Фашисты

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЕ

Обсуждая фашизм, мы, как правило, говорим об Италии и Германии (да еще иногда включаем в картину австрийский Ostmark). Однако никакой анализ не может быть полным без фашизма в Восточной Европе, где фашизм был не просто политическим движением со своими особенностями, но скорее разрушительной радикальной силой внутри более консервативных авторитарных режимов. Ибо авторитарные режимы в межвоенный период напоминали скандальную семейку, члены которой — реакционные, корпоративистские и фашистские — шумно дерутся за власть. Кроме того, эти страны обладали менее развитыми экономиками, а старые режимы в них успешно пережили потрясения Первой мировой войны. Большинство стран и народов предъявляло друг к другу территориальные претензии, что подпитывало различные версии органического национализма. Чем отличались друг от друга эти восточноевропейские «семьи» авторитаристов? Что породило их: стратегии догоняющего экономического развития, сопротивление эксплуатации со стороны более развитых стран или местные этнические раздоры? Найдем ли мы у восточноевропейского фашизма те же основные свойства и те же базовые группы поддержки, что и в других странах? На эти вопросы я и хочу ответить, обратившись к Венгрии и Румынии — двум странам с наиболее развитыми в Восточной Европе фашистскими движениями.

Оба движения были достаточно серьезны. Венгерская партия «Скрещенные стрелы»[40] насчитывала в 1939–1940 гг. 250 тысяч членов, 2,7 % от общего населения (Szöllösi-Janze, 1989: 128–133). Румынский «Легион Михаила Архангела» (я причисляю к этой организации и «Железную гвардию») имел 272 тысячи членов в 1937 г. и от 300 до 500 тысяч в 1941 г., что составляло от 1,5 до 2,8 % румынского населения (Heinen, 1986: 382, 454; Ioanid, 1990: 72). Это более высокий процент, чем 1,3 % в немецкой НСДАП и 1 % у итальянских фашистов до захвата власти. Оба движения имели сильную поддержку избирателей. Румынские фашисты официально получили 16 % голосов на выборах 1937 г., несмотря на противодействие правительства и подтасовку результатов. По признанию шефа полиции, в реальности они получили 25 % голосов, а другие экстремистские националистические и антисемитские партии — еще 25 % (Ioanid, 1990: 69). В 1939 г. на выборах в Венгрии (уже без подтасовок) партия «Скрещенные стрелы» завоевала 25 %, а остальные радикально правые партии набрали еще 50 % голосов. Реальный результат мог быть и выше: к выборам в Венгрии допускались мужчины старше 26 лет и женщины старше 30 лет, а оставшаяся за бортом молодежь была настроена явно профашистски. Итак, оба движения были массовыми, имели бесспорно фашистскую идеологию и организацию, отряды боевиков, сугубо фашистские церемониалы, в чем им пытались подражать и их политические противники.

Оба фашистских движения были (пусть и недолго) у государственного руля во время войны, прямо или косвенно воздействовали на политическую жизнь в довоенное время. Фашизм в Восточной Европе возник с опозданием, так что правящие элиты, знакомые с опытом Италии и Германии, понимали, как удержать фашистов в узде, то подавляя их репрессиями, то беря на вооружение их идеи, — эту стратегию они изложили британским дипломатам (Vago, 1975). Это помогало сдерживать тех, кто сам называл себя фашистами; но это же означало, что, начиная с 1930-х, консервативные авторитарные правительства этих стран все более пропитывались фашистскими идеями и практикой. Это означало также, что истинные фашисты не были приучены к оппортунизму, потому что власть никогда не баловала их поблажками и компромиссами. В результате непримиримая фашистская оппозиция, не будучи допущенной к власти, так и не поступилась принципами.

Обе страны, таким образом, очень важны для общего понимания фашизма. Между ними было три важных отличия.

Во-первых, Венгрия (как и Австрия) потеряла в Первой мировой войне больше кого бы то ни было. Страна утратила 68 % территории и 59 % населения. Румыния же, став хозяйкой этих территорий (а также получив земли других проигравших — России, Австрии и Болгарии), больше кого бы то ни было приобрела. Во-вторых, значительные различия наблюдались в структуре сельского хозяйства. Венгерские «джентри» сохранили политическую власть после Первой мировой войны, аграрная реформа не затронула их благосостояния. В Румынии же было мало крупных поместий, а после аграрной реформы, направленной в основном против этнических меньшинств, их осталось еще меньше. Таким образом, в Венгрии преобладало крупное помещичье землевладение, а в Румынии имелся потенциально мощный крестьянский класс. В-третьих, Венгрия всегда была толерантна по отношению к евреям (довоенное время было для них «золотым веком»), Румыния же была самой антисемитской страной в Европе — до 1918 г. евреи там не имели права гражданства. Пусть эти факты удержат нас от прямолинейных обобщений, связанных с мировой войной, реакционными помещиками, традиционным антисемитизмом как факторами, повлиявшими на фашизм. Однако между двумя странами было и важное сходство. Это были страны-соседи со средним уровнем развития, не претендующие на статус великих держав. Эти две страны позволят нам расширить наше понимание фашизма.

Однако к венгерскому и румынскому фашизму никогда не относились всерьез. Их история плохо описана, более того — ее сорок лет искажали коммунистические историографы, вешавшие на фашистов малосодержательные ярлыки: «преступники», «ущербные», «люмпены», «мелкая буржуазия». Их называли маргиналами, даже описывали как единственных в стране антисемитов (см., напр., Lackó, 1969; Ránki, 1980). Падение коммунизма пока не привело к расцвету национальной исторической науки. Венгры и румыны по вполне понятным причинам не хотят признавать, что фашизм и антисемитизм были порождением их национальной жизни в период прошлого эксперимента с демократией. Так что объяснить венгерский и румынский фашизм нелегко. Скудость достоверных данных толкает некоторых венгерских историков в сторону самого простого объяснения — традиционной классовой теории. Венгерский фашизм, настаивают они, — по сути мелкобуржуазен. Иначе обстоят дела в Румынии — Юджин Вебер уже давно (Weber, 1966а) рассказал нам, что фашизм в этой стране поддерживали все классы. Мнения о венгерском фашизме разнятся. Английский предприниматель Джон Кейсер в 1939 г. сообщал в британское министерство иностранных дел, что «Скрещенные стрелы» — это

Он добавляет, что популярность фашистов заставила правительство присвоить себе некоторые пункты их программы, что, по мнению Кейсера, «довольно опасно, поскольку может сыграть им на руку» (Vago, 1975: 354). Современные исследования подтверждают правоту Кейсера, а не теорию «мелкой буржуазии». Беренд (Berend, 1998: 142–143) подводит некоторые итоги. Он не вполне отказался от традиционной классовой теории, которую мы обсуждали в первой главе, ибо обнаруживает в восточноевропейском фашизме «люмпен-интеллигенцию и деклассированных личностей из разных социальных страт». Тем не менее исследователь указывает на то, что фашистские партии Венгрии и Румынии (а также Хорватии и Словакии) «имели популистский рабоче-крестьянский характер». Сёллёши-Жанзе (Szöllösi-Janze, 1989) приходит к схожим выводам. Исходя из собранных данных, он заключает, что венгерский фашизм был народным движением угнетенных масс, возглавляемых «отверженными» элитами. Все это верно. Но мы должны выйти за рамки классовой теории и понять, каким образом государственные, секторальные и этнические конфликты, переплетаясь с социальными, заложили фундамент венгерского и румынского фашизма.

ВЕНГЕРСКИЙ СЮЖЕТ

Надежды на либеральную демократию в новорожденной Венгрии увяли уже в 1919–1920 гг. Революционное коммунистическо-социалистическое правительство Белы Куна попыталось вернуть некоторые территории, утраченные после войны, и оспорить тяжелые условия мира, навязанные Антантой. Но левое правительство пало под ударами румынских и других иностранных интервентов. Окончательно покончили с венгерской революцией ультраправые националисты — «Белое ополчение», провозгласившие так называемую «Сегедскую идею» по имени приграничного города Сегед, который был их центром. «Сегедская идея» призывала к войне с «жидобольшевиками»: понятие, заимствованное у русских белогвардейцев времен Гражданской войны, а здесь обоснованное тем, что в правительстве Белы Куна из 26 министров и вице-министров 20 были евреями. «Белые» беспощадно истребили множество коммунистов и евреев, остальные были отправлены на принудительные работы — в трудовые батальоны — строить дороги (трудармия воскреснет в годы войны как способ решения «еврейского вопроса»). Однако с конструктивными идеалами у «Сегедской идеи» обстояло хуже. Партия подняла на щит органический национализм (Венгрия не принадлежит ни Западу, ни Востоку, у нее «третий путь», но только для мадьяр) и расплывчатую идею сильного государства. В этой комбинации уже были предпосылки для фашизма, а в 1920-е его сторонники, обратившись к итальянской модели, выработали так называемый «фашизм для приличных людей»: органический национализм, немобилизационный популизм и ограниченный корпоративизм.

Ядром этих протофашистских движений был «Союз героев», организация ветеранов войны и беженцев с «утраченных территорий», которых Венгрия лишилась в 1920 г. по Трианонскому соглашению. Известно, что среди этих беженцев преобладали армейские офицеры и гражданские служащие: они-то и стали основой имперско-ревизионистского движения за возвращение утраченных территорий. Беженцы составили 5 % населения Венгрии и свыше половины боевиков контрреволюционных парамилитарных формирований. От трети до половины их были офицерами, как правило, молодыми. Некоторые отряды были сформированы из студентов (чаще медиков), треть из которых была беженцами. Все эти подсчеты не вполне точны и не подкреплены серьезной фактологической базой. Поражение Белы Куна привело к массовой эмиграции левых и либеральных интеллектуалов, особенно евреев. В Венгрии прошла демилитаризация, страну возглавило полупарламентское правительство. У нас есть некоторые данные о депутатах парламента правого крыла. Беженцы были избыточно представлены во всех партиях, но более всего в крайне правой (KNEP) — с долей 6,9 (в семь раз выше нормы), вдвое превышающей долю 3,3 среди центристских депутатов. Депутаты-беженцы, как правило, были моложе и лучше образованны (Braham, 1981: гл. 1; Mócsy, 1983: 126–129, 137–138, 146, 172–174).

Победа правых в гражданской войне позволила старому режиму почти в полном объеме восстановить власть, утраченную в 1918 г., а также освежить себя «новой кровью» радикально правого молодого поколения — ветеранов и беженцев. Венгрия оставалась монархией, но без монарха, на трон не нашлось достойного претендента. Исполнительная власть находилась в руках регента, адмирала Хорти (это был адмирал без флота, поскольку урезанная страна лишилась выхода к морю). Старый управленческий аппарат сохранился практически без изменений. Режим был полуавторитарным, в том смысле, который мы придавали этому понятию в главе 1: избранный парламент и Хорти как глава исполнительной власти оставались независимыми друг от друга. Однако к выборам была допущена лишь меньшая часть населения, а в сельской местности голосование проводилось открыто, что вело к коррупции и злоупотреблениям, особенно со стороны старорежимных помещиков. Коммунистическая партия была запрещена, печать серьезно цензурировалась. В 1920 г. был введен numerus clausus (ограничительная квота) — первый антисемитский закон в послевоенной Европе, ограничивший число евреев в университетах 6 % от общего числа студентов. Сам Хорти начинал как консерватор, но со временем сильно сместился вправо. Он официально поддержал «Сегедскую идею» и, как сообщали британские дипломаты, не скрывал своей ненависти к евреям, коммунистам и мирным соглашениям (Vago, 1975: 174). Однако он не был радикальным народным вождем и проводил сдержанную политику. В 1920-е премьер-министр Бетлен объявил курс на западную демократию, оговорившись, впрочем, что страна для демократии еще не созрела. Правительство пыталось проводить более центристскую политику, изолируя радикальных «сегедских» правых. В 1928 г. ограничительная квота для студентов-евреев была увеличена, однако общий принцип ее сохранился (Sakmyster 1994; Ságvári, 1997: 406; Berend, 1998: 140–142).

Но силы старого режима не дали провести настоящую земельную реформу. Власть реакционных помещиков оставалась незыблемой, голос крестьян так и не был услышан. В Венгрии не было ничего похожего на румынскую крупную Национальную крестьянскую партию, слабы были и социалисты. У венгерского парламента практически не было шансов освободиться от диктата исполнительной власти и старого режима. Правые набирали силу на популярном в обществе имперском ревизионизме. Начиная с 1867 г. венгры, по сути, были имперской нацией — пусть и недолго, но они управляли половиной Габсбургской империи; венгерский национализм был овеян славой героического прошлого, долгой борьбы против турок и Габсбургов. Как и в Сербии, прошлое страны породило национализм, который сторонний зритель мог бы назвать имперским — в конце концов, мадьяры подавляли другие этнические группы, — однако сами мадьяры воспринимали его как своего рода «теологию освобождения». Потеряв государство, мадьяры (как позже сербы) утверждали, что теперь им нужна не империя, а свобода. Каждый день венгерские школьники хором распевали мадьярский «Символ веры»:

Давление со стороны правых, усилившееся после начала Великой депрессии, заставило Хорти ограничить избирательные права, урезать гражданские свободы, вычистить с государственной службы левых и евреев, а также (чтобы успокоить беженцев) увеличить количество государственных рабочих мест и учебных мест в университетах. В начале 1930-х его режим, смещаясь вправо, стал тем, что в главе 2 я называю «полуреакционным авторитарным режимом». Правительство Хорти опиралось на помещиков, государственную бюрократию и военных, сочетая клиентелизм, патронаж и репрессии, чтобы удержать народ в повиновении (Szöllösi-Janze, 1989: 101; Sakmyster, 1994). Дрейф вправо продолжался все предвоенные годы.

Поражение и Трианонский договор привели к тяжелым экономическим последствиям. Уровень жизни катастрофически снизился, но Хорти и центристы возлагали надежды на медленный, но стабильный рост экономики в 1920-е: в 1929 г. ВВП поднялся на 14 % по сравнению с 1913-м (Bairoch, 1976: 297). Как и повсюду в Восточной Европе, под влиянием теорий запоздалого развития, выбирались методы, подразумевающие мягкий национализм. В 1925 г. были утверждены новые таможенные тарифы и сделаны первые попытки импортозамещения. Великая депрессия сорвала реформы и усилила недовольство. Поскольку социалисты были слабы, принятые антикризисные меры носили отчетливый автаркический и националистический характер, как и во всей Восточной Европе. Во главу угла было поставлено импортозамещение, защищающее национальную промышленность в ущерб сельскому хозяйству; государство взяло под свое покровительство промышленность, что замедлило структурные экономические сдвиги и под прикрытием корпоративизма лишь укрепило прежнюю, изжившую себя политику в угоду традиционным правящим классам (Aldcroft, Morewood, 1995: 58–95; Berend, 1998: 234–265). Все это усилило влияние на местных правых итальянского фашизма.

Тяжкое бремя внешнего долга облегчила Франция, предоставив Венгрии крупный заем. При этом было выставлено жесткое условие, что страна откажется от всех попыток ревизии мирных договоров. Согласно условиям мирных соглашений Венгрия была обязана соблюдать права меньшинств (в тех условиях прежде всего евреев). Люди, ущемленные в своих правах, могли обращаться в Женеву, в Лигу Наций, с иском против правительства своей страны. Такие обращения из Восточной Европы шли потоком: положение этнических меньшинств, особенно евреев, было главной темой газетной полемики и политических дискуссий. Это, по мнению националистов, иностранное вмешательство в дела страны еще более разжигало антиеврейские настроения: мол, евреи, объединившись с иностранными державами, навязывают маленькой слабой Венгрии свою волю!

Поскольку державы-победительницы тоже были капиталистическими, это давало популистам возможность добавить к обвинению классовые нотки: Венгрия — под пятой инородческого (западного и еврейского) капитала! Так имперский ревизионизм слился с пролетарским чувством мадьярской нации. Популистские протесты стали приобретать праворадикальное и антисемитское звучание. Наибольшую активность проявляли (так говорят; точных сведений у нас нет) государственные чиновники, учителя, военные и беженцы. От таких настроений было рукой подать до нацизма. В общем смещении вправо трудно вычленить и рассмотреть отдельно экономические, геополитические, этатистские и националистические течения.

В 1932 г. многие опасались возникновения социальной напряженности, особенно на селе, где Депрессия сказалась особенно разрушительно. Под давлением обстоятельств Хорти сместился еще более вправо — премьер-министром он назначил своего старого приятеля генерала Дьюлу Гёмбёша, ключевую фигуру «Сегедского движения», организатора «белого террора» и известного антисемита. Тот неуклонно продвигался к фашизму. Он провозгласил насилие «допустимым методом государственного строительства… направляющим ход истории во благо всей нации, а не кучки избранных». По примеру Муссолини он объявил ключом к национальному единству корпоративизм. После гитлеровского переворота он пообещал Герингу установить в стране полную диктатуру, а в письме к Гитлеру назвал себя «таким же расистом». По его мнению, правительству предстояло создать «новую национальную цивилизацию на основе наших специфических расовых признаков и на принципах христианской морали». Однако он понимал фашизм, по сути, как «корпоративизм для элиты» (по выражению британского посла). Гёмбёш и его сподвижники боялись истинного фашизма с его мощным напором снизу, и этот страх привязывал их к Хорти и старому режиму. Сёллёши-Жанзе характеризует его правительство как «радикальное новое правое», милитаристское и бюрократическое, формально легитимирующее себя как «народное правительство», а на деле смертельно боящееся народа. Внезапная смерть премьера в 1936 г. спасла страну от антиконституционного переворота и полной диктатуры (Berend, 1998: 308–311). Режим остался реакционным и полуавторитарным. Парламент был сохранен, но реальные полномочия перешли в руки исполнительной власти.

К тому времени Депрессия уже отступила. Однако экономического рывка не последовало: на протяжении 1930-х экономика развивалась слабо, стагнировало сельское хозяйство. Экономический рост начался лишь вместе с крупными военными расходами, как и в Германии, где идеи Кейнса были переосмыслены на авторитарный лад. Венгрия была втянута в орбиту немецкого экономического влияния; на первых порах торговля с ней велась на весьма выгодных условиях. Либералов и евреев клеймили как виновников венгерской экономической отсталости, а нацистскую Германию провозглашали лучшим другом Венгрии. Экономика и геополитика оставались тесно переплетены. В 1938 г. после аншлюса Австрии Германия оказалась на расстоянии вытянутой руки, а расчленение Чехословакии позволило Гитлеру вернуть Венгрии ее бывшие словацкие территории. Венгерские ревизионисты радовались появлению мощного союзника. Влияние нацистов росло; парламент работал, как и прежде, но в правительстве произошел раскол. Авторитарные сторонники Хорти контролировали полицию, МВД и сельское хозяйство, в то время как сторонники нацистов прибрали к рукам финансы, промышленность и министерство обороны (Szöllösi-Janze, 1989: 97). Под влиянием немцев усиливались антисемитские настроения, и в 1938 г. крайне правые инициировали дискриминационные антиеврейские законы (Mendelsohn, 1983: гл. 2). Когда майор Ференц Салаши сумел объединить множество мелких фашистских организаций в одну партию, к ней присоединилось много радикально настроенных офицеров и гражданских служащих. Исполнительная власть теперь была разделена на три блока: авторитарных реакционеров, корпоративистов и фашистов. Сменявшие друг друга «умеренные» премьеры (здесь этот термин следует понимать условно) периодически запрещали деятельность фашистов. Даже самого Салаши арестовывали трижды. Если бы не было войны, эта межеумочная ситуация могла бы привести к любому исходу. В мирное время соперничество фашизма и консервативных форм авторитаризма может вылиться во что угодно. Но грянула война.

Вторая мировая резко сузила поле для политических маневров. Но даже и тогда режим Хорти мог бы удержаться от фашистской радикализации. Однако географическая близость к Германии, щедрые территориальные подарки Гитлера и пламенная ненависть Хорти к коммунистам побудили его присоединиться к странам Оси. Лидер Венгрии признал германскую гегемонию, но сохранил при этом некоторую свободу действий.

В политическом торге с Гитлером у него был козырной туз: его режим был надежным и предсказуемым, в отличие от неуправляемых и непредсказуемых венгерских фашистов. В благодарность за союзничество Гитлер в 1940 г. вернул Хорти большую часть утраченных территорий (это снова включило в состав Венгрии национальные меньшинства). «Скрещенные стрелы», преследуемые режимом, влачили жалкое существование, но в то же время радикальные силы в правительстве продавили закон, запрещающий евреям занимать ответственные посты и приобретать крупную собственность. Многие евреи были мобилизованы в трудовые батальоны и отправлены за пределы страны, в которую уже больше не вернулись. Холокост в Венгрии по большей части был делом рук крайне правых. Но все же Хорти до последнего сопротивлялся требованию Германии «окончательно» решить еврейский вопрос — вплоть до марта 1944 г., когда страна была оккупирована германской армией. В октябре 1944 г. салашисты устроили государственный переворот, но у власти продержались недолго — в январе 1945 г. в Венгрию пришла Красная армия, после чего Салаши и его подельники были повешены. События военной поры более подробно описаны в моей следующей книге.

Этот краткий экскурс позволяет нам определить пять основных довоенных трендов.

1. Недовольство экономическим положением породило популистские протестные движения, и в их числе праворадикальное. Тем не менее правые набирали очки и в хорошие, и в дурные времена, поэтому их влияние нельзя объяснять лишь экономическими причинами.

2. После гражданской войны венгерские левые были разгромлены, чем воспользовались крайне правые, взявшие на себя роль лидеров и выразителей народного протеста против эксплуатации. Среди этих правых были и фашисты. Но, поскольку левые были окончательно выбиты из седла, не стоит объяснять правую радикализацию желанием капиталистов свести счеты с коммунистами. Коммунистов тогда уже попросту не существовало.

3. Набирали силу сторонники сильной государственности, но они были расколоты между различными правыми идеалами. Со временем режим начал преследовать фашистов, в то же время заимствуя их идеи. И все же фашисты усиливали свое влияние.

4. Органический национализм имел ярко выраженный антисемитский привкус, поскольку евреи были единственно значимым (и «враждебным») этническим меньшинством в стране. А ведь когда-то Венгрия считалась «еврейским раем», в стране никогда не было погромов. Первая волна кровавых погромов прокатилась в 1919–1920 гг., когда правых охватил страх перед «жидобольшевизмом». Костер антисемитизма продолжал тихо тлеть и вновь вспыхнул в конце 1930-х. По-видимому, это не было связано с экономикой.

5. Геополитика заставила венгров вступить в союз с другими ревизионистскими странами против либеральных держав, принудивших их к Трианонским мирным соглашениям. Триумф Гитлера означал, что венгерские реваншисты обрели в лице Германии мощного союзника. Многих из них это бросило в объятия нацизма.

Совокупность этих факторов стала предпосылкой бурного роста фашистских настроений. Однако и в этих условиях фашизм не был фатальной неизбежностью. Затянувшийся политический кризис и правая радикализация могли и не привести к столь мрачному исходу. Чтобы дать ответ, почему это случилось, надо провести более тщательный анализ, а посему обратимся к фашистскому движению как таковому. Кем были фашисты и во что они верили?

ИДЕОЛОГИЯ «СКРЕЩЕННЫХ СТРЕЛ»

Салаши, к сожалению, был мастером выспреннего словоблудия, а не чеканных формулировок. Чтобы понять смысл его высказываний, приходится поднапрячься. «В фашизме, — писал он, — сходятся моральные, духовные и материальные интересы “Я” и “Мы”». Моральным принципом по Салаши было христианство, духовным — «унгаризм», то есть венгерский национализм, а материальным — национал-социализм. Каждый принцип, продолжал он, необходим, но не должен преступать отведенные ему пределы. Так, например, если национализм не ограничить социализмом, то он перерастет в шовинизм, империализм, и дело закончится войной. Если социализм не ограничить национализмом, это приведет к нескончаемым классовым конфликтам или «государственному капитализму» советского образца. Национал-социализм призван разрешить этот конфликт, его органическое государство и партийная элита обеспечивают «третий производительный фактор» — в отношения между трудом и капиталом привносятся коллективный разум и планирование. «Социализм» Салаши основывался на чисто продуктивистском принципе. Он сочетал в себе защиту рабочих как «строителей нации», государственное планирование как средство борьбы с безработицей и жесткий контроль финансового капитала. «Работа — это основа материальной жизни, безработица — ее смерть». Новый порядок должен был стать корпоративистским, милитаристским и этатистским: «Все проявления общественной жизни подчинены правительству… через бескомпромиссный и тотальный государственный контроль». Венгерский фашизм явно строился по итальянской модели, хотя заметно в нем и характерное для Венгрии преклонение перед армией: «Это мессия, который должен наставить нацию на путь истинный».

Третий, духовный принцип «унгаризма» воплощал «совершеннейшее национальное единство». Мадьяры, «единственный туранский народ западной культуры», играют уникальную роль посредника между восточной и западной цивилизациями. Они, как и немцы, и японцы, призваны стать владыками мира. Их «вооруженная нация» установит «Pax Hungarica» в бассейне Дуная и принесет «трудовой мир» трудящимся классам (к ним он, странным образом, относит не только рабочих и крестьян, но также интеллигенцию, солдат, женщин и молодежь). Утраченные территории Венгрия должна вернуть любой ценой, если понадобится, то и силой. Церковь, армия и капитал и раньше делали попытки установить тотальную социальную организацию. Теперь начатое ими завершит венгерский фашизм. Венгерская армия должна поддержать «унгаризм» — ее ценности с ним совпадают. Однако церковь и капитал, возможно, станут его противниками.

Салаши отметал обвинения в националистической нетерпимости — «унгаризм», в его интерпретации, был «со-национальным». Впрочем, это притязание сводили на нет его приверженность расовым теориям и антисемитизм. Своим последователям он советовал внимательно изучать человеческие черепа, чтобы убедиться в биологическом превосходстве туранской расы. По его уверениям, он не был антисемитом, то есть не желал зла евреям как таковым, хотел лишь «освободить от них Венгрию». Он также утверждал, что мадьяры страдают от еврейской экономической эксплуатации, а посему еврейский капитал нужно экспроприировать, а самих евреев изгнать из страны. Салаши никогда не говорил об «устранении» (эвфемизм массового уничтожения) евреев, но называл еврейский вопрос «единственным конкретным вопросом», стоящим перед движением. Вслед за Гитлером он видел еврейские козни во всех враждебных явлениях: коммунизме, марксизме, масонстве, финансовом капитализме или «банкократии», плутократии, золотом стандарте; либерализме, либеральной демократии или парламентаризме. Считая себя добрым католиком, он заявлял, что из Ветхого Завета понятно, насколько «Бог презирает евреев», а Новый Завет — это «освящение презрения Господа» (Weber, 1964: 157–164; Szöllösi-Janze, 1989: 220–250; Janos, 1982: 272–276; Karsai, 1998: 103–104).

Фашизм Салаши вырос из идей, широко распространенных среди венгерских правых: органический «освободительный» национализм, «третий путь», христианско-националистический антисемитизм. Эти идеи слились с теми, что предлагали и Гитлер, и Муссолини. У итальянских фашистов венгерские позаимствовали корпоративизм и пролетарский национализм Коррадини, призывающий сбросить ярмо иностранной эксплуатации. Нацизм помог салашистам усовершенствовать мадьярский популизм до степени немецкого Volksgemeinschaft, наполнить антисемитизм расовой ненавистью и отождествить евреев с большевиками. Салаши трепетно относился к венгерской армии, что помогло сгладить неизбежный конфликт между вооруженными силами и парамилитарными формированиями «Скрещенных стрел»; порой Салаши впадал в слащавую риторику, но иногда являл себя большим прагматиком, чем другие фашистские лидеры. Некоторые его сподвижники были радикальнее его самого, но все же венгерский фашизм не пошел по пути парамилитаризма, как это произошло в остальных четырех фашистских странах. «Скрещенные стрелы» выходили на демонстрации, маршировали, иногда устраивали потасовки, но не решались на большее вплоть до начала войны. Пожалуй, это единственная черта, которая резко отличает венгерских фашистов от их коллег в других фашистских государствах.

Примерно так выглядела идеология венгерского фашизма. Было бы любопытно узнать, в какой мере ее разделяли рядовые фашисты, но эти данные попросту отсутствуют. Так что придется нам сразу перейти к тому, что за люди были эти фашисты. Сразу предупрежу, что и об этом мы знаем не слишком много.

КЕМ БЫЛИ ФАШИСТЫ?

По венгерским фашистам данных у нас намного меньше, чем по фашистам всех предыдущих стран, что вынуждает нас обратиться к субъективным и оценочным суждениям современников. Несомненно одно: фашисты были молоды. Британские дипломаты в своих докладах постоянно указывали, что венгерский фашизм обосновался прежде всего в университетах и среди молодых военных. Потом движение повзрослело, но и тогда его лидеры были моложе, чем вожди других политических партий (Janos, 1982: 282–284). Фашисты принадлежали к нескольким поколениям. Для Салаши и большинства ранних радикально правых формирующим опытом стали Первая мировая война и гражданская война, наряду с университетской атмосферой начала 1920-х. Таким образом, среди ветеранов фашистского движения было и «фронтовое», и «домашнее» поколение. Но в конце 1930-х, после периода застоя, движение начало быстро расти за счет большого притока молодых людей, у которых не было фронтового опыта. Как и в других случаях, фашизм был скорее идеологией эпохи, чем отдельного поколения.

Наблюдатели и исследователи венгерского фашизма не придавали значения гендерному составу. Я не обнаружил данных по женщинам — членам «Скрещенных стрел», однако это не значит, что их там не было (заведомо отсутствовали они лишь на руководящих должностях). Существовали женские фашистские организации и группы поддержки, хотя по ним я и не нашел социологических данных.

Сведения о классовом составе венгерских фашистов также очень ограниченны. Не имея точных данных, немало исследователей заменяет их привычными банальностями «мелкобуржуазной» теории (Nagy-Talavera, 1970: 152–154, 287; Janos, 1982: 270–271; Vago, 1987: 308–315). Впрочем, один вполне достоверный источник опровергает эту точку зрения. Дик (Deak 1966) сообщает, что один бывший член «Скрещенных стрел» познакомил его со списочным составом членов партии за период 1937 и 1940 гг. Выяснилось, что в 1937 г. 50 % членов были рабочими (доля 1,86), а в 1940-м они же составили 41 % (доля 1,50), что гораздо выше среднеарифметического по стране[41]. Крестьяне и наемные сельскохозяйственные рабочие составили лишь 8 % (0,27) и 13 % (0,44) — доля явно заниженная. Очень скромно присутствовал и средний класс — 12 и 19 % (0,40 и 0,60 соответственно), а вот армейские офицеры в 1937 г. составили 17 % (феноменально высокая доля; данные по 1940 г. отсутствуют). Таким образом, венгерский фашизм, в отличие от других рассмотренных нами форм фашизма, выступает в своеобразном городском пролетарско-милитаристском варианте. Однако этот единственный источник, к тому же сомнительного происхождения, еще предстоит подтвердить другими данными.

Других сведений о рядовых фашистах мы не имеем, но кое-какие данные о фашистских лидерах у нас все-таки есть. Они приведены в табл. 7.1 Приложения. В верхней строке представлена информация о руководстве в 101 мелкой сельской общине. Около половины местных партийных руководителей были мелкими и, судя по всему, небогатыми крестьянами-единоличниками. Другие — мелкими торговцами, ремесленниками, рабочими (по нисходящему социальному статусу). Учитывая, что в большинстве своем они были грамотными людьми, а безземельные крестьяне обычно грамотой не владели, можно сделать вывод, что фашизм на селе пользовался популярностью: в руководители выдвигали самых образованных и уважаемых. Вполне возможно, сельскими фашистами двигали экономические мотивы. Правительство было бессильно что-либо сделать для крестьян, когда Депрессия обрушила цены на сельскохозяйственные товары. А вот германские нацисты успешно справились с Депрессией — и многие крестьяне верили: то же получится сделать и в Венгрии. По крайней мере, так объясняли их мотивы британские дипломаты. Однако дело было не только в этом.

Во второй строке таблицы дана информация по руководителям среднего звена в более крупных поселках и городских центрах. Большинство руководителей местных фашистских организаций вполне предсказуемо принадлежит к среднему классу и буржуазии. Почти половина из них — люди свободных профессий. В больших городах преобладают дипломированные специалисты и государственные служащие. На первом месте идут врачи, за ними следуют юристы. Поскольку госслужащие и офицерство не имели права вступать в фашистские партии, но делали это тайно, их реальное членство в «Скрещенных стрелах» должно быть еще выше. Поэтому большинство исследователей добавляет к группам, обильно представленным в этих выборках, госслужащих, офицеров и студентов (слишком городских жителей, чтобы попасть в первую выборку, и слишком молодых, чтобы попасть в остальные).

У нас также есть данные по парламентским депутатам от разных партий. Венгрия была имперской страной, «младшим партнером» Австрии, и успешно управляла половиной империи Габсбургов. В начале 1920-х большинство активных политиков оставались выходцами из традиционных элит старого режима — помещики, а также интеллектуальная элита и бюрократы, принадлежащие к старым помещичьим родам. Эти хозяева жизни могли манипулировать голосами своих клиентел, что было типичными патрон-клиентскими отношениями внутри консервативных и либеральных партий той поры. Но прежний режим был ослаблен поражением в войне и потерей почти половины территории страны, что сделало Венгрию более урбанизированной и менее зависимой от влияния сельских нотаблей или разъяренных беженцев. На этом фоне появились зачатки будущих массовых партий — социалистической, крестьянской и правой партии национальных радикалов, дрейфующей к фашизму. Если мы рассмотрим вместе парламентских депутатов от Национальнорадикальной и фашистских партий довоенного периода, то увидим, что от 68 до 76 % были выходцами из простонародья, а в традиционных партиях правительственного большинства таковых было лишь 19 %. Из табл. 7.1 понятно, что в партиях правительственного блока преобладали помещики, чиновники и интеллигенция (в основном юристы), в них была всего лишь горстка малоземельных крестьян, а рабочих не было совсем. В противовес этому, в фашистской партии работники госсектора и специалисты составляли половину членов (врачи, юристы, офицеры, учителя), а вторую половину составили крестьяне, мелкая буржуазия и рабочие (Batkay, 1982: 42–45, 51–53,64; Janos, 1982: 282–284).

Но все не так просто. Как и повсюду в Восточной Европе, классовая принадлежность здесь тесно переплеталась с этничностью. В Венгрии это относилось прежде всего к среднему классу и к евреям и немцам (их было почти два миллиона). Госслужащие, землевладельцы и интеллигенция были преимущественно мадьярами или немцами, торговля и промышленность была сосредоточена в руках инородцев, чаще всего евреев. Лишь приняв во внимание отношения между евреями, этническими немцами и мадьярами, сможем мы понять своеобразие венгерского фашизма.

Немцы в большинстве были потомками «швабов»; после Первой мировой войны к ним присоединились Ungarndeutsche, то есть беженцы из Словакии (территория, перешедшая к Чехословакии по Трианонскому договору). Столетия назад трудолюбивых немецких колонистов пригласили в страну для развития сельского хозяйства, торговли и промышленности. В XIX веке многие из них обрели высокий социальный статус, особенно в государственном управлении и армии. Они сильно ассимилировались, но усиление германской империи воскресило в их душах немецкую национальную гордость, что было особенно заметно среди выпускников немецких или австрийских университетов и военных академий (Szelenyi, 1998: часть 3). Возвышение Германии усилило ее влияние на Австрию, поставив в исключительное положение венгерских швабов (Janos, 1970: 220–224; 1982: 282–284; Rothschild, 1974: 308; Mendelsohn, 1983: 113; Szöllösi-Janze, 1989: 130–131, 159–163). Теперь швабы гордились тем, что были не только венграми, но и немцами. Многие восхищались успехами Гитлера, считая его модернизатором Центральной Европы. Будучи в сомнениях, кому теперь служить — Германии или Венгрии, — многие швабы разрешили эту дилемму просто: вступили в пронацистские политические партии и быстро заняли там руководящие посты. В довоенном правительстве лишь 30 % крайне правых, включая членов «Скрещенных стрел», носили фамилии мадьярского происхождения по сравнению с 88 % среди либеральных и консервативных министров. Почти все остальные были этническими немцами. «Скрещенные стрелы» знали об этом и приняли свои меры: на выборах 1939 г. число мадьярских кандидатов было удвоено. Тем не менее Национальный Совет, управлявший страной в 1944–1945 гг., лишь на 30 % был этнически мадьярским. И в Салаши, и в Гёмбёше была немецкая кровь. Некоторые исследователи даже считают это тенденцией. Действительно, многие фашистские лидеры той эпохи этнически были «варягами»: Гитлер был австрийцем, румынский диктатор Корнелиу Кодряну — сыном эмигрантов (отец предположительно поляк, мать — немка из Буковины), у словацких вождей Иосипа Тито и Войтеха Туки родным языком был мадьярский. Однако к этим умозаключениям я отношусь скептически. Швабский фашизм в Венгрии имел более простые и очевидные причины.

Перед Первой мировой войной в Венгрии не было ярко выраженного антисемитизма. Но распространенное мнение, что это был «золотой век» для венгерских евреев, оспаривается тем простым фактом, что бытовой антисемитизм здесь, как и везде в Европе, поддерживало христианство. Однако более новый политический антисемитизм пока проявлялся слабо. Венгры начали политически контролировать половину Габсбургской империи только в 1867 г. Сознавая свое численное меньшинство на подвластных им территориях, мадьярские националисты не были настроены шовинистически. Вместо этого они разработали доктрину «этнического равновесия», поскольку нуждались в поддержке всех этнических меньшинств, не связанных с конкурирующими государствами. Их вполне удовлетворяло политическое лидерство (приносившее ощутимые материальные дивиденды), и они не стремились захватить ключевые позиции в экономике. Евреи же, в свою очередь, довольствовались лидирующим положением в экономике и не рвались в политику (Karady, 1993). Евреям был предложен «ассимиляционный договор» — их наделяли правом гражданства и защищали от преследований в обмен на добровольную ассимиляцию с мадьярами и экономическую поддержку венгерского государства. Евреи-выкресты даже получали право работать в государственном секторе. Складывалась дуалистическая система: евреи занимались бизнесом, мадьяры — государственным управлением. По переписи 1910 г., 76 % евреев считали мадьярский своим родным языком, многие переиначили свои фамилии на мадьярский лад, некоторые вели активную борьбу против «этнических чужаков» (румын и сербов). Ассимиляция шла на всех парах, но лишь до поры до времени (Karady, 1997).

Первая трещина в этой идиллии появилась в 1918 г. Мадьяры стали главной силой в новообразованном государстве и уже не нуждались в помощи космополитических союзников. Они создали свое органическое государство; однако это государство преследовали внешние угрозы. Зловещая триада режима Белы Куна — Советский Союз, местные большевики и евреи — виделась виновниками ужасов 1919 г. Новая Венгрия была экономически слаба и нуждалась в развитии, но экономика была в руках евреев, а не национального капитала. Так евреи из союзников превратились в главных врагов. Националисты сделали поворот на 180 градусов — ассимиляция была заменена «диссимиляцией», отторжением евреев от нации. В 1920-е поток антиеврейских инвектив захлестнул литературу и журналистику — от романов до памфлетов (Ozsvath, 1997). Эта стремительная метаморфоза подчеркивает роль геополитики в формировании национального сознания. Одна геополитическая ситуация способствовала созданию этнически терпимого государства, другая стала спусковым крючком этнических чисток.

К 1930 г. в Венгрии проживало лишь полмиллиона евреев, или 5,1 % населения, причем цифра эта постоянно уменьшалась. Но их локальная концентрация была высокой. 20 % евреев жили в Будапеште, из них 40 % занимались торговлей и банковской деятельностью. В банковском деле цифры были особенно впечатляющими — 80 % всех банкиров имели еврейское происхождение. 38 % хозяев горнорудных предприятий были евреями (пятая часть управленцев тоже евреи), евреям принадлежали 12 % заводов и фабрик в стране (евреи также составили 39 % в инженерно-управленческом звене). 62 % коммерции и 47 % производств со штатом свыше 20 человек в стране сосредоточили в своих руках евреи. Эти цифры поражали воображение. Половина национального достояния Венгрии принадлежала евреям. Финансовый капитал был еврейским на четыре пятых!

Многие престижные профессии были монополизированы евреями: 60 % врачей, 51 % адвокатов, 34 % журналистов, 30 % инженеров. Среди университетской профессуры евреи были представлены не так значительно, поскольку во всем общественном секторе их было не более 2 %. Лишь 7 % евреев были промышленными рабочими, 2,5 % работали на транспорте, и ничтожные 0,3 % были заняты в сельском хозяйстве (Szöllösi-Janze, 1989: 58–60).

Как пишет Мендельсон (Mendelhson, 1983: 92): «На беду свою или на радость, венгерские евреи стойко ассоциировались с капитализмом, буржуазией, западниками и урбанистами. У противников капитализма и урбанизации не было причин ими восхищаться».

Подобная конфронтация вела к усилению этно-социальных противоречий, игравших на руку ненавистникам инородческого, то есть еврейского «засилья». По линии этого разлома возникло размежевание: мадьяры и немцы выступали как государственники, поскольку это было их государство, еврейский же (и не только еврейский) капитал ориентировался на рыночную международную экономику, к чему их подталкивал социальный опыт. Эти два противоречия, касающиеся нации и государства, и стали питательной средой для роста мадьярского и немецкого фашизма, требующего сильного национального государства для защиты от «инородческой эксплуатации».

Однако обратимся напрямую к вопросу о классовом составе фашизма. Чаще всего его объяснения звучат прямолинейноматериалистически. Фашизм якобы породила «пролетаризация среднего класса» и «перепроизводство интеллектуалов» (Janos, 1970: 210–211; Nagy-Talavera, 1970: 69; Rothschild, 1974: 178, 308; Vago 1975: 320; 1987: 286). Утверждается, что бурное развитие университетского образования привело к нехватке рабочих мест. В результате студенты и невостребованные специалисты начали протестовать, а поскольку большинство из них принадлежало к семьям среднего класса, протест их был не левым, а правым. Еврейских студентов было много, их шансы на карьеру были значительно лучше, что привело к взрыву антисемитских и фашистских настроений, — пишут британские дипломаты (Vago, 1975). Евреи повсюду захватывали лучшие места, и это вызывало раздражение национального среднего класса, — подтверждает Ротшильд (Rotschild, 1974: 196). Справедливо ли это?

«Перепроизводство» было неизбежным в первые годы после войны, когда венгерские госслужащие, офицеры и студенты были вынуждены вернуться на свою этническую родину, которая не могла обеспечить им работу по профессии. Такой же эффект могла дать и Великая депрессия. Тем не менее дефицит рабочих мест не может быть объяснением расцвета фашизма в конце 1930-х, когда экономика устойчиво росла (Barany, 1971). Экономическими благодетелями Венгрии стали немцы — главные потребители венгерского сельскохозяйственного продукта. Это дало право венгерским фашистам утверждать, что нацистская Германия спасла их от «паразитической тирании еврейской финансовой олигархии». Таким образом, если экономический коллапс и был причиной появления раннего венгерского фашизма, то его последующее развитие и превращение в массовое движение шло на фоне стабильного экономического роста.

Может ли тезис о «перепроизводстве» иметь отношение к радикальному органическому национализму и антисемитизму? Практически нет. Как и в Австрии (и снова за исключением студентов и некоторых профессий), венгерские фашисты вышли из тех социальных и профессиональных слоев, где никакого еврейского «засилья» не было. В среднем классе фашистами становились государственные чиновники и армейские офицеры, среди которых евреев быть попросту не могло. Уже в первые годы своего правления Хорти умиротворил правых, очистив от евреев и либералов государственную службу и образование, а также расширил школы и университеты и содержал огромный штат госслужащих, среди которых евреев быть не могло. Недовольство в государственном секторе занятости могло быть вызвано бюджетным кризисом во время Великой депрессии, но потом начался экономический рост. И при любой экономической погоде управленческий сектор был перенасыщен правыми радикалами, а в школах и университетах пестовался ультрапатриотический национализм, на котором и выросло молодое поколение фашистов. Преходящие экономические факторы, по-видимому, практически никак не повлияли на генезис фашизма.

В авангарде раннего фашизма стояли ветераны фронта, и важнейшим бастионом венгерского фашизма была и оставалась армия. Современники считали, что в конце 1930-х от 40 до 50 % военнослужащих были настроены профашистски (Джон Кейсер называет цифру 80–90 %). Одни говорили только об «офицерах», в словах других подразумевалось, что фашистами были и нижние чины. Всегда уточняли, что наиболее тяготеет к фашизму армейская молодежь. Кроме кадровой армии, были и так называемые «люмпен-гвардейцы» — парамилитарные отряды из бывших военнослужащих, поддерживавших фашизм. Впрочем, я не смог разыскать подробной информации по этой теме. В конце 1930-х армия не испытывала экономических затруднений, практически не было в ней и евреев. Армейский фашизм обязан своим возникновением другим факторам. Ультраправая этика и эстетика — восторг перед порядком, иерархией, дисциплиной — всегда по понятным причинам импонирует военным; однако венгерская армия оказалась более, чем какая-либо иная, уязвима для этого соблазна. Офицерский корпус по традиции рекрутировался в основном из контингента, склонного поддерживать национальное государство — госслужащих и людей свободных профессий, не связанных с производством или торговлей. В армии служило много немцев-швабов, включая 21 из 27 генералов в 1941 г. (Janos, 1982: 253). Таким образом, венгерская армия стала сплавом немецких, австрийских и мадьярских традиций с добавлением новейшего германонацистского милитаризма. Во время войны она оставалась пронацистской, антикоммунистической и резко антисемитской. В 1944 г. Хорти хотел вслед за Румынией перейти на сторону антигитлеровской коалиции, однако понимал, что армия его не поддержит. В конечном счете венгерским военным удалось не замарать себя участием в холокосте — и тем не менее они оставались союзниками Германии «до последнего часа» (Gosztony, 1985; Szöllösi-Janze, 1989: 194–201; Ránki, 1971: 69).

Антисемитизм в областях, где фашисты приобретали особую популярность, был направлен не вовнутрь, против «своих» евреев-конкурентов, а наружу — против господства евреев в торговле и финансовом капитале. Равно возмущали фашистов как финансовые воротилы из Будапешта, так и деревенские лавочники и ростовщики. Неприятие евреев шло рука об руку с классовой ненавистью рабочих и крестьян к капитализму. Парадоксальным образом в этот стереотип вписывался и прямо противоположный образ еврея-социалиста. Социализм в начале XX века еще не успел набрать силу, но успел прельстить целое поколение молодых евреев-буржуа. В Венгрии в революционную борьбу включилось больше евреев, чем в любой другой стране. В разных выборках, начиная от Белы Куна и позднее, евреями были от 40 до 77 % социалистических лидеров (Janos, 1982: 177; Mendelsohn, 1983: 95). Буржуазия ненавидела Белу Куна по классовым причинам; многие молодые рабочие, плохо представлявшие себе социалистическую идеологию, могли видеть в нем просто чужака-еврея.

Как и в Австрии, были исключения. В венгерских университетах училось много как евреев, так и фашистов; так же обстояло дело в некоторых профессиях. Именно университеты стали рассадником антисемитизма. Несколько раз студенты устраивали демонстрации и уличные беспорядки, требуя введения ограничительных квот для еврейских абитуриентов. Подчинившись давлению, правительство ввело квоты в 1920 г., но отменило их в 1928 г. Но при любом раскладе 13 % еврейских студентов в университетах не представляли собой «сокрушительной» силы и не ставили под вопрос карьерные перспективы соучеников титульной национальности. Более того, их интересы даже не пересекались: мадьярские и немецкие выпускники, как правило, находили себе работу в государственном и управленческом секторе, евреи (по традиции) почти поголовно уходили в коммерцию. Их карьеры почти никогда не совпадали, следовательно, они и не были прямыми соперниками. Скорее различались их культурные традиции, что и вызывало трудности в совместном существовании.

Но что можно сказать о тех немногих элитарных профессиях, где интересы различных этнических групп действительно пересекались? Был ли фашизм в этом контексте реакцией на избыток дипломированных специалистов, пролетаризацию интеллигенции и еврейскую «угрозу»? Ковач (Kovacs, 1991) считает, что нет. Инженеры и врачи процветали всегда и никогда не относились к люмпен-интеллигенции. В самом начале столетия технократы сильно полевели, это было веянием времени, интеллектуальной модой. После краха дела Белы Куна, почуяв, куда дует ветер современности, они резко поправели. В 1937 г. все 23 инженера, избранных в парламент, представляли радикально правые партии. Ковач разделяет интеллектуальный фашизм на «технократическую» (инженеры) и «биомедицинскую» (врачи) профессиональные идеологии. Технократы связывали фашизм с научно-техническим прогрессом во благо государства, медиков вдохновляли расово-биологические идеи. В отличие от этих двух категорий, — пишет исследовательница, — юристы продолжали поддерживать традиционные старорежимные партии, поскольку их работа напрямую зависела от сохранения капитализма (и старого режима, добавлю я). Среди юристов встречались фашисты, но гораздо реже, чем среди врачей и инженеров. Среди врачей евреев было много, однако, — как считает Ковач, — фашистов-медиков волновала не столько конкуренция с евреями, сколько антисемитизм как часть национально-этатистской идеологии.

Итак, перепроизводство дипломов, профессиональная конкуренция с евреями и другие формы экономической депривации сыграли определенную роль в формировании фашизма (Великая депрессия тоже сказала свое веское слово), но в любом случае материальные мотивации были тесно переплетены с этническими.

Венгерский фашизм можно считать результатом секторального конфликта между мадьяро-немецким этатизмом и глобалистическим капитализмом, воспринимавшимся как «интернациональный» и «еврейский». К этому следует добавить классово-этнический конфликт, вылившийся в ненависть венгерских рабочих и крестьян к «инородческим» капиталистам. Первый конфликт сформировал венгерский радикально правый политический спектр в целом, второй имел непосредственное отношение к рождению фашизма.

КТО ГОЛОСОВАЛ ЗА ФАШИСТОВ?

Данные по выборам 1939 г. дают достаточно полную картину электоральных предпочтений рабочих и крестьян (Lackó, 1969; Ránki, 1980; Vago, 1987: 306–310; Szöllösi-Janze 1989: 153165). Коалиция «Скрещенные стрелы» набрала 25 % голосов в национальном масштабе. Лучшие результаты были получены в «красном поясе» — рабочих предместьях Будапешта. В коалиции с небольшой квазифашистской партией они получили 42 % голосов. Успех также сопутствовал фашистам среди шахтеров и беднейших крестьян. Чем больше рабочих проживало в том или ином районе Будапешта, тем больше голосов получали в этом районе фашисты. Чем слабее были позиции социалистов, тем больше голосов получали крайне правые: фашизм перетянул к себе тех, кто когда-то голосовал за левые партии. Запрещенная коммунистическая партия обратилась к своему электорату с призывом голосовать за «Скрещенные стрелы», самую пролетарскую, по убеждению коммунистов, партию. Социалисты сохранили свои позиции в старых пролетарских гетто. «Новый» рабочий класс оказался идейно шатким. Сёллеши-Жанзе считает, что молодое поколение рабочих было более восприимчивым к фашистской идеологии, чем кадровый рабочий костяк, но не приводит никаких цифр. Дик (Deak, 1966: 396397) полагает, что социалисты имели очень сильные позиции среди высококвалифицированных рабочих наиболее привилегированных отраслей промышленности, создавших свою замкнутую касту. Пролетарии, в нее не входящие, легко перехватывались популистскими и антисемитскими движениями.

Действительно, «Скрещенные стрелы» во многих отношениях были истинно левой партией. Их призыв покончить с классовыми противоречиями звучал искренне, репутация не была подмочена сделками с капиталом, как часто случалось к западу от Венгрии. Венгерские фашисты выступали с таких отчетливых антифеодальных и антикапиталистических позиций, каких мы не встретим ни у одной фашистской партии (Janos, 1982: 287). Впрочем, они никогда не шли на своего противника в лобовую атаку, предпочитая громить «паразитический» капитализм — «финансовый», «инородческий» и прежде всего «еврейский» капитал. Звучало и грозное требование перераспределить национальное богатство. Финансовый эксперт Лиги Наций сообщал в 1938 г., что фашисты призывали:

Этот представитель фискальной ортодоксии не счел нужным добавить, что фашисты рассматривали милитаризацию экономики почти по Кейнсу: мощный экономический рывок и создание рабочих мест в рамках национал-этатистской модели развития. Современники свидетельствуют, что «Скрещенные стрелы» стали последней гаванью для разгромленных коммунистов. Посол Великобритании сообщает, что 60 % венгерских фашистов некогда были соратниками Белы Куна: это явное преувеличение (Vago, 1975: 320–321, 265, 308, 215). Однако «Скрещенные стрелы» в самом деле были самой левой парламентской партией, они организовывали забастовки, в том числе и самую крупную забастовку шахтеров в 1940 г. Напомню, что коммунисты и социалисты были разгромлены в 1919 г. и практически утратили влияние. Хорти тем не менее позволял социалистам действовать в городах на условиях «примерного поведения» и отказа от политической работы в селе. На протяжении всей войны, при полном господстве нацистов, социалисты умудрились сохранить места в парламенте. Пощадив социалистов, Хорти беспощадно расправился с коммунистической партией. Эта тактика, как он и надеялся, привела к расколу в рабочем движении. Его самое радикальное крыло перешло в «Скрещенные стрелы», объявив насильственные действия и синдикализм главным средством политической борьбы (Wessely, 1991). Мы вправе предположить, что именно массовое участие организованного рабочего класса в фашистском движении превратило его в «народную» партию, принесло миллионы голосов на выборах и позволило избежать кровавых эксцессов парамилитаризма.

За фашистов с охотой голосовали представители мелкой и средней бюрократии, гораздо меньший успех имели фашисты среди коммерсантов и мелких предпринимателей (чаще всего это были евреи). Территории с преобладанием этнических немцев поддерживали фашистов безоговорочно. Либералы и социалисты имели успех в еврейских местечках, что еще раз подтверждало «левизну» евреев. Партии правительственного большинства пользовались поддержкой буржуазии и государственных служащих.

Немало значила и политическая география. Хотя «Скрещенные стрелы» были вне конкуренции в большинстве регионов Венгрии, их влияние было меньше на юге и юго-западе, вероятно потому, что спокойные границы с Австрией и Чехословакией не рассматривались как препятствие для имперского ревизионизма. В этих районах было гораздо меньше евреев и мадьярских беженцев, вокруг которых могли бы разгореться националистические страсти.

Мы располагаем более скудными данными по итогам выборов в Венгрии по сравнению с Германией, но тем не менее можем сделать вывод, что венгерский фашизм апеллировал скорее к промышленным рабочим, чем к беднейшему крестьянству. Фашисты также отчаянно состязались с другими правыми партиями за голоса служащих в госсекторе. Венгерский фашизм возглавила национально-государственная буржуазия, которой удалось отмобилизовать рабочий электорат на борьбу с «иноземными эксплуататорами».

ВЫВОДЫ

Венгерские фашисты пришли к власти слишком поздно — в октябре 1944 г. Их родня из «авторитарной семьи» долго удерживала их на коротком поводке, рядясь в их же одежды. Этот маскарад привел к тому, что даже сейчас трудно понять, кто был «настоящими» фашистами. Из-за гражданской войны традиционалистский режим смог восстановить утраченную власть лишь ценой резкой радикализации. Поражение в гражданской войне устранило с политической арены левых и заретушировало остроту классовых конфликтов. Старые консерваторы не были испуганы настолько, чтобы искать себе спасение в фашизме. Взамен они взяли на вооружение правый радикализм с некоторыми элементами фашизма в качестве национал-этатистской государственной модели, временно отказавшись от имперского ревизионизма вкупе со стратегией позднего развития. По мере того как фашизм и органический национализм набирали силу, создавался и культивировался образ «внутреннего врага». Этим врагом стали евреи, воспринимаемые массовым сознанием как космополиты (что отчасти справедливо) и как агенты мировой революции (что не совсем так). Идеи и задачи венгерского пронацистского фашизма вскоре встали на повестку дня всей венгерской «авторитарной семьи».

Я располагаю лишь неполной информацией о фашистах в Венгрии и не вправе выносить окончательные суждения. Фашизм в румынском варианте документирован гораздо лучше и позволяет прояснить некоторые вопросы. Тем не менее и у венгров можно проследить три отчетливые закономерности. Две из них совпадают с другими странами: венгерскими фашистами стали два поколения молодых людей, а само движение оформилось как классический буржуазный национал-этатизм. В случае с Венгрией он нес в себе более сильную военную компоненту в ущерб массовому парамилитаризму. Это объясняется тем, что старый режим сумел выжить и сохраниться без особых передряг. Венгерский вариант фашизма был более «казенным» и этатистским, он проявил больше почтения к официальным государственным структурам, чем в других странах. Нет нужды отдельно расшифровывать геном венгерского фашизма — он все тот же: востребованная в эпоху кризиса идея сильного государства, осуществляющаяся в стране со слаборазвитой демократией, идея, чрезвычайно привлекательная для патриотически настроенной образованной молодежи и/или для людей, связанных с государственными и гражданскими институциями. «Настоящие» фашисты в Венгрии никогда не имели поддержки подавляющего большинства народа и не могли прийти к власти законным путем. В 1930-х устрашенные примером нацистской Германии венгерские правые сами перехватили фашистские знамена, подавляя при этом истинных фашистов. В межвоенные годы укрепился органический национализм, обращенный против единственного внутреннего врага — евреев, что усилило среди венгерских правых позиции нацистов. Гитлеровская экспансия укрепила их еще больше. В годы Второй мировой войны венгерские национальные элиты были сознательными союзниками фашизма.

Однако есть у венгерского фашизма и исключительная черта, отличающая его от итальянского фашизма и немецкого нацизма: венгерских фашистов массово поддержали рабочие. «Скрещенные стрелы» завоевали сердца рабочих не только за пределами пролетарских гетто (это хорошо удалось и другим), но и внутри них, как в городах, так и в сельских районах. Причина тому — слабость социалистов. Надломившись в своем революционном порыве в 1918 г., разгромленные репрессиями, ослабленные умелыми манипуляциями Хорти, социалисты и коммунисты не смогли возглавить движение угнетенного класса. Этот вакуум заполнили фашисты. С пеной у рта они обвиняли старый режим в коррупции и неправедном богатстве, боролись с «паразитическим» еврейским и международным капиталом. Фашисты восхваляли производительный труд, помогали рабочим в их борьбе, требовали полной занятости. Их взгляды на внешнюю политику была столь же пролетарскими: слабая, зависимая Венгрия должна сбросить оковы международного плутократического либерального капитализма. Венгерский правящий класс с фашистами не церемонился — они не вылезали из тюрем. А тюрьма, как известно, сближает с пролетариями, а не с буржуазией. Теории, объясняющие фашизм желанием имущих классов «взять на мушку» рабочих, к Венгрии не имеют никакого отношения. Да и сами венгерские фашисты не бряцали оружием — дух и практика парамилитаризма были у них развиты гораздо слабее, чем у немцев и итальянцев.

Противоречия между элитарными этатистскими верхами и пролетарскими низами существовали всегда. Связующим звеном между ними был антисемитизм, превративший венгерский фашизм в подобие нацизма. Как в Австрии и в Румынии, венгерские евреи сыграли роль козла отпущения — их назначили врагами государства-нации и пролетариата. Для фашистов евреи были наймитами старого режима, а также международного финансового капитализма. Этнический конфликт, таким образом, был усугублен секторальным: государственники противостояли промышленному и финансовому капитализму, служившему, по их мнению, только евреям, а не нации. Хищнический капитализм обрекал народ на невыносимые страдания, от которых его могли спасти лишь национал-социалисты, что убедительно продемонстрировали немцы. Промышленные рабочие были практически невосприимчивы к жупелу «еврейской угрозы», иначе обстояло дело с бедствующими крестьянами, не вылезавшими из кредитной банковской кабалы; банки же и банковские проценты вполне справедливо ассоциировались с еврейскими финансистами. Та же ситуация (хотя и реже) наблюдалась с городскими квартиросъемщиками. В прямом классовом конфликте находились рабочие горнодобывающей промышленности и хозяева предприятий, преимущественно евреи. Венгерский антисемитизм стал бикфордовым шнуром страшного взрыва кровавых этнических чисток, о чем я подробно расскажу в следующем томе своей книги.

Социалистическая теория классового конфликта воспринимается рабочими гораздо более органично, чем фашистская идеология. Но в отсутствие эффективного социализма ее с успехом подменила фашистская «триада»: враг трудового народа — это финансовый, иностранный и еврейский капитал. В межвоенный период эта нехитрая мысль овладела умами миллионов, а в большой политической игре минимально правдоподобная ложь котируется много выше, чем не вполне очевидная правда.