащие составляли в партийных отделениях большинство, их индекс колебался от 3,0 до 5,0 (Revelli, 1987). Рим, столица страны, стал основной цитаделью фашистов — так же как сейчас остается главным городом неофашистов. Возможно, поддержка фашизма исходила не столько от низшей или маргинальной части среднего класса, сколько от среднего класса в целом — от высочайших, самых привилегированных его уровней до низших, самых ущемленных. Этот сектор можно определить через иные, не классовые признаки: мужественность, молодость, военный опыт, образованность, опыт административного управления, относительная удаленность от классового конфликта.

Все это говорит в пользу не столько классовой, сколько национал-этатистской версии аргумента Сальваторелли. Быть может, на самом деле «основных опор» фашизма было как минимум две: 1) буржуазная прослойка на периферии классовых противоречий, поверившая в способность фашизма эти противоречия снять и превзойти; и 2) те, кто в силу своего социального положения стал сторонником парамилитарного национал-этатизма. Учитывая скудость данных, то и другое — не доказуемые истины, а всего лишь более или менее вероятные предположения.

Классы на селе. Здесь фашисты добились большего успеха, чем в городах. PNF приняла серьезное участие лишь в одних свободных выборах, в 1921 г., в союзе с другими правыми националистами. Союз получил в целом 15 % голосов, а в сельскохозяйственных районах севера и центра Италии, в Тоскане и в долине реки По — до 25 % и даже больше. Лишь там фашизм безусловно имел подлинную массовую поддержку. Социально сельский фашизм отличался от городского, хотя и здесь наши данные достаточно скудны и разрозненны. Исследование сквадристов в провинции Болонья, проведенное Рейхардтом (Reichardt, 2002: 306) и суммированное мною в столбце 7 табл. 3.1 в Приложении, показывает нам достаточно широкую социальную базу, более широкую, чем в самом городе Болонья (согласно данным Suzzi-Valli, 2000). Половина сквадристов в провинции были рабочими — пропорция, примерно соответствующая их доле на рынке труда в целом (к сожалению, у нас нет возможности определить точное соотношение сельскохозяйственных и промышленных рабочих). Студенты, «белые воротнички», собственники, государственные служащие представлены избыточно, а издольщики и представители мелкой буржуазии — явно недостаточно. В одной местной партийной ячейке близ Болоньи явно преобладает низший класс: 7 % — землевладельцы или арендаторы, 13 % — специалисты, 3 % — торговцы или производители, 5 % — «белые воротнички», 4 % — государственные служащие, 11 % — заводские рабочие, а остальные 58 % — издольщики и батраки-поденщики. Кардоза (Cardoza, 1982: 320) считает, что такая картина типична для региона в целом. Корнер (Corner, 1975: 151–157) полагает, что в Ферраре фашисты были выходцами из всех классов, кроме бедных рабочих. Однако Келикян (Kelikian, 1986: 205) утверждает, что в Брешии ячейка состояла из молодых, пока не особо респектабельных представителей образованного среднего класса, которых поддерживали зажиточные крестьяне-арендаторы. С тем социальным составом партии, который открывается нам из партийных реестров, это никак не совпадает. В южных селах и городках Калабрии (где фашизм был слаб), из людей, идентифицируемых как фашисты (по данным Misefari, Marzotti, 1980), половину составляли arditi — ветераны войны, а большинство остальных — средний класс, в основном специалисты и госслужащие, плюс небольшое количество землевладельцев и крестьян. Избыточная доля крестьян-ветеранов, несомненно, связана с войной. Именно армия, преимущественно крестьянская, вскормила ранний фашизм — ее милитаризм в мирное время обернулся парамилитаризмом.

В сущности, итальянские фашисты пришли к победе через насилие, а не через избирательные урны. Тысячи боевиков были для них важнее миллионов избирателей. Возможно, фашистское насилие сможет больше рассказать нам о том, кем были фашисты, а жертвы этого насилия — о том, против кого оно было направлено. У нас есть данные о насильственных столкновениях с участием фашистов, собранные PNF для каждой провинции в отдельности и опубликованные Таска и Де Феличе (Tasca, 1976: 120; De Felice, 1966: 35–39). Таска выражает сомнение относительно этих данных, называет их обрывочными и непоследовательными. По большей части они взяты из сообщений Социалистической партии о нападениях на ее собственных активистов: нападения на несоциалистических «врагов» по большей части не учитывались — мы находим лишь два сообщения о таких нападениях, и те в сносках. Фашисты нападали на «белые» крестьянские объединения, организованные католическими «пополари», на коммунистов, анархистов, словенцев на северо-востоке, тирольских немцев — однако в этой статистике никто из них не учитывается. По Триесту цифр нет совсем, в Удине не учтены нападения на словенцев. Кроме того, эти данные служили целям фашистской пропаганды. С их помощью фашисты могли оправдывать свое насилие, изображая его как самооборону от социалистов. Поэтому данным Таска безоговорочно доверять не стоит. Однако альтернативный источник данных у Францози (Franzosi, 1996) демонстрирует примерно тот же набор противников. По сообщениям итальянских общенациональных газет, коммунисты участвовали в 65 % столкновений 1921 г. и в 53 % столкновений 1922 г., социалисты — соответственно в 15 и 7 %, «пополари» и конституционные партии — в 7 и 5 %. Однако и здесь отсутствуют данные по северо-востоку.

Цифры Таска, при всех их недостатках, уже использовались для «экологического анализа», сравнивающего различия между фашистским насилием в разных провинциях с различиями в социальных и экономических факторах. Шимански (Szymanski, 1973) показал, что в промышленных районах фашистское насилие встречалось чаще, чем в сельских, и резко возрастало там, где были сильны и активны социалисты (согласно цифрам голосования за социалистов в 1919 г.: ср. Tilly, 1975: 177). Элазар (Elazar, 1993) относится к цифрам более скрупулезно. Она показывает также, что инциденты фашистского насилия намного чаще происходили в провинциях, жители которых в 1919 г. голосовали за социалистов, и чаще всего — в провинциях с социалистической администрацией. Заметнее всего это соотношение в северных и центральных районах с большой долей сельского пролетариата. Кроме того, она приводит более достоверные свидетельства того, что фашисты захватили власть в двенадцати из четырнадцати провинций, в которых большинство голосовало за социалистов, и лишь в одной из пятнадцати — с либеральным или консервативным избирательным большинством. Из этого она делает вывод, что фашизм был, по сути своей, направлен против социализма. Прибавляя к этому свидетельства о поддержке насилия сквадристов со стороны армии, правительства и крупной буржуазии, Элазар делает вывод, что фашизм был порожден и вскормлен классовой борьбой. На самом деле, говорит она, фашисты не захватывали власть — власть передавали им крупные собственники и государственные чиновники в надежде, что фашисты защитят их от рабочего класса и социализма. Она отвергает теорию Сальваторелли — Де Феличе о независимом фашизме среднего класса. Скорее, говорит она, фашизм был орудием капиталистического класса, прежде всего крупных землевладельцев. Таска — сам, кстати говоря, лидер социалистов — несколько раньше пришел к схожим, хоть и более тонко нюансированным выводам.

Полезен также экологический анализ данных по голосованию и членству. Поскольку фашисты всерьез участвовали только в одних выборах, в 1921 г., в общем списке с другими националистическими кандидатами — о том, кто поддерживал именно их, судить нелегко. Линц (Linz, 1976: 82–84) обратил внимание на обратную зависимость членства в фашистской партии от голосования за католическую партию «Пополари», сильнее всего проявляющуюся в относительно секуляризованных регионах (в долине По и в Романье). Национализм в Италии вообще всегда был скорее светским, противостоящим интернациональной католической церкви — и фашизм унаследовал этот антиклерикальный дух, хотя в то же время пытался вернуть са-кральность государству. Бруштейн (Brustein, 1991) сумел раздельно подсчитать голоса, отданные за фашистов и за националистов в 1921 г. (хотя не объясняет, как ему это удалось). Вместе с Линцем он видит высокую корреляцию между голосованием за PNF в 1921 г. и за социалистов в 1919 и 1920 гг. В 1921 г., особенно в сельских районах, эта связь была уже намного слабее. Из этого он заключает (в отличие от Шимански и Элазар), что многие социалисты перебежали к фашистам. Это дает нам альтернативное объяснение того, почему фашисты захватывали власть в цитаделях социализма: они раскололи и ослабили социалистов. Кроме того, Бруштейн обнаруживает серьезную корреляцию между голосованием за фашистов и доходностью сельского хозяйства, как на макро-, так и на микроуровне. Даже с поправками на урбанизацию, голоса новых избирателей, регион и голоса, отданные за католических «пополари», эти две корреляции сохраняют силу. Бруштейн утверждает, что к 1921 г. фашисты предложили аграрную программу, наиболее привлекательную и для крупных сельских хозяев, и для наемных работников, и для издольщиков, веривших, что в будущем они смогут купить или арендовать земельные участки. Даже очень бедные крестьяне могли стремиться к этой цели, пусть и нереалистичной. Следовательно, фашизм мог приобрести симпатии практически всего сельского общества, особенно в более развитых регионах. Именно такие регионы, наиболее светские, стали главной опорой фашизма. Сельские фашисты, пишет Бруштейн, не были бедствующими маргиналами — напротив, это были крепкие хозяева, многого ждущие от будущего. Фашистская аграрная программа их устраивала, коллективистскую политику социалистов они воспринимали с недовольством. Таким образом, Бруштейн дает разумное объяснение не только классовому, но отчасти и региональному составу базы поддержки фашистов на селе.

Местные исследования, по-видимому, поддерживают тезисы Бруштейна: из них видно, что коммерчески ориентированные фермеры, ведущие современное высокорентабельное хозяйство, с раздражением воспринимали аграрную политику правительства, уступавшего требованиям объединений сельской бедноты и безземельного крестьянства (Cardoza, 1982; Kelikian, 1986; Dunnage, 1997). Бум военного времени, вместе с давлением крестьянских союзов, помог многим батракам и издольщикам достичь определенной финансовой независимости. Продажи земли быстро росли. И теперь многие крестьяне перебегали к фашистам, предпочитая фашистскую поддержку частной собственности (лозунг «Земля — крестьянам!», предложение субсидий на выкуп земли), а не социалистическую коллективизацию (Snowden, 1972; Corner, 1975: 144–167; Maier, 1975: 310–311).

Говоря о сельских фашистах, трудно соблюдать точность терминологии. Категории «землевладелец», «крестьянин», «издольщик», «арендатор» или «поденщик», которые мы встречаем в источниках, охватывают самые разные случаи, сильно различающиеся по местным условиям, по урожаям, по богатству, по организационным ресурсам. Однако несомненно одно: плотные общины безземельных сельскохозяйственных рабочих или издольщиков, приблизительно равных друг другу, редко бывали фашистскими. Напротив, они поддерживали социалистические или, иногда, «белые» крестьянские объединения, организованные католиками. Организованный пролетариат в пролетарских гетто, как и его собратья в городах, отвергал фашизм.

Однако насилие и организационные проблемы были на селе явлением массовым из-за фундаментальной проблемы сельской экономики: огромного переизбытка безземельной рабочей силы. Это часто подрывало все попытки мобилизовать недовольных, однако означало и то, что коллективная мобилизация часто оказывалась насильственной и нередко — скоротечной. Трудно было внушить крестьянам и батракам понятие солидарности, приучить их искать работу только через профессиональные биржи труда, работать в течение короткой трудовой недели или воздерживаться от работы в определенные сроки, чтобы дать поработать и другим. Неистребимы были так называемые «гниды» (штрейкбрехеры), прорывающиеся сквозь пикеты забастовщиков, порой — под защитой вооруженных боевиков, нанятых предпринимателями. Тактики попеременной работы и забастовок разработали и пропагандировали синдикалисты. Часто применяли их социалисты, как и некоторые «пополари». Но чаще всего забастовки не срабатывали: это приводило к быстрому распаду организации и к тому, что на ее месте возникали новые. Крестьянские союзы начали расти совсем недавно (в 1920 г. число их членов увеличилось более чем вдвое), они оставались шаткими и имели много врагов. Их «биржи труда» пытались распределять работу, но в результате многие чувствовали себя обиженными. Их грубая, уравнительная справедливость шла вразрез с интересами и крестьян, которым острая нужда мешала поддерживать бойкоты и забастовки, и мелких землевладельцев, неспособных удовлетворить требования и запросы крестьянских союзов. Более мощные социалистические союзы вытесняли крупные, но плохо организованные «белые». Однако немало членов социалистических союзов вступали в них без особой охоты и оставались недовольны их политикой: из их среды вышло немало фашистов (Maier, 1975: 174–175; Cardoza 1982: 337–338; Segrè, 1987: 36, 59). Штрейкбрехеры очень важны в современных трудовых отношениях. Стоит помнить, что «рабочий класс» — не то же, что «организованный рабочий класс». В первой половине XX века две трети трудящихся оставались вне объединений и профсоюзов. В сельской местности эти две трети обычно либо обитали в глухих местностях, где никаких объединений просто не было, либо состояли из рабочих, обремененных долгами или изолированных от сетей поддержки. Или же это просто были робкие, религиозные или консервативные крестьяне, порой — в родстве с сельским старостой или приставом и мечтающие сами занять такое же положение; или те, чьи родные (особенно жены и дочери) прислуживали в богатых домах, и потому эти крестьяне либо боялись богачей, либо им симпатизировали. Гарантированная работа была для них важнее, чем неизбежно рискованный протест. Если им обеспечивали безопасность, они готовы были на штрейкбрехерство. Фашисты это понимали. Ведущие сквадристы начинали как революционные синдикалисты, и насилие им — истинным парамилитаристам — удавалось лучше, чем кому-либо иному. Порой они поддерживали силой забастовщиков, порой — штрейкбрехеров. Но в любом случае фашистское насилие приносило результаты — и многие жители сельской Италии оценивали его положительно.

Кроме того, крестьяне устали от социалистической риторики. Основная проблема социалистов в партии, возглавляемой «максималистами», была в том, что они проповедовали революцию, но ничего ради нее не делали. Тезис Муссолини о том, что социализм превратился в пустопорожнее разжигание ненависти, был для фашистов постоянной темой. «Марксизм» и «большевизм» несли с собой борьбу, но не победу. В начале 1920-х это звучало вполне убедительно — и многие социалисты переходили к тем, кто обещал покончить с классовой борьбой. В 1921 г. социалисты откровенно писали о том, что «каждый день программа fascio привлекает к себе все больше сторонников из числа рабочих»; «те рабочие, что переходят на сторону фашистов, поздно пришли в наше движение и не успели проникнуться духом пролетарской дисциплины» — явный намек на добровольно-принудительный характер классовой солидарности. Коллективизация «ощущалась ими как прогрессирующее нарушение личной свободы». Они признавали популярность фашистских лозунгов: «Земля — тем, кто на ней трудится!» или: «Каждому крестьянину — все плоды его святого труда!» (Corner, 1975: 144, 159; Snowden, 1972: 279). И нельзя сказать, что фашизм их обманывал. Растущие как грибы фашистские организации действительно разрешали споры из-за контрактов: часто силой, порой, возможно, более в пользу нанимателей, чем социалисты, — но разрешали и быстро обеспечивали своих членов работой.

Однако обещания установить классовый мир были обманчивыми. На деле сельский фашизм становился все более консервативен, все больше превращался в союз деревенской буржуазии — союз крупных производителей и крестьян «среднего и низшего среднего» класса: тех, кто считал себя способными к независимой экономической деятельности, пусть их земельные наделы порой и бывали крошечными. «Сила нашей армии, — говорил Бальбо, — исходит от мелких сельских собственников и арендаторов» (Corner, 1975: 102). Постепенно крупные собственники стали в этом союзе ведущей силой — так же, как впоследствии начали определять аграрную политику фашистского режима. У них имелись ресурсы для финансирования сельских fascios (а впоследствии — и для полноценных зарплат сквадристам) и для организации собственных коллективных ассоциаций, готовых к борьбе (Mayer, 1975; Elazar, 1993). Один недовольный радикальный фашист отмечал: «В городах, в индустриальных зонах фашизм объединил романтиков… но в деревне… это партия одного класса — и соответственно она и действует» (Snowden, 1972: 283). Классовая модель — не статичная, но динамичная, движущаяся — вообще лучше работает в деревне. Сельский фашизм постепенно подмяли под себя крупные землевладельцы, хотя начинался он не с них, и они остались в партии самыми консервативными, наименее идеологизированными фашистами. Для них фашизм был не откровением истины, а полезным инструментом.

И все же не следует ограничиваться одномерной моделью. Даже на селе нам необходимо объяснить и молодость фашистских боевиков, и их мужественность, и военный опыт, и радостное приятие крайнего национализма. Сам Муссолини писал об этом так:

По его словам, именно война, а затем парамилитарный фашизм дали крестьянам коллективную организацию.

Однако национал-этатизм среди сельских фашистов кажется слабее классовых неурядиц. Многим земледельцам (социалистам в том числе) хотелось верить, что фашисты принесут классовый мир, но это оказалось иллюзией. В какой-то степени фашизм помог Италии выйти из кризиса, но главным бенефициаром при этом стали капиталисты.

СОЦИАЛЬНЫЙ СОСТАВ ДРУГИХ ДВИЖЕНИЙ

В идеале хотелось бы сравнивать фашистов как личностей с членами других движений. Именно это я сделаю в следующей главе, посвященной Германии. Однако о рядовых членах других итальянских партий мы знаем очень мало. В столбцах 5 и 6 табл. 3.1 в Приложении мы сравниваем фашистов с католическими депутатами. Они выглядят очень похоже. Данные, собранные Джентиле (Gentile, 2000: 413, 493) по депутатам от всех партий, свидетельствуют, что везде преобладали специалисты, особенно юристы. У социалистов было немало рабочих, а у фашистов — довольно широкий список профессий среднего класса. Как и у социалистов, среди них было больше журналистов (то же верно и для региональных секретарей). Экологичных данных о голосовании за другие партии нам сильно не хватает. Приходится ограничиться теми оценками электоральной поддержки и состава партий, которые давали современники-журналисты.

Большинство историков полагает, что левые партии получали в основном поддержку рабочих на севере, а на юге (кроме Апулии) за них голосовали мало. Социалистическая партия по численности не превышала двух третей Фашистской народной партии, однако получала в четыре раза больше поддержки избирателей, особенно в больших городах. В 1919 г. ей отдали свои голоса 40 % городских и 30 % сельских избирателей. У католиков-«пополари» номинальных членов было меньше, но поддержка избирателей — втрое выше, чем у фашистов. Ее избиратели были сконцентрированы в сельской местности и в неиндустриальных городах на севере Италии. Из 1,2 миллиона членов католического объединения на осень 1920 г. (половина от численности социалистических объединений) 80 % были заняты в сельском хозяйстве (доля социалистов — всего 33 %). На селе «белые» соперничали с «красными». Однако «пополари» оставались довольно шатким объединением священников, клерикальных консерваторов и радикальных популистов (Salvemini, 1973: 137–151; Molony, 1977: 55–56, 88; Mayeur, 1980: 109–117).

«Конституционалистские» или «либеральные» партии по своему составу были в основном буржуазными (хотя данных о членстве нам недостает). Однако голосовали за них в четыре раза больше, чем за фашистов, — и эти голоса, несомненно, распределялись по большинству классов. Это были респектабельные партии, опирающиеся на традиционные патронклиентские отношения; их теснили новые партии — массовые движения: социалисты, фашисты и «пополари». Судя по тому, что нам известно о консервативных, либеральных и католических партиях в других странах, можно предположить: лидеры их были намного более буржуазны, чем у социалистов или фашистов, однако им удавалось собирать почти столько же голосов рабочих, сколько социалистам. Связано это было с тем, что они опирались на более отсталые и наиболее религиозные, а также наиболее буржуазные регионы Италии.

Остается большой вопрос: почему эти три крупные соперничающие силы так быстро капитулировали перед фашизмом? На него можно дать двоякий ответ. Во-первых, фашистский парамилитаризм стал самой эффективной формой мобилизации в области, оказавшейся важнее всего для политической борьбы, — области прямого насилия. Во-вторых, некоторые из этих соперников, прежде всего возглавляющие их элиты, дрогнули и перешли на сторону фашистского переворота. Теперь спросим: почему это произошло?

ПОДДЕРЖКА ФАШИЗМА ЭЛИТАМИ

Фашисты пришли к власти не только своими силами. Им помогали элиты. Начну с капиталистов. Почему они финансировали фашизм? Документы PNF показывают, что партия существовала в основном на мелкие пожертвования от ее членов и сочувствующих. Однако и на местном уровне, и на уровне провинций там, где требовалось финансирование дружественной прессы и штрейкбрехерских организаций, организации фашистского толка получали куда более щедрую финансовую помощь. Некоторых капиталистов привели в ужас захваты заводов в 1920 г. — однако они обращались за помощью не к сквадристам, а к карабинерам. Большинство жаждало правительственных репрессий против социалистов и полагало, что для восстановления «либерального» парламентаризма этого будет вполне достаточно. В 1922 г. Всеобщая конфедерация итальянской промышленности не поддержала Поход на Рим, предпочитая «по-луавторитарный» режим Джолитти или Саландра. Та же возможность рассматривалась и в 1924 г., когда по новому режиму ударило убийство фашистами уважаемого социалистического депутата Маттеотти. Когда фашизм продемонстрировал свой истинный уровень насилия, капиталисты ответили демонстрацией более умеренных взглядов. В отличие от землевладельцев, очень немногие капиталисты стали сквадристами, хотя с октября 1922 г. некоторые из них начали субсидировать партию и даже в нее вступили. Однако поддержка эта началась позже и по объему была меньше, чем поддержка землевладельцев, и исходила от предпринимателей с сельскохозяйственными интересами и в развитых сельскохозяйственных районах (Melograni, 1965, 1972; Seton-Watson, 1967: 598; Kelikian, 1986: 144; Lyttleton, 1987: 210–211; 1996: 19; Snowden, 1989: 121–156; Elazar, 1993: 161–162, 181–189).

Поддержка эта была важной, а в некоторых сельских районах и решающей. Но лишь после переворота капиталистический класс в целом повернулся к фашизму лицом. Большинство элитных групп, особенно в крупных городах, с недоверием и подозрением относились к насилию фашистских радикалов. Чтобы рассеять их страхи и достичь власти, в конце 1921–1922 гг. Муссолини дал понять, что предлагает сделку. В обмен на их поддержку он готов притушить и смягчить революционное насилие истинных, радикальных фашистов. Это дало результаты; однако некоторая часть элиты начала склоняться к фашизму, и не дожидаясь этого. Как мы увидим дальше, немало представителей церковной, политической, военной элиты охотно вступили с фашистами в союз. Сперва рассмотрим, насколько ими (а также многими капиталистами) двигали чисто классовые причины. В действиях имущего класса прослеживаются три важных мотива. Первые два связаны с потребностью защищать собственность, третий — с потребностью в капиталистической прибыли.

Возможно, имущие классы боялись повсеместного и растущего насилия, охватившего страну, и связывали с ним необходимость защищать порядок и свою собственность. В отличие от стачечного движения 1911–1912 гг., от уличных столкновений сторонников и противников войны, даже от рабочих беспорядков 1918–1919 гг., сейчас на улицах гибли сотни человек. Чиновники, составлявшие доклады о насилии, по большей части винили в этом левых. Один истерически писал об «опьянении насилием», о том, что «анархисты и социалисты режут» полицию и военных. Некоторые чиновники высказывали противоположное мнение: сквадристов поощряет «безумная непреклонность промышленников и коммерсантов» (Maier, 1975: 317, 319). Большинство историков считает, что правые сильно преувеличивали. Кардоза (Cardoza, 1982: 293) считает, что элитами двигала жестокая мстительность. По мнению Де Гранда (De Grand, 1978: 120), они «заходились в истерике, выкрикивая оскорбления и угрозы». Сведения о смертельных случаях показывают, что по большей части насилие исходило от правых. В период левых бунтов 1919–1920 гг. жертв было не много, во время «гражданской войны» 1921–1922 гг., начатой фашистами, — куда больше. Общее число жертв оценивается приблизительно в 2000 человек. Около 300 из них — определенно фашисты, около 700 — определенно левые. В конкретных случаях жертвы среди левых и фашистов также соотносятся в среднем как 2 к 1, как среди убитых, так и среди раненых. Как правило, инициаторами серьезного насилия левые не были. И стоит добавить, что в традиционных «гражданских войнах» и мафиозных стычках на юге Италии — в одной только Западной Сицилии — за тот же период погибло больше людей, чем в основном регионе противостояния фашистов и социалистов, в Тоскане и долине По (Molony, 1977: 99; Lyttleton, 1982; Petersen, 1982: 280–294; Payne, 1995: 105–106). Таким образом, первым шло традиционное насилие, за ним фашистское, а социалистическое плелось в хвосте.

Однако между фашистским и любым другим насилием было и важное различие. Фашистское насилие не было направлено на государство. Что бы ни гласила фашистская теория о силовом захвате власти — на практике фашисты не покушались на государство, даже его не очерняли. Напротив: они нападали на тех, кто твердил, что они против государства, — на левых. Поэтому многие местные и региональные правительственные чиновники втайне поддерживали и подначивали фашистов. Лишь немногие, самые умеренные из них жаловались на «сочувствие», «чрезмерную терпимость» и даже «сговоры» с фашистами со стороны магистратов, полиции и военных, называющих фашистов «защитниками порядка». Социалистов убивали вдвое больше, чем фашистов, но и арестовывали в 2–4 раза чаще. В 1921–1922 гг. некоторые полицейские отделения и воинские части поддерживали фашистов личным оружием и боеприпасами, а один раз даже поддержали грузовиками, пушками и танками (Lyttleton, 1987; Elazar, 1993: 227-32). В сущности, исполнительная власть, по крайней мере в значительной своей части, фашистскому парамилитаризму симпатизировала, видя в нем патриотов на службе порядка (De Felice, 1966: 35–37; Petersen, 1982: 280281; Segrè, 1987: 55–57; Snowden, 1989: 194–204; Dunnage, 1997: 120–125).

Однако словам левых противостояли фашистские дела. Социалисты любили поговорить о революции и атаке на государство, но в парамилитаризме видели орудие классового врага. Умеренные социалисты снова и снова отрекались от насилия. Так, Турати, выведенный из руководящего состава Социалистической партии, на партийном съезде в 1918 г. осудил победителей-максималистов:

Но даже максималисты не могли предложить чего-то принципиально отличного от массовых стачек и демонстраций — разве только с чуть большим количеством разбитых окон и подбитых глаз, чем мог переварить Турати. Министерство обороны поручило одному полковнику оценить реальный уровень социалистической угрозы. Он написал, что революции жаждут только максималисты, однако и они

Полковник был прав. Сквадристы нападали — социалисты только пытались защищать себя. И даже это им не удавалось. Очень редко нападали они на местные штаб-квартиры фашистов. В лучшем случае могли организовать засаду против наступающих фашистских отрядов. Социалисты, даже живущие в одном месте, действовали сами по себе, в то время как фашисты координировали свои действия на уровне регионов при помощи «грузовиков и телефона». Социалисты защищали лишь собственную территорию; arditi шли строем всюду, куда звал их фашизм. Социалистам, с грустью заключал социалистический лидер Таска, попросту не хватало мужества для войны (1976: 126–127). Не голосования, не дебаты, а парамилитаризм эффективно решал вопросы. И в недолгой борьбе с фашизмом социалистические, коммунистические и анархистские активисты проиграли, ибо почти пацифистские воззрения плохо подготовили их к этой войне.

Таким образом, фашизму не приходилось проливать моря крови. Гимн насилию, воспетый Бальбо (мы приводили его чуть раньше), не было нужды проверять практикой. Фашисты даже уверяли, что защищаются, — это, мол, социалисты нападают на общественный порядок в целом и на самих фашистов в частности. Неизвестно, насколько далеко фашисты могли бы зайти. Они ломали кости, заливали в глотки касторовое масло, поджигали и грабили дома. Убивали обычно, лишь когда встречали сопротивление. Количество смертей росло, но лишь пока враг не сдался. Затем некоторых левых бросили за решетку, других наказали неформальным изгнанием в пределах страны, заставив их уехать из родных мест. Чистки оставались почти исключительно политическими, а насилие в ходе чисток — сугубо прагматическим. И это работало. В некоторых областях с социализмом покончили за неделю, а во всей Италии — за год, с середины 1921-го по середину 1922-го. Это позволило итальянскому фашизму расслабиться и стать более мирным — вплоть до эфиопской авантюры. Молниеносный захват власти впечатлил многих итальянцев, особенно тех, кто наблюдал за этой драмой не из первых рядов. С расстояния победа фашистов выглядела преодолением конфликта, а не жестоким насилием, каковым была на самом деле. А преодоление конфликта приветствовали и элиты, и другие итальянцы, ценившие общественный порядок. Насколько широко была распространена популярность фашизма после переворота, нам неизвестно, поскольку вполне свободные выборы после этого не проводились. Однако целью фашистского парамилитаризма было не одно только насилие: он служил средством внутреннего сплочения движения и завоевания популярности среди итальянцев.

Таким образом, боязнь насилия была справедлива по сути, но направлена не на того врага. Левое насилие было ничтожно в сравнении с традиционным насилием на юге, а также насилием фашистов и государства. Однако эти два типа упорядоченного насилия высшие классы вполне устраивали.

Крупная буржуазия могла бояться политической революции. В Италии, в отличие от других стран, фашистскому перевороту непосредственно предшествовал бурный послевоенный квазиреволюционный период. В стачках 1918–1919 гг. объективное негодование по поводу цен и зарплат, по-видимому, сочеталось с политическим влиянием большевиков. В нескольких городах власть на краткое время захватывали самозваные «советы», хотя планируемая всенародная забастовка так и не удалась. По большей части стачки оставались локальными. В марте 1920 г. многие возлагали надежду на совместные с администрацией «внутренние комиссии» на предприятиях, сохранившиеся со времен войны, которые наниматели стремились упразднить. В этой борьбе наниматели выиграли; однако разрозненные протесты и акты насилия (неизменно преувеличиваемые прессой) продолжались. В конце лета того же года около 1,3 миллиона тосканских рабочих провели серию забастовок, требуя повышения зарплат и сохранения внутренних комиссий. Наниматели отказались пойти на уступки, провели локаут, а против профсоюзных лидеров возбудили судебные дела. Забастовки ширились, в конечном счете дело дошло до захватов заводов.

Позднее эти захваты заводов получили мифическое значение: их прославляли, как явление в микромасштабе нового социалистического порядка, называли «необходимым этапом революционного развития и классовой войны». Полиция заявляла об обнаруженных там тайниках с оружием, но в это верили немногие, поскольку правительство так и не смогло предъявить этот компромат. Рабочие не пытались захватывать правительственные здания; как правило, у стачек вообще не было четкого и продуманного плана. Стычки происходили только за пределами профсоюзных штабов или захваченных заводов, которыми рабочие иногда пытались управлять. Рабочие «защищали свое собственное жизненное пространство» — характерная черта межвоенных социалистов (Mann, 1995). Лозунг «Controllo!», предупреждает нас Сальвемини (Salvemini, 1973: 274), относился не к «рабочему контролю», а только к праву проверять финансовые отчеты компании, полученному профсоюзами во время войны. Между активистами, профсоюзами, социалистической партией скоро начались споры: чего хотим — повышения зарплат, участия в управлении производством или революции?

Премьер-министр Джолитти, в то время уже восьмидесятилетний, за двадцать лет пребывания в должности накопил немало опыта по обращению с левыми. Несмотря на призывы консерваторов задействовать армию, он не вмешивался. Его тактика, по собственным его словам, состояла в следующем: «Дать эксперименту развиться до определенной точки, чтобы дать рабочим самим убедиться в непрактичности их представлений, а их коноводам не позволить возложить на других вину за собственный провал». Использовать армию «значит играть на руку самим революционерам — они ведь только этого и хотят» (Giolitti, 1923: 437–438). Вместо этого премьер предложил решать споры на совместных комиссиях умеренных предпринимателей и профсоюзных лидеров. Как он и предсказывал, захваты заводов скоро прекратились. Таким образом, Джолитти назвал революцию блефом в ноябре 1920 г. — еще до начала фашистского насилия (Salvemini, 1973: 296–315; Tasca, 1976: 83, 122–123).

В связи с этим приверженцы классовой мотивации отступают к запасному «революционному» аргументу: фашизм стал не ответом на революцию, а превентивной контрреволюцией, предотвращением революции, грозившей где-то в неопределенном будущем. С 1914 по 1919 г. число членов социалистической партии увеличилось вчетверо — до 200 тысяч, а Социалистическая федерация профсоюзов (CGL) к 1920 г. выросла в семь раз — до 2,2 миллиона (включая миллион сельскохозяйственных рабочих). Кроме того, в партии (хотя не в профсоюзах) максималисты одержали верх над реформистами. Теперь партия выступала за «установление Итальянской Социалистической Республики под диктатурой пролетариата». В 1921 г. некоторые левые откололись от социалистов и создали небольшую Коммунистическую партию. И «максималисты», и коммунисты не ограничивали себя в революционной риторике. На выборах в парламент страны в 1919 г. раскол между «конституционными» либеральной и консервативной партиями позволил социалистам получить 156 из 535 мест, а «пополари» — 100 мест. Доля «конституционалистов» сократилась с 410 до 239 мест, к тому же они оставались разделенными. На местных выборах 1920 г. социалисты получили контроль над 2162 местными советами и, следовательно, власть в одной четверти местных администраций. «Боссы почувствовали, что они больше не боссы», — вспоминал один активист. Однако эти социалистические местные советы не были революционными. Некоторые поднимали над муниципалитетами красные флаги — что часто провоцировало фашистское насилие. Большая часть повысила налоги, особенно для землевладельцев, начала заключать меньше общественных контрактов с крупными предпринимателями и больше — с местными кооперативами. Левые муниципалитеты заявляли, что не будут обращаться к армии за помощью в подавлении забастовок и захватов земли. Таков был итальянский вариант межвоенного «муниципального социализма».

Действительно, на национальном уровне социалисты, возглавляемые максималистами, отвергли предложенные Джолитти места в кабинете. Однако Джолитти считал, что скоро им придется принять это предложение, ибо страна явно сдвигается вправо. Промышленники проявили больше солидарности: прежде разделенные «конституционные» партии сформировали общие списки и на местных выборах в конце 1921 г. вернули себе все крупные города, кроме Милана и Болоньи. Членство в Социалистической партии и профсоюзах, голоса, отданные за социалистов, количество стачек — все это снижалось, а борьба левых фракций увеличивалась. Максималистская риторика и минимум успехов, воинствующий антиклерикализм и отчуждение от мелкого крестьянства — все это загоняло левых в гетто. Как и в остальной Европе, революционная война пошла на убыль еще до подъема фашистского движения. Фактически и сам Муссолини с этим соглашался, когда писал в июле 1921 г.: «Говорить, что большевистская опасность еще существует в Италии, значит принимать за реальность некие смутные страхи. Большевизм побежден. Более того: от него отреклись и вожди, и массы» (Nolte, 1965: 206; ср. Maier, 1975: 182–192). Следовательно, помощь фашистов для победы над «большевизмом» не требовалась.

Таким образом, этот второй страх был реален, но преувеличен. Даже превентивная контрреволюция совершенно не требовалась. Однако за свою бескровную победу Джолитти не получил благодарности. Правые его проклинали. Понятно, что мятеж одного политического крыла вызывает панику у другого — и, если политический ветер меняется, другое крыло жаждет мести, а не примирения. Но требовала ли месть левым такого кровопускания, какое обеспечил фашизм? Может быть, здесь сыграло свою роль что-то еще?

Большую часть «заговорщиков» составляла сельская буржуазия. Быть может, ее пугала агитация на селе и захваты земли — особенно когда правительство Джолитти, министр сельского хозяйства, принадлежащий к «пополари», и местные священники начали оправдывать захваты как способ практического перераспределения земельных участков. Речь шла прежде всего о защите собственности. Однако проблема в том, что захваты земли по большей части происходили в районах, где активность фашистов была низка — в центральном регионе Лациуме и на юге. И даже там они коснулись лишь 2,3 % земли — в масштабе всей страны менее 0,33 %. Лишь немногие из них организовали социалисты: по большей части захваты были частью вполне традиционных местных крестьянских восстаний (Salvemini, 1973: 227; Tilly, 1975: 170–171). А фашисты развивали бурную деятельность в связи не столько с захватами земли, сколько с трудовыми договорами крестьянских объединений. То же самое можно сказать о промышленности. Фашистское насилие в основном направлялось против реформистских, а не революционных проектов. Возможно, это заставляет нас обратиться к третьему мотиву.

Быть может, капиталисты стремились подавить трудящихся, чтобы защитить свою прибыль. В 1936 г. (уже задним числом) австрийский марксистский лидер Отто Бауэр предложил именно такое объяснение европейского фашизма в целом и итальянского в частности:

Здесь Бауэр обращается к тому, что я определил как второй важный мотив имущего класса: погоне за капиталистической прибылью. Однако в самом ли деле для повышения прибыли капиталистам требовался Муссолини? Что плохого в рецепте Джолитти: достичь компромисса по образцу северо-западной Европы, возможно, с небольшой дополнительной дозой полуавторитаризма? Очевидно, это была выигрышная стратегия (так полагал Джолитти), поскольку рабочее движение уже достигло своего максимума. Почему же итальянские капиталисты, особенно землевладельцы, так решительно противостояли реформам, что готовы были призывать на помощь фашистов, не только истребляющих противника, но угрожающих и им самим? Эта поддержка фашизма крупным капиталом по-прежнему остается загадкой. Видимо, нам необходимо обратиться к другим источникам социальной власти, помимо экономического.

Изначально католическая церковь смотрела на фашизм косо. Полу-авторитарный ненационалистический консерватизм она в целом одобряла, но лишь до тех пор, пока сама не играла большой роли в политике. После войны лидеры католиков убедили церковную иерархию в необходимости создать массовую католическую партию. Так возникла партия «Пополари за Италию». Однако к 1922 г. внутри «пополари» образовалась клерикально-фашистская фракция. Она одобряла приспособление к Муссолини и сумела убедить в своей правоте Ватикан. Лидер партии, священник Дом Стурцо, был демократом, однако церковные обеты вынудили его подчиниться. На судьбоносном парламентском заседании 1922 г., где предлагалось осудить фашистское насилие, партия воздержалась. Затем присоединилась к коалиции Муссолини в правительстве и помогла достичь Конкордата между фашизмом и церковью. Целью церкви было сохранить автономию и собственные институциональные интересы. Однако она явно предпочитала режим Муссолини демократическому альянсу между «пополари» и левыми центристами (Salvemini, 1973: 345–356; Molony, 1977; Mayeur, 1980: 109–117). Фашизм и церковь были скорее соперниками, чем врагами. Как говорил Пий XI, «если существует тоталитарный режим — тоталитарный и фактически, и по праву, — это режим церкви» (Gaillard, 1990: 208). Как только фашисты признали законными институциональные интересы церкви, Ватикан предпочел их демократии, требующей договариваться с социалистами. Пий, по-видимому, был вполне доволен договоренностями и благодарил Муссолини за то, что тот воплотил в жизнь социальный католицизм из «Rerum Novarum».

Так один из важнейших соперников фашизма и влиятельнейший на территории всей Италии идеологический институт отказался от демократии. Он сыграл значительную роль в «сакрализации» ритуалов нового фашистского режима и привлечении к ним местных общин (Gentile, 1996; Berezin, 1997). Занимались этим в первую очередь католические элиты, особенно Ватикан — возможно, вопреки желаниям большинства «пополари». Трудно говорить об этом с уверенностью, поскольку партия была достаточно аморфной. Лишь церковной иерархии удавалось вести ее в определенном направлении — увы, в сторону фашизма.

Перебежала на сторону фашизма и большая часть исполнительной власти в стране. Особенно важно это было в военном отношении, поскольку после победы сквадристов над социалистами полиция и армия остались единственной силой, способной их подавить или сдержать. Однако монополия государства на вооруженные силы оказалась пустышкой. Ни полиция, ни армия фашизму не сопротивлялись — напротив, не стеснялись демонстрировать ему свои симпатии. С 1920 по 1922 г. попутчиками фашистов сделалось множество высших гражданских чиновников, прежде всего из министерства внутренних дел, региональных префектов, магистратов, а также представителей армейского командования. Верховный суд и некоторые министерства «с цивильными функциями» продержались дольше. Само объявление войны в 1916 г. было произведено против воли парламента. В 1918 г. власть парламента укрепилась, однако магистраты, префекты и полиция продолжали пользоваться автономией. Это всегда работало в пользу политических правых, а сейчас — все более в пользу фашизма. Некоторые префекты, офицеры и полицейские чины демонстрировали симпатии к фашистам-патриотам; однако основная проблема состояла в том, что правительственные распоряжения, направленные против фашизма, попросту саботировались рядовыми исполнителями. Это подогревало беспорядки — и, в свою очередь, склоняло все больше высших чиновников к мысли, что фашистов проще инкорпорировать в режим, приручить и таким способом положить конец насилию (Dunnage, 1977: 138–145). Таким образом, фашистский парамилитаризм не только убивал, но и убеждал власть легитимизировать убийства.

Фашистов и сочувствующих фашизму среди государственных чиновников было множество. В первые месяцы после переворота еще больше их сбросило маски. В течение 1922 г., по сообщениям газет, к партии присоединились сотни армейских офицеров. С июля по сентябрь в партию вступили не менее двенадцати генералов. Бывшие генералы возглавили Поход на Рим, и состоялся он не раньше, чем Муссолини получил гарантии невмешательства армии. Это был решающий фактор. Поход повлек за собой лишь несколько мелких стычек: это была не революция, даже не переворот в полном смысле слова (Salvemini, 1973: 316–386). Многие чиновники и военные предпочли бы старое доброе полуавторитарное правительство — но эта возможность была уже утрачена; а некоторые искренне восхищались идеалами и «пылом» фашистов, зачастую собственных детей. Крайний национал-этатизм, возможно, тоже отвечал их чувствам. Так, исполнительная половина дуалистического государства дала согласие на разрушение законодательной половины.

Но даже на парламентской стороне единства не было. Элиты «пополари» переметнулись к фашистам — об этом мы уже рассказывали. Переметнулись и многие «конституционные» политики. Они надеялись мобилизовать народный национализм сами, но фашисты опередили их, обратившись к молодежи. С Муссолини они сошлись, когда он проявил готовность обуздать своих радикалов. Однако ни идея фашистской революции, ни корпоративизм, ни синдикализм (если только он не был им лично экономически выгоден) их не радовали. Причины их перехода на сторону фашистов были, как правило, смешанными, в них тесно сплетались классовые интересы и национально-этатистские чувства. Вот цитата из флорентийской газеты «Национе» — пример консервативного национализма с обостренным классовым сознанием:

Однако разразился политический кризис. Внезапно было введено всеобщее избирательное право для мужчин — хоть исполнительное крыло и сохранило некоторые остатки власти. Стабильное парламентское правительство могло бы сформироваться на основе коалиций: либо левоцентристской — умеренных социалистов, «пополари» и либералов Джолитти, либо центристской — либеральных и консервативных «конституционалистов» с «пополари». Но ни то ни другое оказалось невозможным. Социалисты-максималисты отказались вступать в коалиции; отказались и «пополари» (при любой конфигурации их верхушка оказалась бы расколота), а конституционалисты не смогли объединиться даже между собой. Лидеры обеих массовых партий, социалистов и «пополари», не привыкли к компромиссам и к внутрипартийной дисциплине, необходимой при заключении коалиций. Респектабельные партийные лидеры умели заключать сделки за закрытыми дверьми, но защищать свои решения перед широкими массами сторонников получалось у них куда хуже. Ответственность за провал либерально-демократического компромисса лежит не только на социалистах, но и на всем политическом спектре. Либеральная демократия еще не институционализировалась, она находилась в переходном периоде (Maier, 1975: 322–350). Так классовый кризис переплелся с кризисом политическим.

По мере роста фашистского насилия «конституционные» партии все меньше интересовались защитой его жертв и все больше смирялись с авторитарным правительством. Это привело их к «союзу во имя порядка» между существующим государством и набирающим силу фашизмом. Джолитти надеялся это предотвратить, но даже он позволил себе поверить, что фашисты — это всего лишь молодые, ревностные не по разуму националисты: отношение папаши к сыну-разгильдяю. Он надеялся, что насилие «сына» приведет умеренных социалистов за стол переговоров — и в июне 1921 г. большинство социалистических депутатов (кроме лидеров партии) заявили, что поддержат любую правительственную коалицию, противостоящую фашизму. Это испугало Муссолини и заставило его предпринять Поход на Рим — хотя Ватикан дал «пополари» распоряжение не вступать в коалицию. Джолитти, типично для полуавторитарного политика 1920-х, не сознавал, что фашистский парамилитаризм установит порядок, сильно отличный и от его случайных и выборочных репрессий, и от чисто словесного «насилия» социалистов. Политики 1930-х уже усвоили этот урок.

Однако большинство лидеров «конституционалистов», судя по всему, также предпочитали фашизм компромиссу с левыми. Премьер-министр Саландра называл фашизм «спасением и единственным оплотом против измены и анархии… На мой взгляд, необходимо было незамедлительно придать неминуемому пришествию фашизма законную форму». Так же рассуждали и другие бывшие премьер-министры, Факта и сам Джолитти. Они не были истинными «конституционалистами», преданными парламентским институтам. Более двух десятилетий Джолитти изощрялся в манипуляциях и репрессировал несогласных. Административный ресурс дал ему «гарантированное большинство» и превратил парламент в рынок, где выставлялись на продажу и покупались привилегии. Коррупция снизила привлекательность либерализма, побуждая несогласных слева (синдикалисты) и справа (Коррадини, д’Аннунцио и фашисты) искать легитимацию не в парламентских институтах, а напрямую в «народе» или «нации» — и в добровольческом движении меньшинства, органически представляющего народ.

Преданность демократии и у либералов, и у консерваторов оставалась ситуативной. Переход от элитарно-бюрократических к массовым партиям им совершить так и не удалось — слишком расколоты они оказались между собой. Война принесла с собой агрессивный национализм, мобилизующий массы. Либералы и консерваторы раскололись пополам, и многие их сторонники перебежали к д’Аннунцио или к фашистам. Затем свою политическую позицию изменила церковь: от враждебного отношения к любой политике (которое, по крайней мере, позволяло господствовать в довоенной парламентской политике светским элитарным либералам и консерваторам с севера) она перешла к активному участию и созданию собственной массовой партии «пополари». Это ослабило политическую власть старых светских эли-тариев и откололо от них новых религиозных центристов. Чувствуя, что слабеют и теряют хватку, они сделались восприимчивы к идеям таких теоретиков, как Карл Шмитт, чьи взгляды мы обсуждали в предыдущей главе. А столкнувшись с молодым фашистским движением, они испытали еще одно неприятное чувство: возможно, за фашистским сочетанием национал-этатизма и парамилитаризма — в той или иной форме — стоит будущее, возможно, в современных условиях этот путь борьбы с анархией более эффективен, чем привычные извилистые пути старых политиков, полуавторитарных и порой коррумпированных. Как подчеркивает Джентиле (Gentile, 1996: 1-18), довоенные элиты, особенно в исполнительной власти, упорно, но тщетно пытались привить массам мобилизующий патриотизм. Сами они в этом не преуспели — и заинтересовались более современными фашистскими методами. Тем временем тяжелый переходный период забрызгал грязью репутацию политических партий, растлил исполнительную власть и затруднил либеральное разрешение классового конфликта.

Выборы не проводились, так что невозможно сказать, насколько глубоко укоренились эти страхи среди их массовых последователей. Несомненно, множество людей из всех классов боялись беспорядков. Мы уже видели, что «левую угрозу» сильно преувеличивали, однако времена и в самом деле были опасные. Большевистская революция и революционное брожение в других странах подогревали эти опасения. Многотиражные газеты преувеличивали угрозу, чтобы повысить читаемость, — в красках описывали насилие и анархию, так же, как их нынешние коллеги пугают нас сексом, наркотиками и насилием. Газеты, по большей части правые, были в то время основным средством коммуникации (радиоприемников во всей Италии было менее 100 тысяч). Так что подобные страхи могли распространиться очень широко. Однако массовых демонстраций (кроме как у самих фашистов) не было, и Поход на Рим почти не вызвал народной реакции. Структурированные организации были почти исключительно элитными. Так что ответ: да, элиты полагали, что обращаются к фашизму для защиты порядка, несомненно, имея в виду и защиту самих себя от социализма. Отчасти мотивом их было то, что политический кризис зачеркнул для них более умеренные возможности. Однако и этого объяснения недостаточно. Фашистское решение проблемы кризиса привлекало их, поскольку привлекали и другие фашистские ценности.

Как явствовало из брошюры Муссолини, фашизм провозглашал органический национализм и милитаризм, ведущие к установлению жесткого этатистского и империалистического режима. Итальянский национализм в то время был сосредоточен на внешней политике — прежде всего на недовольстве мирными соглашениями 1918–1919 гг. Националисты претендовали на территории Австрийского Тироля и Югославии, сторонники д’Аннунцио захватили Фиуме (Риеку), однако их остановило конституционалистское правительство, требовавшее уважения к международным договорам. На этом Муссолини и выстроил свою большую игру. Гарантами мирных договоров выступали «плутократические» Британия и Франция, а итальянские либералы поддакивали им, как холопы. Пролетарская нация должна восстать, чтобы добиться равенства и, возможно, вернуть свои природные территории. Как подчеркивает Грегор (Gregor, 1979), итальянский фашизм предлагал идеологию «развития». Благодаря коллективной мобилизации национальных ресурсов Италия будет процветать. Такая риторика пользовалась широкой поддержкой.

Не вполне ясно, к каким группам она была обращена в первую очередь. Такого рода агрессивный национализм обычно называют «национализмом среднего класса». Но какое отношение имеют эти вопросы к заботам и проблемам любого из основных классов? Фиуме, бедные африканские колонии, надменность англичан или французов — все это имело очень мало связи с повседневными заботами простых итальянцев. Для экономического развития эти территории имели мало значения, а перспектива новой войны пугала. Однако существовали группы населения, поддерживающие эти требования. Во-первых, больше всего сторонников фашизма поставляли северные приграничные провинции. Национализм здесь родился из чувства незащищенности, вызванного соседством приграничных итальянцев со славянами и немцами, и требовал для них привилегий перед этими «второсортными» народами. Во-вторых, националисты, изначально ставшие на сторону д’Аннунцио или фашистов, были в первую очередь arditi, ради нации рисковавшие жизнью. Послевоенные соглашения они считали унизительными. В-третьих, значительная часть этатистской интеллигенции считала, что государство должно расширяться, а военные и гражданские чины видели в этом и свой материальный интерес. По-видимому, эти три группы составляли не классовый, но более узкий, конкретный, национал-этатистский слой поддержки парамилитарного национализма.

Эту узкую группу поддержки национализма Муссолини стремился расширить с помощью популизма, обращенного и в прошлое, и в будущее. Он использовал в своем движении римские имперские символы, называл своим предшественником Гарибальди, разрабатывал для государственных праздников молодой нации фашистские ритуалы, наконец, получил священное благословение церкви Италии. Он призывал к возрождению Рима, к воскрешению Италии в прежнем блеске и славе. Сам он как личность был квинтэссенцией итальянского образа «настоящего мужчины, мужественного, страстного, бедняка, который гневно кричит и грозит кулаком другим народам… заимствуя… в своих позах и гримасах приемы уличной комедии» (Passerini, 1987: 191–192). Однако эта пролетарская нация была не слишком агрессивна. Большинство итальянцев не доверяли национализму. Во Второй мировой войне они снова проявили себя как весьма здравомыслящие люди, но плохие солдаты. По большей части итальянцы были слишком умны, чтобы поддерживать внешнюю агрессию, и Муссолини это чувствовал. Поначалу он претендовал на господство Италии над Адриатикой, но отказался от этого притязания в ноябре 1920 г., когда ему подвернулся шанс порвать с д’Аннунцио и войти в коалиционное правительство Джолитти. Заявляя, что «для восстановления Италии нужен мир», он осуждал тех, кто «загипнотизирован зрелищем новых островов и адриатических пляжей» (Tasca, 1976: 84–85). Быть может, он и желал блестящих завоеваний в духе Римской империи, но оставался реалистом и понимал, каковы у Италии на этой стадии шансы этого добиться.

Итак, национализм Муссолини (как и у большинства фашистов) первоначально ограничивался стремлением к «выздоровлению нации». Мурри, новообращенный фашист из христианских демократов, видел в фашизме органическое разрешение современной итальянской истории: «Сейчас, как и в эпоху Рисорджименто, наша цель — сделать итальянцев единой Нацией и единым Государством… искать и смело утверждать видение национального единства и этически безупречного Государства, которое будет действовать в единстве с нашей совестью» (Gentile, 1996: 57). Таким образом, агрессия фашистов была направлена в первую очередь на внутренних врагов, интернационализм которых якобы ослаблял страну. Социалисты, которых фашисты, намекая на иностранное влияние, называли «большевиками», сначала протестовали против войны, а затем начали заимствовать русские политические практики. «Пополари» более радикальные фашисты осуждали за то, что они представляют космополитическую церковь, изначально враждебную итальянскому национальному государству. Борьба между социализмом и капитализмом лишь разделяет нацию, а парламентские институты только усугубляют этот раскол и превращают его в «анархию». Некий помощник прокурора из Флоренции, сочувствующий фашистам, так писал в официальном докладе в июне 1921 г.

К этому времени в России бушевала Гражданская война. Если бы большевизм сработал, говорит Муссолини, то и на здоровье. Однако «большевизм разрушил благосостояние России» (Delzell, 1970: 8). Фашисты использовали боевые отряды и помощь государства, чтобы подавить классовый конфликт и восстановить органическое единство нации. В 1914–1918 гг. они были единственными истинными патриотами. Так что теперь у них есть право кричать: «Viva Italia!» и провозглашать своих врагов «врагами нации». Они осуждают не рабочий класс или пролетариат, а марксистов и большевиков, клеймя их прозвищами «вторых австрийцев», «предателей и очернителей победы» и «изменников нации». Ранняя антибуржуазная риторика фашистов, замечает премьер-министр Бономи, разворачивалась под дымовой завесой национализма и антибольшевизма.

Это было уже ближе к повседневному опыту итальянцев. Такая риторика обращалась не столько к двум воюющим классовым лагерям, сколько к тем, кто вдали от поля боя отчаянно мечтал о разрешении этого конфликта — к интеллигенции вне сферы производства, к некоторым из неорганизованных двух третей пролетариата, к мелким и средней руки фермерам. Обращалась она и к элитам государства, которое в последние десять лет все-таки предоставило избирательное право всем мужчинам и согласилось на формальное верховенство парламента. Армия, монархия, высшее чиновничество, региональные префекты, а также не сдавшие своих позиций солдаты старого режима (церковь и местная аристократия) сомневались в том, что одна лишь либеральная конституция способна предотвратить погружение общества в хаос. Все они разделяли второе желание Карла Шмитта (о котором мы говорили в предыдущей главе) — считали, что Италии необходимо государство «над» обществом, расколотым на вооруженные и враждующие лагеря. Хватит ли на это старого авторитарного государства? Или (вывод, к которому пришел и Шмитт) потребуется помощь новой элиты?

Местные фашистские вожди, так называемые ras, понимали эту дилемму государства и ею пользовались. Они видели, что в стране существуют «два государства»: одно, неустойчиво-демократическое, вокруг парламента, другое, более авторитарное, вокруг исполнительного крыла власти. Фашисты стремились углубить этот раскол и внедриться в обе ветви власти. В мае 1922 г. Бальбо организовал марш сорока или пятидесяти тысяч безработных на Феррару. Полицию и армию он убедил не вмешиваться, пообещав, что сквадристы будут охранять порядок сами. Власти вздохнули с облегчением и согласились. Потом Бальбо заявил, что ему не удержать толпу, если власть не выполнит некоторые из ее требований. Префекту был поставлен ультиматум: в течение двух суток опубликовать программу общественных работ для безработных — или начнется мятеж. Начались отчаянные звонки префекта в Рим — и после экстренных переговоров люди получили работу. «Кто же кем правит?» — спрашивали многие. Затем Бальбо с 20 тысячами своих сторонников направился в Болонью. Префект Болоньи был одним из немногих истинных конституционалистов. Но даже он не решился привлечь военных, многие из которых уже братались с фашистами. Патовая ситуация разрешилась, когда Муссолини убедил министерство сменить префекта. В Равенне Бальбо предупредил начальника полиции, что его люди собираются жечь дома социалистов. Однако, продолжал Бальбо, он сможет это предотвратить, если полиция предоставит колонну грузовиков, чтобы вывезти их из города. Так он и сделал — но грузовики оставил себе, и чуть позже использовал их для «колонны огня», когда поджигал отделения социалистической и коммунистической партий в провинциях Равенна и Форли.

Те же тактики повторились и в Походе на Рим. Колонны боевиков наступали, армия не двигалась с места, расколотое правительство беспомощно смотрело на происходящее. Единство и авторитет демократического с виду, но на деле дуалистического государства были уничтожены. Чтобы уберечь страну от распада и беспорядков, чиновники и политики обратились к фашизму. Так радикальное популистское движение, чья тактика строилась на парамилитарном насилии, подорвало способность элиты к сопротивлению, в то же время взывая к ее классовым и национал-этатистским предрассудкам.

ФАШИСТЫ У ВЛАСТИ

Итальянский фашизм не был единым. Он объединил в себе самые разные фракции и направления: социалистов, синдикалистов, государственников, консервативных националистов, радикалов-сквадристов, сельских реакционеров. Сам Муссолини, возможно, предпочитал фашизм с социалистическим душком, однако оппортунистическое чутье помогло ему достичь власти, лавируя и играя на противоречиях между разными фракциями. В этом отношении он напоминал Гитлера. Однако после того, как оба пришли к власти, между ними обнаружились и значительные различия. У Муссолини не было гитлеровского радикального расового трансцендентализма, а в своем этатизме он стремился не «вычистить» несогласных, а объединить все политические направления в русле корпоративизма. Придя к власти, он постарался честно поделить ее на всех. В сущности, фашисты не захватывали власть — скорее подошли к ней вплотную, а затем заключили сделку с нефашистскими элитами. Стремление удовлетворить все группы влияния вызвало своего рода распыление верховной власти между монархией, традиционной бюрократией, Большим фашистским советом, министерством корпораций, синдикатами, партией — и самим дуче. На местном уровне за власть состязались секретарь партии, префект, лидеры синдикатов и подеста. Этатизм, милитаризм, синдикализм и оппортунизм фашистов породили весьма плюралистическое государство. Те же конфликты и компромиссы, что в либерально-демократических странах институционализируются в партиях и парламенте, сохранились и в фашистском государстве — лишь решались здесь более частным порядком.

Установить синдикалистское государство радикалам не удалось, однако они обрели монопольный контроль над профсоюзами, а ассоциации предпринимателей — аналогичную власть над другой стороной производственных отношений и в министерстве корпораций. После 1926 г. фашистские боевики начали получать от профсоюзных фондов серьезную материальную поддержку в обмен на отказ от насилия и беспорядков (Riley, 2002). В других областях режим делился властью с нефашистскими элитами. Это сразу проявилось на селе, где землевладельцы уже в течение 1922 г. вытеснили и заменили собой фашистскую власть. Больше времени это заняло в городах, где радикальные fascios не унимались все 1920-е. В фашистские союзы вошли и представители среднего класса: теперь в них господствовали мелкие и средние государственные чиновники и члены местного самоуправления (Lyttleton, 1987: 217-20, 278). После переворота в Фашистской народной партии начала снижаться доля рабочих и крестьян, а доля среднего класса, стремящегося примкнуть к победителям, наоборот, возросла. Разрозненные данные по низовым партийным организациям за 1927 г. говорят о том, что в их составе преобладали уже не рабочие, а чиновники (Forgacs, 1986: 50, прим. 32; Revelli, 1987: 25–34). Однако около 1935 г. синдикалисты вновь начали завоевывать утраченные позиции, а растущая популярность гитлеровского режима вдохновила Муссолини на более радикальную внутреннюю и внешнюю политику. Теперь он был готов с помощью фашистских боевиков снизить влияние некоторых старых элит (Sarti, 1990; Dahl, 1999).

Стабилизация собственной власти и возвышение Гитлера позволили Муссолини перейти к более агрессивной внешней политике. Он начал агрессивную войну против Ливии и Эфиопии. Однако, как показывает Маллет (Mallett, 2000), достаточно рано Муссолини понял, что Великобритания и Франция не позволят Италии стать настоящей колониальной державой. Для борьбы с ними он после прихода к власти Гитлера заключил союз с Германией. Ко времени вступления Италии во Вторую мировую войну Муссолини уже развернул программу строительства надводного и подводного флота, призванного оспорить британское господство в Средиземном и Красном морях. Однако экспансионистские стремления Муссолини, четко обозначенные еще в статье 1932 г., принесли катастрофические плоды, хотя сам Муссолини, по-видимому, признавал, что война сулит Италии лишь два возможных исхода: поражение или подчинение Германии (Ceva, 2000).

Удовлетворяя запросы различных фракций, обеспечивая порядок и ощущение экспансии, режим завоевал немалую популярность. Выборы 1924 г. были не вполне свободными, однако неожиданно разгромная победа фашистов выглядит по большей части неподдельной. В ней отразилось всеобщее облегчение от того, что в стране наконец-то восстановлен порядок. Крепко утвердившись во власти, приблизительно с 1926 г., режим, по-видимому, достиг широкой, пусть и не очень горячей народной поддержки и почти перестал нуждаться в насилии. Введение особых судов и тайной полиции не привело к террору: 80 % обвиняемых по политическим статьям были оправданны, а большинство приговоренных получили сроки не более трех лет. С 1927 по 1940 г. было совершено всего девять политических казней. Еще двадцать два смертных приговора было вынесено во время войны. Интересно, что большинство казненных были словенскими националистами. За все время Второй мировой войны фашистский режим приговорил к смерти лишь девяносто двух итальянских солдат: можно сравнить с 40 тысячами смертных приговоров, вынесенных его либеральным предшественником в Первой мировой войне, или с 35 тысячами смертных приговоров у его союзников, в германском вермахте (Payne, 1995: 117; Knox, 1996: 128). Все это свидетельствует о низком уровне репрессий. Нам известны случаи недовольства местных партийных боссов, однако о недовольстве рабочих, крестьян или других классов сведений практически нет.

По мнению Де Феличе (De Felice, 1974: гл. 2), это свидетельствует об активной поддержке режима простыми итальянцами. Режим пережил Великую депрессию (хоть и не так успешно, как обещал). Утвердил положение Италии как великой державы — вплоть до того, как совершил роковую ошибку, вступив во Вторую мировую войну. Интервью Пассерини (Passerini, 1987) с пожилыми итальянцами открывает более сложную картину, чем простое «одобрение» или «недовольство». Их шутки и анекдоты — о режиме, о его песнях и лозунгах, о собственных, порой сомнительных компромиссах с ним — указывают на двойственное отношение к фашизму. Фашистские профсоюзы, женские, молодежные, досуговые организации становились частью жизни множества людей — и заполняли их жизнь своими ритуалами. Березин (Berezin, 1997) пишет, что фашистские ритуалы становились практиками повседневной жизни, присваивали и усиливали обычный патриотизм, привлекали к своей работе католическую церковь, вплоть до сельских священников. Пусть даже фашизму не удалось «заново освятить» итальянское государство и нацию — он все же вошел глубоко в жизнь народа и воспринимался как своя, нормальная, вполне итальянская часть жизни. Вторая мировая война усилила его радикализм и снизила популярность. Из полицейских рапортов видно, что начиная с 1943 г. многие итальянцы воспринимали бомбежки и нехватку продовольствия как последствия идиотской войны, навязанной слабому режиму более сильной Германией (Abse, 1996). Дальше Италия раскололась: многие восстали против фашизма, а остатки фашистского режима радикализировались. Но до этого несколько тысяч старых фашистских бойцов и множество примкнувших к ним оппортунистов, по-видимому, правили страной спокойно, без чрезмерного насилия.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Фашизм убил демократию — вместе с несколькими тысячами итальянцев. Агрессия его была скорее политической, чем этнической, прежде всего потому, что страна обладала прочными и надежными территориальными границами. Лишь неспокойные границы на северо-востоке искушали фашистов направить свою агрессию против «враждебных» этнических меньшинств. За исключением Африки и последнего года войны (о том и о другом я поговорю в следующем томе) итальянский фашистский режим был самым умеренным из всех, описанных в этой книге. Быть может, поэтому в наше время в Италии вновь появились самопровозглашенные неофашисты.

Фашизм возник как ответ на кризис, связанный с войной и массовой мобилизацией. В системе великих держав Италия была слабейшей, и война расколола итальянскую нацию. Расколола она и политические партии — и создала пространство для новых. Позднее, когда послевоенные кризисы итальянского общества обострили капиталистическую классовую борьбу и влили новую энергию в молодежное парамилитарное движение, несколько сотен фашистов сменились тысячами. Парамилитаризм начали воспринимать как средство разрешения классового конфликта. Однако видеть в итальянском фашизме просто парамилитарную организацию, действовавшую в интересах капиталистов, — значит чрезмерно упрощать ситуацию. Здесь, как и в других местах, имущие классы обратились к силе оружия слишком рано, когда ни их собственности, ни прибыли ничто по-настоящему не угрожало. Чтобы объяснить эту чрезмерную реакцию, необходимо вспомнить о политическом и идеологическом кризисах, в это же время сотрясавших дуалистическое государство. Крепкого и сплоченного «старого режима» в Италии не было. Церковь была сильна, но противостояла государству. Либеральные и консервативные элиты, правившие страной до войны, не имели глубоких общественных корней, а эффективно мобилизовать националистические чувства государству не удалось. Парламентская половина государственной власти, быстро переходившая к всеобщему избирательному праву для мужчин, противостояла двум новым «массовым армиям»: быстро радикализирующейся социалистической партии и непоследовательным католическим популистам. Исполнительная половина власти, обладавшая монополией на военную силу, была развращена мечтами о более мощном, мобилизующем национализме и этатизме. В стране, где старый режим не мог толком воспользоваться собственным авторитаризмом, фашизм завоевал популярность очень рано. Вот почему слишком рано включилась в дело и репрессивная функция фашизма. Однако сама непосредственная близость друг к другу этих событий — Первой мировой войны, послевоенной классовой конфронтации, попыток слабого государства расширить демократию и подъема молодого фашистского движения — не позволяет установить относительный причинно-следственный вес каждого из четырех кризисов.

Итальянские фашисты предложили вполне разумные пути выхода из кризиса. Они обещали преодолеть классовую борьбу — обещание особенно привлекательное для тех, кто не принадлежал ни к жителям рабочих кварталов, ни к торгово-промышленной сердцевине капиталистического класса. Они обещали развивать общество путем национал-этатизма — обещание, привлекательное для тех, кто ощущал тесную связь с нацией или страной. Избранное ими средство — парамилитарное насилие — особенно привлекало молодых демобилизованных мужчин, ибо совпадало с их военно-мачистскими ценностями. Именно воинственность тысяч фашистов привела фашизм вплотную к власти. Элиты также одобрили репрессивные методы подавления классового протеста: отчасти потому, что политический кризис сузил пространство альтернативных мер, а также потому, что идеал фашистского национального государства пришелся им по душе. Именно их переход на сторону фашистов позволил фашизму захватить власть. Каждый из этих элементов привлекал к фашизму различные группы поддержки: классы, сектора, регионы, поколения. Именно разношерстность группы поддержки требовала немало политической гибкости, чтобы захватить власть и ее удержать — но политическая гибкость у Муссолини была. История итальянского фашизма — это история тысяч, а не миллионов: ударной силы тысяч фашистов, объединенных в боевые отряды, и предательства тысяч среди различных итальянских элит. У социалистов и «пополари» тоже были тысячи, готовые им противостоять, но не было ни парамилитарной силы, ни такого влияния на элиты. Большинство итальянцев наблюдало за этой борьбой со смешанными чувствами. Против исхода, способного принести общественное согласие и умеренный прогресс, они, по-видимому, не возражали. Но их не особенно волновало, принесут ли согласие и прогресс фашисты или кто-то другой.

Мое объяснение этого более многосторонне, чем привычные классовые или фашистские теории, представленные в начале главы. Чтобы объяснить первый в Европе приход фашистов к власти, я обращаюсь ко всем четырем источникам социальной власти — идеологическому, экономическому, военному и политическому. Сложность такого объяснения в идеале требует куда более точных и обширных данных, чем те, которыми я располагаю. В заключение позволю себе признать то, что редко признают исследователи итальянского фашизма. Все общие интерпретации этого фашизма, в том числе и моя, строятся на очень скудных свидетельствах. Сведения о фашистах и их союзниках, их происхождении, бэкграунде и мотивах не таковы, чтобы делать на их основе уверенные обобщения. Откровенно это признав, обратимся к немецкому нацизму, о котором мы знаем намного больше.