Фашисты

Германия была самой мощной и развитой из стран, подпавших под власть фашизма. Нацисты стали крупнейшим в мире фашистским движением, с самыми крупными боевыми отрядами, самой многочисленной электоральной поддержкой. Это был и самый радикальный фашизм, совершивший больше всего злодеяний. Вот почему особенно важно объяснить, кем были нацисты, во что они верили, как достигли власти. По счастью, история нацизма хорошо документирована. Историкам всегда недостает данных, и новые вопросы возникают у них бесконечно; однако в этой и в следующей главах мы подойдем достаточно близко к объяснению победы нацистов и разрешим некоторые загадки, вызванные скудными данными об итальянском фашизме и обсуждавшиеся в предыдущей главе. И хотя все фашистские режимы различны — между ними и достаточно много общего, так что мы сможем использовать обширный фактологический материал по Германии для более широкого сравнительного анализа.

Различия с Италией очевидны. В отличие от Италии, Германия Первую мировую войну проиграла. Послевоенная политическая история Германии также была совсем иной. Короткий период революционной смуты сменился Веймарской республикой — развитой либеральной демократией, где избирательным правом обладали даже женщины, а система социального обеспечения была лучшей в мире. Кроме того, в Германии имелась не одна, а две крупные христианские конфессии: католицизм и протестантизм. Гитлер пришел к власти лишь в 1933 г., и рост влияния нацистов также шел медленнее, под влиянием различных межвоенных событий: инфляционного кризиса, споров с державами Антанты о границах, репарациях и разоружении, Великой депрессии, общего межвоенного роста авторитаризма. К участию в выборах нацисты подошли куда серьезнее итальянских фашистов — но гораздо менее, чем в Италии, оспаривали монополию государства на военную власть. Наконец, германский нацизм был намного более расистским, чем итальянский фашизм. Все эти различия сыграли свою роль.

Сыграла свою роль и некая долгосрочная «особость» германской истории, часто именуемая Sonderweg — уникальный путь исторического развития. Обычно ее рассматривают в терминах классовой политики: буржуазной революции в Германии не произошло, она стала развитой страной, сохранив старый полуавторитарный режим, поддерживаемый буржуазией. Старый режим и буржуазия, говорят нам, вместе подорвали Веймарскую демократию и подтолкнули общество к поддержке фашизма. Однако особым путем шли не только классы, но и вся немецкая нация. Немецкое национальное государство имело две возможные территориальные формы: «Малая» или «Большая» Германия. В Веймарской республике жили шестьдесят миллионов немцев, но еще почти двадцать миллионов проживали за ее границами, в основном на прилегающих территориях. Из-за этого понятие «германской нации» было сконцентрировано не столько на государстве, сколько на этнической, потенциально даже на расовой идентичности — и имело мощный потенциал территориальной экспансии. «Малое» немецкое государство (изначально Пруссия, затем Веймарская республика) могло объединить всю «великую» германскую нацию прежде всего путем экспансии на восток. О различных ролях классов, нации и государства в становлении немецкого нацизма мы поговорим дальше.

Нам предстоит ответить на вопрос, кто и почему поддержал нацистов. В этой главе мы поговорим о членах нацистской партии. В следующей обсудим два других основных ингредиента нацистской победы — тех, кто голосовал за нацистов, и созаговорщиков из числа элит. Поговорим мы и о том, как нацистам удалось мобилизовать единым махом членов собственной партии, избирателей, элиты — и таким образом получить власть. Эти главы охватывают историю лишь до 1933 г. О двенадцати годах Рейха пойдет речь в следующей моей книге. И в этой главе я принимаю нацистов всерьез. Итак: кем они были, во что верили, в чем состояла суть их деятельности?

ОФИЦИАЛЬНАЯ ИДЕОЛОГИЯ НАЦИЗМА

Многие сторонние наблюдатели и историки подчеркивают непоследовательность нацистской идеологии. Нацисты, говорят они, политически были полуграмотны, их идеологический багаж был мешаниной идей, они питались «отбросами современной им европейской мысли» — клочками, обрывками взаимоисключающих идей, примечательных лишь «эффективностью, с которой из этих обрывков популяризованных мыслей и спасительных учений… был создан политический миф для масс» (Broszat, 1987: 38, 186–190; ср. Peukert, 1989: 39; Bracher, 1971). Подобные взгляды — часть традиции, требующей не принимать нацизм всерьез. Отчасти проблема в том, что, поскольку нацизм обычно считается очень идеологизированным движением, многие питают нереалистичные ожидания насчет его идеологической проработанности. Но на марксистов нацисты совсем не походили. Ни у одной фашистской партии не было такого теоретического балласта (или такого доктринерства, сказали бы иные), как у иных социалистических партий, неустанно изучающих и разрабатывающих наследие Маркса. В этом отношении нацисты более походили на либеральные и консервативные партии: идеология была для них Weltanschauung (миропониманием), гибким инструментом ориентации в политическом пространстве. Как и у всех эффективных партий, эту идеологию еще сильнее размывал политический оппортунизм и необходимость утрясать внутренние разногласия. Однако в одном любопытном смысле оппортунизм фашистов подчинялся принципам. Поскольку фашисты поклонялись силе, элите и вождям, рядовые фашисты фактически признавали за лидерами право творить что угодно, если это помогало достичь власти или укрепить свою власть. Кроме того, превыше догматов фашизм ценил действие. Многие нацисты охотно подчеркивали, что они — просто люди действия. Они хвастались тем, что никогда не заглядывали в программу партии, и говорили даже (хотя и только проверенным собеседникам), что никогда не открывали свой экземпляр «Майн Кампф». Эйхман — на суде в Иерусалиме, где речь шла о его жизни, — сказал: «Партийная программа ничего не значила: ты и без программы знал, на что идешь». Это «общее знание», на которое ссылается Эйхман, я рассматриваю внимательнее, чем любые партийные догматы. Именно на этом уровне нацисты демонстрировали больше идеологической сплоченности, чем за ними обычно признают.

Некоторые пункты этого «общего знания» для нас выглядят полной нелепицей — да так же выглядели и для многих современников. Над убеждением, что евреи, составляющие 0,76 % населения (среди немецких банкиров и биржевых брокеров доля «еврейского финансового капитала» возрастала до 2 %), представляют для Германии серьезную угрозу, можно было только посмеяться. И не нелепо ли голосовать за партию, под лозунгом «Остановим насилие!», творившую в Германии больше всего насилия? Однако многие партии предлагают для национальных проблем странные решения — странные, но каким-то образом отвечающие чаяниям общества. В политике важна не истина, а минимальное правдоподобие и привлекательность. Мне случалось жить в странах, где выборы выигрывали партии, преподносящие избирателям карикатурный, почти вымышленный образ главного врага: ни консервативные и неповоротливые британские профсоюзы, ни, откровенно сказать, достаточно слабую внутреннюю власть федерального правительства США, по совести, невозможно винить в бедах, обрушившихся на эти страны в 1980-х.[30] Обвинения нацистов в адрес евреев звучали еще смехотворнее: разница в том, что они открывали дорогу для бесконечно более серьезного зла.

Начнем с классического нацистского текста — партийной программы 1920 г. Некоторые историки преуменьшают значение этого документа, однако он ясно обрисовывает (за одним исключением) очертания нацизма — национал-этатизма, основанного на массовых чистках. Вступительные его пункты — это то, что нацисты повторяли постоянно: единство всех немцев в Великой Германии, пересмотр мирных соглашений и «земли и территории (колонии), чтобы обеспечить народ питанием и расселить избыток населения». «Членами нации могут быть лишь те, в ком течет немецкая кровь, независимо от их вероисповедания. Соответственно, ни один еврей не может быть членом нации». В следующих пунктах перечисляются задачи партии в области образования, экономики, законодательства, массовой информации, здравоохранения, а также принципы построения авторитарного корпоративного государства, необходимые для достижения этих целей. Эти внутриполитические задачи описаны на языке «народничества»: людей ненемецкого происхождения необходимо отстранить от влияния в СМИ, религиозная свобода допустима, лишь пока не угрожает государству и «не оскорбляет моральные чувства германской расы». Дважды повторено, что наказанием для ненемцев, нарушающих эти установления, должна быть депортация. В своей речи в 1923 г. Гитлер ясно дал понять, насколько важны для нацизма «враги»:

Это манихейское видение мира, разделенного на немцев и их врагов. Однако, как и итальянские фашисты, поначалу нацисты были довольно левыми — и поправели лишь впоследствии. В их партийную программу был включен набросок нацистского социализма: никакой отмены частной собственности, экономической демократии или равенства, но «примат рабочего над эксплуататором», являющим себя в виде финансового капитала и ростовщических процентов. Заявление расплывчатое, но явно этатистское: государство должно обеспечивать своим гражданам достойный уровень жизни и процветание, а также бороться против мирового и еврейского капитала. Имелась здесь и программа радикальной земельной реформы, включавшая экспроприацию земельной собственности.

Левизну раннего нацизма в еще более простой форме доносят до нас бесчисленные партийные листовки. Вот одна листовка 1920 г.:

Однако на улицах нацисты не сталкивались ни с евреями, ни с капиталистами. Они вступали в стычки с левыми, прославляющими Россию и проповедующими благо интернационализма. Так что вскоре акценты у нацистов сместились. Региональные исследования нацизма показывают, что по всей Германии в конце 1920-х антисемитская нацистская риторика пошла на спад. Антисемитизм не был заброшен, однако теперь по всей Германии (прежде — лишь в некоторых областях) «антинемцев» изображали в первую очередь как большевиков и марксистов (Heilbronner, 1990). Нацисты утверждали, что насилие против большевиков и ограничения для капиталистов необходимы ради благой цели — создания Volksgemeinschaft, органической народной общины, в рамках которой снимутся классовые и иные конфликты.

Движение росло, и к программе делались дополнения. Прежде всего укреплялся фашизм. Ранние риторические атаки на «республику штатских» превратились в более общую критику демократии как таковой: вожделенное сильное государство мыслилось как исключительно авторитарное.

В середине 1920-х, после освобождения Гитлера из тюрьмы, краеугольным камнем нацизма стал «фюрерский принцип: безусловная верность вождю, воплощающему в себе немецкий Volk. Важную роль здесь сыграла личность самого Гитлера — его харизматичность и умение внушать веру своим последователям. Он умел доносить свое видение — избегая деталей, в простых черно-белых красках, однако, как казалось слушателям, удивительно ясно и искренне (Kershaw, 1998: 290–291). Наши современники привыкли изумляться тому безумному магнетизму, что демонстрировал Гитлер на нюрнбергских сборищах. Однако еще очевиднее проявлялся его лидерский талант в кулуарных беседах. В мемуарах нацистов мы найдем немало рассказов о том, как несколько негромких, но твердых слов фюрера, сказанных в приватной беседе, развеивали все сомнения, заглушали всякую критику. Примерно с 1927 г. нацисты начали демонстрировать почти безоговорочную преданность своему вождю, воплощению Германии; это чувство ясно звучит в самом знаменитом нацистском лозунге: «Ein Volk! Ein Führer! Ein Reich!» Однако в сравнении с итальянскими фашистами немецкие нацисты довольно слабо различали контуры будущего государства. Корпоративное государство было для них чужим идеалом, итальянским или австрийским. Будущее рейха было оставлено на усмотрение Гитлера, а тот не утруждал себя подробностями. Нацисты подчеркивали свою преданность государству, но очертания этого государства оставались размытыми.

Прежде всего произошел откат от социализма. В 1928 г. партия отказалась от планов радикальной земельной реформы. Антикапитализм ее также зашатался и начал встречать критику внутри самого движения. Прежде, под влиянием Федера, Гитлер различал производительный и непроизводительный («паразитический») капитал: первый он считал истинно немецким, второй международным или еврейским. Однако с 1930 г. он начал искать признания у деловых людей, которые таких тонкостей не понимали. Теперь нацистский социализм отошел на задний план, сменившись более расплывчатыми требованиями социальной справедливости. Эта двусмысленность осталась ахиллесовой пятой нацизма. Впрочем, некоторые социалистические склонности у движения сохранились. Они и повлияли на политэкономическую часть избирательной стратегии нацистов после того, как разразилась Великая депрессия; но об этом мы расскажем в следующей главе.

ИДЕОЛОГИЯ ЧЛЕНОВ НАЦИСТСКОЙ ПАРТИИ

Стоит ли принимать всерьез это миропонимание нацистов? Важный вопрос состоит в том, разделяли ли его члены партии. Очевидно, наши сведения о сотнях тысяч рядовых нацистов очень ограниченны. Самый объемный наш источник, позволяющий судить об убеждениях нацистских боевиков, — 581 конкурсное эссе на тему «Почему я стал нацистом», присланное в нацистский партийный журнал. В 1934 г. эти материалы попали в руки американского социолога-любителя Теодора Абеля. Эссе были опубликованы в его книге, вышедшей в 1938 г., а затем дважды переработанной Питером Мерклом (Merkl, 1975; 1980). Очевидно, авторы эссе не представляли собой случайную выборку, охватывающую все слои нацистов. Это были вполне грамотные люди, скорее всего, из среднего класса, «старые бойцы», более преданные фашизму, чем члены организации в среднем. Однако эти нацистские боевики разделяли убеждения, описанные выше. В 32 % эссе основной темой является трансцендентный Volksgemeinschaft, в 23 % выражен сверхпатриотизм (гордость за Германию и ненависть к ее врагам), 18 % авторов называют Гитлера воплощением Volk, 14 % сосредоточены на антисемитизме, 6 % — на романтике крови и почвы и 5 % выступают за захват утраченных территорий вооруженным путем — весьма узкая идеологизация.

Большое внимание эти боевики уделяют врагам. В 63 % эссе основными врагами названы марксисты/коммунисты/социалисты, лишь в 18 % евреи, в 8 % капиталисты, в 5 % католики. В трети эссе антисемитизма совсем не видно, в половине эссе некоторый антисемитизм чувствуется, для 13 % авторов стоит на первом плане. Около 22 % демонстрируют ненависть к иностранцам, 15 % — к инородцам в Германии, 5 % упоминают заговор между теми и другими. Почти все пишут о своей ненависти к Веймарской республике: 30 % — потому что ею правят евреи и прочие ненемцы, 19 % — из-за многопартийности, 9 % считают ее марксистской, 3 % — либеральнокапиталистической, 23 % — и либерально-капиталистической, и марксистской одновременно, 6 % — «черной» (то есть католической) и «красной». Немного более 50 % полагают, что врагов невозможно переубедить разумными доводами. Около 21 % используют эпитеты, очерняющие и расчеловечивающие оппонентов («недочеловеки», «крысы», «убийцы»). Около 40 % выступают за войну, 48 % увлечены насилием «до степени, заставляющей предположить садизм или мазохизм». Однако, помимо культа фюрера и милитаризма, особого этатизма в этих эссе не чувствуется (Merkl, 1975: 453–542). Основные враги — большевики, которых часто связывают с евреями и Веймарской системой. Часто используются биомедицинские расистские термины, тесно переплетаются понятия этнических и политических врагов, очистить от которых Volksgemeinschaft можно только насилием. Насилие, как замечает Фридлендер (Friedlaender, 1997), говоря о нацистском антисемитизме, носит искупительный характер, эмоционально привязывает нациста к Германии, движению и фюреру. Суть нацизма — это трансцендентный и очистительный органический национализм, выраженный в партийной программе и пропаганде. Однако он включал в себя не только рациональные рассуждения. Он требовал «прыжка веры», требовал преданности. Идеологическая власть вообще редко основана на разумности и логичности посылок. Самая сильная ее сторона — это простые и звучные призывы, возвышающие человека над повседневностью и придающие смысл его действиям. Именно такие призывы придавали нацизму силу и страсть.

Что можно сказать о рядовых нацистах, возможно, не умевших писать даже такие эссе? Свидетельства о них очень разрозненны, но кое-что найти можно.

Голоса самих рядовых нацистов доносятся до нас из анкет, заполняемых при вступлении в «штурмовые отряды» (СА). С 1930 г. в этих анкетах появилась графа «причины вступления». Ответы даются по большей части простые, но по существу. Вот пишет один инженер:

Около 70 % новых членов СА на 1930 г. были рабочими; их ответы звучат еще проще:

Я не стану рассматривать здесь мотивации своей выборки нацистских военных преступников, которую представлю в следующем томе (хотя бы потому, что все они были достаточно необычные люди). Однако, как и любое успешное движение, нацизм привлекал к себе и сторонников с расплывчатой или минимальной мотивацией. Так, офицер Герштейн (тот, что позднее, рискуя жизнью, разоблачал нацистский геноцид) вспоминал, что присоединился к движению сразу по получении инженерного и медицинского образования — из чистого идеалистического национализма. Он верил, что нацисты возродят Германию. Шельтес, молодой архитектор, сотрудник Альберта Шпеера (гитлеровский градостроитель и экономист), чувствовал, что «должен сделать выбор… между левыми и правыми. Политическим в Германии стало все… и я выбрал правых — то есть национал-социалистов». Хупфауэр, впоследствии секретарь-референт Шпеера, а в то время многообещающий адвокат, надеялся учиться за границей. Однако «друзья убедили меня остаться. Партия намеревалась изменить всю систему трудовых отношений, выстроив ее на принципе совместного управления и разделения ответственности между управленцами и рабочими. Умом я понимал, что это утопия, но сердцем в нее верил. Тот суровый, но заботливый социализм, что обещал нам Гитлер, отвечал моим чаяниям» (Sereny, 1995: 146, 180–181, 356). Как видим, эти два члена команды Шпеера демонстрируют «прыжок веры», хотя, будучи интеллектуалами, разумеется, они не могли не понимать фундаментальную политическую и классовую двойственность нацизма: он — правое движение или движение, примиряющее классы?

Именно с этой двойственностью связаны основные проблемы и внутренние противоречия движения. В 1932–1933 гг. СА упорно сопротивлялась сделкам Гитлера с элитами и отходу от нацистского социализма. Возникло типичное для фашизма противоречие между революционными и бюрократическими тенденциями (см. Mann, 1997). Боевики СА гордо называли себя пролетариями — это звучит и в их марше:

Лидер СА Рём, хоть и не был теоретиком, поддерживал государство «рабочих, крестьян и солдат», с опорой на германских фронтовиков (Fischer, 1983: 55–56, 82–83, 149–159).

На мой взгляд, нацизм был концептуально не слабее, а эмоционально сильнее большинства современных политических движений. Обладал он и характерной для политического движения динамикой: противоречие между тремя элементами официальной идеологии, радикальные рядовые члены и более консервативная верхушка. Характерная для него двойственность так же ни по форме, ни по степени не отличалась от того, что часто встречается в обычных политических движениях. Непререкаемый авторитет Гитлера позволял успешно подавлять сомнения и раздоры.

Мы вкратце описали основные убеждения нацистов. Но что за люди исповедовали эти убеждения? Можем ли мы выделить основные группы поддержки нацизма?

ГРУППЫ ПОДДЕРЖКИ НАЦИЗМА

Как и в других партиях того времени, все лидеры и большинство рядовых активистов нацистской партии были мужчинами. Женщины составляли лишь 5-10 % рядовых членов партии (а позднее и исполнителей геноцида). Однако на самом деле женщин-нацисток было много больше. Около 90 % женщин в партии были не замужем; для семей членство в партии мужа, как считалось, распространялось на всю семью. Большинство женщин присоединялись лишь к вспомогательным женским организациям. Точные цифры членства в них мне неизвестны, однако, думаю, если приплюсовать и их, то доля женщин-нацисток будет больше 10–23 % женщин в Социалистической партии Германии или 9-16 % в коммунистической (цифры эти варьируются в зависимости от времени). В центристских и правых партиях вообще было меньше женщин, но при некоторых из них имелись вспомогательные женские организации[31]. Верхушка других партий обычно включала в себя от 5 до 15 % женщин, но особым влиянием эти женщины не пользовались. Либеральная Немецкая демократическая партия специально создала женский комитет, чтобы вывести из партии своих феминисток; считалось, что из-за них партия теряет голоса. Таким образом, во всех партиях в Веймарской республике и численно, и по своему влиянию решительно преобладали мужчины. Нацисты довели этот принцип до крайности лишь на уровне партийной верхушки. В городе Марбурге женщин-нацисток было больше, чем женщин во всех остальных партиях — и в абсолютных, и в относительных цифрах. И в то время как женщины-левые происходили в основном из рабочего класса, а женщины-консерваторы — из среднего, у нацистов женщины представляли все классы (Weber, 1969: I; Bacheller, 1976: 321; Kater, 1983: 149–152; Wickham, 1983: 324; Frye, 1985: 95–96; Koshar, 1986: 239; Boak, 1990; Brustein, 1996: табл. 3.2).

Однако нацистская идеология отличалась тем, что официально и недвусмысленно подчиняла женщин власти мужчин. Левые и либералы позиционировали себя как защитников женских прав. Даже консерваторы стремились привлечь больше женщин-активисток. Но нацистская идеология была однозначно «мачистской»: она провозглашала, что дело женщины — дом и семья, рождение и выращивание расы господ. В Германии при нацистах вплоть до 1943 г. трудовая занятость женщин оставалась ниже, чем в других воюющих странах. Однако нацисты заботились о женщинах сообразно своим принципам. Вдовы и матери погибших получали государственные субсидии; свойственное либерально-демократической культуре восприятие женщины как сексуального объекта считалось вырожденческим и сурово осуждалось. Женские нацистские организации активно занимались благотворительностью и просвещением, организовывали спортивные занятия и состязания для девочек. Бальдур фон Ширах, руководитель организации Гитлерюгенд, отмечал: «Неважно, как высоко прыгает девочка, как далеко бросает мяч — важно, что тело ее развивается правильно и гармонично» (Steinhoff et al., 1989: 20). Нацистов заботило здоровье и самочувствие женщин — матерей расы. Интерес к последним достижениям медицины, диетологии и организации здравоохранения, широкая пропаганда здорового образа жизни через самые современные СМИ, спортивные мероприятия, парады физкультурников, программы спортивного воспитания — все это свидетельствует о достаточно современном патриархате: и эту сторону своего мировоззрения нацисты пропагандировали куда громче, чем левые или либералы — свой феминизм. О некоторых иных своих взглядах нацисты предпочитали помалкивать, но своей патриархальностью гордились.

В результате нацизм снискал популярность не только у мужчин, но и у женщин. Экологичный анализ голосования (подробнее о нем в следующей главе) показывает, что в 1920-х женщины голосовали за нацистов меньше, чем мужчины, но далее разрыв постепенно сокращался. Со временем протестантские женщины — представительницы религиозного большинства — даже начали голосовать за нацистов несколько чаще протестантов-мужчин. Среди католиков нацисты не могли соперничать с Центристской партией, привлекавшей 70 % голосов католичек и 56 % голосов католиков (Mayeur, 1980: 133; Childers, 1983: 260; Falter, 1986, 1991: 136 и далее). Центристская партия также была патриархальной — в более традиционном духе; так что, по всей видимости, идеологии, исключавшие женщин из общественной жизни, самих женщин не отталкивали. Пропагандистские образы женщин в нацизме хорошо нам знакомы: здоровые, привлекательные (хоть и не сексуальные), ухоженные, улыбающиеся, в белоснежных одеждах, то они играют в мяч, то любуются природой, то подносят цветы Гитлеру. Эти образы, яркие и привлекательные, были частью нацистского идеала «чистой, здоровой, сознательной немецкой нации». Активно участвовали в движении не многие женщины, но многие были лояльны нацизму. Некоторые доказали это участием в геноциде (об этом мы поговорим в следующем томе). Однако в целом движение это было отчетливо мужским — и дальше мы поговорим о том, что из этого следует.

Мы уже видели, что итальянские фашисты были по большей части молодыми ветеранами войны. Нацисты тоже были молоды, но ветеранов среди них было меньше. Средний возраст члена партии в 1923 г. составлял 27 лет, в конце 1920-х он возрос до 29 лет. Активисты обычно были еще моложе. В выборке очень активных членов СА за 1929–1932 гг. 60 % моложе 25 лет, а у «мучеников», погибших в уличных схватках в 1922–1923 гг., средний возраст равняется 24 годам. Половина членов партии и три четверти бойцов СА были неженаты. Как и в Италии, большинство фашистов были свободны от семейных уз и готовы все свободное время отдавать движению. Около 1930 г. нацистские лидеры были в среднем на десять лет моложе лидеров всех остальных Веймарских партий, кроме коммунистов. Активисты Социалистической партии в среднем были даже старше населения Германии в целом.

В «буржуазных» и социалистических партиях для нацистов воплощалась застойная мудрость среднего возраста, противостоящая динамизму юности, так что нацисты провозглашали: «Старичье, дайте дорогу молодым!» Со временем, разумеется, начали стареть и нацисты: в 1933 г. средний возраст членов партии составлял 36 лет, в 1939 г. — уже 47 лет. К этому времени возрастная структура нацистской партии соответствовала данным по населению страны в целом (Weber, 1969: II, 26; Merkl, 1975: 13, 1980: 98; Douglas, 1977: 71; Kolb, 1979: 101; Madden, 1982a; 1982b: 50; Fischer, 1983: 49–51; Kater, 1983: 139–148; Peterson, 1983: 216; Jamin, 1984: 85; Brustein, 1996: диаграмма 5.2b).

Автобиографии нацистов, опубликованные Абелем, показывают нам, что НСДАП и СА считались организациями «для взрослых»: обычно туда переходили после стажировки в молодежных правых организациях. Почти все активисты состояли в каких-либо молодежных группировках, половина — в Гитлерюгенде или правых боевых отрядах, одна пятая — в мирных правых движениях (Merkl, 1980: 205–206). Таким образом, большинство нацистских активистов начинали экстремистскую деятельность в том же возрасте, что и итальянские фашисты, — в 18–20 лет.

Поэтому многие объясняют нацизм как возрастной феномен, молодежную культуру бунта. Первая мировая война, говорят нам, оказала особенно глубокое влияние на «поколение 1914 года» — молодых людей, рожденных в 1890–1915 гг., для которых на время войны пришелся период личностного становления. В этой возрастной группе выделяется «фронтовое поколение» рожденных в 1890–1901 гг. — поколение воевавших — и «домашнее поколение» переживших войну детьми. И тот и другой опыт отчуждал молодых людей от Веймара и сдвигал вправо. Меньше внимания уделяется военному опыту молодых женщин. «Фронтовое поколение» ежедневно сталкивалось со смертью: это развило в них острое, всеуравнивающее чувство мужского фронтового братства. Однако их жертвы оказались напрасными: дома, в тылу их «предали» немолодые штатские. Следом на политическую сцену вышло «домашнее поколение»: эти люди пережили военные лишения, безотцовщину, национализм и милитаризм их был чисто умозрительным — но от этого не менее пылким. Их роман с войной подкосило поражение и возвращение домой побежденных отцов. В шаткой и прозаической «штатской» демократии бремя безработицы ложилось в основном на молодежь. Молодые стремились к более сплоченному обществу, жаждали сильной отцовской фигуры — и находили то и другое в образах Volk и фюрера. Такова вкратце поколенческая история нацизма (Merkl, 1975, 1980; Wohl, 1979: 64–84; Madden, 1982a; Loewenberg, 1983; Ziegler, 1989: 59–79).

В этой истории много правды, но есть в ней и темные места. В 1920-х нацисты еще составляли незначительное меньшинство, молодежные организации у них были меньше, чем у их социалистических, католических и «буржуазных» соперников. Следовательно, лишь некоторые из «поколения войны» становились пламенными нацистами. Много было нацистов и в других поколениях. Средний член нацистского движения в 1920 г. родился в 1887-м, то есть был немного старше «поколения войны». Доля возрастной группы 18–29 лет в нацистском движении лишь немного превышает общую долю в населении: в 1920 г. она составляла 1,25, в 1927 г. возросла до 1,4. Недостаточно представленных возрастных групп практически не было. Лишь доля людей старше шестидесяти была сравнительно невысока — 0,9 или менее (Kater, 1983: 261, 269-73). Как видно, нацизм привлекал все возрастные группы. Экологичные исследования голосований показывают, что в 1930 г. люди старшего возраста голосовали за нацистов даже несколько чаще, чем молодежь (Falter, 1991: 146). Из двадцати четырех ключевых лидеров девять в 1914 г., на момент начала войны, были старше 24 лет. Сам Гитлер (родившийся в 1889 г.) до войны практически не успел пожить взрослой жизнью; однако Риттер фон Эпп (46 лет) был высокопоставленным офицером, Шварц и Хирль (обоим 39 лет) — уважаемым чиновником и кадровым офицером соответственно, Фрик (37 лет) — высокопоставленным чиновником с докторской степенью по праву. Все эти вполне зрелые люди были уже привержены правому радикализму, из которого развился нацизм.

Молодежная культура также возникла задолго до 1914 г. Важной питательной почвой для нацизма стали университеты. Некоторые утверждают, что послевоенное распространение высшего образования создало новый поколенческий опыт (особенно для тех, чьи родители в университетах не учились). Однако в довоенную эпоху университетское образование распространялось быстрее (Flora, 1983: 808, 811).

К 1890 г. в университетах уже господствовал консервативный национализм. К 1918 г. он приобрел отчетливую окраску volkisch. Этот важный термин буквально означает «народный» или «народнический», но обозначает органический национализм расистского и антисемитского толка. Придерживавшиеся этой идеологии политики подчеркивали единство немецкого народа, независимо от места проживания, и призывали к геополитической экспансии на восток. Роль самых очевидных «врагов» в этом проекте играли евреи, но доставалось и славянам. До 1918 г. студенты были лояльны Kaiserreich и оставались консерваторами. Однако обрушение государства в 1918 г. означало, что теперь национализм с душком расизма может процветать независимо от консервативного этатизма. Так и было, пока нацисты не провозгласили этатизм своего образца. В 1928 г. в журнале студенческих братств мы читаем: «Не экономика, а раса определяет судьбу Volk» (Mosse, 1971: 141). К 1930 г. нацистами была, возможно, большая часть студентов. Это стало кульминацией долгого пути.

Одним из важных предшественников послевоенных молодежных организаций стало движение Wandervogel, созданное приблизительно в 1900 г., — туристическое движение, организующее походы и сезонные работы. Его взрослые лидеры привлекали молодежь к деятельности и идеям, выражающим романтический, идеалистический дух немецкого Volk. Из этого выросла небольшая политическая молодежная организация; после 1918 г. она расширилась, стала более «народной», антидемократической и милитаристской. Полмиллиона членов организации, в основном из среднего класса, ездили на сборы, носили форму, а иногда и оружие. Сами они любили называть себя «третьей силой» между капитализмом и социализмом. Именно там изначально почерпнули протонацистские идеи братья Штрассеры, а также многие нацисты из выборки Абеля (Mosse, 1971: 118; Stachura, 1983a). Большую часть молодежных организаций контролировали организации взрослые — партии, ветеранские ассоциации, «народные» движения. Нацисты росли в тени более крупной парамилитарной организации «Стальной шлем», возглавляемой «народнически» настроенными ветеранами. Ее лидер Франц Зельдте (впоследствии один из руководителей Немецкой национальной народной партии) заявлял: «Мы должны привести к власти новое поколение, которое раз навсегда раздавит этих гнусных революционных крыс и заставит их захлебнуться в собственной блевотине» (Ziegler, 1989: 77). Однако по-настоящему новой в деятельности «Стального шлема» стала организация гражданского общества. Его парамилитарные парады и празднование «дней Германии» выводили на улицы многотысячные толпы немцев, в том числе и женщин, и приучали их к участию в националистических публичных мероприятиях. На этой питательной среде и выросли нацисты (Fritzsche, 1998: 134–136).

Верно, молодежную культуру преобразила война, но то же произошло и с культурой взрослых. Юношеского бунта против взрослых и их культуры здесь тоже не было. В половине эссе, опубликованных Абелем, авторы подробно рассказывают о политических взглядах своих отцов. Лишь 14 % отцов поддерживали привычные партии (от консервативной до социалистической), и 15 % авторов вышли из аполитичных семей. Не менее 68 % отцов были крайними националистами, милитаристами или придерживались «народной» идеологии. И лишь 2 % респондентов рассказывают об остром конфликте с отцами (Merkl, 1975: 295). Большинство этих нацистов не бунтовали против домашнего политического воспитания, а лишь расширяли его характеристики, уже расширенные войной. Едва ли семья могла оставаться цитаделью консервативного, системного милитаризма и национализма, когда сама система рухнула.

Нацисты часто были ветеранами войны. Даже в 1933 г. ветеранами оставались не меньше трети членов партии. Около 84 % респондентов Абеля призывного возраста служили в воюющей армии (схожие цифры мы встречаем у итальянских фашистов); доля эта несколько больше, чем в мужском населении в целом (Merkl, 1980: 107–109). Члены СС, как мы увидим далее, в большинстве своем не только воевали сами, но и происходили из семей военных. Исследования на местном уровне показывают, что, став серьезной политической силой, нацисты начали получать значительную поддержку от местных ветеранских ассоциаций. Из 60 гауляйтеров (региональных руководителей) и рейхсляйтеров (руководителей государственного уровня), которые по возрасту могли воевать, воевали все, кроме одного (Геббельса, который не мог служить по состоянию здоровья)[32]. По званиям они распределялись так: не менее 27 офицеров (в том числе один генерал, один полковник и двое майоров), не менее 29 нижних чинов. Не менее 34 человек были на фронте, лишь один точно служил в тылу. Не менее 25 были ранены; не дезертировал ни один. Ефрейтор Гитлер выполнял не слишком престижную, но крайне опасную задачу делегата связи, доставляя депеши между подразделениями; Геринг был воздушным асом, кавалером множества наград. Разумеется, во время выборов нацисты не забывали похвалиться своим военным опытом и наградами. Боевые заслуги, а также традиционный правоавторитарный настрой, свойственный германским вооруженным силам, очевидно, привлекали к нацистам политические и моральные симпатии небольшой послевоенной армии. Первые агитационные кампании Гитлера после войны финансировались из армейских фондов. На первых послевоенных демонстрациях он появлялся рука об руку с генералом Людендорфом. Немецкие левые, напротив, были антимилитаристами. Около 57 лидеров коммунистической партии по возрасту могли воевать: однако 16 из них определенно были штатскими, пятеро офицерами, 34 — нижними чинами. Одиннадцать человек точно служили на фронте, четверо — точно в тылу. Точно были ранены лишь пятеро; и больше людей — шестеро — дезертировали или были отданы под трибунал. В 1918 г. многие активно участвовали в рабочих советах, с точки зрения правых, предавших армию (Weber, 1969: II). Почти все советы, организованные левыми солдатами и моряками, действовали среди резервистов, в гарнизонах вдали от фронта, на кораблях, стоящих в немецких портах — словом, вдалеке от боевых действий. Опыт войны перевернул жизнь и правых, и левых. Но, если правые прониклись добродетелью милитаризма и «фронтовым мифом» — левые проклинали бесчеловечие войны.

Как и в Италии, у фашизма фронтовиков есть два основных объяснения. Одно — экономическое: Германия была полна безработных ветеранов, умеющих только воевать, и недовольство их перерастало в правый радикализм. Однако, хотя германская армия более всех прочих сократилась в результате мирных соглашений, ветераны получали преимущественные права при устройстве на работу, для них были разработаны очень достойные (по стандартам того времени) программы трудоустройства. Работодатели жаловались даже, что их принуждают нанимать ветеранов. Безработица, как правило, не длилась долго (Bessel, 1988; Geary, 1990: 100–101). Ветеранские организации также выставляли на первый план не материальные интересы, а стремление к «национальному, социальному, военному и авторитарному» государству, отметая демократическую республику как пораженческое государство штатских (Diehl, 1977). Несомненно, материальные проблемы ветеранов играли свою роль, но не главную. И, спрашивается, почему они должны были вести к крайне правым взглядам?

Второе объяснение связано с превращением военных идеалов и ценностей в парамилитарные. По окончании войны демобилизованные военные и некоторые студенты пытались бросить вызов нарождающейся республике и мирным соглашениям, создавая добровольческие полувоенные организации («фрайкоры»), чтобы бороться с большевиками дома и со славянами на спорных восточных границах. Именно они, а не регулярный рейхсвер, положили конец ранним послевоенным выступлениям левых. Руководители Веймарской республики оказались у них в долгу и не слишком этому радовались — выходило, что у веймарских политиков нет в Германии монополии на применение военной силы. Некоторые фрайкоровцы скоро влились в первую волну нацистских новобранцев. В течение 1920-х один за другим выходили бестселлеры — мемуары и романы о военных кампаниях «фрайкоров», порой поражающие своей жестокостью:

В этих историях, сочетающих в себе национализм, жестокость, воспевание боевого товарищества и пугающие мужские сексуальные фантазии, насилие восхвалялось за способность очистить и освободить мужчину от удушающей морали цивилизованного общества (Theleweit, 1987; 1989). «Фрайкоры» убивали и насиловали без счета, однако теории этнических или политических чисток не создали. Врагов в их представлении следовало запугивать, отгонять, порой истреблять, но само понятие «врагов» оставалось чисто геополитическим: чаще всего это были поляки и народы Прибалтики, по мирным соглашениям 1918 г. получившие собственные государства. Встречался и антиславянский расизм, однако фигура «жидобольшевика», центральная для нацистской демонологии, почти не появлялась. Нигилизм, пронизывающий эту литературу, был характерен и для послевоенного изобразительного искусства. Левые художники, как Георг Гросс, изображали гротескные батальные сцены, обличая войну; правые, напротив, порождали мрачные образы бесчеловечной силы, прославляя воина как эффективный инструмент современной машины войны.

Послевоенный парамилитаризм, быть может, умер бы своей смертью, если бы его не подогрели события 1923 г., когда французские и бельгийские войска заняли долину Рейна, требуя выплаты репараций. Это породило вторую волну нацистских новобранцев — юношей из «домашнего поколения», особенно с этих оккупированных территорий (т. н. «нацисты приграничья»), а также «государственников», детей чиновников и военных, уверенных, что Веймар не хочет защищать усеченные и раздробленные немецкие земли. Они также покушались на формальную монополию государства на военную силу: ходили в форме, порой даже стреляли в оккупантов, но по большей части устраивали шествия и били «коллаборантов». Борьба не увенчалась успехом — французы так и не ушли, однако это яростное сопротивление вызвало у немцев значительную поддержку. Именно эти две волны — «из приграничья» и «государственники» — составляют почти половину респондентов Абеля. Третья волна новобранцев последовала в конце 1920-х: это были в основном молодые рабочие, разочарованные политическим и экономическим застоем Веймара. По большей части они не отрицали, а расширяли и усиливали взгляды предыдущего поколения: более агрессивный национализм, в том числе вражду к демократии и социализму (Merkl, 1975: 68–89, 139; ср. Diehl, 1977; Grill, 1983). Для всех трех волн был очень важен парамилитаризм. Вплоть до захвата власти большинство членов нацистской партии были участниками боевых отрядов.

«Фронтовой миф», мифы о «ноже в спину» и о неблагодарности Веймарской республики в конце 1920-х получили широкое распространение. Последнее было ложью, пишет Бессель (Bessel, 1988): солдат, вернувшихся с войны, по большей части чествовали как героев. Возможно, этот миф подпитывала явная военная слабость республики. Однако из эссе, опубликованных Абелем, видно, что нацисты-ветераны тепло вспоминают о войне; военная дисциплина, строгая иерархия, уравновешенная чувством боевого братства, отвечала их личным и национальным устремлениям:

В самом деле, начиная с 1916 г. германская армия стала самой демократичной, передовой в техническом отношении и самой боеспособной среди армий воюющих держав. Гейер (Geyer, 1990: 196–197) пишет о ней: «Немецкая военная машина работала по системе Тейлора», по модели, способной «организовать нацию в целом», стирая «различия между военным и гражданским обществом». Респонденты Абеля считали, что этот армейский дух сохранили только нацисты. В «Стальном шлеме», как писал один из них, «не было духа товарищества — только классовая грызня» (Merkl, 1980: 211). Так парамилитаризм вторгался в политику и преображал ее.

Как и в случае итальянского фашизма, нацисты были в основном молодыми людьми с военным прошлым — хотя постепенно, по мере того, как война уходила в прошлое, нацисты взрослели, обзаводились семьями и «гражданскими» социальными связями. У каждого следующего поколения молодых мужчин правый национализм и этатизм, усвоенные с молоком матери, все усиливались: в первом из таких поколений национализм воспитали довоенные молодежные организации, в следующем — окопное братство, в третьем — десятилетие парамилитарной борьбы против левых и иностранных оккупантов. Истинная поколенческая история нацизма сложна, она не сводится к «бунту» и включает в себя по меньшей мере два поколения. Нацизм родился как парамилитарный национал-этатизм, вошедший в плоть и кровь целого поколения благодаря войне, а последующие события лишь усилили эту тенденцию. Важнее здесь другое — то, что эти безжалостные молодые штурмовики в конце концов пришли к власти в крупнейшем государстве Европы.

В Германии существовали две основные церкви: евангелически-протестантская и католическая — так что нацисты, задумав стать крупной партией, постарались привлечь к себе и ту и другую. В партийной программе 1920 г. была выдвинута идея «позитивного христианства», то есть деизма; однако она отталкивала обе церкви, и скоро нацисты от нее отказались. Сам Гитлер, как и многие его ранние сподвижники, в детстве и юности был католиком. Однако в целом среди нацистов преобладали выходцы из протестантских семей. Исключение составляли только гауляйтеры до 1933 г.: среди них пропорции были близки к общим долям в населении — 62 % протестантов, 37 % католиков (Rogowski, 1977: 403). Однако из 33 основных лидеров нацистской партии протестантами считали себя 16, католиками — только 3. Остальные называли себя людьми безрелигиозными (Knight, 1952: 31). В подборке эссе у Абеля две трети не упоминают о религии своей семьи, 25 % называют себя протестантами, и лишь 10 — католиками. О религиозных взглядах рядовых членов партии у нас мало информации, однако мы полагаемся на «экологический анализ»: до переворота в католических регионах Германии нацистов было намного меньше, чем в протестантских (Brustein, 1996: рис. 1.4). В анкетах штурмовиков религиозная принадлежность указывалась: среди офицеров и нижних чинов СС, а также офицеров СА соотношение протестантов и католиков колеблется от 3:1 до 5:1, среди нижних чинов СА составляет 2:1 (Merkl, 1980; Jamin, 1984: 90; Ziegler, 1989: 87–89; Wegner, 1990: 239–242). Таким образом, немецкие нацисты происходили преимущественно из протестантских семей. В следующей главе мы увидим: то же можно сказать и об избирателях нацистов. Однако в следующем томе я покажу, что среди исполнителей геноцида решительно преобладают выходцы из католических семей, и постараюсь объяснить этот парадокс.

Мы не располагаем подробной информацией по регионам. Ученые тщательно изучают социальный состав, но их мало интересует география. Полное название фундаментальной работы Катера — «Нацистская партия: социальный профиль членов и лидеров, 1919–1945» (Kater, 1983), однако «социальность» Катер понимает очень узко. 90 % места на страницах книги он посвящает классовой принадлежности и роду занятий, 10 % возрасту. Исследователи нацистских боевых отрядов обычно заключают, что некоторые различия от региона к региону имелись, однако их географические классификации довольно примитивны. Некоторые просто делят Германию на «северную» и «южную» — и не находят между ними значительной разницы. Другие делят на земли и обнаруживают, что особенно силен был нацизм среди баварцев — результат сам по себе любопытный, если учесть, что баварцы были в основном католиками, в партии представленными мало (Jamin, 1984: 92–93; Ziegler, 1989: 83; Wegner, 1990: 235–239). Что касается этнических немцев из-за границы, жителей «потерянных территорий» и «спорного приграничья», то они дают 36 % списка Абеля, с избыточной долей от 2,0 до 3,0. Меркл подчеркивает, что французское вторжение в 1923 г. вызвало резкий рост нацизма на юго-западе (Merkl, 1975: 105, 1980: 136–137). Около 12 % нацистской верхушки, но всего 4 % членов Веймарского кабинета министров родились за границей (Knight, 1952: 28; см. Kater, 1983: 188). Избыточную долю среди офицеров СС составляли австрийцы, а также «этнические немцы», в основном беженцы с востока (Ziegler, 1989). Со всеми этими группами мы встретимся и дальше, при более неприятных обстоятельствах. Все это убежденные нацисты, люди, связавшие с нацистским движением свою жизнь. Ньюмен (Newman, 1970: 291–296) считает, что среди межвоенных фашистов в целом была непропорционально высока доля приграничных жителей. Для убежденных и активных нацистов это, несомненно, так и есть. Вопрос о том, почему нацизм привлекал в основном протестантов, мы отложим до следующей главы, где поговорим о симпатизировавших нацизму избирателях.

Теперь перейдем к классам — навязчивой мании почти всех предшествующих исследователей нацизма. Благодаря их стараниям с данными по социальному составу нацистской партии дела обстоят великолепно. Эти данные я привожу в табл. 4.1–4.6 в Приложении[33]. Почти все они описывают нацистов до захвата власти. После этого, разумеется, множество людей, особенно из числа госслужащих, начали вступать в нацистскую партию из приспособленчества и карьеризма. Многие из них не разделяли идеологии нацизма: их называли «примазавшимися». К «примазавшимся» мы вернемся позже, когда настанет время поговорить об их соучастии в нацистском геноциде.

Начнем с людей физического труда, «синих воротничков». В различных местных, региональных и общенациональных выборках, приведенных в табл. 4.1, мы встречаем от 28 до 52 % рабочих — членов нацистской партии. Меньше всего рабочих в самой ранней выборке: она была получена только в одном городе со слабо развитой промышленностью, Мюнхене. В других выборках за ранний период также низка доля рабочих, но высока доля мелкой буржуазии — в соответствии с традиционным стереотипом (Douglas, 1977; Madden, 1982; Grill, 1983: 81–88). Эти данные относятся ко времени, когда партия была невелика и не влияла на жизнь в Германии или в мире. По мере того как НСДАП росла, расширялась база ее поддержки, и число рабочих увеличивалось. В оставшихся выборках в таблице мы видим от 31 до 52 % рабочих. С этого момента и впредь рабочие будут составлять от трети до половины всех нацистов.

Из этого можно сделать два разных вывода. Можно подчеркнуть, что многие нацисты были рабочими и, по-видимому, имели в партии какое-то влияние — или же, наоборот, то, что доля рабочих в партии по сравнению с общей долей в населении была незначительной (если не брать в расчет членов парамилитарных формирований). В 1933 г. рабочие составляли 55 % работающего населения Германии, хотя в большинстве регионов и городов, перечисленных в таблице, доля их не доходила до 50 %. Как правило, доля рабочих в этих выборках составляет от 0,75 до 0,9, то есть остается немного заниженной (см. Brustein, 1996: гл. 4). Самые высокие показатели приводит Мюльбергер, основываясь на местных архивах нацистской партии; более низкие показатели дает общая статистика НСДАП. Мюльбергер полагает, что в этом отражается высокая текучка рабочих в партии: некоторые вступали в местные отделения и выходили из них так быстро, что центральный аппарат не успевал их зафиксировать. Еще большей проблемой была текучка для Коммунистической партии, в основном состоявшей из пролетариев.

Какими были рабочие-нацисты? Квалифицированных рабочих было чуть больше, чем неквалифицированных (Rosenhaft, 1987; Mühlberger, 1991; Fischer, 1995: 115; Brustein, 1996: рис. 4.4). Это неудивительно: квалифицированные рабочие, имеющие больше социальных и организационных навыков, чаще вступали в любые добровольные объединения. Сельскохозяйственные рабочие шли в нацисты редко: на 8 % в населении приходится менее 4 % нацистов в выборках, приведенных у меня в Приложении, и 5 % у Бруштейна (Brustein, 1996: рис. 3.1). Впрочем, социалистов или коммунистов в деревне тоже было немного. По большей части сельскохозяйственные рабочие жили и работали вместе со своими нанимателями (в отличие от батраков южной Европы), и независимости для принятия радикальных политических решений им недоставало. И здесь, возможно, проблема была не в чуждой идеологии, а в недостатке организационных навыков. Как и неквалифицированные рабочие, батраки могли симпатизировать идеям нацистов, не присоединяясь к партии.

В других областях нацистов-рабочих было больше. Если исключить сельское хозяйство, доля рабочих в партии поднимается до 0,9 от доли в населении — почти равенство. После захвата власти в стране доля рабочих в Гитлерюгенде оказалась даже больше, чем их доля в населении в целом (Mühlberger, 1987: 110–111; Stachura, 1975: 58–62). В небольших и средних городах нацисты действовали успешнее, чем в мегаполисах. Во многих мелких городках сравнительная доля рабочих в партии превышала 1,0, а в некоторых крупных городах никогда не поднималась выше 0,5. За пределами больших городов рабочими были от 40 до 55 % членов партии, в больших городах — только от 30 до 40 %.

В большинстве исследований мы читаем, что хуже всего обстояли дела у нацистов на крупных предприятиях тяжелой индустрии, уже взятых под контроль Социалистической партией и профсоюзами. Гораздо больше повезло им с общественным сектором: транспортом, почтой, коммунальными службами, особенно после того, как на работу туда начали принимать в первую очередь ветеранов войны (многие из которых были нацистами). Большинство ученых полагает также, что преуспевали нацисты на небольших предприятиях и в сфере услуг (особенно хорошо представлены строительство и гостиничный бизнес), поскольку небольшое социальное расстояние между хозяином и работниками в этих видах бизнеса способствует распространению правых взглядов (Kratzenberg, 1989: 175-95; Mason, 1995). В выборке Абеля рабочие относятся в основном к государственному сектору, кустарным производствам и ремесленничеству. На крупных фабриках работают немногие — и они часто пишут о том, что подвергаются осуждению и преследованиям со стороны коллег-марксистов. Бруш-тейн предоставляет подробные данные по секторам промышленности (Brustein, 1996: рис. 4.2 и 4.3). Сравнительные доли здесь мало отличаются: 1,3 нациста в сфере услуг, 1,2 в кустарных производствах, 1,1 в «смешанных производствах». В крупной промышленности доля рабочих меньше — 0,9. Лишь в сельском хозяйстве она опускается до 0,7.

Больше различий Бруштейн находит в отраслях промышленности внутри секторов. В сельском хозяйстве результаты однозначны: в животноводстве нацистов больше, чем в земледелии (с учетом искажающего вероисповедного фактора). Это Бруштейн считает рациональной реакцией на нацистскую экономическую политику — протекционизм, поддержку неделимого наследования и протесты против субсидий для восточных земледельцев. Модель рационального экономического действия Бруштейна, которую он применяет также к итальянским фашистам (см. выше, главу 3) и к бельгийскому Рексистскому движению, лучше всего работает именно для крестьян. Они покупают и продают на рынке без посредников, и экономическая политика государства прямо, непосредственно отражается на их благосостоянии. Однако для подавляющего большинства, работающего в промышленности или в сфере услуг, связь политической экономики с их собственными экономическими интересами куда более туманна. Перераспределение, свободный рынок, протекционизм — как решить, что выгоднее? Каждое политическое движение без тени сомнения уверяет, что его рецепты принесут процветание. И ход политической игры во многом зависит от того, какие проекты покажутся более привлекательными людям, чье социальное положение не дает им ясно понять свои собственные рациональные экономические интересы.

Сделав такое примечание, снова обратимся к результатам Бруш-тейна по отраслям промышленности. Лучше всего представлены металлурги — их сравнительная доля составляет 3,0; следом идут рабочие деревообратывающей, пищевой и кожевенной промышленности (у всех сравнительная доля выше 2,0). Ниже всего доля нацистов в горнорудной промышленности (0,3), а также в производстве каучука, асбеста, химикатов, металлоизделий, товаров широкого спроса и текстильной промышленности (все 0,1–0,2). Разброс значительный. Бруштейн считает, что рабочие в различных областях промышленности имели разные экономические интересы и, соответственно, по-разному реагировали на экономическую программу нацистов. Особенно он выделяет одно соотношение: ориентация на собственное производство, а не на экспорт влечет за собой повышение числа нацистов, поскольку нацисты выступали за автаркию. У меня это вызывает некоторые сомнения. Данные Бруштейна вполне объясняются пропорциональным присутствием в этих областях квалифицированных рабочих и протестантов. Бруштейн считает, что квалифицированные рабочие были недовольны атаками работодателей на свои привилегии и видели в нацистах гарантов своей социальной мобильности. Однако квалифицированные рабочие охотно присоединялись ко всем партиям: ту же картину мы видим для членов Социал-демократической партии. Разумеется, шахтеры во многом отличаются от текстильщиков. Чтобы правильно интерпретировать эти результаты, нам необходимо знать о рабочих каждой отрасли намного больше, чем мы знаем сейчас[34].

Некоторые считают, что рабочих делал нацистами опыт безработицы (Kratzenberg, 1987: 204–224, 245–263; Fischer, 1991: 130–131; Stachura, 1993: 706–710; Mason, 1995). Иногда это связано с более общим тезисом: фашизм, мол, обращался прежде всего к угнетенным и маргиналам. Однако Бруштейн (Brustein, 1996: рис. 1.2) показывает, что на местном уровне связи между индексом безработицы и индексом членства в нацистской партии не было (больше всего нацистов было в общинах со средним уровнем безработицы). Нацисты были молоды, а молодому человеку обычно сложнее найти работу, поэтому разумно ожидать, что безработица среди нацистов будет выше, чем в среднем по стране. У боевиков СА во время Депрессии уровень безработицы в самом деле был выше, но, возможно, безработица была не причиной, а следствием их партийного активизма. То же можно сказать и о списке Абеля. Треть респондентов во время Депрессии потеряли работу, обанкротились, претерпели иной серьезный ущерб (это близко к цифрам для населения в целом). Однако почти все приобрели нацистские убеждения, вступили в НСДАП или иную похожую организацию задолго до Депрессии (Merkl, 1980: 191–194). Данные по голосованиям, которые мы приведем в следующей главе, покажут, что партией безработных стала не НСДАП, а коммунистическая партия. Рабочие-нацисты терпели не больше материальных лишений, чем все остальные рабочие.

Есть и не менее важный вопрос: было ли в нацистской партии больше рабочих, чем в других партиях? Таблица 4.4 в Приложении показывает, что настоящими «пролетарскими партиями» были коммунистическая и социалистическая партии. В 1927 г. около 80 % членов компартии были рабочими или ремесленниками. Добавим сюда большую часть «домохозяек» (скорее всего, жен рабочих) — и доля их дойдет почти до 90 %. Однако, поскольку компартия была намного меньше нацистской партии, в абсолютных цифрах рабочих в ней было меньше. Ведущей пролетарской организацией, прежде всего благодаря мощным и многолюдным профсоюзам, оставалась социалистическая партия. В межвоенный период рабочие вместе с женами составляли от 60 до 80 % ее списочного состава. Индекс квалифицированных рабочих в социалистической партии был больше, чем в населении в целом, хотя компартия, возможно, и превосходила социалистов по этому показателю (Weber, 1969: I: 27; Fischer, 1991: 128–132; Lösche, 1992: 14–17). Однако нацисты были более пролетарской организацией, чем другие правые или центристские партии. В табл. 4.4 в Приложении мы видим, что в консервативной Немецкой народной партии рабочие составляли лишь 1 %. Таблица 4.1 в Приложении сравнивает данные по членству в НСДАП и в ультраконсервативной Немецкой национальной народной партии (ДНВП) в сравнимых местных регионах. В ДНВП Оснабрюке рабочие составляли лишь 2 %, в НСДАП в Ганновере 39 %. В индустриальном Руре рабочие составляли 11 % ДНВП в Дюссельдорфе, 41 % нацистов в Западной Вестфалии, 52 % нацистов в Западном Руре. Таблица 4.5 в Приложении показывает нам состав партийных активистов в достаточно буржуазном городе Марбурге: рабочими здесь были 16 % нацистов — намного меньше, чем 63 % в социалистической и коммунистической партиях, но больше, чем 3 % в «буржуазных» партиях и 7 % в партиях «особых интересов»[35]. Левые партии были пролетарскими, правые буржуазными, но нацисты объединяли в себе оба класса.

Поскольку нацистские лидеры были намного более буржуазны, чем рядовые члены партии, некоторые утверждают, что партия «обуржуазилась». Однако число рабочих уменьшается по мере подъема по карьерной лестнице в любой партии: так работает знаменитый «железный закон олигархии» Майклса, выведенный им на основе изучения Социалистической партии Германии. Вот важнейший вопрос: были ли нацистские вожди более «обуржуазившимися», чем лидеры других партий? В табл. 4.2 в Приложении мы видим, что среди нацистских кандидатов в Рейхстаг в 1929 г. 16 % рабочих и 6 % «белых воротничков», в 1930 г. — 18 % рабочих и 13 % «белых воротничков». Численность рабочих и служащих среди кандидатов и региональных лидеров в ДНВП минимальна. В табл. 4.2 и 4.6 в Приложении содержатся данные по всем уровням нацистской партийной иерархии. Среди рейхсляйтеров бывших рабочих нет, если не считать самого Гитлера (ефрейтор и художник, вынужденный работать маляром). Среди региональных гауляйтеров бывших рабочих 7 %; на следующем уровне из 250 бюрократов и местных руководителей рабочие составляют 21–25 %. На местных выборах во Франкфурте 48 % кандидатов от компартии, 42 % от соцпартии и 32 % от нацистов жили в рабочих кварталах (Wickham, 1983).

Таким образом, нацисты сохраняли значительную долю рабочих и служащих на всех уровнях партийной иерархии, кроме самой вершины. Их партия не была пролетарской, однако оставалась вполне демократичной по своему составу.

Теперь обратимся к профессиональным группам, обычно называемым нижним средним классом, мелкой буржуазией или Mittelstand: мелким фермерам, «белым воротничкам» в государственном и частном секторе, а также «классической мелкой буржуазии» (мастерам-ремесленникам, мелким предпринимателям и торговцам). Вместе все эти группы составляли обычно от 31 до 36 % в НСДАП — индекс чуть больше, чем в населении в целом, приблизительно 1,2–1,3.

Доля мелких фермеров в партии превзошла их долю в населении лишь после 1928 г. — и с большими вариациями по регионам. В этой связи я уже упоминал экономические аргументы Бруштейна. Однако в сельской местности религиозные различия выражены резче, чем в городах. Преимущественно протестантские районы давали стабильно много нацистов, преимущественно католические — стабильно мало. Наконец, некоторые новобранцы из числа фермеров, по-видимому, примыкали к нацистам из-за беспокойной ситуации на приграничных территориях, хотя предшествующие историки объясняли этим лишь высокий рост числа нацистов в Шлезвиг-Гольштейне. По-видимому, все три объяснения достаточно весомы.

Доля клерков из частного сектора в нацистской партии, как правило, повышена — особенно в национальных выборках, которые я привожу в Приложении (см. Brustein, 1996: рис. 3.6). Доля «классических мелких буржуа» соответствует их доле в населении в целом. В этой группе мало ремесленников (индекс от 0,3 до 0,6) и много «купцов», как они сами себя называют (индекс около 1,3 в национальных выборках, еще выше в региональных). Мюльбергер считает последнюю цифру недостоверной: по его мнению, мелкий торговый клерк мог называть себя Kaufmann (почти непереводимое слово, буквально означающее «купец»), чтобы произвести впечатление. Следовательно, индекс клерков в партии может быть еще выше: не случайно в конце Веймарского периода они определенно склонны были переходить из левых профсоюзов в правые. Однако, как пишет Шпейер (Speier, 1986: 62, 104), растущая безработица более затрагивала рабочих, а у служащих, хоть и склоняющихся к правым убеждениям, уровень безработицы был ниже, чем в других секторах. Зарплаты в этот период падали, но падали и цены. Жалованье наемных служащих, занятых в частном секторе, с 1929 по 1932 г. повысилось на 13 %. Индекс мелких предпринимателей среди нацистов также невелик, однако они пострадали от Депрессии намного сильнее. Шпейер (социолог, изучающий Веймарский период) полагал, что клерки возмущались размыванием привилегий: переходом с почасовой оплаты на недельное жалованье, отменой льготного страхования и обращения «Herr» при исполнении обязанностей. Он отмечал, что подражание военным структурам в немецких гражданских ведомствах порождало авторитарную культуру, в которой недовольные легко могли обратиться «вправо». Возможно, для фашистов-клерков были равно важны экономические и авторитарные мотивации.

Еще активнее присоединялись к нацистской партии две другие группы среднего класса: специалисты низшего звена и мелкие государственные служащие. С конца 1920-х гг. и те и другие начали вступать в партию почти в той же пропорции, что составляли в германской переписи населения их «старшие братья» — «дипломированные специалисты» и «ответственные работники». Ярош (Jarausch, 1990), исследуя отдельные профессии, также не находит разницы между этими двумя уровнями специалистов. Как и в Италии, деление здесь было не столько классовое, сколько секторальное. Поэтому в своих таблицах, приведенных в Приложении, я объединил крупных и мелких служащих в одну группу.

Группа «элитных профессий» в рубрикации германской переписи населения помогает нам определить 5 % верхнего слоя занятости: это предприниматели, специалисты, высший слой управленцев и государственных чиновников. Среди них нацистов было особенно много. Индексы колеблются (то же происходит и с меньшими цифрами), но в целом превышают 2,5 — пока что самые высокие цифры. Это говорит в пользу скорее «буржуазной», чем «мелкобуржуазной» интерпретации фашизма. Однако стоп! Элиты преобладают в большинстве политических партий, а также добровольных объединений (кроме профсоюзов). И снова перед нами встает вопрос: господствовали ли элиты в нацистской партии сильнее и заметнее, чем во всех прочих?

Таблицы 4.4 и 4.5 в Приложении показывают нам, что представителей элиты было мало в двух левых партиях, однако они господствовали во всех остальных. Впрочем, с данными по социалистической и коммунистической партиям требуется осторожность: многие лидеры, рабочие по происхождению, уже много лет вели комфортабельную жизнь партийных или профсоюзных функционеров на зарплате. В трех буржуазных партиях все было вполне прозрачно. Более половины лидеров и кандидатов ультраконсервативной ДНВП принадлежали к элите — в основном крупные землевладельцы и предприниматели, затем отставные офицеры, видные чиновники, высокообразованные специалисты. На местном уровне (в Дюссельдорфе и Оснабрюке) в ДНВП господствовал средний класс, в основном классическая мелкая буржуазия. В консервативной Немецкой народной партии 60 % активистов обладали элитными профессиями — в основном владельцы предприятий и высшие управленцы, за ними чиновники высшего звена, а также небольшая доля классической мелкой буржуазии, очень немного служащих и полное отсутствие рабочих (см. Fritzsche, 1990: 94-100). Крупные коммерсанты и предприниматели, юристы и преподаватели составляли верхушку либеральной Немецкой демократической партии (Schneider, 1978: 50–51; Frye, 1985: 1–2). Даже среди депутатов от католической Центристской партии представителей земельной и промышленной элиты было больше, чем среди депутатов от нацистов (Morsey, 1977: 35). В Марбурге элита составляла 41 % членов буржуазных партий, 18 % партий «особых интересов», 15 % НСДАП и лишь 1 % социалистов и коммунистов. Марбургские женщины, активные в буржуазных партиях и партиях «особых интересов», принадлежали в основном к элите, нацистские активистки — в основном не к элите. За исключением левых партий и НСДАП, средний класс в партиях был представлен, с большим перевесом, мелким бизнесом и торговлей (Koshar, 1986: 238–239). В Восточной Пруссии группа женщин-нацисток на 50 % состояла из жен рабочих, а за ними шли жены государственных чиновников всех уровней (Fischer, 1995: 165).

Таким образом, нацисты были менее элитной и более бизнес-ориентированной партией, чем все прочие, за исключением двух левых партий. Землевладельцы, крупные промышленники, топ-менеджеры преобладали в буржуазных партиях, но среди нацистов встречались редко. Индекс представителей мелкого бизнеса в буржуазных партиях и партиях «особых интересов» был достаточно высоким в сравнении с НСДАП. Из числа элиты нацисты предпочитали вербовать чиновников и специалистов, а из среднего класса — мелких чиновников и служащих. Все это начинает напоминать модель, которую я считаю характерной для Италии: обращение в основном к национальноэтатистской буржуазии, стоящей несколько в стороне от прямых производственных отношений.

Однако количество чиновников и учителей из государственных школ ставит перед нами методологическую проблему. Начиная с 1925 г. в различных городах и провинциях им запрещалось членство в нацистской партии; в 1929 г. этот запрет распространился на Пруссию, в 1930 г. — на всю Германию. Поэтому известные нам цифры их членства в нацистской партии очень невелики. Там, где государство прибегало к давлению, члены партии вынуждены были просить у партийного руководства свидетельства (фальшивые) о «добровольном» уходе из партии. Бруштейн (Brustein, 1996: 167-75) обнаруживает, что до 1933 г. доля чиновников в партии соответствует доле в населении, и делает из этого вывод об их чрезвычайной приверженности нацизму. Современники считали, что чиновники и учителя скрывают свои симпатии к нацистам: именно к ним более, чем к представителям всех остальных профессий, обращались нацисты в своих брошюрах. Историки выявили немало местных чиновников и школьных учителей, негласно помогавших нацистам (Childers, 1983: 176, 238–243; Grill, 1983: 203–205; Caplan, 1986; 1988; Zofka, 1986).

Чтобы разобраться с проблемой «обмана», рассмотрим бэкграунд нацистов, занятых только партийной работой, и старых активистов из подборки Абеля 1933 г.: ни тем, ни другим не было нужды скрываться. В подборке Абеля наиболее высок индекс чиновников — среди нацистов их примерно вчетверо больше, чем среди немцев в целом (Merkl, 1975: 14). Из 54 нацистских гауляйтеров на 1928 г. 56 % прежде служили чиновниками или учителями в государственных школах; в дальнейшем эта цифра вырастает до 60 % — впятеро больше, чем людей сравнимого общественного положения, но других профессий. И это — до нацистского переворота, после которого, разумеется, от вступления в партию чиновники только выигрывали. Данные о руководителях местных партийных ячеек скудны и разрозненны — такие сведения держались в секрете. Однако и здесь от 10 до 25 % членов составляют государственные служащие (Kater, 1983). На 1933 г. в госсекторе трудилось лишь 5,7 % всей рабочей силы Германии. На 1933 г. в нацистской партии состояло около 10 % чиновников, на 1935 г. — 18,4 %. Это высокий уровень мобилизации. К 1932 г. в некоторых департаментах правительства преобладали нацисты, о чем с тревогой говорили их начальники (Mommsen, 1991: 116). Джемин (Jamin, 1984: 258) также обнаруживает, что в подготовленных ею выборках из отрядов СА «решительно преобладают» государственные служащие.

Инфильтрация правых в госорганы — явление не новое. Именно чиновники преобладали в националистических группах влияния перед 1914 г. (Mann, 1993: 585–588). После 1918 г. эти же люди начали постепенно врастать в нацизм. Четверть респондентов Абеля вышли из семей «государственных служащих, военных и гражданских» (Merkl, 1975: 50–61). Вегнер (Wegner, 1990: 240–241), исследуя руководство СС, открывает прочное соотношение между милитаризмом, образованием и государственной службой. Около 17 % прежде были армейскими офицерами, 15 % — полицейскими, 22 % — учителями, 6 % — другими государственными служащими. На госслужбе трудилась половина их отцов. Таким образом, государственный сектор Германии породил половину из тех, кто впоследствии стали организаторами геноцида.

Но снова остановимся. Все дело здесь в сравнении: верно ли, что государственные служащие охотнее шли в нацисты, чем в другие партии и движения? Как и в других странах, в большинстве партий процент чиновников и учителей был выше, чем в населении в целом. Мои таблицы в Приложении, как и другие источники, показывают, что в Германии эти люди активно становились членами и функционерами всех правых партий — не только НСДАП; политический центр в этом смысле отстает, а левые партии плетутся далеко позади. До 1933 г. (но не после) среди марбургских нацистов госслужащих было меньше, чем в буржуазных партиях или в партиях «особых интересов». В Рейхстаге госслужащие значительно преобладали среди депутатов от всех партий. До 1930 г. особенно заметно это было в буржуазных партиях и в католической Центристской партии; за ними шли блок «народников» и нацисты. После 1930 г. чиновников среди нацистов стало заметно больше (Stephan, 1973: 308; Bacheller, 1976: 365–366, 379, 453–462; Linz, 1976: 63–66; Morsey, 1977: 34–35; Mühlberger, 1987: 106–107; Sühl, 1988: 203–205, 227; Lösche, 1992: 14–16). Итак, государственные служащие становились нацистами постепенно.

Госслужащие в Веймаре были готовы принять нацизм, поскольку изначально предпочитали исполнительную власть законодательной: интересы государства выше политических интересов партий, говорили они. Когда демократия зашаталась, их этатизм окреп, и в авторитарных правительствах начала 1930-х — Брюнинга, Папена и Шлейхера — чиновничий аппарат, стремительно фашизирующийся, присвоил себе роль политиков. Были ли у них материальные мотивы? На мой взгляд, сомнительно. Высшие чиновники жили припеваючи: ни безработица, ни бедность напрямую их не затрагивали. В 1930 г. первое правительство Брюнинга урезало зарплаты, пенсии и даже провело сокращения рабочих мест (Mommsen, 1991: 79-118). Однако, поскольку цены тоже падали, реальная зарплата госслужащих с 1929 по 1932 г. даже немного выросла. Экологичный анализ показывает, что после экономических кризисов 1924 и 1929 гг. госслужащие начинали голосовать за нацистов несколько активнее, хотя продолжали отдавать за них голоса и в благополучные времена (Childers, 1983: 171–178). Направленная на них нацистская пропаганда сосредотачивалась не на их материальных интересах, а на более широкой концепции национального государства — в котором для них, очевидно, отводилась важная роль (Caplan, 1988). В их правых взглядах, по-видимому, собственные профессиональные интересы, впрочем, достаточно широко понимаемые, сочетались с идеологическим национал-этатизмом — так же, как, по моей гипотезе, обстояло дело и в итальянском фашизме. Сам я считаю, что для экономического роста необходимы инвестиции в государственное образование — но я профессор в государственном университете. Можно ли отделить мой корыстный интерес от экономических взглядов? Вполне возможно, мотивы у меня смешанные — как и у чиновников-нацистов.

Наконец, специалисты с университетским образованием (так называемые «академические специалисты») составляли как в НСДАП, так и в офицерских корпусах СС и СА более избыточную долю, чем «предприниматели и управленцы». Преобладали они и в ультраконсервативной ДНВП. Ярош (Jarausch, 1990: 78-111) объясняет это их экономическими проблемами. Однако данные, приводимые им самим, этому объяснению противоречат. Он признает, что рабочим и служащим приходилось тяжелее. Показывает, что в профессиях, сильнее затронутых Депрессией, нацистов было меньше. Проводя многовариантный анализ бэкграунда школьных учителей, обнаруживает, что лучший предиктор нацизма — протестантизм, за ним идут жизнь в большом городе, молодость, мужской пол. Различия в чинах и зарплатах сильно отстают. Представители профессий, в которых нацистов больше всего, — лесники, ветеринары, агрономы с университетским образованием, судьи, врачи, — не сталкивались с серьезной конкуренцией со стороны евреев (впрочем, евреи вообще едва ли где-то составляли немцам серьезную конкуренцию: самые большие цифры евреев-специалистов — это 16 % адвокатов и 10 % врачей). По-видимому, большую часть нацистов-специалистов привлекали к партии «народническая» идеология «крови и почвы» и этатизм. Нацистская пропаганда сосредоточивалась не на экономических лишениях, а на политических и идеологических темах: антиматериализме, верности государству, а не партиям, национализме, бесклассовом будущем. В брошюре, адресованной инженерам, осуждался «еврейский материализм, опутавший и удушающий нашу жизненную силу», который якобы мешает развивать и продвигать новые технологии. Партия заявляла, что ее политика в области образования «никогда не сосредоточивалась на борьбе по вопросам профессиональным и бюрократическим, вопросам выплат и зарплат. Она всегда была сосредоточена на идеологическом проникновении в немецкое образование, на борьбе за политическую власть в стране и очистке нашей культурной жизни от всех разрушительных марксистских тенденций». Собственные данные Яроша показывают, что это господство идеологии над личными материальными заботами было характерно для нацизма. И, как и в случаях с другими типично нацистскими профессиями, специалисты с университетским образованием не участвовали напрямую в товарно-производительных отношениях.

Разумеется, обычные специалисты, преподаватели и чиновники также были людьми хорошо образованными. Возможно, этим и объясняется их нацизм. Университеты первыми обратились против республики. Студенческие братства были по большей части «народническими» и антисемитскими. К 1930 г. нацизму симпатизировали не меньше половины германских студентов, с небольшими различиями в бэкграунде и изучаемых предметах — если не считать того, что среди католиков поддержка нацизма была намного меньше. На национальных студенческих выборах 1931 г. нацисты получили большинство голосов. Вспомним, что эти данные предшествуют прорыву нацистов в большую политику: нацисты захватили университеты раньше других крупных социальных институтов.

Быть может, студенческий фашизм вызывался экономическими лишениями? Что ж, многие студенты были бедны (для студентов это вообще не новость). Однако в Марбурге среди выпускников с самым высоким уровнем безработицы — врачей и специалистов по естественным наукам — было и меньше всего нацистов (Koshar, 1986: 243). В любом случае, университеты стали правыми еще в 1880-х, когда изначально либеральное понятие Bildung (культурное образование в традициях Просвещения) стало более националистическим, а национализм начал постепенно приобретать биологический и расистский окрас. Среди профессоров нацистов было немного, но большинство были консервативными национал-государственниками. Как и высшие государственные чиновники со стажем и привилегиями, профессора, недавно получившие большие прибавки к жалованью, были, пожалуй, самой экономически благополучной группой в Германии; сразу за ними шли другие государственные служащие и члены свободных профессий (Weisbrod, 1996: 31). Их тяга к авторитаризму и расизму не могла исходить ни из экономических лишений, ни из неуверенности в завтрашнем дне. Преподаватели средних и высших учебных заведений, весьма склонные к нацизму, тоже были одной из самых благополучных групп в экономическом смысле. Длительное время именно учебные заведения поддерживали традиции германского национал-этатизма; затем они двинулись в сторону «народничества» и наконец радикализировались и превратились в оплоты нацизма (Kater, 1975, 1983: 44; Linz, 1976: 67; Giles 1978, 1983; Marshall, 1988).

Одна студентка 1910 г. р. рассказывает о том, как оккупация ее родного Дюссельдорфа французами укрепила ее национализм. Потом, уже в университете, друзья-студенты однажды пригласили ее с собой на нацистский митинг:

Таким образом, нацисты привлекли к себе два поколения молодых людей, в основном мужчин. Первое пришло к ним путем военного опыта, второе выросло нацистами в германских школах, университетах и молодежных движениях. Молодые интеллектуалы обсуждали новейшие идеи и пытались сочетать их с романтизмом, идеализмом, духовностью и расизмом немецкой культуры. Многие верили, что война обозначила собой закат либерально-буржуазной эпохи. Социалистическая альтернатива казалась устаревшей, материалистичной и слишком пролетарской, чтобы привлекать интеллектуалов (Mosse, 1971: 144–151). Многие предпочитали более органическое видение нации, в котором движение и государство воплощали в себе нацию и вели ее вперед по пути общественного и нравственного развития. Фашизм пленял молодых образованных мужчин, поскольку был для половины Европы последним откровением. Именно его идеологическая популярность в куда большей степени, чем экономические лишения молодого поколения, объясняла любовь к нацизму среди молодежи.

НАЦИСТСКИЕ БОЕВИКИ

Все это относится к нацистской партии — НСДАП. Однако стоит рассмотреть и парамилитарные отряды — СС и особенно СА, чья численность до переворота в десять раз превышала численность СС. К 1932 г. в этих отрядах, вместе взятых, состояло больше людей, чем в партии. Лишь около половины их членов одновременно состояли и в партии — так что можно сказать, что эти полувоенные формирования представляли собой альтернативные пути к фашизму. В табл. 4.3 в Приложении я привожу соответствующие данные, более полные для СА, чем для СС. По-видимому, избыточной долей в СС до переворота обладали лишь служащие из частного сектора. Представительство рабочих до 1933 г. очень низко, затем оно сравнивается с процентом рабочих в населении. Вообще разбивка членов СС по профессиям примерно соответствует долям тех или иных профессий среди немецких мужчин в целом. В середине 1930-х ситуация заметно меняется: СС начинает восприниматься как «элита» нацистского режима, и состав ее начинает меняться в соответствии с тезисами, изложенными в этой главе (резко возрастает доля высшего чиновничества, академических специалистов и студентов, резко снижается доля лиц, занятых в производстве).

СА, напротив, была пролетарской организацией. В табл. 4.3 в Приложении показано, что до 1929 г. рабочие составляли 60 % в СА, а затем доля их возросла до 70 %. Во время Депрессии уровень безработицы среди членов СА достиг огромных цифр: повысился с 60 до 75 %. Но какова здесь связь: присоединялись ли рабочие к СА из-за безработицы или теряли работу из-за занятости в СА? Возможно, происходило и то и другое. В выборке Абеля мы встречаем немало членов СА, которые посвятили жизнь делу нацизма задолго до Депрессии, не думая об экономических последствиях. В архивах СА также встречаются упоминания о том, что наниматели неохотно берут на работу членов СА — они, мол, слишком независимы и нередко прогуливают работу ради шествий и демонстраций. С другой стороны, некоторые новобранцы СА сообщали, что присоединяются к движению из-за безработицы. В целом создается впечатление, что при возникновении СА пролетариев и безработных в ней было не больше, чем в соответствующей возрастной группе в среднем, однако более пролетарской и более безработной она стала под давлением Депрессии (Fischer, 1983: 25–47)[36]. Парамилитарные отряды предлагали полную занятость, плохо совместимую с работой, и за нее платили. Возможно, в этом состояла основная материальная роль нацизма.

Есть у нас данные и по основному составу уличных бойцов. В уличных столкновениях погибли около 300 нацистов: 57 % из них были рабочими (индекс 1,22), 25 % — «предпринимателями, специалистами и студентами» (скорее всего, в основном студентами, поскольку все они были молоды). Все остальные группы среди них представлены мало (Merkl, 1980: 98–99; ср. Stachura, 1975: 59). Эти фашистские бойцы не были пролетариями, как их противники-коммунисты. Около 90 % коммунистов, арестованных за уличные столкновения в Гамбурге и Берлине, и около 70 % «мучеников» компартии были рабочими (Kater, 1983: 253; Peterson, 1983: 214; Rosenhaft, 1983: 167–207). Однако большинство погибших фашистов, как и в других странах, — рабочие или студенты.

До 1933 г. в нацистской партии и в парамилитарных отрядах состояло в целом около полумиллиона рабочих — цифра, приблизительно соответствующая их доле среди немцев в целом. В целом нельзя назвать нацистов буржуазным или мелкобуржуазным движением.

Скорее они представляли собой поперечный срез классовой структуры немецкого общества. В этом смысле, называя себя национальной партией, они говорили правду — хотя социальная база их и была смещена прочь от производственного сектора, в сторону сектора государственного и образовательного.

СОЦИАЛЬНАЯ МОБИЛЬНОСТЬ И СОЦИАЛЬНАЯ МАРГИНАЛЬНОСТЬ

Статистические выборки по нацизму дают нам редкий шанс оценить социальную мобильность и успешность его приверженцев. Часто можно услышать, что нацисты страдали от карьерных неудач и выплескивали свои обиды на политическую систему. Однако в автобиографиях, приведенных Абелем, почти половина респондентов не меняла свой изначальный статус, четверть существенно продвинулась вверх, а признаки нисходящей мобильности демонстрировала лишь одна седьмая (Merkl, 1975: 62–76). В исследовании Роговски (Rogowski, 1977) о гауляйтерах мы видим, что 64 % из них имели надежную и постоянную работу, у 75 % работа и статус соответствовали их образованию и профессиональной подготовке. Около 40 % социально «поднялись» и превзошли своих родителей — и лишь 21 % двигался вниз. Восходящая вертикальная мобильность в этой группе вдвое превышает данные по жителям Германии в целом. Группы с самыми высокими показателями восходящей вертикальной мобильности — ветераны войны, выпускники университетов, наемные служащие — давали также больше всего нацистов. Катер (Kater, 1983: 182–184, 375) заключает, что нацистские функционеры «вовсе не похожи на неудачников, обитающих на обочине общества». Он исследовал больше гауляйтеров, чем Роговски, и пришел к выводу, что социальная мобильность их была не так высока. И все же она «значительно превосходила средние показатели социальной мобильности населения в целом» — хоть Катер и добавляет, что такое стремительное восхождение к успеху должно было внушать им «мучительный» страх снова рухнуть вниз. Но неужто лишь тот, кто не лезет наверх, чувствует себя в безопасности? К этому Катер добавляет, что высшие партийные чины-технократы имели и более стабильные и привычные бэкграунд и образование, характерные для высшего среднего класса, без всяких признаков маргинальности.

Циглер (Ziegler, 1989: гл. 4) приходит к выводу, что СС была настоящей меритократией. До присоединения к организации ее офицеры демонстрировали довольно скромные учебные и профессиональные успехи, однако в СС их профессиональный рост продолжался на качественно ином уровне. Многие сравнивали СС с «помешанным на статусе» профессиональным миром Веймара в пользу СС. В выборке офицеров СС у Вегнера (Wegner, 1990: 251–262) лишь меньшинство испытало после войны проблемы с работой и заработком, и лишь некоторые новобранцы сообщали, что боятся экономических трудностей. Однако, исследуя отдельных личностей, он не находит ни одного настоящего маргинала — за исключением «отчаянных» вроде Теодора Эйке, которого отовсюду вышвыривали и постоянно забирали в полицию из-за его политического экстремизма, а не наоборот (подробнее об этом ужасном человеке я расскажу в следующем томе своей книги). Оба исследования показывают, что в вербовке новых членов СС милитаристские и националистические ценности играли намного более важную роль, чем экономические лишения.

Джемин (Jamin, 1984) с этим не согласна. По ее словам, карьеры офицеров СА демонстрируют «социальную неустойчивость». Офицерам не хватало «стабильного положения в социальной иерархии», у многих наблюдалась нисходящая мобильность. Однако приведенные ею данные не столь очевидны. У половины офицеров СА в ее выборке не прослеживалась заметная межпоколенческая мобильность, а внутрипоколенческой мобильности не было вовсе (как и в списке Абеля)[37]. По утверждению исследовательницы, нисходящая мобильность офицеров СА вдвое превышает восходящую. Однако эта явная диспропорция — не более чем побочный эффект введенной ею новой категории «амбивалентной нисходящей мобильности», измеряемой (межпоколенчески) таким образом: отец — «самозанятый, ремесленник или фермер», сын — «наемный служащий, квалифицированный рабочий, профессиональный военный». Категория сомнительная по трем причинам: большинство «ремесленников» относились к рабочим, а не к среднему классу; термин «военный» слишком расплывчат, чтобы определять им статус в эпоху мировой войны; сыновья фермеров, уезжающие в город, возможно, не столько теряли социальный статус, сколько бежали от бедности. Если мы принимаем эту категорию, то видим нисходящую социальную мобильность у 25–30 % офицеров СА; если не принимаем, их доля сокращается до 10–15 %. Если даже принять за правду 20 % — это явно не большинство. На фоне других свидетельств, приведенных здесь, заключение Джемин, что нацизм представлял «социально изолированных людей без корней» и потому не мог создать «положительную общественно-политическую программу и рационально представлять реальные общественные интересы своих членов», не выдерживает критики. Нацизм представлял именно реальные общественные интересы — хотя в первую очередь не классовые.

Это представление о маргинальности повлияло на многие исследования нацизма. Разумеется, сам Гитлер под этот стереотип подходит идеально: несостоявшийся художник, эмигрант, отставной ефрейтор, вегетарианец в эпоху мясоедов, человек без нормальной семьи, возможно, импотент. Однако в своей расовой теории он исходил из «нормального» опыта австрийского, антиславянского, пангерманского националиста, чей привычный антисемитизм превратился во что-то более опасное в результате опыта 1917-го и последующих революционных лет (Hamann, 1999). Теоретики «общества масс» утверждают обычно, что атомизированные массы и маргинальные личности, без сильных общественных связей, легко обращаются к радикальным утопическим движениям и харизматическим лидерам. Недавно эта теория была доработана в том смысле, что здоровая демократия покоится на живом и активном гражданском обществе, на плотной сети социальных связей между гражданами, сосредоточенной вокруг добровольных объединений, не контролируемых ни государством, ни экономическим рынком. Предполагается, что эти добровольные объединения и плотная сеть социальных связей вокруг них — лучший гарант свободного общества и демократии.

Увы, Германия, ставшая нацистским государством, была именно такой — плотным и активным гражданским обществом: и сердцевину этого общества составляли именно нацисты. В Германии активно действовали всевозможные добровольные объединения и группы по интересам, в том числе профсоюзы рабочих и служащих. Еще много лет назад этот парадокс позволил Хагтвету (Hagtvet, 1980) вдребезги разбить теорию общества масс применительно к нацизму. В наше время появилось еще больше свидетельств в поддержку его аргументации. Исследования голосований, которые мы обсудим в следующей главе, показывают, что в нацизм обращались не отдельные маргиналы, а целые сообщества: в сельском хозяйстве, например, нацистскими стали самые сплоченные протестантские общины. Кроме того, нацисты очень успешно создавали новые профессиональные объединения — или подминали под себя уже существующие. Чрезвычайно активны были они в местных территориальных объединениях. В Марбурге, как показывает Кошар (Koshar, 1986), нацисты намного активнее всех остальных политических движений работали с местными клубами. Местная партия опиралась на социальные сети, которые предоставляли ей стрелковые клубы, ветеранские лиги, спортивные и физкультурные общества, певческие кружки и студенческие братства. Отчасти эта социальная активность привела нацистов к элитистскому взгляду на себя как на «национально-сознательную» часть немецкого общества. Фрицше (Fritzsche, 1998) пишет, что в своей социальной активности нацисты во многом скопировали методы «Стального Шлема», что и стало главным источником их популярности: они действительно сумели сплотить германскую нацию. Кошар заключает, что источником власти нацизма в каком-то смысле можно назвать восстание местного активизма против провалов и неудач общенациональной политической системы. Именно об этом говорили нацистские боевики и новобранцы СА из выборки Абеля, цитированные мною выше: они шли против системы.

Германия в самом деле обладала сильным и развитым гражданским обществом. Возглавляемое нацистами, это общество превратилось в монстра. Мы уже видели, что Райли (Riley, 2002) проводит такую же связь между гражданским обществом и фашизмом в Италии. В следующей своей книге я покажу, что это общая тенденция: движения, пропагандирующие этнические чистки, как правило, лучше укоренены в добровольных объединениях гражданского общества, чем их либеральные противники. Не всегда гражданское общество бывает цивилизованным! И, по правде говоря, это не слишком удивляет. Среди политических элит неудачники и маргиналы встречаются редко: куда проще встретить их за стойкой бара, в тюрьме или в морге, чем в политике. Те, кто стремится изменить мир и ради этого готов идти на риск, — намного чаще уверенные в себе, социально успешные личности. Большинство немецких фашистов были вполне в себе уверены. Военные заслуги, хорошее образование, высокое социальное положение, карьерные успехи — все это давало им заслуженное право гордиться собой. Их согревала мысль о себе как о «хороших немцах»; они были вооружены самой модной и передовой идеологией своей эпохи.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Поскольку в подходе к социальной базе нацизма преобладают классовые теории, имеет смысл подвести итоги моих наблюдений над корреляцией с нацизмом экономических и классовых данных. Нацизм действительно начинал как идеология определенного социального слоя, преимущественно нижнего среднего класса, однако после 1930 г., когда он стал массовым движением, контуры его изменились.

1. В отличие от Италии, в Германии между фашизмом и классовым происхождением общей корреляции нет. В нацизме были широко представлены почти все классы.

2. Как и в Италии, аграрный сектор постепенно двигался от недостаточной представленности до избыточной, хотя лишь немногие немецкие крестьяне стали членами фашистских организаций.

3. Как и в Италии, наиболее избыточна оказалась доля образованной национал-этатистской буржуазии, в то время как деловая буржуазия — как крупный, так и малый бизнес — была представлена недостаточно. Важен был также фактор образования: государственное и протестантское (но не католическое) образование способствовало вовлечению молодых людей в фашизм.

4. Как и в Италии, нацисты с трудом проникали в рабочие кварталы крупных индустриальных городов. Однако, поскольку рабочие по большей части жили и работали вне таких кварталов, у нацистов была возможность рекрутировать рабочих из иной социальной среды.

5. Как я подозревал, но не мог доказать и в случае Италии, немецкие фашисты не были ни социальными маргиналами, ни неудачниками в экономическом плане. Даже в тех случаях, когда нацисты объясняют свой идеологический выбор жизненными обстоятельствами, как правило, экономические проблемы и карьерные неудачи среди объяснений не значатся. Скорее уж нацисты принадлежали к более благополучной группе населения, защищенной от резких экономических спадов и подъемов, в отличие от работающих в реальном секторе экономики. Социально же они находились в сердце гражданского общества. Гражданское общество в Германии было очень сильным — но далеко не таким привлекательным, каким почти всегда изображает гражданское общество современная социология.

6. Как и в Италии, фашисты держались в стороне от основных арен классового конфликта своей эпохи: предпринимателей, «классической мелкой буржуазии», менеджеров частных предприятий или промышленных рабочих среди них было немного. Приверженцы нацистов были не столько участниками, сколько наблюдателями классовой борьбы — с этим, разумеется, связан их горячий отклик на обещание «превзойти» классовый конфликт (об этом мы подробнее поговорим в следующей главе).

Из этих шести пунктов самих нацистских лидеров удивил бы, пожалуй, только последний. Равномерное присутствие всех классов было для них естественно: они заявляли, что преодолели классовую структуру общества и создали «народную партию». Теперь мы видим, что это притязание имело под собой почву, хоть в нем и имелся серьезный религиозный пробел. Нацисты почти не смогли завоевать симпатии католиков: почему — мы обсудим в следующей главе. Однако в целом нацистская партия более какой-либо иной могла претендовать на звание «бесклассовой». На митингах ее сознательно подбирались выступающие самого разного происхождения: прусского князя сменял железнодорожник, генерала в отставке — студент или рабочий, ораторы говорили с разными региональными акцентами: все это демонстрировало единство нации, восславленное Гитлером, коротышкой-ефрейтором с провинциальным австрийским выговором.

С убеждениями и социальной базой нацистских активистов мы уже отчасти познакомились. Но чем занимались эти люди — и как это помогло им прийти к власти? Ко времени переворота численность нацистской партии перевалила за миллион. Но важна была не столько общая численность, сколько активность основных ее членов. Как бывает в любом движении, множество членов принадлежали к партии только номинально или участвовали в партийной работе лишь изредка. Быстро увеличившись в размерах, партия столкнулась с проблемой высокой текучки членов, особенно рабочих (Muhlberger, 1991). Однако в среднем приверженцы нацистской партии были куда более активны, чем участники любого другого движения. Почти по любому поводу местным ячейкам удавалось выводить десятки и сотни активистов — на марш, на демонстрацию, на митинг, если понадобится, и на уличное побоище; и люди откликались на призыв, бросали работу (к негодованию нанимателей), щедро отдавали партии свое время и энергию. Буржуазным партиям, тихим и респектабельным, очень не хватало такого активизма. Они не маршировали, редко устраивали демонстрации. Митинги их были формальными мероприятиями, проходили рутинно и бесцветно, в отведенных для этого рамках, со строгим соблюдением социальной иерархии выступающих. Если на их митинг являлись конкуренты и пытались его сорвать, им нечем было ответить на пинки и затрещины — у них не было такой же многолюдной и решительной группы поддержки. Они были раздавлены превосходящей коллективной энергией и энтузиазмом нацистов, их готовностью к насилию. Даже социалистам и коммунистам — тем, кто, собственно, и изобрел тактику уличной политической борьбы, — пришлось отступить перед нацистами.

Ключом к мобилизации нацистских активистов стали ритуалы. Слушая записи речей Гитлера и наблюдая за завораживающими кадрами с Нюрнбергского съезда мы склонны воспринимать эти действа как важнейшие ритуалы нацизма. Однако Гамильтон (Hamilton, 1982: гл. 12) напоминает нам, что в массовых митингах в духе Нюрнберга участвовало лишь микроскопическое число немцев, а выступать по радио или появляться на экранах кинотеатров Гитлер до прихода к власти не мог. Партия мобилизовывала своих членов через местные партийные ячейки: средствами прямой связи выступали телефоны и транспорт, средствами письменной связи — пишущие машинки и ротапринты — все это в руках активистов, готовых по первому сигналу сорваться с работы и сделать все, что от них требуется. В Нортхайме (с населением около 10 тысяч) 60 или 70 членов партии и СА плюс 75 подростков из Гитлерюгенда провели больше маршей, демонстраций и митингов, чем любая другая партия. Их действия, их энергия и энтузиазм представали перед наблюдателями их ритуалов как некий микрокосм, воплощение новой, будущей Германии. Эта новая Германия не выглядела чересчур авторитарной — в ней горел тот «коллективный пыл», который Дюркгейм считал ключом к ритуалам, сплачивающим общество. Стоит подчеркнуть, что нацисты расцвели и пришли к успеху в либерально-демократическом обществе — обществе свободы собраний, демонстраций и беспрепятственного распространения печатного слова. Активнее всего действовали они во время выборов, однако их активность не останавливалась ни на день. При авторитарном режиме такое бы не прошло. Помимо всего прочего, полиция и армия быстро пресекли бы нацистское насилие и не позволили бы ему подняться выше мелких любительских стычек: именно так, как мы увидим в главе 8, произошло в Румынии с местными фашистскими легионерами.

Местные нацистские лидеры обладали определенной легитимностью в глазах общины, как люди, готовые тратить время и силы ради ее блага. Новых членов организации они находили в местных клубах — спортивных, стрелковых, певческих: все эти занятия, формально не связанные с политикой, с конца XIX века приобрели явственную националистическую окраску. Затем нацистские активисты начали и сами предлагать своим сторонникам самые разные занятия. Гитлерюгенд и нацистские женские движения воспринимались как достойные, полезные организации, где воспитывают здоровое тело и здоровый дух. Партия и боевые организации отчасти накладывались друг на друга, однако деятельность их различалась. Члены партии обычно дежурили небольшими группами на углах улиц, раздавали листовки, агитировали прохожих, устраивали небольшие импровизированные митинги. Для некоторых это стало постоянной работой, но большинство оставалось энтузиастами-любителями.

Особые полномочия и особую ауру имели штурмовые отряды СА. На своих ритуальных сборищах они демонстрировали мощь и сплоченность. Члены СА были молодыми, обычно неженатыми мужчинами. Многие состояли в организации на постоянной основе, часто жили вместе в небольших казармах, жалованье за службу получали из партийных фондов. Как и итальянские сквадристы, они наслаждались суровой, но увлекательной жизнью полувоенного мужского братства: вместе пили, гуляли по улицам в форме, ловя на себе восхищенные или испуганные взгляды, ощущали себя элитой общества — «сознательными немцами». В некоторых отрядах к этому добавлялась гомосексуальная солидарность. Насилие их в большинстве случаев оставалось символическим. Они стояли в почетных караулах, охраняли ораторов на митингах, запугивали левых или евреев одним своим коллективным присутствием. На мероприятиях выводили хулиганов и крикунов: благодаря этому нацистские митинги привлекали царящим там порядком и выгодно отличались от митингов других партий, которые сами же нацисты успешно срывали. Когда же дело доходило до настоящего насилия — этим организованным, вооруженным, идейно мотивированным молодым парням не было равных в уличных боях. Насилие их чаще всего было направлено против левых (в восточном приграничье — против поляков), намного реже — против евреев или буржуазных партий. Нацисты стремились легитимизировать насилие, объявляя его «самообороной». По их заявлениям, большевики якобы уже захватили целые области Германии. Тактика СА строилась на открытом провоцировании противников. Никогда противником не было государство. Никогда парамилитарные отряды нацистов не пытались занять место армии или полиции. Врагами были другие движения или евреи. Говорить о «самообороне» было проще применительно к левым, поскольку евреи и буржуазные партии, очевидно, никому насилием не угрожали. По приказу своих лидеров отряды СА отправлялись в рабочие кварталы, маршировали там, пели, скандировали лозунги и всячески провоцировали левых на себя напасть. Начиналась драка — а затем нацисты гордо демонстрировали свои боевые ранения, приговаривая: «Ни дня не проходит без того, чтобы кто-нибудь из СА не пал жертвой коммунистического террора!» «Чучело врага — агрессивные коммунисты или социалисты — подменяли собой реальную мишень и реальную цель нацистов: борьбу за власть в государстве», — замечает по этому поводу Меркл.

Однако нацисты умели действовать тоньше. Разумеется, они не собирались захватывать власть прямой парамилитарной силой, ибо знали, что с германской армией им никогда не справиться. Нацистское насилие преследовало другие цели — всего три: укрепить боевое товарищество, эмоционально «закалившись в боях», запугать противников и показать всем, что с «марксистской угрозой» можно совладать лишь при помощи организованного парамилитаризма. Нацистская пропаганда и сочувствующая нацистам пресса распространяли это убеждение в умах миллионов людей, никогда не видевших уличного насилия своими глазами (Abel, 1938: 99-110; Allen, 1965: 23–34, 73; Noakes, 1971: 99, 142, 202–219; Hamilton, 1982; Merkl, 1982: 373; Bessel, 1984: 26–32, 45–49, 75–96; 1986; Heilbronner, 1990).

Итак, в отличие от фашистского насилия в Италии, нацистское насилие приносило результат не столько прямыми атаками на врагов (поскольку немецкие социалисты умели защищаться намного лучше итальянских), сколько воспитанием собственных членов в духе солидарности, товарищества и готовности рисковать ради партийных целей, а также убеждением множества немцев — и в том числе немецких элит — в том, что ритуализованное упорядоченное насилие способно преодолеть в стране анархию. Придя к власти, нацисты быстро установили вожделенный порядок. СС, вторая парамилитарная организация, до переворота не слишком многочисленная, слила воедино понятия порядка и насилия. Эсэсовцы верили, что именно упорядоченное насилие создаст новую общественную, политическую и расовую элиту. Поэтому, в отличие от СА, СС привлекала молодых немецких интеллектуалов. Универсальность нацистского активизма — от самых мирных и полезных занятий до прямого насилия — привлекала к нему самых разных людей. У обычных немцев нацизм вызывал смешанные отклики: в нем слилось воедино то, что мы привыкли считать законным и беззаконием. И это ведет нас к следующей нашей теме — обсуждению двух важнейших факторов, способствовавших приходу нацизма к власти: избирателей и элит.