Филипп II Македонский

Последствия битвы при Херонее

Филипп понимал, что, разместив гарнизоны и установив олигархическое промакедонское правление в греческих городах, он добьется эффекта, прямо противоположного своей заветной цели: удержать греков в повиновении. В V и в начале IV века такие города, как Афины, Спарта и Фивы, уже изгоняли правительства из захваченных государств и навязывали им новые режимы, опиравшиеся на чужеземные гарнизоны, но это приводило только к восстаниям и конфликтам.

Поэтому Филипп был полон решимости дать греческим государствам Всеобщий мир: иными словами, заключить общий договор со всеми греками. Он справедливо полагал, что такое решение является единственным способом сохранить свой контроль над всеми греческими городами, особенно Афинами, и добиться их подчинения. В 346 году у него еще не было таких намерений, но к 344 году, когда он предложил заменить Филократов мир Всеобщим миром, он уже начинал понимать достоинства такого устройства. Кроме того, это была единственная возможность поддерживать мир, не оставляя в Греции крупных македонских военных сил, а Филипп не мог себе этого позволить ввиду планировавшегося азиатского похода. Но прежде чем заняться составлением новых планов, он должен был навести порядок в греческих делах, принимая во внимание положение, создавшееся после битвы при Херонее, и в первую очередь уладить отношения с различными государствами Средней Греции и Пелопоннеса, включая и те, которые так недавно выступали против него, как, например, его главный враг Афины.[600]

Прежде всего Филипп почтил павших македонян, предав сожжению их тела (по македонскому обычаю), а затем приказал поместить останки в кургане (poly and reion) примерно в 7 м высотой, насыпанном в восточной части равнины. Вслед за этим в их честь был проведен парад и принесены жертвы богам. Этот курган был раскопан в 1913 году. В нем была обнаружена керамика той эпохи, монеты, кости, зубы и оружие, в том числе длинные (38 см) наконечники копий, вероятно, от сарисс.

По легенде, обходя поле боя, Филипп увидел место, на котором лежали тела воинов из Священного отряда, и заплакал.[601] Воздавая дань уважения их храбрости, он приказал воздвигнуть на месте их гибели статую льва.[602] Она стояла на западном краю равнины. Сегодня здесь можно увидеть восстановленного Херонейского Льва (подлинник был разрушен во время греческой войны за независимость). Доказательством того, что он действительно поставлен на месте гибели фиванцев, служит тот факт, что под ним были обнаружены кости 254 человек, выложенные в семь рядов (рис. 16). Это явно не македоняне, поскольку не были преданы сожжению. Впрочем, эта идентификация может быть и неточной, так как мы знаем, что Священный отряд состоял из 300 человек, которые все пали в битве при Херонее.[603] Согласно другой легенде, выставляющей Филиппа в менее выгодном свете, македонский царь отпраздновал с друзьями победу грандиозной попойкой.[604] Они так перепились, что утратили всякое чувство меры и в пьяном угаре вышли к пленникам, насмехаясь над ними и Демосфеном (бежавшим с поля боя). Один из афинских пленников, оратор Демад, который «был непобедим, полагаясь только на свой природный дар, и, выступая без всякой подготовки, брал верх над Демосфеном со всеми его предварительными размышлениями и трудами»,[605] не побоялся упрекнуть царя в недостойном поведении. Как пишет Диодор, Демад сказал Филиппу: «Царь, когда Рок дал тебе роль Агамемнона, не стыдно ли тебе играть роль Терсита?» Филипп тут же пришел в себя и пожалел о совершенных непристойностях, освободив Демада за смелость.

Эта история, вероятно, восходит к рассказу Феопомпа, осуждавшего поведение Филиппа после битвы:[606]

Феопомп считал Филиппа безнравственным пьяницей, и этот рассказ, скорее всего, является выдумкой, призванной показать, какими мерзавцами были царь и его приближенные. Впрочем, в нем должна была содержаться хотя бы крупица истины, в противном случае он не оказал бы влияния на дальнейшую традицию. Несомненно, в его основе лежали сведения о привычках македонян, славившихся неумеренным употреблением неразбавленного вина. Очевидно, Филипп не мог не выпить на радостях, но он прекрасно понимал, что в это время, когда ему предстоит улаживать дела с греками, не стоит устраивать крупные попойки.

Это подтверждает и Юстин, который, несмотря на свое враждебное отношение к Филиппу, пишет, что после битвы[607]

Налаживание отношений с отдельными государствами

Почтив память павших македонян и дав указания насчет пленников, царь обратился к определению условий мирного соглашения с государствами, выступавшими против него. Он начал с фиванцев, возможно, с радостью воспользовавшись возможностью отомстить за прежние обиды, которые он терпел во время своего вынужденного пребывания в Фивах в юные годы. Он сурово обошелся с Фивами, подобно тому, как в 348 году он поступил с Олинфом, который также нарушил клятву верности.[608] Фиванцы должны были выплатить выкуп за право предать погребению своих воинов, погибших в бою (включая Священный отряд), а тех, кто попал в плен, Филипп продал в рабство. Хотя Беотийский союз не был распущен, фиванцы утратили свою гегемонию. Города, которые они разрушили в прошлом (этой участи подверглись Платеи и Феспии в 373-м и Орхомен в 371 году), теперь надлежало восстановить и заселить изгнанными жителями. Эти люди обладали хорошей памятью, и в 335 году именно граждане этих трех городов, вошедших в Коринфский союз, решили судьбу своих заклятых врагов, проголосовав за разрушение Фив. Таким образом, Филипп вернул Беотийскому союзу федеративное устройство, то есть ту форму, в которой он был когда-то создан, отняв гегемонию у фиванцев. Хуже того, Филипп поставил в Фивах македонский гарнизон и вызвал изгнанников, ранее высланных из города политическими соперниками, выбрав из их числа 300 человек, которых назначил правителями города, введя в нем олигархическую форму правления.[609]

Как мы уже отмечали, вероятно, именно в это время Филипп дал фокейцам формальное разрешение приступить к восстановлению городов, разрушенных в 346 году. Он не мог просто снять с них штраф, который они должны были выплатить Аполлону, поскольку это могло вызвать недовольство Совета амфиктионии; впрочем, в 338 году фокейцы так ничего и заплатили.[610] На западе он контролировал теперь главный торговый путь, идущий с юга от Навпакта на Коринфском заливе на север до Эпира, хотя для обеспечения безопасности он поставил гарнизоны в Амбракии (одной из коринфских колоний) и в Акарнании, которая сражалась против него при Херонее; здесь промакедонская партия изгнала прежних правителей и взяла власть в свои руки.[611]

Прочие города охватила паника. Афиняне и коринфяне полагали, что Филипп двинется против них. Командование оставшимися афинскими войсками было поручено начальнику наемников Харидему, участнику битвы при Херонее, которому в 357–356 году было даровано афинское гражданство за заслуги перед Афинами. Демосфен и Гиперид предложили ряд чрезвычайных мер, в том числе построить дополнительные укрепления, эвакуировать жителей из окрестностей и укрыть женщин, детей и священные реликвии в Пирее. Кроме того, с целью увеличить численность войск были одобрены и другие предложения, в том числе запрет уезжать из города, призыв в армию всех мужчин в возрасте до 60 лет, восстановление преступников (atimoi) в правах, дарование гражданства метекам (проживающим в Аттике чужеземцам) и освобождение рабов, работавших на рудниках и в селах.[612] Очевидно, отъезд из Афин в это время расценивался как предательство, ибо именно за это в 330 году Ликург привлек к суду некоего Леократа.[613]

На деле эти меры так и не были приведены в действие, так как худшие опасения афинян не сбылись. Филипп не вторгся в Аттику и обошелся с Афинами весьма мягко.[614] Он отправил в город Демада с мирными предложениями; в тот период Демад играл немалую роль в дипломатических сношениях между Филиппом и Афинами.[615] Вслед за этим царь послал официальное посольство, которое возглавляли такие важные лица, как Александр, Антипатр и Алкимах. Они выступали в качестве своеобразного почетного караула, так как везли с собой прах афинян, павших в бою (тела погибших воинов всегда предавались сожжению после битвы) и пленников (все две тысячи человек), за возвращение которых Филипп не потребовал никакого выкупа. Единственное требование послов состояло в том, чтобы афиняне отправили послов к царю для обсуждения условий мира. Почему Филипп сам не приехал в Афины, неизвестно. Несмотря на то что он так или иначе вел дела с Афинами почти каждый год и высоко ценил афинскую культуру, он так никогда и не посетил этот город, а Александр побывал в нем лишь однажды.

Отношение Филиппа к Афинам резко отличалось от того, как он поступил с Фивами. Филипп всегда обращался с афинянами иначе, чем с прочими греками.[616] Мы видели это ранее при заключении Филократова мира, и то же самое произошло после битвы при Херонее. Причину такой благосклонности к афинянам сложно определить, тем более если учитывать, как они сами к нему относились. Конечно, может быть, какое-то значение имели симпатии Филиппа к афинской культуре и мощь афинского флота, но несомненно, эти факторы играли не такую уж большую роль. В самом деле, если он не планировал идти походом на персов до конца 340-х годов, то соображения о важности афинского флота (который был бы необходим для такого предприятия) не могли влиять на переговоры, приведшие к Филократову миру.

Наиболее вероятной причиной такого снисходительного отношения к Афинам, по крайней мере в период после Херонейской битвы, могли служить планы Филиппа по вторжению в Азию и уничтожению фиванского влияния в Средней Греции. В эпоху Персидских войн Афины были разграблены персами. Филипп едва ли мог бы покарать Афины, а несколько месяцев спустя заявить в Коринфе, что одной из причин похода в Азию является месть за беды, которые претерпели афиняне (см. ниже). Его действия не отличались бы от действий персов, и антиперсидская пропаганда, которую он вел в Коринфе, утратила бы всякое правдоподобие.

Во-вторых, чтобы держать в узде Фивы, Филиппу нужны были независимые Афины, поддерживающие с ним дружественные отношения, так как афинян не следовало недооценивать. Афины все еще оставались самым могущественным греческим полисом и, кроме того, всегда могли возмутить против Македонии остальных греков — спустя 14 лет, в 324 году, казначей Александра Гарпал, разворовавший вверенную ему казну, бежал в Афины, надеясь убедить греков объединиться против македонского царя. Поражение при Херонее было сокрушительным, но афиняне умели быстро восстанавливать свои силы: они уже не раз терпели поражения и оправлялись от ударов за несколько лет. В самом деле, как утверждают, в середине и конце IV века они проводили здравую внешнюю политику, которая в военном и дипломатическом отношении имела шансы остановить Филиппа (а временами действительно нарушала его планы).[617]

Теперь антимакедонская политика Демосфена полностью провалилась. Очевидно, его нельзя было посылать на переговоры с Филиппом, и в любом случае он благоразумно решил на время уехать из Афин, получив задание обеспечить поставки хлеба.[618] Позднее на двух судах его обвиняли в бегстве, и эти обвинения не так уж далеки от истины.[619] Поскольку Демаду доверяли, по-видимому, и Филипп, и афиняне,[620] то Народное Собрание послало на переговоры с македонским царем его вместе с Эсхином и Фокионом. Немногие в Афинах могли спать спокойно, пока не вернулось это посольство.

Ко всеобщему облегчению, по возвращении послы сообщили условия Филиппа, которые оказались весьма мягкими.[621] Городу не грозили ни македонский гарнизон, ни установление олигархии. Демократические порядки Афин оставались без изменений, и это означало, что город и дальше сохранит свою свободу и независимость. Филипп не требовал выдачи политиков антимакедонской партии и не собирался предпринимать никаких шагов, направленных на снижение роли и влияния Афин в Совете амфиктионии. Точно так же не поднимался вопрос об афинском флоте, и, кроме того, Филипп возвращал Афинам пограничный город Ороп, захваченный фиванцами в 366 году.[622] Однако Второй Афинский Морской союз подлежал роспуску, а клерухи из Херсонеса, так давно осложнявшие отношения между Македонией и Афинами, должны были уехать обратно в Афины. В возмещение ущерба Филипп позволял городу и дальше владеть «традиционно» принадлежавшими им островами Лемносом, Имбросом, Скиросом и Саламином, к которым он добавил Делос и Самос.[623] Фокион советовал Народному Собранию принять условия македонского царя,[624] и афиняне официально заключили с ним договор о дружбе и союзе.[625] Возможно, имеется даже фрагмент надписи, на которой запечатлен этот договор. Так закончилась вторая война (340–338 гг.) между двумя державами.

Афиняне даровали гражданство Филиппу и Александру и поставили на Агоре конную статую Филиппа.[626] Однако эти жесты не следует принимать за признаки сколь-нибудь значительного изменения общественного мнения в пользу Македонии, и, вероятно, Филипп прекрасно это понимал. Так, гражданство или по крайней мере убежище было предоставлено всем беженцам, укрывшимся в Афинах от Филиппа, в том числе фиванским изгнанникам, выдворенным из Акарнании вождям демократической партии, а также халкидским тиранам Каллию и Тавросфену, чье присутствие в Афинах, скорее всего, означало, что Филипп потребовал от афинян разорвать союз с Эвбеей. Гиперид был привлечен к суду за предложенные им чрезвычайные меры после битвы при Херонее, но был оправдан. Защищаясь, он сказал: «Не я предложил этот указ, а Херонейская битва».[627]

Об истинном отношении афинян к Македонии лучше всего можно судить по деятельности Демосфена. Вернувшись в Афины, он, по его же словам, «ежедневно привлекался к суду» и поэтому нуждался в помощи сторонников, вместо него проводивших его предложения на заседаниях Народного Собрания.[628] Тем не менее ему удалось войти в Совет десяти, надзиравший за городскими укреплениями, и был избран казначеем зрелищной казны на следующий год.[629] Кроме того, именно ему доверили произнести поминальную речь (epitaphios) в честь афинян, павших при Херонее.[630] Афины были единственным греческим полисом, почтившим погибших в этом сражении публичной речью,[631] и эта торжественная церемония, на которой присутствовали и граждане, и чужестранцы, проводилась по строго определенным правилам. Они были описаны Фукидидом, и у нас нет причин полагать, что они могли измениться к концу IV века. Фукидид пишет, что произнести речь от имени государства полагалось «человеку, занимающему в городе, по всеобщему признанию, первенствующее положение за свой высокий ум и выдающиеся заслуги».[632] Афиняне поручили эту миссию главному врагу Филиппа, и это многое говорит об отношении афинского народа к македонскому царю, особенно учитывая тот факт, что одним из кандидатов на эту почетную роль был также Эсхин.[633]

В конце сентября или в ноябре Филипп вступил на Пелопоннес.[634] Должно быть, он хорошо запомнил отказ, который получил в ответ на просьбу о помощи от пелопоннесских государств перед сражением при Херонее, и теперь собирался разрешить все вопросы как с союзниками, так и с врагами. Кроме того, оставалась еще Спарта, которая заняла нейтральную позицию. Несмотря на то что после поражения от фиванцев в 371 году Спарта фактически оказалась на обочине греческой политики, фениксы воскресают из пепла. Поэтому Филипп стремился создать такой порядок, при котором как Спарта, так и любые антимакедонские партии на Пелопоннесе не смогли бы причинить ему лишних хлопот. И уж точно он не хотел никаких неприятностей, которые заставили бы его вновь заняться пелопоннесскими делами на самом южном краю греческого мира.

Коринфяне, подобно афинянам, ожидали, что Филипп осадит их город, но вместе с мегарцами заранее сдались на милость победителя. В Коринфе и, вероятно, в Мегарах были поставлены промакедонское правительство и македонский гарнизон.[635] Также Филипп передал город Эгируссу от Коринфа Мегарам, тем самым еще больше ослабив Коринф. Затем он отправился в Аргос (откуда, по легенде, происходил род Аргеадов, к которому он принадлежал), бывший союзником Македонии и соблюдавший нейтралитет во время последней войны. После этого Филипп приступил к осуществлению плана, который должен был лишить Спарту любой возможности восстановить свое влияние на полуострове.

Спартанцы оказались втянуты в территориальные споры со многими пелопоннесскими государствами: именно это обстоятельство было главной причиной, по которой ряд полисов охотно вступил в союз с Филиппом. Царь не мог дальше терпеть подобного положения, поэтому он потребовал от Спарты отказаться от всех спорных земель.[636] По легенде, он спросил спартанцев, прийти ли ему в Лаконию (где находилась Спарта) их другом или врагом, и они ответили: «никак».[637] Такой ответ едва ли мог его остановить, и Филипп вторгся в их земли, предав их мечу и пожарам. Он не пошел на саму Спарту, вероятно, потому, что не желал раз и навсегда ее разрушить. Возможно, он полагал, что если он так поступит, то прочие города, избавившись от злейшего врага, попытаются выйти из подчинения. Поход принес ожидаемый результат. Аркадия, Аргос, Магалополь, Тегея и Мессения получили спорные владения, и Спарта оказалась в окружении македонских союзников. Вследствие этого Пелопоннес, ранее причинявший Филиппу немало беспокойств, на время перестал требовать его внимания.

Всеобщий мир в Греции

Наступила зима 338/37 года. Так как Филипп сделал своей базой для пелопоннесских походов Коринф, то именно в этот город он созвал представителей всех греческих государств.[638] Отказаться от этого приглашения было нельзя. Впрочем, упрямые спартанцы остались в стороне, «считая не миром, а рабством тот мир, о котором не сами государства договорились, а который дарован победителем».[639] Филипп не стал ничего против них предпринимать; окруженные кольцом македонских союзников, они уже не представляли никакой угрозы ни для него, ни для греков. Фокион советовал афинянам выждать, пока они не получат точных известий о том, что именно собирается предложить Филипп.[640] В кои-то веки Народное Собрание приняло правильное решение, и совет Фокиона был отвергнут.

Филипп прилагал все усилия, чтобы его не воспринимали как деспота, несмотря на все могущество, которого он достиг. Когда поры собрались в Коринфе, он оказал им самый теплый прием, как частным образом, так и на людях.[641] Затем он объявил о своих намерениях установить среди греков Всеобщий мир. Это была не новая мысль, и подобные примирения случались и раньше, а однажды в роли гаранта такого мира (как ни странно для нас) выступал персидский царь.[642] Все предыдущие попытки оказались эфемерными. Однако на сей раз Филипп был твердо намерен установить долговечный порядок, в котором не было места персидскому владыке, и поэтому он придумал другой способ его упрочить. Уже планируя поход в Азию, Филипп должен был создать такой механизм, который обеспечил бы пассивность и повиновение греков в его отсутствие. Так возникло образование, которое сами греки называли Греческим Сообществом (to koinon tōn Неllзnōn),[643] но которое, следуя наименованию, данному современными учеными, обычно называют Коринфским Союзом.[644]

Каждое государство должно было принести клятву не причинять вреда ни одному другому участнику Всеобщего мира, а также Филиппу и его преемникам. Ни один участник соглашения не имел права вмешиваться во внутренние дела или внешнюю политику другого участника или вступать в союз с какой-либо внешней силой, которая могла бы причинить вред любому другому члену Союза. Участники не могли предпринимать на собственной территории никаких шагов, которые могли бы привести к гражданским смутам или смене государственного устройства. Например, запрещалось без суда казнить или отправлять в изгнание граждан, а также изымать их собственность, аннулировать долги и отпускать на волю рабов в неустойчивой политической обстановке.

Для поддержания мира учреждался Совет (synedrion) союзников, возглавляемый гегемоном (напоминавший Совет Второго Афинского Морского союза). Каждое государство должно было присылать на его заседания определенное число членов Совета (synedroi), избираемых собственными политическими органами. Македония не входила в этот Совет. Сколько представителей (и, следственно, сколько голосов) имело в Совете каждое государство, вероятно, определялось его боеспособностью и размерами (см. ниже). Совет был призван решать все союзные дела (военные, финансовые, внутри- и внешнеполитические вопросы) большинством голосов, а его постановления имели обязательную силу для всех членов Союза. Он являлся последней инстанцией для разрешения споров между отдельными личностями или государствами-участниками и был наделен полномочиями отправлять в изгнание нарушителей. Неясно, как часто созывались его заседания, но, поскольку Филипп хотел, чтобы все выглядело так, как будто греки сами устраивают свои дела, то, вероятно, Совет собирался на регулярной основе.

Затем послы разъехались по своим городам, чтобы сообщить гражданам предложения македонского царя. Далее полисы должны были одобрить соглашение и выбрать членов Совета, которым следовало вернуться в Коринф на первое заседание этого органа. Конечно, вступление в Союз было отнюдь не добровольным, и неудивительно, что греки (вновь за исключением Спарты) проголосовали за предложения Филиппа.

Планы азиатского похода

Весной 337 года состоялось второе заседание Совета в Коринфе, на котором Филипп был официально избран гегемоном Союза. После того как были улажены прочие организационные вопросы (в том, числе, вероятно, учреждение особой должности председателей (proedroi), которые должны были заниматься обустройством заседаний и осуществлять связь с гегемоном), Филипп представил собранию следующий (и, как выяснилось, последний) грандиозный план: войну за освобождение всех греков и отмщение персам.[645] По сути, это была вариация замысла, предложенного Исократом в его «Панегирике» (380 г.),[646] но особенно в речи Филипп, написанной вскоре после заключения Филократова мира в 346 году.

У вторжения было две заявленных цели. Во-первых, Филипп собирался освободить греческие города Малой Азии от персидского владычества и избавить их от дани персидскому царю. Эти города оказались в таком положении в 386 году из-за спартанцев, так как стали разменной картой в переговорах с персидским царем и в итоге были уступлены ему в обмен на помощь при восстановлении спартанской гегемонии в Греции. Во-вторых, Филипп намеревался покарать персов за совершенные ими святотатства, в том числе за осквернение афинских святилищ и разграбление Афин во время Персидских войн 480–479 годов. Святотатства не имели срока давности. Хотя греки и персы наладили дипломатические связи со времен Анталкидова мира 386 года, преступления персов в ходе предшествующих войн не изгладились из памяти греков, и время от времени слышались призывы освободить греков Малой Азии и отомстить за прошлые обиды. Например, в 388 году на Олимпийских играх с предложением похода на Персию выступил оратор Лисий,[647] и этим же замыслом в своих политических целях умело пользовался тиран Ясон Ферский. Поэтому в глазах греков предложение Филиппа объявить войну Персии спустя 150 лет после причиненных обид вовсе не выглядело необычным.

Филипп особо выделил Афины не столько потому, что афиняне больше других пострадали от персов, сколько по той причине, что, заручившись их поддержкой, он мог быть уверен в том, что остальные греки не станут задавать лишних вопросов. Обиды, нанесенные афинянам, и в дальнейшем не раз припоминались в связи с азиатским походом; в 326 году, во время войны с индийским царем Пором, Александр, пытаясь переправиться через реку Гидасп, воскликнул: «О афиняне, знаете ли вы, каким опасностям я подвергаюсь, чтобы заслужить ваше одобрение?»[648] Но на самом деле причины, которыми руководствовался Филипп, замышляя поход против персов, имели мало общего с тем, что он говорил грекам. Вероятно, он отчаянно нуждался в деньгах и потому устремил свои взоры на богатства Персии. Конечно, греки не поддержали бы его, если бы он открыл им истинную причину, и поэтому он представил будущий поход войной за освобождение малоазийских греков и местью за прошлое. Полибий также подтверждает, что панэллинская риторика служила лишь предлогом.[649]

Македонская гегемония в Греции

Таким образом, новое обустройство Греции, предложенное Филиппом, обеспечивало мир между всеми участниками союза, предотвращая (в теории) будущие гражданские неурядицы и междоусобицы и закрепляя форму правления, права граждан и владения государств по состоянию на 337 год. Прочность этого соглашения покоилась не столько на военной мощи Македонии, сколько на опасности оказаться в изоляции, которой подвергалось любое государство, напавшее на другого члена союза и тем самым нарушившее Всеобщий мир. В таком случае оно столкнулось бы с коалицией всех прочих государств, которые охотно объединились бы против агрессора. Филипп сумел покорить греков в немалой степени из-за их междоусобной вражды и слабости системы полисов. Он прекрасно знал греческую историю и понимал греческий народ.

Между Всеобщим миром 337 года и его предыдущими аналогами существовал ряд крупных отличий. Во-первых, этот мир был навязан участникам союза (военной мощью Македонии), и царь Персии не был одной из сторон соглашения. Еще важнее то, что гегемоном союза становился македонский царь.[650] Поэтому, несмотря на то что греки, по-видимому, сами принимали все решения в союзном Совете без македонского участия, на самом деле за ниточки дергал именно Филипп. Роль гегемона Совета наделяла его неограниченной властью. В глазах Филиппа все греки были равны, но одни были равнее других.

Таким образом, этот Всеобщий мир произвел настоящий переворот в греческой истории; его можно считать важнейшим ее пунктом, учитывая последующие события. Обидно, что наши источники почти ничего о нем не рассказывают. Диодор уделяет внимание прежде всего второму заседанию Совета в Коринфе и планам по вторжению в Персию. Он даже не говорит о Всеобщем мире как таковом, ограничившись упоминанием, что после Херонеи Филипп «замыслил стать главой (hegemon) всей Греции», «пожелал обсудить с послами вопросы общего блага» и «был избран греками своим главой (hegemon).[651] Юстин обходит молчанием первое заседание и различные предложения Филиппа, посвящая большую часть рассказа планам вторжения в Азию и подсчету войск, которые потребовал македонский царь от греческих государств.[652] Наибольшее количество сведений о Союзе мы черпаем из речи «О договоре с Александром», приписанной Демосфену и произнесенной в конце 330-х годов.[653] В ней рассматриваются очевидные нарушения условий мирного договора, допущенные Александром, на основании которых оратор призывает греков восстать против македонского владычества. Именно из этой речи мы узнаем о том, что греки должны были принести присягу о соблюдении мира (2, 6), что они сохраняли свободу и самоуправление (8), заседали в союзном Совете (15), были обязаны помогать прочим участникам договора в случае нападения (6, 8, 19), не имели права получать помощь от чужеземных держав (10, 15–16), а всех нарушителей Всеобщего мира ожидало суровое воздаяние (6, 10).

Часть этих условий явно не соответствует действительности. Македонские гарнизоны были размещены в таких городах, как Коринф, Халкида, Фивы и Амбракия в результате частных соглашений, заключенных между Филиппом и его бывшими противниками после битвы при Херонее. Это обстоятельство едва ли согласуется с тем, что сказано в речи о свободе и независимости греков.

Мы располагаем надписью того времени, которая считается афинским экземпляром договора, так как в ней содержится текст присяги и отсылки к некоторым условиям мирного соглашения.[654] Она состоит из двух сильно поврежденных каменных плит. Это вовсе неудивительно, поскольку камни, на которые наносились тексты законов, указов, союзных договоров и так далее, с течением времени ломались, и их фрагменты были утеряны, или же их намеренно разбивали, чтобы использовать в строительстве. Текст надписи восстанавливается следующим образом:[655]

Вопрос о том, относится ли этот фрагмент именно к Всеобщему миру, нельзя считать решенным. Хотя контекст вроде бы свидетельствует в пользу такого мнения, существует вероятность, что речь здесь идет о договоре между Филиппом и Афинами, которым завершилась их вторая война (340–338 гг.).[656]

В другом фрагменте, как полагают, перечисляются государства, поклявшиеся соблюдать Всеобщий мир, рядом с которыми стоят какие-то цифры. На сохранившейся части до нас дошли в основном названия государств в северной и средней Греции:

фессалийцы: 10

[...]: 2

[...]: 1

самофракийцы и фасийцы: 2

[…]: 2

амбракийцы: 1 (?)

<…> из Фракии и

<…> фокейцы: 3; локрийцы: 3

<…> [эт]ейцы и малийцы и

[энианы и аг]реи и долопы: 5

[пе]рребы: 2

[Закинф] и Кефалления: 3.

Что означают эти цифры, непонятно. Скорее всего, это число голосов, которым располагало каждое государство в Совете, и тогда получается, что голоса распределялись по принципу пропорционального представительства. Впрочем, это также вызывает сомнения: с какой стати маленькому островку Кефаллении предоставили три голоса, а не один? По другому предположению, эти цифры могут означать количество войск, которое должно было выставить каждое государство. Гегемон требовал (или мог потребовать) несколько тысяч воинов. Юстин говорит о «двухстах тысячах пехотинцев и пятнадцати тысячах всадников. Сверх этого количества — македонское войско и отряды варваров из покоренных Македонией соседних племен».[657] Так как некоторые государства были в состоянии набрать больше войск, чем другие, то цифры, возможно, отражают количество отрядов (в каждом из которых, например, было определенное число воинов), которое от них требовалось.[658] Однако против этого предположения говорит тот факт, что нигде в наших источниках ничего не сообщается о воинских отрядах, и, кроме того, в нашем фрагменте, по-видимому, не проводится разграничения между пехотой и конницей или особыми родами войск, которыми могло славиться данное государство.

После второго (собственно, первого официального) заседания в Коринфе представители греческих государств разъехались по домам, а Филипп вернулся в Пеллу. Следующее собрание Совета было назначено на следующую осень в Аргосе, в связи с Немейскими играми, которые должны были там состояться в это время. Филипп имел полное право предаться веселью, так как он наконец победил афинян, обуздал Фивы, навел порядок на Пелопоннесе, нейтрализовал спартанцев и установил Всеобщий мир, в результате которого из-за ряда новых условий Греция на долгое время оказывалась, по сути, подчинена Македонии. Филипп создал империю и тем самым первое национальное государство в европейской истории.

Филиппейон

Наглядным символом могущества, которого достиг Филипп, стал роскошный Филиппейон, который, по словам Павсания, царь решил построить в святилище Зевса в Олимпии после битвы при Херонее (схема 3).[659] Это было большое круглое здание (tholos), которое снаружи было обнесено 18 ионическими колоннами, а внутри стояли девять дорических. В нем были помещены статуи Филиппа, его отца и матери (Аминты и Эвридики), его сына Александра и Олимпиады (матери Александра и четвертой жены Филиппа). Статуя Филиппа стояла в центре.[660] Филиппейон построил один из лучших скульпторов и архитекторов того времени афинянин Леохар, который работал ранее на строительстве галикарнасского Мавсолея.[661]

В здании сочетаются черты нескольких местных стилей, в том числе афинского. Однако нас занимают не столько архитектурные подробности, сколько вопрос, почему Филипп построил его в Олимпии, хотя мы должны признать, что стилистические детали и цель постройки тесно переплетаются, так как архитектура является фор мой культурного взаимодействия.[662] Поэтому отдельные черты здания дают зрителю понять «послание», которое несет в себе любое здание, и Филиппейон как любое другое. Он был построен в святилище, в котором воздвигались статуи и здания в честь богов и героев и в которое заходил каждый приезжий. Благодаря своему месторасположению и особенно круглой форме (отличавшей его от всех остальных соседних памятников), это святилище, должно быть, бросалось в глаза. Хотя, скорее всего, оно считалось благодарственным приношением Зевсу за недавнюю победу при Херонее, на самом деле оно должно было служить памятником власти Филиппа и его наследников над Грецией.

Тем не менее в связи с Филиппейоном существует ряд неясностей. Например, предполагают, что на момент смерти Филиппа в 336 году строительство было еще не завершено, и здание было достроено уже при Александре. Это предположение объясняет, почему в семейной группе появилась статуя Олимпиады, несмотря на то что она не питала симпатии к своему супругу, и это чувство, вероятно, было взаимным, так что Филипп вряд ли желал поставить ее изваяние в столь важном здании. Однако были выдвинуты убедительные доводы в пользу того, что Филиппейон действительно был воздвигнут примерно за двадцать два месяца, прошедших от сражения при Херонее до убийства Филиппа.[663] Кроме того, исходя из исследования выемок для статуй в полукруглом каменном основании, на котором они стояли, было показано, что все пять статуй, и, таким образом, в том числе статуя Олимпиады, планировались изначально.[664] В связи с этим можно упомянуть о пяти головах из слоновой кости (Филиппа, Александра, Олимпиады и неизвестных мужчины и женщины, вероятно, Аминты и Эвридики), также, очевидно, составляющих семейную группу, которые были обнаружены в предполагаемой гробнице Филиппа в Вергине (см. Приложение 6). Это означает, что, несмотря на все сложности семейных отношений, Олимпиада включалась в семейные групповые изображения, скорее всего благодаря тому, что была матерью наследника.

Иногда высказывают мнение, что Филиппейон замышлялся как храм и что статуи были сделаны из золота и слоновой кости в так называемой хризоэлефантинной технике (об этом сообщает Павсаний), которая использовалась для изготовления культовых статуй. Из этого выводилось заключение, что Филипп уже стал считать себя божеством. Однако детальное изучение постамента продемонстрировало, что речь не может идти о хризоэлефантинной технике и что, вероятно, статуи были просто покрыты богатой позолотой. Это было обычным делом, так что, вероятнее всего, Павсаний ошибся (возможно, из-за того, что он не видел Филиппейон своими глазами, а опирался на слухи).[665] Более того, Филипп не притязал на божественный статус (аргументы в пользу этой точки зрения см. в Приложении 5). Поэтому Филиппейон строился как светское здание, призванное подчеркнуть могущество царя в роли гегемона всей Греции. Учитывая все вышесказанное, выглядят сомнительными предположения, будто появление женских статуй в таких общественных сооружениях знаменовало собой новую тенденцию, при которой представительницы царских семей публично признавались важными фигурами, имеющими влияние на политические дела.[666] Хотя Олимпиада и вмешивалась в политику, находясь в Пелле, когда Александр отправился в азиатский поход, очевидно, что Филипп вовсе не собирался повышать ее политическую роль в 337 или 336 годах.

Если безраздельная власть Македонии над Грецией была отчасти завуалирована Всеобщим миром, который на словах позволял грекам пользоваться свободой и независимостью, то Филиппейон в Олимпии устранял всякие сомнения в истинном положении вещей. Так как посетители и паломники приезжали из всех областей Греции, чтобы присутствовать или принять участие в Олимпийских играх, а также чтобы просто посетить это место — статуя Зевса Олимпийского была одним из семи чудес античного мира, — каждому тут же открывалось предназначение этого единственного в своем роде македонского сооружения.[667] Форма здания, привлекающая внимание зрителя, и тот факт, что пять статуй внутри размещались на полукруглом постаменте, заставляли посетителей обходить Филиппейон и внутри, и снаружи. Должно быть, они восхищались художественным замыслом и его воплощением и, само собой, проникались могуществом Македонии. Вероятно, они испытывали те же чувства, что и посетители лондонского Тауэра при виде королевских регалий.

Вторжение в Азию: военные и экономические аспекты

Покорив Грецию, Филипп мог обратить свои взоры к более отдаленным берегам. Неясно, когда именно ему в голову пришли планы азиатского похода. Артабаз (мятежный сатрап Малой Фригии) со своей семьей бежал в Пеллу около 353 или 352 года в начале восстания сатрапов западных провинций, которое на время причинило серьезное беспокойство персидскому царю. Они жили при македонском дворе несколько лет, пока Артабаза не призвали вернуться в Азию.[668] Он не был единственным персидским вельможей, нашедшим пристанище в Македонии. Квинт Курций Руф сообщает о некоем Амминаспе, который также жил у Филиппа и которого позднее Александр назначил сатрапом Гиркании.[669] То, что Филипп предоставлял им убежище, вовсе не означает, что македонский царь готовился к войне, но уже сами контакты с такими людьми, вероятно, заставили его внимательнее глядеть в сторону Персии.

Интересно, что одна из дочерей Артабаза Барсина приглянулась молодому наследнику во время своего пребывания в Пелле. Затем она вернулась с отцом в Персию. Однако в 333 году, незадолго до победы над персами в битве при Иссе, в Дамаске ее захватил Парменион и отослал к Александру. Она стала его любовницей и даже родила от него сына Геракла. Мир был тесен даже в те времена. Более того, по легенде, именно с ней он потерял девственность, так как «до своей женитьбы он не знал, кроме Барсины, ни одной женщины».[670]

Первое упоминание о замысле азиатского похода встречается у Диодора в связи с Филократовым миром и Третьей Священной войной под 346 годом; он сообщает, что Филипп «стремился к назначению на должность верховного командующего войсками Эллады, чтобы в этой роли начать войну с персами».[671] Возможно, Диодор перепутал последовательность событий, так как Филипп был избран на этот пост только в 337 году. С другой стороны, вероятно, он высказал свои догадки, основываясь на том факте, что в 346 году Исократ написал свое послание «К Филиппу», в котором он призывал македонского царя примирить Афины, Фивы, Спарту и Аргос,[672] а затем возглавить общегреческий поход на Персию в отмщение за прошлые обиды и ради освобождения греческих городов Малой Азии. Исократ впервые поднял этот вопрос в «Панегирике» 380 года, полагая, что такой поход даст грекам возможность преодолеть их внутренние междоусобицы и раздробленность, которые, по его мнению, вредили как безопасности, так и процветанию Греции.[673] Призывы Исократа не тронули Филиппа — по крайней мере, в то время.[674] Однако Исократ не отказался от своей идеи, и в возрасте 98 лет обсуждал ее с Антипатром, когда тот приехал в Афины после битвы при Херонее. После отъезда македонского посольства он вновь написал Филиппу послание, побуждая его выступить против персов. На сей раз в послании не было призывов объединить крупнейшие полисы и возглавить общий поход, поскольку Филипп уже утвердил свою власть в Греции.

Полагают, что так как Греция была относительно бедна по сравнению с богатой Персией, то мирное соглашение, навязанное грекам в 346 году, служило лишь предпосылкой к азиатскому походу. Таким образом, и Филократов мир, по этой мысли, задумывался как тактика выхода из греческих дел, но события начали разворачиваться не по плану.[675] Очевидным упущением в рамках этой теории является тот факт, что Филипп просто был не в состоянии вторгнуться в Азию ни в 346 году, ни позднее, пока не установил свое владычество во Фракии и пока его отношения с Афинами и Фивами оставались столь напряженными. Поэтому свои греческие планы он всегда строил на дальнюю перспективу.[676] Вполне вероятно, что фракийскими походами 342–340 годов он намеревался заложить основы для вторжения в Азию, которое, наряду с этим, не могло состояться до разрешения конфликтов с Афинами и Фивами и обустройства Греции в целом. Похоже, именно в этом заключается причина, по которой он объявил войну Афинам, а затем своими действиями при осаде Византия втянул афинян в вооруженное противостояние.

Похоже, персидский царь в то время с тревогой следил за действиями Филиппа. В 341 году он приказал сатрапам приморских областей оказать помощь Перинфу, осажденному македонской армией, и вполне возможно, что именно тогда Филипп решил пойти войной на Персию, чтобы покарать персов за эту поддержку.[677] В 336 году Филипп послал в Азию передовой отряд, чтобы разведать обстановку до переправки основных сил. Его замыслам способствовали события, разворачивавшиеся в Персии. В 338 году были убиты Артаксеркс III и другие члены царского рода. Филипп не мог упустить случая воспользоваться смятением, вызванным в Персидском царстве этими убийствами, которые совпали по времени с битвой при Херонее, наделившей Филиппа неограниченной властью над Грецией. В 337 году он занимался организацией Коринфского союза и разработкой планов азиатского похода, но затем в 336 году преемник Артаксеркса, его младший сын Арсес, также пал жертвой заговора, и на престол вступил представитель боковой линии царской династии Дарий III (тот самый Дарий, которому позднее придется столкнуться с Александром).

Остаются два важнейших вопроса: во-первых, почему Филипп решил вторгнуться в Азию, и во-вторых, как далеко он собирался зайти?

Начнем с первого вопроса. Есть несколько причин, по которым Филипп мог задумать это поход. Полагают, что он намеревался разбить персидского царя, присоединить к своим владениям всю Персидскую державу и использовать эту победу для установления абсолютной монархии и собственного обожествления.[678] Эти взгляды ошибочны, и мы рассмотрим их в связи со вторым вопросом. Более убедительным выглядит предположение, что Филипп хотел отомстить за персидское вмешательство в его дела, а также рассчитывал на богатую добычу, так как нуждался в средствах.

Если брать шире, то помощь Перинфу, оказанная персидскими сатрапами, означала прямое нападение со стороны самого персидского царя на Филиппа, осаждавшего этот город. Не стоит недооценивать вмешательство Персии в осаду Перинфа в качестве мотива для вторжения в Азию, так как в 333 году Александр Великий припомнил эти события в письме к Дарию: «Вы помогли Перинфу, обидевшему моего отца; во Фракию, находившуюся под нашей властью, Ох послал войско».[679] Филипп знал также и о приезде персидского посольства в Афины, и, несомненно, его тревожила угроза союза между персами и афинянами, за который выступал Демосфен.[680] До некоторой степени именно вмешательство Персии в Пелопоннесскую войну (431–404 гг.) на стороне Спарты предопределило участь Афин в этом противостоянии, и Филипп вовсе не хотел, чтобы с ним случилось то же самое. Ясно, что персидский царь видел в намерениях македонян серьезную опасность, поскольку ранее он приказал подвергнуть пыткам Гермия Атарнейского, чтобы получить нужные сведения. Кроме того, после убийства Филиппа в 336 году он выделил 300 талантов на поддержку греческого восстания против Македонии в надежде, что это отвлечет нового царя (Александра) от азиатских планов.

В числе прочих возможных мотивов надо учитывать возможность объединить общим делом всех греков, как призывал Исократ, особенно если Филипп полагал, что порядок, установленный им в Средней Греции, остается достаточно шатким и нуждается в укреплении какой-то общей задачей, которую он может предложить грекам.[681] Недостаток этой теории заключается в том, что она лучше подходит для положения дел на 346 год или на последующие пару лет, чем для периода после 338 года. Правда, греки подняли восстание после смерти Филиппа, но лишь из-за его убийства. Свидетельством того, насколько умело Филипп воплотил в жизнь идею Коринфского союза, служит хотя бы тот факт, что Александр так быстро и легко сумел его воскресить.

Нельзя забывать и о таком мотиве, как стремление к личной славе. Собирался ли Филипп идти походом на Персию или же только на Малую Азию, военные успехи принесли бы ему еще больше славы. В то время Греции, вероятно, уже достигли вести о подвигах коринфянина Тимолеонта, который с небольшим войском одерживал победы над греческими тиранами и даже могущественными карфагенянами на Сицилии. Эти деяния доставили ему всеобщее уважение и признание; его называли величайшим из греков своего времени.[682] Возможно, Филипп стремился к таким же вершинам, тем более что в Греции он уже добился всех своих целей. Побочным следствием достигнутых успехов являлась необходимость не давать бездействовать своей армии, учитывая зависимость от нее македонского царя: очевидно, оставаясь в Греции, он больше не мог занимать войска непрерывными походами.

Впрочем, есть еще одна причина, которая могла быть важнее прочих: необходимость увеличить доходы казны. Филипп использовал естественные ресурсы Македонии в куда больших объемах, чем любой его предшественник (карта 4).[683] Македония обрела завидное экономическое положение, а ее монета ценилась выше всего в Европе. Рудники приносили царю огромную прибыль: больше 1000 талантов в год с одних лишь Филипп. Ежегодный доход афинян в какой-то промежуток времени падал до 137 талантов, и даже в середине 350-х годов составлял лишь 400 талантов.[684] Тем не менее на всем протяжении своего царствования Филипп тратил большие средства на армию и флот, на содержание своего двора в Пелле, а также на взятки, предназначавшиеся влиятельным политикам или людям, способным обеспечить сдачу городов (таких, как Мекиберна, Олинф и Торона).[685] Дорого обходились и масштабные строительства.[686] Слова Диодора о том, что для расширения пределов Македонии Филипп больше использовал золото, чем оружие, недалеки от истины;[687] в расточительстве Филиппа упрекают также Юстин и Феопомп.[688]

Филипп использовал такую модель экономики, при которой деньги, полученные в результате одного похода, тратились на оплату другого, и почти всегда успешно. К концу 340-х годов он завершил длительную и дорогостоящую фракийскую кампанию. Поступление доходов, которые должны были принести новые завоевания, ожидалось еще не скоро, а поражение от трибаллов на обратном пути лишило македонян значительной части захваченной добычи, которую можно было превратить в ликвидные средства. Филипп же готовился принять участие в Четвертой Священной войне и, конечно, опять воевал с Афинами. Оба конфликта требовали присутствия в Средней Греции значительных военных сил. Возможно также, что начали истощаться рудники у горы Пангей. Поэтому Филипп нуждался в деньгах. Говорят, что в 334 году перед персидским походом у Александра в казне лежало всего лишь 70 талантов, которых могло хватить только на 30 дней; он был должен уже 200 талантов и был вынужден занять еще 800.[689] Ясно, что долги достались ему в наследство от отца.

Поскольку Персия славилась своими баснословными богатствами, скорее всего, главной причиной, побуждавшей Филиппа к азиатскому походу, было стремление к дополнительным доходам.

Второй вопрос — докуда хотел дойти Филипп. Ни один источник того времени не сообщает, каковы именно были его цели. Исократ призывал его завоевать все Персидское царство, но такие планы во многих отношениях кажутся нереалистичными, в том числе и потому, что Филипп только что создал Коринфский союз и вряд ли мог всерьез обдумывать столь амбициозный проект, как покорение всей Азии. Всегда существовала опасность, что что-то пойдет не так: знаменитый поход десяти тысяч греческих наемников (описанный Ксенофонтом в «Анабасисе») показал, с какими трудностями может столкнуться войско на обратном пути в Грецию. Если бы с Филиппом что-то случилось вдали от родины, то под угрозой оказалась бы не только гегемония в Греции, но и само будущее Македонии. И, как мы уже отмечали, Филипп вовсе не собирался победить персидского царя, чтобы установить абсолютную монархию и обрести статус живого божества.[690]

По легенде, Филипп обратился с вопросом об исходе вторжения в Азию к дельфийскому оракулу и получил ответ: «Бык увенчан; конец его близок, и есть совершитель».[691] Это предсказание — образец туманности: имел ли оракул в виду царя Персии, уподобив его жертвенному быку, отданного на заклание Филиппу? Или же под быком подразумевался сам Филипп? Филипп истолковал пророчество в выгодном для себя смысле, но год спустя погиб от руки убийцы. Можно провести параллель с судьбой Креза, царя Лидии в VI веке, который также хотел положить конец персидскому владычеству. Обратившись к оракулу, он получил ответ: «Великое царство падет». Так оно и вышло, но великим царством была держава самого Креза.

Поэтому, вероятней всего, Филипп намеревался вести военные действия главным образом в Малой Азии, по сути следуя второму совету Исократа (создать сельскохозяйственные колонии, заселив их неблагонадежными элементами из материковой Греции). В пользу этой гипотезы, возможно, говорит предложение, которое сделал Дарий III Александру в 332 году. На тот момент Александр захватил всю Малую Азию, побережье Средиземного моря к югу до Египта, сам Египет и дважды побеждал персидскую армию (при Гранине и Иссе). По сообщениям источников, вернувшись из Египта, он получил письмо (или несколько писем, написанных за какой-то промежуток времени) от Дария, в котором тот предлагал выкупить свою семью (захваченную в плен после битвы при Иссе) и отдать Александру все земли к западу от Евфрата до самого «Греческого моря».[692] Гетайры советовали царю принять это предложение. Именно к этому событию относится знаменитый обмен репликами между Парменионом и Александром, когда Парменион сказал: «Если бы я был Александром, я бы согласился», на что Александр ответил: «Я поступил бы так же, если бы был Парменионом». Конечно, Александр продолжил войну. С описанием в источниках дипломатических сношений между Александром и Дарием существует ряд неясностей, но сведения о просьбе отпустить за выкуп царскую семью и территориальных уступках можно считать вполне надежными. Готовность главных полководцев (служивших у Филиппа и осведомленных о его планах, а Парменион был одним из командующих передовым отрядом, отправленным в Азию в 336 году) принять предложение Дария может служить свидетельством того, что это согласовывалось с первоначальными намерениями Филиппа.

Согласно планам, одним из результатов похода должно было стать освобождение греческих городов Малой Азии и, таким образом, расширение Македонской империи и пополнение казны. Хотя некоторые авторы и утверждают, что Филипп собирался свергнуть персидского царя, эти источники носят либо весьма спорный характер, либо были созданы позже описываемых событий[693] и потому допускают различные трактовки: в частности, они могут подразумевать лишь, что Филипп намеревался освободить из-под персидской власти Малую Азию. Даже в предсказании дельфийского оракула ничего не говорится о завоевании всей Персидской державы, и только Диодор, приведя это пророчество, делает вывод, что Филипп хотел захватить всю Азию.[694] Однако важнее в связи с этим упомянуть другой момент: в 334 году, прежде чем вступить на персидскую землю, Александр бросил в нее копье в знак того, что он забирает Азию у богов по праву копья.[695] Это был не просто символический акт: он показывает, что планы Александра были обширнее замыслов его отца. Возможно, в этом заключалась еще одна причина, по которой он отверг предложение Дария, а именно потому, что оно относилось к землям, которые хотел завоевать Филипп.

Конечно, поход в Малую Азию, каков бы ни был его итог, привел бы к военному столкновению с персидским царем, однако в 338 году Персия все еще была охвачена смятением после убийства Артаксеркса, а его преемник Арсес до сих пор все свои силы устремлял на то, чтобы закрепиться на престоле. Скорее всего, Филипп рассчитывал, что Арсес будет больше озабочен собственным положением, чем действиями македонян в далекой Малой Азии. В 336 году, когда был убит Арсес, все говорило за то, что Филипп верно истолковал дельфийский оракул.

Благодаря Филиппу была установлена македонская гегемония в Греции, скрепленная созданием Коринфского союза. Кроме краткого периода после смерти Филиппа в 336 году, когда греческие государства подняли восстание против Македонии, заложенные Филиппом порядки действовали до смерти Александра в июне 323 года. Филипп так и не выступил в азиатский поход, так как в июле 336 года пал жертвой покушения. Однако его замыслы не умерли вместе с ним, хотя Александр и далеко отошел от первоначальных намерений отца, которым дал столь блестящее воплощение.