Фашисты

Вначале я подведу итог моему объяснению всплеска и популярности фашизма. Затем рассмотрю следующий вопрос: остался ли фашизм в прошлом или он может к нам вернуться? Все ли фашисты мертвы?

МЕРТВЫЕ ФАШИСТЫ

Мое объяснение всплеска фашизма и его популярности состоит из двух частей. Первая касается появления более широкой группы авторитарных правых, в межвоенный период захвативших власть в половине Европы, а также в нескольких странах в других частях света. В Европе это общее поправение заставило режимы двигаться вправо по спектру, который я обрисовал в главе 2: от полуавторитар-ных к полуреакционным, а затем к корпоративистским. Некоторые пошли и дальше — к фашизму.

Авторитарный сдвиг вправо стал ответом как на общие проблемы современности, так и на социальный кризис, вызванный Первой мировой войной. Большинство авторитарных лидеров сознательно делали упор на модернизацию: индустриальный рост и реструктуризацию, улучшение научного и экономического планирования, увеличение национальной интеграции, более амбициозное государство, усиленную мобилизацию масс. После определенных сомнений большинство правых приняли большую часть современных идей, отвергнув лишь демократическую массовую мобилизацию. Но на их решение также повлиял ряд кризисов: экономический, военный, политический и идеологический, которые вызвала или усугубила война. Без них и без самой войны крупного всплеска авторитаризма не последовало бы, и фашизм существовал бы лишь в виде сект и группировок, а не массового движения.

Серьезные экономические кризисы пришлись на конец войны, а затем, в 1929 г., разразилась Великая депрессия. В промежутке, в середине 1920-х, происходили менее серьезные кризисы. С другой стороны, между войнами экономика вообще редко процветает. Поскольку от правительства теперь ожидали, что оно примет определенные экономические меры для облегчения ситуации, кризис сильно подорвал его авторитет. Кроме того, «старые режимы» опасались модных в то время экономических трендов, поскольку многие в высших слоях общества жили как рантье — на доходы от менее современных экономических сфер. Заклятыми врагами этих людей были стремление ко всему новому и реструктуризация, вызванная кризисом. Однако правящие верхи, в особенности «старорежимные», понимали, что нужно что-то делать.

Из-за войны начался военный кризис. Некоторые проиграли, а перекройка территорий и массовая демобилизация коснулись всех. Сильнее кризис чувствовался в центре и на востоке континента, где располагались побежденные страны. Но он не отступал и там, где ревизионисты продолжали оспаривать условия мирного договора и требовать возврата утраченных территорий. Подливали масла в огонь озлобленные беженцы и агрессивные националисты. Перед Европой вставали новые вопросы. Победят ли ревизионисты в Австрии, Германии и Венгрии? Выживут ли новые режимы, пришедшие на смену распавшимся многонациональным империям? Сохранят ли Франция и Румыния свои территориальные приобретения, а Сербия — власть над Югославией? По мере приближения Второй мировой войны и роста угрозы ревизионистской нацистской Германии военный кризис охватывал все больше стран.

Политический кризис сильнее всего был выражен в центре, на востоке и юге континента. На северо-западе либеральные режимы прочно установились еще до 1914 г. Там правительства и электорат отреагировали на экономический и военный кризисы методичными изменениями в верхах, не тронув основные конституционные положения либеральной демократии. Однако в центре, на юге и на востоке наблюдалась попытка перейти к либеральным демократическим парламентам, сохранив старорежимную государственную власть. Здесь с кризисом боролись дуалистические государства: наполовину либерально-демократические, наполовину авторитарные. Поскольку старорежимные консерваторы обычно отвечали за исполнительную власть, в том числе за армию и полицию, у них была возможность прибегать к репрессиям для борьбы с кризисом, уменьшая власть парламента или вообще лишая его силы. Война усилила популярность милитаризма, а краткая послевоенная вспышка классовой борьбы сделала нормой использование военной силы в гражданской борьбе. Однако большинству правых казалось, что одних репрессий недостаточно, чтобы сохранить власть в современном мире. Также было необходимо положить конец демократии за счет альтернативных способов мобилизации масс. В двух половинах Европы консерваторы отреагировали по-разному. На северо-западе за счет доминирования либеральных институтов консерваторы стали склоняться к формированию более популистских политических партий, играя по правилам выборной демократии. Но в центральной, восточной и южной частях Европы они устроили перевороты с помощью исполнительной власти, связанной с более мобилизованными авторитарными движениями. Хотелось бы особо отметить, что фашизм не был кризисом либерализма, поскольку наделенный законным статусом либерализм переживал все эти кризисы без серьезной дестабилизации. Фашизм стал результатом торопливой, неподготовленной попытки либерализации на фоне социальных кризисов.

Эти кризисы обострял еще один — идеологический. По мнению правых, пусть и только в одной части Европы, модернизация была желательна, но опасна, либерализм — коррумпирован и беспорядочен, социализм означал хаос, а секуляризм был опасен для моральных принципов. Таким образом, выходило, что цивилизацию надо спасать — неконтролируемая модернизация может ее уничтожить. Так появился более авторитарный правый взгляд на современность, в котором на первый план вышли популистский национализм сверху, сильное государство, порядок и иерархия. Эти ценности стали пользоваться большой популярностью, особенно среди молодых моралистов, представителей среднего класса: школьников, студентов, курсантов военных академий, а также священников в «государственных» церквях, которые в любом случае склонялись к национализму или этатизму. Таким образом, в половине развитого мира произошло консервативное политическое выступление имущих классов, возглавляемых старорежимными лидерами, сторонниками государственных репрессий, в то же время спонсирующими массовые политические партии, пропагандирующие националистические и этатистские идеологии. Эти мятежные авторитарные правые силы не были в чистом виде реакционными (как предполагает Mayer, 1981), поскольку отражали новый взгляд на современность.

Но это не было и классовой стратегией, объяснимой в прямолинейных и функциональных марксистских терминах. С экономической точки зрения власть имущие тоже могли бы найти стратегию и получше. У них было два альтернативных мотива: защита собственности и максимизация прибыли. Вспышка классовой борьбы сразу после войны создала угрозу для частной собственности, так же как и позднее испанские революционеры или располагавшийся по соседству СССР. Но после 1921 г. серьезной угрозы в Европе не существовало. Левые революционеры проиграли. Большинство правых выступлений произошли после того, как пришел конец серьезной революционной угрозе. На протяжении достаточно длительного периода не было необходимости защищать собственность. Скорее на передний план мог бы выйти мотив максимизации прибыли, но с ним дело обстояло сложнее. Он менее сбалансирован, так как не факт, что если одна сторона выиграет, то другая проиграет. Также труднее подсчитать альтернативную прибыль. Некоторые правительства, склонявшиеся к левым взглядам, под давлением Великой депрессии постарались выжать из прибыли все что можно, так что в течение недолгого времени капиталисты могли бы попробовать восстановить баланс, заставив рабочих терпеть убытки и таким образом подавив их. Но политическая элита в северо-западных и некоторых других странах придумала намного более полезные стратегии: корпоративный либерализм в США, социальный демократический компромисс в Скандинавии, раскол лейбористской партии в Великобритании. В первом случае при классовой борьбе в выигрыше могли бы остаться обе стороны, во втором — точно бы не возникло разногласий, а вот в третьем пользу, возможно, извлекли бы только капиталисты. Это были эффективные демократические стратегии, защищавшие капитализм и его прибыль, и именно к ним стремился ведущий северо-западный экономист Кейнс.

Почему же власть имущие так испугались сопротивления со стороны левых, что сразу же обратились к авторитаризму, хотя ни их собственности, ни доходам ничто особо не угрожало? Я выделил бы пять причин их излишне бурной реакции, классифицировав их в соответствии с источникам социальной власти:

1. За последние десятилетия стало понятно, что в современном обществе вполне может произойти революция. Конечно, перспективы этого события становились все более смутными, но владельцы собственности не могли быть полностью уверены в своей безопасности. Как подчеркивают в последнее время политические исследователи, дилемма безопасности заключается в том, что люди могут излишне остро реагировать на «смертельную» угрозу, даже если вероятность ее реализации очень мала. Вряд ли в Германии после 1922 г. могла бы произойти революция большевиков, но немецкие капиталисты крайне болезненно воспринимали левых, считая, что лучше перестраховаться. Для правых «определенность», «безопасность» и «порядок» были тесно связанными ценностями.

2. Была одна классовая единица, которой действительно было чего бояться. А именно — землевладельцы, чьи имущественные права находились под угрозой. В большей части Европы после Первой мировой войны крайне благосклонно относились к земельной реформе. В некоторых странах землевладельцам напрямую угрожали представители низших сословий, и ясно было, что старый режим, за который они держатся, долго не протянет. Но на тот момент землевладельцы все еще обладали необычно большим контролем над исполнительной властью, которой они пользовались, прибегая к помощи офицерских корпусов и министерств внутренних дел. Благодаря патрон-клиентской системе, они также были наделены определенной парламентской властью в относительно отсталых регионах. Землевладельцы могли быть уверены в неприкосновенности своей собственности, только прибегая к репрессиям и наделяя огромной политической силой имущие классы в целом. Зачем рисковать, не зная, что готовит тебе будущее, если можно сохранить собственность за счет авторитарных правых сил? Необходимо тем не менее отметить, что если мотивация старорежимных лидеров, как правило, была экономически оправданна, то об их союзниках среди богачей нельзя сказать того же. Их водили за нос политические и военные воротилы старого режима, особенно землевладельцы.

3. Некоторые военные рассуждали примерно так же. Их самостоятельное и привилегированное положение зависело от старого режима и находилось под угрозой требований либералов и левых предоставить над армией гражданский контроль. Это угрожало их кошельку. Некоторые офицеры были привычны к мятежам, другие — нет, однако правые движения с милитаристским уклоном готовы были их подтолкнуть.

4. Аналогично рассуждали и священнослужители. Они столкнулись с левым секуляризмом, который угрожал их собственности, кроме того, они могли потерять контроль над образованием, браком и другими общественными практиками. Кроме того, священнослужители тоже были частью старого режима: проповедуя порядок и иерархию, они осуществляли идеологическую власть над общинами верующих, особенно в сельской местности. Они обладали идеологической властью и склонялись в сторону авторитарных правых сил, чтобы защитить свои собственные материальные и моральные интересы.

5. «Порядок» и «угроза» относились не только к внутренним классовым отношениям, но и к геополитике. Некоторые этнические, религиозные или политические меньшинства казались особенно устрашающими, так как были связаны с зарубежными силами. Правые объединяли внутренних и внешних «врагов»: левых, русских большевиков, «жидобольшевиков» — обладателей зарубежного и еврейского капитала, либеральных сепаратистов и многих других. Все вместе они рассматривались как внутренняя и внешняя угрозы.

Из-за всех этих страхов в обществе еще больше росло ощущение угрозы. Чем более расплывчатой была угроза, тем менее она становилась понятной, поэтому в ответ люди хотели ее искоренить, подавить в зародыше. Таким образом, цели от узкой инструментальной рациональности, подсчитывающей экономический интерес, переместились в сторону более широкой ценностной рациональности — в том смысле, который вкладывал в этот термин Макс Вебер. Главными лозунгами стали такие слова, как порядок, безопасность, иерархия, святость, а не секуляризм, национальные, а не классовые интересы. Врага же всячески очерняли и даже демонизировали, он был противоположностью всех этих ценностей, недостойным демократического или же (в крайних случаях) человеческого обращения. Изначально причина крылась в экономических интересах богачей, но затем, когда угроза стала ощущаться по-другому, цели сместились в сторону национализма и этатизма. Таким образом, имущие классы (даже, возможно, землевладельцы) не выбирали самый инструментально рациональный способ действий. Наступавшие авторитарные правые силы разработали свою собственную экономическую рациональность. Они продвигали этатистские экономические меры, полезные как для дальнейшего развития, так и для борьбы с депрессией. Но, пребывая в поиске порядка, иерархии и возможности избежать риска, большинство правых были вынуждены поступиться рядом требований, поскольку тех же целей страны на северо-западе стали достигать с помощью усиленной демократической мобилизации.

Хотя классовая борьба играла важную роль во взлете правых авторитаристов, отчасти он еще объяснялся политическими, военными и идеологическими причинами. Когда многочисленные кризисы порождают у коллективных акторов многочисленные цели, которые сложным образом накладываются и пересекаются, полученные в результате действия редко отвечают узким рациональным групповым интересам. Таким образом, авторитарные правые режимы оказались в опасном положении, которое угрожало их собственному выживанию. Опасно полагаться на сильно милитаризированное и религиозное национальное государство, которому грозят местные и иностранные враги. Скорее всего, в таком случае начнется война, а войны приносят куда больше потерь, чем побед. Некоторые из таких режимов вызвали войны, способные полностью их уничтожить. Так и случилось в 1945 г. Кроме того, приняв правые ценности, авторитаристы стали уязвимы для атаки более радикальных правых, всегда готовых обойти их с флангов.

В этот момент появляются фашисты. Мы подошли ко второй части объяснения того, как им удалось воспользоваться ситуацией. У фашистов ничего бы не вышло, если бы не послевоенные кризисы, с которыми столкнулись дуалистические государства, паникующие старорежимные лидеры и имущие классы, проповедующие национал-этатистские ценности. Там, где правительство не паниковало из-за кризиса и страны были едины — а именно на северо-западе континента, — фашизму не удалось далеко зайти. Фашистов взрастили авторитарные правые, и впоследствии они поддерживали друг с другом семейные отношения. А в любой семье от любви до ненависти один шаг. Во второй части своих объяснений я поясню, где и почему восторжествовала любовь, а где ненависть.

Я уже говорил, что фашизм был необычным движением. Согласно его ценностям и структуре, он не мог быть простым двигателем классовых интересов. С организационной точки зрения фашисты отличались от других авторитаристов, поскольку у них движение происходило снизу вверх, а не сверху вниз. Кроме того, они перемещались в радикальном направлении за счет своих ключевых ценностей: они верили в парамилитарное, трансцендентное и очищающее национальное государство. Фашисты не были преданы существующему государству или его военному блоку, а пытались совершить революцию, «успокоить оба класса», очистить нацию от врагов и таким образом выйти за пределы классового и политического конфликта. Поскольку себя они считали народным движением, то рассматривали выборы в качестве возможной стратегии прихода к власти. Большинство из них яростно боролось за голоса избирателей, придумывая массовые предвыборные технологии идеологической манипуляции. Лишь в Италии, где фашисты слишком быстро пришли к власти, выборы так и не стали центральной частью фашистской активности. В отличие от более консервативных авторитарных правых, фашисты не могли использовать государственную власть для улучшения результатов (пока сами не пришли к власти). Хотя сторонники этого движения не верили в демократию, она сыграла важную роль в их успехе.

Однако наряду с борьбой на выборах существовала и иная форма низовой борьбы. Ядро активистов состояло из добровольных парамилитарных формирований, которые совершали организованные акты уличного насилия. Они преследовали три цели. Во-первых, провокационную: таким образом вызывалась ответная реакция политических противников. В результате фашисты могли сказать, что их собственная жестокость была самообороной. Во-вторых, подавлялись враги. Поскольку парамилитаризм логично обеспечивал превосходство в драках, фашисты отвечали за порядок на улицах. Они надеялись, что «самооборона» и «успех» принесут еще больше поддержки населения и узаконят организованное насилие, поскольку оно может положить конец беспорядкам. На этом потом играли на выборах. В-третьих, с помощью парамилитаризма можно было в крайнем случае поднять мятеж, если армия будет иммобилизована (поскольку большинство фашистов понимали, что их парамилитарные формирования слабее военной мощи государства).

Такая полувоенная активность принесла определенные результаты, вследствие чего у движения появились новые ценности. Первая группа новобранцев, без которой фашизм никогда бы не получил своего развития, состояла в основном из молодых ветеранов, привнесших в мирное политическое движение военный дух товарищества, иерархии и жестокости. Таким образом, без Первой мировой войны фашизм как массовое движение никогда бы не вышел за пределы круга интеллектуалов. В самом деле, фашистские активисты оставались группой молодых людей, представителей разных классов, которые особенно любили проводить демонстрации, маршировать и драться. Среди них было множество студентов, курсантов, спортсменов и молодых разнорабочих (они же часто встречаются среди жестоких участников этнических чисток, о которых я рассказываю в следующем томе). В фашизме также отразилось то, как на молодежь повлияла модернизация: юноши освободились от семейного порядка, а молодые женщины во многом сняли с себя груз деторождения, все более популярными становились организованные занятия спортом, а также профессии, требовавшие дальнейшего или высшего образования, особенно военные. Ученые, изучающие фашизм (или XX век в целом), обращают недостаточно внимания на изменения в этой возрастной группе, которые сыграли свою роль в формировании такой отличительной черты того времени, как культ молодости. Первым его политическим проявлением стал фашизм.

Во всех странах основными ценностями фашизма, привлекавшими к нему массу сторонников, были низовой национализм и этатизм. Фашизм пришелся по душе озлобленным беженцам, жителям «угрожаемых» приграничных областей, государственным служащим (в особенности военным), работникам государственных сфер промышленности и священнослужителям, которые считали себя душой нации или совестью государства. Как отмечают классовые теоретики, фашизм не добился бы такой популярности без классового конфликта и без Октябрьской революции. Но отсюда вовсе не следует, что фашисты представляли одну сторону в этой борьбе или вообще какой-то отдельный класс. Судя по их электорату, они хотели выйти за пределы классовой борьбы. Фашизм пришелся по душе не организованному рабочему классу и не представителям среднего или высшего классов, столкнувшимся с профсоюзами. Главным образом он понравился тем, кто находился на обочинах этого конфликта, а именно представителям всех классов и различных сфер, занятых в небольших или сравнительно новых областях, а также в сфере обслуживания, людям, готовым воскликнуть: «Чума на оба ваши дома!» В основном фашисты, в особенности милитаристы, рассчитывали на мужественных молодых людей, восприимчивых к парамилитаризму, и на общественную среду, заинтересованную в крайнем национал-этатизме и в победе над классовым конфликтом.

Однако преодолеть классовый конфликт фашистским режимам не удалось. Поскольку они в целом не имели ничего против капитализма, они могли договориться с капиталистами. Любовь к милитаризму позволяла найти общий язык с военными. А раз большинству фашистов безразлична была религия, они были готовы подписать конкордаты с влиятельными церквями. Таким образом, на практике, едва приблизившись к власти, фашисты занимали одну из сторон в классовой борьбе. Они склонялись на сторону капиталистов, имущих классов в целом и старорежимных лидеров в частности. Все же среди основных фашистских ценностей классовая трансцендентность была единственной, которая менялась в зависимости от страны. Итальянский фашизм оказался довольно консервативным и буржуазным, румынский стал, несомненно, пролетарским.

Поскольку крупные фашистские движения отличались друг от друга и появлялись при разных обстоятельствах, трудно, говоря об их всплеске, объединить их в одну группу, как мы поступили с «семьей» авторитарных правых в целом. Вначале я кратко расскажу об особенностях каждого, а затем перейду к тому, что у них было общего.

Фашисты в Италии захватили власть очень быстро, сразу после войны, когда классовый конфликт только начал идти на спад (и еще бушевал в сельском хозяйстве). Поэтому классовый компонент у их движения был выражен более ярко, чем в других случаях. Фашисты совершенно точно сотрудничали с имущим классом, поэтому итальянский фашизм можно отчасти объяснить словами Карла Маркса: верхи пришли к фашистам, чтобы те спасли их от классовой революции. Но поскольку Первая мировая война только закончилась, большой военный и полувоенный вклад внесли молодые ветераны. Можно даже сказать, что парамилитаризм был средством, а подавление сельскохозяйственного класса — целью итальянского фашизма. Это, конечно, было бы слишком упрощенно, поскольку в результате парамилитаризма появились новые участники движения и цели. Хотя итальянский фашизм не стремился победить на выборах, сочетание самообороны и успеха (он ведь в самом деле разгромил социалистические силы и популяров) принесло движению еще больше популярности среди тех, кто ценил общественный порядок. Более широкие националистические этатистские цели также были весьма любимы в обществе и мешали сопротивляться сторонникам старого режима и представителям государственной исполнительной власти. Конечно, также были важны геополитические и политические отношения между странами. Поскольку никто не оспаривал итальянские границы и не было никакой внешней угрозы, национализм содержал в себе мало внешней агрессии или расизма, направленного внутрь Европы (Африка — это отдельная история).

Итальянское государство также было дуалистическим, и обе половины находились в ослабленном состоянии. Поэтому так легко было организовать мятеж. Фашизм не нападал напрямую на либеральный парламентаризм, поскольку его неожиданная победа произошла между выборами. Но парламент был слаб из-за традиционной враждебности церкви и быстрого перехода к полной демократии. Социалисты, католики-популяры, либералы и консерваторы теперь не вписывались в правила парламентской игры и не смогли сформировать коалиции, которые послужили бы им и демократии. Но поскольку церковь до сих пор была отделена от политики, а Италия неровно развивалась с экономической точки зрения, в стране отсутствовал единый старый режим. Землевладельцы, крупные капиталисты, армия и церковь не могли противостоять переходу к демократии с помощью своего консервативного авторитаризма. Некоторые быстро присоединились к фашизму (то есть нередко — к своим собственным сыновьям). Таким образом, существовало три причины победы итальянского фашизма: активная классовая борьба, послевоенный парамилитаризм и слабость старого режима.

Нацизм в Германии появился позднее, после длительной попытки установить веймарскую демократию. Во-первых, очень важно положение старого режима. Из-за проигрыша в войне пострадала монархия, преданные ей консерваторы и национальные либеральные партии, кроме того, сильно уменьшилась армия. Старорежимные лидеры больше не могли оставаться у власти. Поскольку начиная с 1930 г. положение демократии было шатким, у консервативного авторитаризма было мало поддержки за пределами самой исполнительной власти.

Во-вторых, опять-таки был важен парамилитаризм, хотя его роль отличалась от итальянского. Военные ветераны были важны в первой группе нацистов и других популистских экстремистов, но их необходимо было укреплять более поздними группами немцев, которые не участвовали в войне. С 1928 г. нацисты, в отличие от итальянцев, преуспевали на выборах. Таким образом, с помощью парамилитаризма они хотели скорее получить поддержку электората и победить врагов в уличных драках, чем захватить власть в государстве.

В-третьих, классовый конфликт хоть и сыграл определенную роль, но все-таки не был решающим фактором. Он начался во время Великой депрессии, но был намного слабее, чем сразу после войны. Кроме того, он был не настолько острым, чтобы угрожать собственности капиталистов. Однако прибыли становилось меньше, и одним из решений этой проблемы было подавление рабочих. Таким образом, в нацистском перевороте по-своему поучаствовал имущий класс, хотя и намного меньше, чем в Италии.

В-четвертых, нацизм, в отличие от итальянского фашизма, пользовался большой популярностью у избирателей. Происходило это по двум причинам. Из-за патовой классовой ситуации во время Великой депрессии людям нравилась нацистская идея преодоления классового конфликта, особенно потому, что нацизм был самым бесклассовым движением в Германии. Кроме того, популистский националистический этатизм процветал за счет германской геополитической и этнической озлобленности. Великая держава была недовольна потерей своих территорий и оказалась раздираемой центрально-европейскими противоречиями (центром раньше была Габсбургская династия), в которых участвовали немцы, евреи и славяне. У Германии были беженцы, «границы под угрозой» и этнические «враги», как внутри страны, так и за рубежом. Органический очищающий национализм получил широкую поддержку. Этатизм ограничивался почитанием фюрера и милитаризмом. Но национализм был более активным и расистским. Таким образом, надклассовый национал-этатизм нацистов оказался достаточно популярным, чтобы с его помощью они приблизились к власти. А благодаря парамилитаризму и слабости (а иногда и пособничеству) старого режима власть упала им в руки. Так можно в целом объяснить переплетение идеологических, экономических, военных и политических отношений в этом случае.

Австрийский фашизм делился на два конкурирующих движения. Хотя монархии и империи уже не существовало, парламентские институты, исполнительная власть и католическая церковь многое унаследовали с довоенных времен, а старый режим продолжал существовать в форме христианско-социальных правительств. Конкурирующие австрофашизм и австрийское нацистское движение выросли из послевоенных ревизионистских парамилитарных формирований и продолжали набирать популярность благодаря недовольству, высказывавшемуся в ходе выборов. Оба движения использовали австронемецкую антипатию к славянам и евреям. Из двух движений менее популистским и радикальным был австрофашизм, он также был более «верховым» и прокапиталистическим. Движение набирало силу из-за того, что мягкая полуавторитарная христианско-социальная партия не могла преодолеть австрийскую классовую патовую ситуацию, кроме того, помогла Великая депрессия. Но решающим фактором стал приход к власти Гитлера в соседней Германии. Нацизм сразу стал более привлекательным, австрофашисты утратили популярность, и настал час австрийских нацистов. Парамилитарные формирования обеих партий попытались захватить власть, но им это удалось только при поддержке военных сил государства (Австрии и Германии соответственно). Результатом стал аншлюс и слияние двух нацистских партий, хотя они пришли к власти разными способами и одна была намного более мощной, чем другая.

Фашизм в Венгрии и Румынии сильно отличался от фашизма в других странах. Во время войны эти государства поддерживали разные стороны. В результате Венгрия понесла огромные потери, а Румыния вышла победительницей. Однако это стало чуть меньше бросаться в глаза после гражданской войны в Венгрии, в результате которой были свергнуты левые и вернулся старый режим в радикальной и ожесточенной форме. Государственная власть делилась на две части: традиционную исполнительную власть плюс бюрократию — и парламент, в котором преобладало дворянство. К старому режиму примкнуло много молодых правых радикалов, обращавшихся к стране с популистскими, ревизионистскими (то есть нацеленными на возврат потерянных территорий) и модернизационными призывами. В Румынии ситуация немного отличалась. В этой стране дворяне-землевладельцы были лишены собственности: на фоне этого и победы в войне снова появились монархия, бюрократия и армия, однако режим стал более националистическим, хотя и остался таким же коррумпированным. Таким образом, в обеих странах сохранились старые режимы в несколько более радикальной форме, а потом их дестабилизировали новые радикалы, появлявшиеся вокруг. Политическая конкуренция правых особенно яростно бушевала в университетах и военных училищах, а также на выборах. Крупные фашистские движения появились только в середине 1930-х, когда страх перед левыми уже отступил. Таким образом, фашисты не тяготели к капиталистам, по составу их организации были даже скорее пролетарскими. В обоих случаях парамилитаризм использовался скорее как предвыборное средство, а не для подавления конкурентов или захвата власти. После «плясок смерти», в ходе которых военная сила возобладала над парамилитарными подразделениями, радикальный авторитарный режим победил фашистов. Им удалось победить лишь в хаосе последних военных лет, но продержались они у власти совсем недолго и их участь была предрешена.

Испанский фашизм опять-таки имел свои особенности. Во время Первой мировой войны Испания сохраняла нейтралитет, и потому среди всех приведенных примеров в данном случае меньше всего пострадал старый режим. Таким образом, в основном преобладали здесь не фашисты, а авторитарные консерваторы. В сущности, это самый распространенный случай в центре, на востоке и на юге континента. В этом отношении с Испанией были схожи Португалия, Болгария, Греция и сербская часть Югославии. В ходе кризиса новые государства, появившиеся в результате распада империй, такие как три прибалтийские страны, Польша и Албания, сместились в сторону реакционного или корпоративистского авторитаризма. Хотя их политические режимы были не «старыми», а очень даже новыми, у них было достаточно сил и законности, чтобы стать «национальными освободителями». Не фашисты, а они придумали ассоциации ветеранов и популистские партии.

У старого режима Испании был один слабый элемент — непопулярный монарх, из-за этого власть смог получить военный режим генерала Примо де Ривера. После его падения появилась демократическая Третья республика, а после ее распада — масштабное фашистское движение, укомплектованное наспех сформированными парамилитарными подразделениями. Но оно подчинялось националистической армии в гражданской войне и было изолировано при Франко. Тот главным образом опирался на армию, церковь и «старый» имущий класс. Его режим по большей части можно объяснить точно так же, как я раньше объяснял, почему удалось получить власть авторитарным правым.

Все эти случаи отличались друг от друга. Чтобы дать им объяснение, необходимо провести анализ местной истории и социальных структур. Тем не менее, несмотря на такое разнообразие, были общие силы, которые определили появление фашизма. Первая причина, на самом деле игравшая сравнительно небольшую роль, — страх перед движением рабочего класса. Он был несоизмерим с мощью фашистов. Угроза, возможно, была сильнее всего в Испании, но там фашизм был не так сильно развит. В определенном смысле опасаться рабочего класса (хотя пик недовольства рабочих там уже прошел) можно было в Италии. Так же дело обстояло и в Австрии, хотя там угроза была больше формальной, чем реальной. В Германии рабочее движение было масштабным, но по большей части умеренным. В Румынии и Венгрии на тот момент было мало левых, тут, напротив, основные рабочие движения появились благодаря фашизму. В некотором смысле и в ограниченных пределах фашизм поддерживали имущие классы, спасавшие себя от рабочих, однако этой причины недостаточно.

Больше всего привлекала в фашизме сила и яркость его месседжа. Именно поэтому его так активно поддерживала молодежь, поэтому молодые фашисты готовы были тратить ради общего дела намного больше времени и сил, чем активисты в любом другом политическом движении. Для успеха любого фашистского движения необходим был активизм, всегда — с воинственным, парамилитарным компонентом. Тысячи человек своей энергией и воинственностью надеялись привлечь и победить миллионы. В основном фашисты полагались на свою способность заманивать молодых одиноких мужчин в «клетки» товарищества, иерархии и насилия. Фашистские партии и парамилитарные формирования становились почти тотальными институциями. Фашизм также привлекал значительное количество (хотя и не большинство) избирателей за счет этатизма, национализма и обещаний преодолеть классовую борьбу в разных сочетаниях и в меньшей степени за счет парамилитаризма и чисток. Как мы уже видели, первые три из моих пяти основных характеристик фашизма намного более применимы к странам, породившим масштабные фашистские движения.

Но на популярность фашизма сильно влияла также политическая сила и стабильность старорежимного консерватизма, который (в большей степени, чем либеральная или социальная демократия) был главным его конкурентом. Фашистское движение появлялось лишь там, где были ослаблены и раздроблены старые режимы. Прочные и внутренне единые старые режимы подавляли или подчиняли фашизм, а более слабые позволяли фашистам найти военные и политические ресурсы. Первая мировая война создала пространство для легитимного парамилитаризма, изначально исходившего от недовольных ветеранов. Они привили свои ценности двум последующим поколениям новобранцев, которые в основном составляли студенты, кадеты и рабочие. Еще одно новое пространство создали демократические выборы. Фашисты добивались успеха благодаря трехсторонней предвыборной борьбе. Они стравливали левых с консерваторами, либеральными центристами и радикальными консерваторами. Потом фашисты могли получить часть радикального правого крыла или даже его целиком, поскольку центр пустел, а левые подвергались репрессиям. Таким образом фашисты добивались успеха на выборах.

Сами фашисты не считали себя простыми «реакционерами» или «марионетками» капиталистов или кого-то еще. Они предлагали выходы из четырех кризисов начала XX века: экономического, военного, политического и идеологического. Они вполне убедительно говорили о путях преодоления капиталистической классовой борьбы и экономического кризиса. Фашисты превратили ценности времен массовой военной службы в парамилитаризм и агрессивный национализм. Они появились в результате перехода дуалистического государства к власти народа, предложив ее менее либеральный и более органический вариант. И наконец, они перекинули мост через идеологический раскол современности. По одну сторону лежали традиции эпохи Просвещения, «партии гуманизма», которая постепенно расширяла бы границы сознания, свободы, демократического гражданства и рационального планирования в человеческом обществе. С другой стороны — модернистский вариант романтизма: ощущение, что люди также имеют чувства, эмоции, душу и бессознательное и что современные формы организации жизни: толпы, массовые движения, мировые войны, СМИ — могут воздействовать на них так же, как на рассудок. Фашисты утверждали, что обращаются сразу и к той и к другой стороне поведения человека и человеческих масс. Нам могут не нравиться предлагаемые ими решения, но к ним нужно относиться серьезно. Фашисты были и остаются темной стороной современности.

Таким образом, фашисты в таком большом количестве появились в результате послевоенных кризисов идеологической, экономической, военной и политической власти, из которых предлагалось выходить с помощью надклассовой национал-этатистской идеологии, а также народных парамилитарных формирований. Фашизм появлялся только там, где страна была дуализирована и во главе ее стояла слабая «старорежимная» исполнительная власть и энергичный, но лишь наполовину институционализированный демократический парламент. В тех дуальных государствах, где старые режимы были более стабильными, утвердились консервативные формы авторитаризма. Фашизм появился вследствие демократизации на фоне серьезных, вызванных войной кризисов. Он представлял собой выраженно этатистский и милитаристский вариант власти народа — доминирующего политического идеала нашего времени. Полноценные парламентские режимы (на северо-западе) успешно пережили все четыре кризиса: их властные институты не пострадали, а фашисты остались ничтожным меньшинством.

ЖИВЫЕ ФАШИСТЫ?

Есть ли среди нас фашисты, готовые возродиться и снова прийти к власти? Могут ли снова возникнуть предпосылки, которые приведут к такому результату? Или фашизм был «временным» европейским явлением, а не универсальным? Очевидно, что некоторые из упомянутых мною причин фашизма не относятся только к межвоенному периоду: они могут возникнуть в любом современном обществе. Мы выделили пять ключевых для фашизма характеристик: национализм, этатизм, надклассовость, чистки и парамилитаризм — несомненно, некоторые из них в различных сочетаниях можно найти в разных частях света и сейчас. Движение может быть более или менее фашистским по сути. Однако вряд ли схожие движения в будущем станут называть себя фашистами. В наши дни это слово употребляется обычно как восклицание: «Фашист!» — ругательство с размытым смыслом, обзывалка для неприятных нам людей. Лишь немногие сумасшедшие и бандиты всерьез называют себя фашистами или нацистами. Да еще неофашистами именуют себя некоторые итальянцы и румыны, питающие несколько романтический взгляд на Муссолини и Кодряну: в них видят безвинных жертв, хотевших только хорошего. Но названия не всегда отражают реальность. И сейчас в мире существуют движения, чье сходство с фашизмом, пожалуй, не случайно. Им я посвящу последние страницы этой книги.

Однако мало кто из них находится на родине фашизма — в Европе. Здесь фашисты потерпели поражение, главные лидеры были казнены или отправлены за решетку, многие другие потеряли свои чины и должности. Победу одержали либеральная демократия и коммунизм, установившие свои порядки в Европе. После 1945 г. не было ни массовых движений ветеранов, ни политики территориального ревизионизма. В Западной Европе активно росла экономика, а на востоке установился достаточно эффективный коммунистический авторитаризм. На Западе постоянно шло демократическое соревнование между широкими центристскими левыми и центристскими правыми партиями. Поскольку в настоящем жилось точно лучше, чем в прошлом, фашизм отступил. Для большинства европейцев фашизм по-прежнему ассоциируется со злом. В Испании и Португалии корпоративистские режимы изжили себя и исчезли к 1975 г., не вызвав никаких сожалений. С 1989 г. авторитаризм стал отступать и на Востоке. Казалось, что фашизму пришел конец.

Однако начиная с 1970-х появилось впечатление, что в Западной Европе фашизм возрождается. Вначале определенной известности добились несколько маргиналов — небольших, но жестоких группировок, именующих себя неофашистами или неонацистами. Это исторические ревизионисты (отрицающие холокост), имитирующие стиль и ритуалы традиционного фашизма. Они провозглашают преданность фашистским доктринам: гипернационализму, основанному на биологическом расизме, очищению от иностранцев и инородцев, антидемократическому этатизму, «третьему пути» (хотя этот пункт у них звучит расплывчато и не слишком убедительно) и насилию, замаскированному под призыв «не говорить, а действовать». Большинство из этих небольших групп в той или иной мере соответствуют четырем из моих пяти критериев фашизма, хотя открытого парамилитаризма у них пока нет. Но это крохотные группы, и вряд ли они станут больше. Аналогичные крохотные группировки есть и в крайнем левом крыле: раздробленные, без общественной поддержки, в основном работающие друг на друга. О них с удовольствием пишут журналисты, но встретить их намного легче на просторах интернета, чем на улицах и тем более на предвыборных трибунах.

Опаснее выглядит серия неравномерных всплесков популярности новых радикальных правых партий. За ними обычно следует спад, однако в целом их популярность постепенно растет. На пике популярности в ряде стран эти партии получают от 10 до 27 % голосов. Вслед за Игнаци (Ignazi, 1997) я выделяю два основных типа. К первому относятся те, кто называют себя неофашистами. Им действительно свойственны некоторые, хотя и не все из пяти, признаки фашизма. Однако только две из этих партий добились успехов на выборах: Итальянское социальное движение (ИСД) и Национал-демократическая партия Германии (НДПГ), унаследовавшие две основные национальные традиции фашизма. Другие неофашистские движения, такие как Британская национальная партия и Голландская центральная партия, остаются крайне малочисленными. Лишь Итальянскому социальному движению удалось получить 10 % голосов, а пик популярности неофашистских партий пришелся на 1970-е и 1980-е (Taggart, 1995). Поддержку ИСД (как и фашистам в межвоенный период) оказали главным образом работники сферы обслуживания и государственного сектора, а также (в меньшей степени) рабочий класс (Ferraresi, 1998; Weinberg, 1998). Но обе эти партии утратили свою популярность в 1990-х. НДПГ проиграла нефашистским республиканцам, а в 1994 г. Джанфранко Фини переименовал Итальянское социальное движение в Национальный альянс и объявил его не нео-, а постфашистским. Под его руководством движение превратилось в масштабную консервативную системную партию, хотя некоторые его приверженцы остались недовольны такими переменами. От него откололась группа неофашистов, но она постепенно исчерпала себя. В 1990-х неофашизм отошел на задворки европейской политики, и на настоящий момент его роль крайне незначительна.

Сейчас в крайнем правом крыле доминируют партии, которые обычно называют «популистскими» или «радикально популистскими». По словам Таггарта (Taggart, 1995), они появились в конце послевоенного урегулирования, в ответ на проблемы глобализации и постиндустриализации. Игнаци называет их «постиндустриальными»: из-за глобализации, окончания холодной войны, падения крайне левых и исчезновения классового конфликта возникли новые проблемы, которые мобилизовали популистских правых. Но в последние десятилетия у таких партий появились большие возможности благодаря растущей иммиграции в страны Западной Европы. К основным движениям в этой группе относятся Национальный фронт во Франции, республиканцы в Германии, Австрийская партия свободы Йорга Хайдера, Народный союз в Бельгии и Фламандский блок. Недавно произошел рост популярности популистских движений в Дании (Датская народная партия) и Норвегии (Партия прогресса), получивших 12–15 % голосов, а также в Голландии — «Антииммиграционный список» Пима Фортёйна. На настоящий момент таких партий нет только в Ирландии, Португалии и Испании. В Западной Европе они теперь составляют постоянное политическое меньшинство[55].

Однако три из пяти характеристик фашизма у этих движений выглядят неопределенно. Они очень общими словами осуждают «систему» и «правящие круги», а также «обман» либеральной демократии, при которой преобладают правительственные партии, утратившие связь с реальной жизнью простых граждан. Но они редко осуждают демократию как таковую и стремятся именно к успеху на выборах. Даже в Европейском парламенте они сидят вместе, образуя маленький блок. У них также достаточно двойственное отношение к государству. Поскольку они представляют категорию наиболее уязвимых граждан, они требуют от государства защиты, иногда социального обеспечения. Они неизменно требуют, чтобы правительство внедряло закон, порядок и традиционную мораль — в противовес иммигрантам, по их мнению, играющим ведущую роль в преступности, организации проституции и торговли наркотиками. Тем не менее они недовольны государством, которым управляют крупные партии, предприятия и союзы, и часто говорят, что хотели бы скинуть его с плеч. Некоторые даже одобряют неолиберальную политику. Хайдер в Австрии заявляет, что хочет прекращения регулирования бизнеса, установления единого налога в размере 23 % и сокращения на две трети государственной бюрократии. Это все выглядит куда ближе к взглядам американских республиканцев, ненавидящих государство, чем поклоняющихся ему фашистов. Их отказ примкнуть к правому или левому крылу, нередко обусловленный идеей «третьего пути», достаточно расплывчат и сильно отличается от внятной позиции «преодоления классовой борьбы», которую предлагали фашисты в межвоенный период. Но главное, что эти принципы лишились своей основы, так как классовая борьба утратила свои основные черты. Ее успешно взяли под контроль либеральные демократы. Эти три неясности, а также слабость принципов и политики лишают эти крайне правые партии стабильности: и экстремисты, и сторонники умеренных взглядов требуют большей внятности, в результате все заканчивается расколом и изгнаниями «несогласных», что и произошло с Итальянским социальным движением и привело к распаду немецких республиканцев в середине 1990-х.

Хотя у самых стойких из этих партий есть целый ряд политических убеждений, их главная отличительная черта — ксенофобия и исключительный национализм по одному конкретному вопросу: они хотят прекратить недавний приток иммигрантов в Европу (что, правда, в меньшей степени относится к Италии). Их враг — небелый и нехристианин, или же иногда восточный европеец, иммигрант, ищущий убежища. Конкретные признаки его зависят от страны и обстоятельств. Это соответствует моим критериям фашизма как националистического движения, склонного к чисткам. Этот вопрос правые партии связывают с другими: законом и порядком, моральным упадком, безработицей и проблемами с жильем, якобы также возникающими из-за иммигрантов. Однако их националистическая ксенофобия отличается от ксенофобии фашистов или неофашистов, поскольку редко исходит из общей иерархической теории коллективной воли, культуры или расовой идентичности. По словам Вивьорки (Wieviorka, 1994), внутри расизма произошел сдвиг от «логики (иерархического) подчинения» к «логике дифференциации». Нынешние расисты говорят просто, что иммигранты не вписываются в культуру и традиции Франции, Германии, Австрии, Дании и других стран и поэтому должны уехать или быть депортированы. Некоторые даже утверждают, что они и есть истинные мультикультуралисты: все культуры и этносы должны развиваться как хотят, но отдельно друг от друга. У крайне правых партий нет желания править ими или какими-либо иностранцами. Они не поддерживают территориальный ревизионизм или агрессию по отношению к другим нациям, как фашисты в межвоенный период. Они выражают преданность «европейской цивилизации», которой угрожает поток иммигрантов. Их «внешний враг» — американский империализм. Сами они далеки от милитаризма.

И наконец, у этих партий нет серьезных парамилитарных формирований. Шокирующие, но редкие и случайные акты насилия совершают маленькие маргинальные группы, очень слабо организованные, состоящие в основном из малообразованных и безработных молодых людей, подогретых алкоголем, — так называемых скинхедов; и насилие их почти полностью направлено на иммигрантов. Подавляющее большинство тех, кто нарушает общественный порядок, никак не связаны с какими-либо крайне правыми партиями или неонацистскими группировками. Руководители партий также недовольны их действиями, считая, что из-за уличного насилия теряют голоса. Существуют те, кто относится к скинхедам с сочувствием, но в основном это пожилые и малообразованные люди (Willems, 1995; Gress, 1998: 238–250).

Как показывают опросы, главным образом за правые популистские партии голосуют те, кто считает, что их, как граждан, предали: вроде бы у них есть все права, но на самом деле они задвинуты на задворки жизни элитой, крупным бизнесом и вновь прибывшими иммигрантами. Они, как правило, не отличаются хорошим образованием или профессиональными навыками. Это мужчины среднего или преклонного возраста, жители небольших городов, работающие на предприятиях, в маленьких фирмах и на маленьких фермах — то есть электорат отличается от классического фашистского. Их ксенофобия объясняется не только прямой конкуренцией с иммигрантами за работу или жилье, не «объективной» культурной несовместимостью, не преобладанием расизма в обществе в целом. Главная причина заключается в ощущении, что их предали, растоптали их гражданские права, и особенно сильно это чувство выражено у малоимущих граждан (Betz, 1994; Wimmer 1997). Как отмечает Итуэлл (Eatwell, 2001), крайне правые партии пользуются не классовой, а секторальной поддержкой: в каждом классе они привлекают людей в наиболее экономически невыгодном положении (хотя связывать весь спектр современных опасностей с «глобализацией» слишком банально). Несколько отличается австрийская Партия свободы. Она пользуется более широкой поддержкой и ведет свое начало от третьей великой фашистской традиции, которая не была полностью уничтожена в 1945 г. (Bailer-Galanda, 1998).

Но главным образом эти партии могут добиться успеха, сыграв на недовольстве электората традиционными правящими партиями. Особенно актуально такое «протестное голосование» в тех странах, где регионы недовольны столицей, — как, например, в Бельгии и в Австрии, а также в Италии, если принимать во внимание «Лигу Севера». То, что в знак протеста люди голосуют не за левых, а за правых, возможно, связано (кроме стран с сильными фашистскими традициями) с расовым вопросом, которого левые партии избегают (иногда — вопреки желанию своих сторонников). Однако поддержка правых сильно колеблется в зависимости от региона и момента. Много голосов получают они лишь в определенных местах — например, в Бернли, Антверпене или Каринтии (Eatwell 2001). Вероятно, так происходит вследствие того, что эти партии опираются на широкую, но неглубокую поддержку «протестных» избирателей, поэтому лишь в некоторых местах у них есть свои активисты.

Но чем лучше у партий результаты, тем больше проблем. У них нет четкой идеологической и политической программы (кроме вопроса иммиграции), и при успехе на это начинают обращать внимание и их критиковать. Если этим партиям удается попасть в коалиционное правительство (как в Австрии) или в местные властные структуры (как в Бельгии), то их деятельность также тщательно изучается со всех сторон. На настоящий момент основные системные партии уже вернулись на политическую арену. В 2002 г. за счет австрийской Партии свободы больших успехов добилась Консервативная партия. Так и продолжается: то взлет, то падение, поэтому я сомневаюсь, что когда-нибудь будет только взлет. На самом деле, если бы крупные партии отреагировали на всплеск ксенофобии, жестко ограничив иммиграцию, радикальные правые сразу потеряли бы всю поддержку. Так произошло в 1960-х в Великобритании, первой послевоенной стране, столкнувшейся с подобной проблемой. Консерваторы и лейбористы заключили молчаливое соглашение ограничить иммиграцию небелых, покончив таким образом с электоральной угрозой, исходившей от радикальных правых.

Правые популистские партии состоят из националистов, которые поддерживают этнические чистки в относительно мягкой форме организованных, добровольных или принудительных депортаций. Но они не государственники. Они крайне расплывчато заявляют о «преодолении» классового конфликта (этот вопрос в Европе уже не стоит так остро), и у них нет парамилитарных формирований. Но самое главное: они настолько сосредоточены на главном своем вопросе — иммиграции, — что это подрывает их мировоззрение в целом, неважно, фашистское или нет. По этим причинам их нельзя серьезно назвать фашистами в рамках определения этого термина, данного мной или цитируемыми мной Нольте, Пейном, Итуэллом или Гриффином.

Я уже утверждал в этой книге, что надежное средство против фашизма — институционализированная либеральная демократия. В послевоенной Западной Европе она укрепилась настолько сильно, что вряд ли неофашисты или правые популисты смогут найти тут поддержку в каких-то других вопросах, помимо иммигрантского. Западная Европа успешно институционализировала классовый конфликт, способствовавший рождению классического фашизма. Она в состоянии справиться с большинством конфликтов, как и северо-западная Европа в межвоенный период. Нерешенным остается лишь иммигрантский вопрос, так как капитализм выступает за иммиграцию, а либеральная демократия или социальная демократия может легко отдать предпочтение коренным жителям. Из-за этого противоречия процветают правые популисты. Из-за него же непросто приходится иммигрантам, но вряд ли по этой причине появится фашизм или какая-либо другая тоталитарная идеология. Радикальные популистские партии могут создавать проблемы, но, учитывая, что европейские системные партии адаптируются под меняющееся макропространство и гибко реагируют на требования граждан, в Европе фашизм побежден, мертв и похоронен[56]. После страшного XX века хотя бы это может послужить европейцам утешением.

У бывшей коммунистической зоны Большой Европы есть свои отличительные проблемы. Тут либеральная демократия существует едва больше десяти лет и остается очень уязвимой. Авторитаризм медленно уходит из стран с бывшим коммунистическим режимом, и некоторые аспекты этнического конфликта переплетаются с конфликтом между государствами. Как мы уже видели, самое крупное фашистское движение было в Румынии. Можно было догадаться, что здесь появится и самое крупное неофашистское движение. Националистическая и достаточно этатистская партия неофашистов «Великая Румыния», выросшая из «Железной гвардии», на выборах в 2000 г. получила почти 30 % голосов. Но это редкий случай в этом регионе. Более близкая к ЕС Венгрия вряд ли повторит свою межвоенную траекторию. В Восточной Европе не заявляют об авторитаризме в открытую, его отрицают. Так и будет продолжаться до тех пор, пока страны хотят войти в ЕС, НАТО или воспользоваться какими-либо ресурсами ЕС, США или международных финансовых организаций. На краю континента к требованиям ЕС к демократии относятся очень серьезно. Хотя в некоторой степени у нас опять появились «две Европы»: более крупная западная часть, сочетающая в себе социальную, христианскую и либеральную демократию, доминирует над второй частью, состоящей из дуалистических государств.

Можно представить себе, что (например, в России) появится в будущем радикально правое движение, сочетающее в себе элементы национализма и социализма и гордо провозглашающее крайний национал-этатизм. Оно будет намного ближе к фашизму — хотя, скорее всего, не станет пользоваться этим названием. Восточной Европе фашисты нанесли огромный ущерб, а за этим последовали пятьдесят лет злоупотреблений коммунистических режимов. Вряд ли эти названия сейчас кому-то там понравятся.

В южной части мира этатизм и национализм проявляются намного сильнее, чем на севере. Хотя неолиберализм оставил свой отпечаток, большинство южных стран считают, что государство должно играть важную роль в их социальном и экономическом развитии. В некоторых из них мобилизующий массы национализм (обычно этнонационализм), направленный на внутренние меньшинства, которым помогает «родное» соседнее государство, сочетается еще и с территориальным ревизионизмом и военной агрессией. Многие из этих государств также имеют двойственную дестабилизирующую форму, которая наблюдалась в Европе в межвоенный период: парламентские структуры сочетаются в них с сильной исполнительной властью. В большей части южных стран важную роль играют военные. В слабых, раздробленных странах появляются парамилитарные формирования: особенно характерно это для Африки.

Однако эти характеристики, присущие фашизму, почти никогда не встречаются вместе. Этатизм в таких странах, как Аргентина, Бразилия и Мексика, в самом деле произошел от корпоративистских режимов, на которые сильно повлиял фашизм. Тем не менее даже в период правления Перона, Варгаса и Институционно-революционной партии этатизм никогда не сочетался с парамилитаризмом или агрессивным национализмом: правители стремились усмирить и успокоить массы, а не мобилизовать их. В наше время их этатизм стал более консервативным, от прошлого осталась политика замещения импорта и государственное обеспечение работой и предоставление возможностей для развития бизнеса «клиентам», отдающие иногда (как и в некоторых других странах, например в Индии) кейнсианством. Большинство этатистских режимов — консервативные и прокапиталистические, как, например, в Южной Корее и Сингапуре. Военные режимы главным образом занимаются репрессиями в своих странах и пропагандируют этнонационализм в монополизации государственных ресурсов для своих этнических групп. Мало у кого из них есть серьезная макроэкономическая программа. Кто-то, говоря о будущем страны, говорит о сильном государстве и популизме, но в результате популизм получается в большей степени левым, чем правым, как в современной Латинской Америке (например, Уго Чавес в Венесуэле). Полного фашистского сочетания этатизма, национализма и парамилитаризма нет ни у кого, равно как нет и амбициозных современных теорий общества и прогресса. Нет утопического «Третьего пути», нет транс-цендентности[57].

Возможно, ближе всего фашизм подошел к возрождению в неожиданном религиозном облачении. Термин «теодемократия» использовал ученый исламистский фундаменталист Мадуди. Под ним имелась в виду власть не священнослужителей (иначе это была бы теократия), а всего общества верующих, следующих заповедям своей религии[58]. У такого популизма часто есть фашистские черты, особенно в исламских или индуистских политических движениях. Некоторые из этих черт объясняются исторически: с их помощью великие державы вели борьбу за независимость. Арабы и индусы сражались с британским и французским господством. Они учились у своих угнетателей либеральным и социалистическим антиколониальным идеологиям. Но они могли превратить социализм в коммунизм с помощью СССР и Китая. Все это были светские идеологии, чуждые исламу и индуизму или безразличные к ним.

Но фашистские государства, такие как Германия и Италия, также поддерживали их борьбу за освобождение, так как стремились ослабить либеральные империи. Нацисты, фашисты, мусульмане и индуисты были удивлены тем, как совпадают многие их идеи. Некоторые ближневосточные и индийские националисты, получившие образование в учебных заведениях Берлина и Рима в межвоенный период, решили, что их движения могут адаптировать фашизм под свои потребности. Нацистские теоретики уважали индуизм, считая его чистой арийской религией; индуистские варны (классическая кастовая иерархия) также соответствовали фашистскому элитизму. Все эти движения верили, что государство должно отражать духовную сущность народа, и все уделяли особое внимание военной истории и духу своих народов. Теоретики индусского национализма особо обращают внимание на хинду раштра (индусская нация) и хиндутву (индусскость) — понятия, очень схожие с немецким volkish. В 1930-х мусульманские и индусские националисты также открыто приняли фашистские организации, делая акцент на иерархии, дисциплине, парамилитаризме и сегрегации активистов мужского и женского пола. Лидеры крупного индусского парамилитарного формирования «Раштрия сваямсевак сангх» часто восхваляли фашизм и нацизм. Его известный теоретик Саваркар Говалкар писал о гитлеровской «чистке» евреев в 1939 г.: «Это было высшим проявлением расовой гордости… хороший урок нам в Индостане, из которого мы должны извлечь пользу». Больше всего фашистские тенденции наблюдались в индийских военных формированиях: Индийском легионе в Германии и Индийской национальной освободительной армии, организованной японцами, сражавшихся с Великобританией во Второй мировой войне.

Но они примкнули к проигравшей стороне и были разбиты. Индию освободили не они и не фашиствующие исламисты, а умеренные светские индийские и пакистанские движения. Но в любом случае эту схожесть тоже не стоит преувеличивать. Эти движения считали итальянский этатизм чрезмерным, и им не слишком нравился нацистский расизм. Они предпочитали относиться к индийской нации как к «обществу», которое может ассилимировать других. Но в Индии индуизм, религия подавляющего большинства, склоняется в сторону национал-этатизма, конкурирующего со светским национализмом, о котором заявляют Конгресс, Социалистическая и Коммунистическая партии. Конечно, с тех пор как индуистская националистическая партия БДП пришла к власти в 1980-х, она отчасти усвоила светский и умеренный дух предыдущих правительств, а в экономике она с самого начала придерживалась неолиберального курса. Ее спор с этатизмом партии Конгресса отчасти объясняется тем, что в государственных «патрон-клиентских» отношениях обычно участвуют его приверженцы. В целом индуистские националисты не отводят государству какой-либо определенной роли в светских делах и предлагают духовное, а не светское преодоление социальных конфликтов. Это не «третий путь» в фашистском смысле. Парамилитарные формирования сохраняют активность, хотя в недавние годы «Раштрия сваямсевак сангх» вытеснили более радикальные, но менее идеологические местные индусские группы. Индусскому национализму присущи некоторые фашистские черты, но назвать его в полной мере фашистским нельзя.

Недавно среди американцев и израильтян стал популярен термин «исламофашизм». Так они называют направленный против них исламский джихад. Термин имеет под собой определенную основу. Новые джихадисты (часто их называют «фундаменталистами») действительно хотят создать единовластный авторитарный режим, который будет насаждать утопические идеалы Корана. Благодаря ему появится новая форма государства и новый человек. Организации джихадистов, как правило, носят парамилитарный характер и предстают в разной, но всегда воинствующей форме: партизанские международные бригады во время войны в Афганистане, вооруженные банды террористов-силовиков под руководством «Талибана» и иранских исламистов (довольно схожих с СА и СС) и тайные террористические организации в других местах. Все это — определенно фашистские черты.

Однако есть и серьезные отличия. Исламисты — не националисты. Ислам исповедует не одно государство: сейчас в Исламскую конференцию входят пятьдесят четыре страны. Следовательно, исламисты не любят националистов и считают своими злейшими врагами, например, таких националистических лидеров, как Саддам Хусейн и Хосни Мубарак. В сущности, исламисты хотят создать одну огромную мусульманскую страну, халифат, которая станет чем-то вроде государства всех наций. Но практически все признают, что, возможно, это недостижимый идеал. Государству не отводится никакой особой роли, кроме укрепления шариата. В качестве примера можно рассмотреть три исламистских режима. «Талибан» свирепствовал относительно культурных атрибутов, таких как паранджа или видеофильмы, но не предлагал политических мер в области экономики, здравоохранения и образования. Под его управлением Афганистан становился все беднее и беднее. Суданские исламисты на пике своей популярности в 1990-х предлагали определенные варианты развития, а вместе с тем нападали на христиан и язычников и вели бесконечные гражданские войны, которые тоже разоряли страну. Иранские аятоллы были не так разрушительны, но их экономическая политика во многом расходилась со взглядами на моральную чистоту. «Аль-Каида» ничего не говорит об экономике. В доктрине джихадистов государству и его народу не отведена какая-то определенная роль за пределами священного царства[59]. И снова у нас нет полного набора характеристик фашизма.

Очевидно, что термин «исламофашист» — это просто частный случай употребления слова «фашист» в ругательном смысле. В наше время это самое сильное ругательство, намного сильнее, чем «коммунист», поэтому понятно, почему американцы и израильтяне, пострадавшие от терроризма, его употребляют. Но ни исламистских, ни индуистских националистов нельзя в полной мере назвать фашистами. По одной простой причине: в отличие от фашизма, они на самом деле исповедуют политические религии. Они предлагают религиозную, а не светскую идеологию. Больше всего они напоминают фашистов тем, что так же считают убийство нормальным, этичным способом достижения цели; но их понятия трансцендентности, государства, нации и нового человека далеки от материального мира. Конечно, мы можем назвать это движение «религиозным фашизмом»; но, возможно, лучше признать, что человеческая способность к жестоким убийствам, чисткам и стремление к тоталитарным целям может иметь различные источники и принимать различные формы, которым мы должны придумывать различные названия: фашисты, коммунисты, империалисты, религиозные националисты, этно-националисты, и так далее.

Таким образом мы можем сказать, что фашизм в том смысле, который вкладываем в это слово я и другие ученые, в современном мире далек от процветания. Он появился в определенный исторический момент, когда массовая война наложилась на массовый переход к демократии, и все это произошло на фоне мирового капиталистического кризиса. По не самым голословным заверениям фашистов, они могли решить эти мировые проблемы, создав прекрасный новый мир, в котором нация, государство и даже война рассматривались бы как двигатели прогресса. Но этот момент уже прошел. К войне сейчас относятся очень плохо (за исключением США и частично южной части мира), поскольку она приносит социальный регресс. Из-за капитализма будут всегда возникать кризисы, а переход к демократии остается труднодостижимым. Но компромиссное сочетание капитализма, демократии и социализма обычно рассматривается как способ решения проблем и двигатель прогресса. Серьезные кризисы будут повторяться. Учитывая, что в мире все сильнее идет глобализация, вряд ли кто-то решит, что лучше всего можно выйти из положения с помощью трансцендентного, очищающего, парамилитарного национального государства.

Однако в южной части мира все чаще будут появляться фашиствующие движения, если Север, под руководством США, продолжит порочить перед Югом привлекательность мягкого, демократичного национального государства своей капиталистической эксплуатацией, американским военным империализмом и усилением неравенства между Севером и Югом. Тогда нашим потомкам, возможно, придется иметь дело с новыми социальными движениями, сильно напоминающими фашизм с социалистическим окрасом, опирающимися на те местные идеологические источники сопротивления, которые смогут мобилизовать, — как поступают сейчас исламисты.

Однако на сегодня фашисты мертвы, и воскрешение их в ближайшее время вряд ли возможно. До настоящего момента межвоенный фашизм был не универсальным явлением; он принадлежал «европейской эпохе». Сейчас его наследники собираются, как правило, в другие общественные движения — этнонационалистические, призывающие к кровавым чисткам. В последние годы на смену этатистской и милитаристской версии «власти народа», которую предлагали фашисты, пришли другие версии — более узконационалистические, этнические или религиозные. Но это тема для следующей книги.