Фауст

7. «Дьяволово отродье» в Эрфурте (1513)

В 1513 году наблюдались знамения в небе и другие подобные явления. В сентябре 1513 года известный итальянский гуманист Алеандер Джироламо (1480–1542), родившийся в пострадавшем от войны районе Венето, отметил в своём дневнике необычайную яркость Юпитера. Находясь в Париже по приглашению короля Франции Людовика XII, Джироламо обратил на эту планету внимание студентов колледжа Де-ла-Марш. Как выяснилось во время наблюдений, свечение Юпитера было настолько ярким, что предметы начинали отбрасывать тень. Однако в тот год Эрфурт освещало не только небо, но также пламя народных восстаний и дьявольское свечение самой «чёртовой головешки» – Фауста.

25 сентября 1513 года каноник церкви Святой Марии в Готе Конрад Муциан Руф, остановившийся на эрфуртском постоялом дворе, подслушал, как Фауст развлекал хозяев своими историями. Восемь дней спустя, ещё не придя в себя от возмущения, он написал об этом своему другу Генриху Урбану:

«Восемь дней тому назад в Эрфурт прибыл некий хиромант по имени Георгий Фауст, гейдельбергский полубог, истинный хвастун и глупец. Искусство его, как и всех прочих прорицателей, дело пустое, и такая физиогномика легковеснее, чем мыльный пузырь. Невежды восторгаются им. Вот на кого следует обрушиться богословам вместо того, чтобы стараться уничтожить философа Рейхлина. Я сам слышал в харчевне его вздорные россказни, но не наказал его за дерзость, ибо что мне за дело до чужого безумия!»{128}

Должно быть, Фауст демонстрировал постояльцам своё искусство хиромантии и чтения по лицу. Выступления явно пользовались успехом, судя по тому, что им «восторгались невежды», а невеждой мог оказаться всякий, не блиставший умом рядом с самим Муцианом. Впрочем, Муциан ничего такого не говорил, сидя с другими в зале. Он испытывал презрение и не хотел показывать свои эмоции, хотя позднее сожалел об этом. Что же на самом деле говорил Фауст? Для нас «вздорные россказни» Фауста куда интереснее высокого мнения Муциана о самом себе. Назвав Фауста «хиромантикусом», Муциан особо выделил его способность угадывать будущее по руке. Но что имел в виду Муциан, написав Chiromanticus Ephurdiam («(прибыл) хиромант в Эрфурт»)? Хотя обычно этот термин переводят как «прорицатель», совершенно ясно, что в данном случае определение «хиромант» точнее отражает смысл. В латинской грамматике и словарях нет никакого следа загадочного термина Ephurdiam.

Муциан, всю жизнь занимавшийся наукой, в своё время учился в Ферраре и Болонье. Хотя Муциан за всю жизнь не опубликовал ни единого печатного слова, его положительно оценивали такие видные гуманисты, как Эразм Роттердамский и Рейхлин. В свою защиту Муциан обычно говорил, что Сократ и сам Иисус также никогда не публиковались. Урбан, бывший его студентом, а впоследствии – другом, считал, что именно Муциан привил ему интерес к гуманизму. В пользу этого говорит факт, что немногие сохранившиеся стихотворения и многочисленные письма Муциана дошли до нас в основном благодаря Урбану. В то время, когда Муциан писал о Фаусте, он служил экономом в цистерианском монастыре в Георгентале, близ Готы.

Муциан был также близок с Тритемием, которого навещал в 1500 году в Спонхейме. В свою очередь, Тритемий дважды останавливался у Муциана в Готе. Муциан превозносил Тритемия как «нового Гермеса»{129}. Всё это убеждает, что его мнение о Фаусте было явно предвзятым. Используя фразеологию, аналогичную письму Тритемия 1507 года, Муциан так же обвинял Фауста, называя его «истинным хвастуном и глупцом». Тритемий, а теперь и Муциан кажутся участниками единой кампании против Фауста.

Однако суждения Муциана не отличались широтой. Его взгляды не выходили за пределы концепций церкви. Муциан много читал и был знаком с поэтическими, философскими и историческими произведениями, но брал из этих книг только то, что соответствовало доктринам Рима. Он полагал нечестивым желание знать больше, чем знает церковь.

Впрочем, Муциан терпимо воспринимал интерес других людей к магии – до тех пор, пока это укладывалось в догматы Священного Писания. Всего за пару недель до встречи с Фаустом Муциан написал Тритемию письмо, в котором рекомендовал ему своего друга Петера Эбербаха, желавшего услышать «интересные сведения о магах, лично известных Тритемию»{130}. Фауста явно не считали магом, достойным интереса.

Высказывалось мнение, что, поскольку Муциан не стремился к карьере мага, его свидетельства заслуживают большего доверия, чем данные Тритемия, и что совпадение их мнений также говорит в пользу достоверности. Тем не менее недостаток амбиций вкупе с одинаковостью суждений не делают информацию надёжнее, чем она есть. Если фанатично упорный Тритемий относился к кому-то заведомо негативно, то и его друг Муциан, известный своим благочестием, не стал бы выказывать симпатий к этому человеку.

В виде, очищенном от яда, нарисованные ими портреты очень похожи. Оба изображают тип, совершенно противоположный благополучно устроившемуся в этой жизни церковнику, а именно: странствующего оккультиста, продающего свой талант за деньги и ведущего рискованное эзотерическое предприятие в опасном окружении. И Тритемий, и Муциан, жившие в монастыре, считали философию делом узкого круга элиты, таких же, как они избранных, – и вовсе не хотели, чтобы их наука становилась предметом для разговоров простонародья. Вспомним фразу Муциана: «Ибо что мне за дело до чужого безумия!» Он говорил свысока – но тем не менее счёл необходимым предупредить Урбана об этом человеке. Фауст был угрозой их привилегированному, уютному миру, и они изо всех сил держались за тайну оккультного знания.

Муциан хотел не просто очернить Фауста: он призывал теологов объединиться в борьбе против него. Не стоит недооценивать богословов XVI века, располагавших возможностями, несравнимыми с возможностями учёных – теологов нашего времени. Ван Хугстратен вполне мог привлечь своенравных мыслителей к суду инквизиции – и даже таким невеждам, как Пфефферкорн, было по силам возбудить общественное мнение своими памфлетами и подтолкнуть императора к спонтанным действиям. При случае Тритемий мог и сам шепнуть императору. Теологи могли осложнить жизнь кому угодно, а у Муциана явно имелись свои планы. В широких дебатах того периода Муциан использовал Фауста как фигуру, противоположную Рейхлину. Фауста хотели сделать козлом отпущения.

Судя по всему, Фауст какое-то время оставался в Эрфурте или, возможно, бывал в городе наездами в течение примерно семи лет – до момента следующего письменного упоминания о нём в 1520 году. Если оставить в стороне клевету Муциана – а мы вправе предположить, что Урбан в точности повторил его выпады, – то город, жители которого, по-видимому, хорошо принимали Фауста, мог ему понравиться. Примерно в то же время в Эрфурте мог находиться Парацельс, привлечённый репутацией гуманиста Крота Рубиана (ок. 1480 – ок. 1539) и Гелия Эобана Гесса (1488–1540), «насмешника над Богом и людьми». Интересно, что Рубиан и Гесс были также известны беспробудным пьянством{131}. Возможно, что Фауста тоже привлекала их слава.

В своё время оба учились у Муциана, который мог повлиять на их мнение о Фаусте. Впрочем, Рубиан едва ли питал к Фаусту враждебные чувства, поскольку дружил с Ульрихом фон Гуттеном – одним из товарищей фон Зиккингена по оружию. В 1520 году Рубиана выбрали ректором Эрфуртского университета. Обладая высоким положением, он мог повлиять на карьеру Фауста в этом городе.

Легендарная «Хроника», составленная Хогелем в XVII веке, с осторожностью упоминает тот факт, что Фауст прибыл в университет Эрфурта:

«Вероятно, также в это время в Эрфурте произошли, как говорят, странные события, имевшие отношение к доктору Фаусту, печально известному чернокнижнику и дьяволову отродью»{132}.

Эрфурт был местом, куда стремился всякий странствующий учёный. Этот город, располагавшийся между Гота и Веймаром, вырос на месте древнего поселения. Первое историческое упоминание об Эрфурте относится к 741 году, когда святой Бонифаций основал в этом городе епархию. В 755 году Майнц признал церковную независимость Эрфурта, и Карл Великий счёл этот город настолько важным, что в 805 году даровал Эрфурту право на торговлю. Согласно хартии, подписанной императором Оттоном I, архиепископы Майнца правили Эрфуртом при посредстве военной и гражданской администрации. Со временем такой порядок был упразднён, и гражданское правление Эрфурта перешло к графам фон Глейхен. В дальнейшем город развивался относительно свободно, став в XV веке одним из важных центров Ганзейского союза. Благодаря военному и финансовому влиянию Эрфурт контролировал обширные территории, получая значительный доход. Финансовое процветание обеспечило строительство одного из самых прекрасных храмов Германии – собора Пресвятой Девы Марии. Первый университет Эрфурта, насчитывавший четыре факультета, был основан в 1378 году. Эрфурт считался одним из главнейших городов Германии; Лютер называл его «городом башен», а историк Эрнст Стида (1585–1632) поэтично именовал Эрфурт «Римом Тюрингии». Однако беспрерывная усобица с Майнцем и разрушительная война в Саксонии не позволили Эрфурту достичь расцвета.

Ко времени появления Фауста университет по-прежнему оставался центром научной мысли. В 1501 году в университет поступил Лютер, в дальнейшем, так же как Ульрих фон Гуттен, получивший степень бакалавра искусств.

Келья Лютера, жившего в монастыре августинцев, сохранилась до XIX века, когда была уничтожена пожаром.

Согласно «Хронике» Хогеля, Фауст жил рядом с «большой коллегией», которая, по предположению фольклориста Иоганна Грассе, находилась на улице, ныне известной под названием Михельгассе. Память о визите Фауста сохранилась в народной памяти – хотя, возможно, её изобрели заново. В первой половине XX века У. Лоренц опубликовал снимок места, известного как «переулок доктора Фауста». На фотографии изображён узкий, вымощенный булыжником проезд между двумя рядами близко стоящих, почти смыкающихся крышами домов. По легенде, именно здесь Фауст проехал на повозке, нагруженной невообразимым возом сена, – и за этот подвиг жители назвали самую узкую улочку Эрфурта его именем{133}.

Как написал Хогель (неужели и он читал письмо Муциана?), «хвастовство» Фауста обеспечило ему возможность выступить с публичными лекциями о Гомере. Судя по всему, выступления Фауста, в живых деталях рассказывавшего о героях Троянской войны, произвели хорошее впечатление. Его лекции посещали с явным интересом: «Поскольку здесь всегда хватало пытливых студентов, не задававшихся вопросом, кто такой Фауст». Ходили слухи, что он обыкновенно делал из своего искусства чудо, заставляя героев материализоваться перед зрителями и «показывая их именно такими, как он только что описывал»{134}.

Судя по всему, на его представления собирались огромные толпы. По велению некроманта древнегреческие герои появлялись в лекционном зале именно такими, какими они были во время сражения за Трою{135}. Неясно, нанимал ли Фауст актёров, использовал проектор либо (во что верил Хогель) на самом деле вызывал духов из Аида, это в любом случае чрезвычайно сильно воздействовало на аудиторию.

В длинных рукавах Фауст прятал не только героев: «Последним он вызвал гигантского Полифема с единственным ужасным глазом посреди лба». Перед эрфуртскими студентами предстал ни кто иной, как знаменитый циклоп, доставивший Одиссею столько неприятностей во время возвращения с Троянской войны: «Циклоп с огненно-рыжей бородой явно питался людьми, и изо рта у него ещё торчала чья-то нога». Аудитория вдруг показалась слушателям чересчур неуютной. Казалось, студенты, сидевшие в первом ряду, вполне могли стать очередными жертвами Полифема: «Вид Полифема производил такое впечатление, что у них волосы вставали дыбом, а когда доктор Фауст приказал циклопу уйти, тот будто бы не сразу его понял и хотел прихватить зубами пару слушателей. Прежде чем уйти, чудовище ударило в пол своим огромным железным копьём, от чего содрогнулось всё здание коллегии»{136}.

Представление удалось на славу, но впереди было кое-что ещё. Если верить Хогелю, Фауста пригласили на университетский банкет в честь присвоения магистерских степеней. Фауст сидел на банкете вместе с делегатами городского совета и членами богословского факультета, вероятнее всего, не разделявшими негативного отношения Муциана. Когда была затронута тема произведений античных поэтов Плавта и Теренция, все сокрушённо закачали головами, сожалея об этих навсегда утраченных текстах. Собравшиеся понимали, сколь полезными могли оказаться эти произведения для науки в целом и для изучения латыни. В этот момент аудиторию поразил Фауст, процитировавший не один, а сразу несколько отрывков из этих исчезнувших шедевров:

«И он предложил, если это не будет истолковано против него – и если у теологов не найдётся возражений, представить на свет все пропавшие комедии, чтобы дать возможность студентам или писцам их скопировать, если у них на то будет желание»{137}.

Понимая, что у теологов всё же могли возникнуть возражения, Фауст тщательно сформулировал предложение, добавив оговорку: «Если это не будет истолковано против». Он оказался, предвидя, что его слова не вызовут ажиотажа. Его предложение было отвергнуто даже не теологами, а членами совета, опасавшимися, что «во вновь обретённых комедиях могут обнаружиться разного рода дьявольские козни»{138}. В то время такие подозрения не выглядели чем-то новым: уловками Сатаны считали всё, что хоть немного отклонялось от догмы. Таким образом, подозрение могло пасть на любого человека, открывшего себя потенциальной опасности дьявольской заразы. У теологов возникал встречный вопрос: стоит ли вводить себя в искушение, если для изучения латыни достаточно сохранившихся текстов?