Филипп II Македонский

Глава 16 Филипп и Александр

В книге о Филиппе нельзя не сказать хотя бы несколько слов о его более знаменитом сыне Александре Великом; не избежать и сравнения между ними. Во многом они были похожи и по своим действиям, и по характеру, но во многом и резко отличались друг от друга, как видно по отрывкам из Юстина и Диодора, которые мы цитировали в начале 15 главы. Конечно, Александр создал империю, намного превосходившую все достижения его отца. И все же, не будь Филиппа, Александр просто не смог бы совершить свои великие деяния. Он многим был обязан отцу и сам это прекрасно понимал, как показывает речь, с которой он обратился к мятежным войскам в Опиде. Начало этой речи, в котором он говорит о том, как много Филипп сделал для македонян, принято считать свидетельством того, что вся она является лишь поздней риторической вставкой.[830] Однако, если в ней имеется в виду только население Верхней Македонии (и в пользу этого предположения говорят названия племен), то речь может быть и историческим фактом, учитывая деятельность Филиппа в этом регионе.[831] Хотя Александр и воздал хвалу своему отцу, по сути он просто признал заслуги Филиппа перед Македонией, так как далее он противопоставляет его деяниям свои и утверждает, что намного превзошел отца.[832] Дети нередко обгоняют родителей, но в случае с Александром ситуация была немного другой. Понятно, что Филипп играл немалую роль в жизни сына, но, судя по всему, после смерти его влияние не уменьшилось. «Призрак» Филиппа, если можно так выразиться, и дальше продолжал влиять на Александра или, точнее, особенности его характера. В конечном счете именно под его влиянием Александр, возможно, и совершил все свои подвиги.[833]

У Александра были сложные отношения с отцом; они резко ухудшились с тех пор, как он был регентом, а подражание, под знаком которого прошли его детские годы, сменилось отторжением. Мы уже рассмотрели возможные причины таких изменений в главе 13: подозрения в том, что Филипп сознательно оттесняет его на обочину македонской политической жизни, усилившиеся после инцидента на свадебном пиру в 337 году и переговоров с Пиксодаром, потрясение, постигшее его, когда он узнал, что его не берут в азиатский поход, несмотря на все его подвиги при Херонее, непрестанные наветы Олимпиады и последний брак Филиппа, из-за которого он мог вообще лишиться надежд на престол. Все это, может быть, даже подтолкнуло его к мыслям об отцеубийстве.

Став царем, Александр унаследовал все, чего достиг и чем владел его отец, в том числе и планы азиатского похода. Эти замыслы еще не приобрели грандиозный размах и сводились к военным действиям в Малой Азии. Но Александр, очевидно, не собирался слепо следовать по стопам отца и стремился затмить его деяния, совершив великие подвиги, которых, как он часто говорил друзьям, не выпало бы на его долю, будь Филипп жив. Таков был мотив, стоявший почти за всеми его поступками, равно как и за грандиозным планом завоевания всей Персидской империи. В 334 году, перед тем как вступить на персидскую землю, он бросил в нее копье, сказав: «Я принимаю Азию от богов».[834] Таким образом он с самого начала давал понять, что намерен пойти дальше своего отца и не останавливаться. Однако подобные намерения существенно отклонялись от тех планов, которые были одобрены Коринфским союзом, и именно поэтому Александр в 333 году совершил поездку в Гордий, где хранился знаменитый гордиев узел. Легенда гласила, что тот, кто сможет его развязать, завоюет Азию.[835] Александр разрубил его мечом. Перед своей кончиной в 323 году он вынашивал планы похода на Аравию, откуда затем мог бы двинуться на Карфаген и в западную часть Средиземноморья.

Паранойя, возникшая у Александра на почве ощущения собственной обделенности в последние годы правления Филиппа, переросла в другую манию. Военных подвигов было мало, потому что его отец также прославился завоеваниями, хотя, конечно, и не мог сравниться с сыном в их масштабах. Одной из сфер, в которых Александр мог не просто встать на равных с Филиппом, но и превзойти его, было стремление к обожествлению еще при жизни (и это доказывает, что Филипп не имел таких притязаний, в противном случае Александр не стал бы так настойчиво к этому стремиться). Поворотным пунктом в этой истории стало посещение оракула Зевса-Аммона в оазисе Сива (в ливийской пустыне) в 331 году.[836] Это был греческий оракул и главное святилище бога в греческом мире. Там жрец дал ответы на многие вопросы Александра, в том числе и на вопрос, все ли убийцы Филиппа понесли наказание. Вероятно, это подразумевает, что Александр все еще не мог очиститься от подозрений в причастности к гибели отца, и оракул наконец устранил все сомнения.

Жрец также сказал Александру, что Филипп не был его отцом: его настоящим отцом был Зевс. По крайней мере, так рассказывал Александр, поскольку он виделся с оракулом с глазу на глаз. Он давно собирался это сделать; как сообщает один источник, Александр отправился в Сиву, чтобы «в точности узнать о том, что его касается, или по крайней мере иметь возможность сказать, что узнал».[837] Подтверждение его божественного происхождения, полученное от оракула, дополняло общую картину, которую рисовали разные истории о рождении Александра, которые он мог распустить и сам, чтобы доказать свою «божественную родословную». По одной из таких легенд, в ночь перед свадьбой Олимпиаде приснилось, будто разразилась гроза и молния ударила ей в чрево.[838] Это был Зевс, от которого она и понесла. По другой версии, Зевс сошел на землю в облике змеи и провел ночь с Олимпиадой. Филипп выследил их, и в наказание Зевс лишил его глаза при осаде Мефоны в 354 году.

После беседы с оракулом Александр стал открыто называть себя «сыном Зевса», а не просто его потомком, и это отличие было замечено войском. Несколько раз армия выражала свое недовольство тем, что он из македонянина превращается в персидского царя.[839] Ярче всего это раздражение проявилось во время мятежа в Опиде в 324 году, когда воины заявили, что если он хочет идти на Аравию, то пусть отправляется туда со своим отцом Зевсом.[840] В таком же пренебрежительном тоне отзывались о нем и другие современники. Так, Демосфен говорил, что Александр, «если ему угодно, может быть сыном хоть Зевса, хоть Посейдона», а спартанский царь Дамид сказал: «Ну что ж, уступим Александру. Если ему так хочется, пусть называется богом».[841] Пренебрежительное отношение к амбициям Александра было вполне предсказуемо со стороны бывших врагов Македонии, но вряд ли он ожидал этого от своей армии.

Александр задал индийским философам знаменитый вопрос, «как человек может превратиться в бога?» Ответ был: «Если совершит нечто такое, что невозможно совершить человеку».[842] В этом заключалась вся суть и подоплека его поступков. Все его действия были подчинены этой цели — самообожествлению. В этом лежали истоки его позднейшей веры в собственную божественную природу: в конце жизни одним из поводов для похода на Аравию стало его желание заставить арабов почитать его наравне с их двумя богами Дионисом и Ураном,[843] а отождествление с Дионисом во время знаменитого перехода через Карманию в 324 году является недвусмысленным свидетельством его самопровозглашенной божественности.[844] Причина такого страстного стремления к обожествлению таилась в желании во что бы то ни стало превзойти Филиппа. Подобно призраку Юлия Цезаря, который действует в пьесе Шекспира еще долгое время после его гибели, призрак Филиппа преследовал Александра до последних дней его жизни. Для Александра было крайне важно любой ценой прославиться больше Филиппа, как явствует из его речи в Опиде, в которой он противопоставляет свои деяния успехам своего отца. Эта черта имела далеко идущие последствия и для близких Александра, как показывает убийство Клита. В 328 году в Мараканде на пиру разгоряченные алкоголем Александр и Клит вступили в яростный спор, но Александр окончательно вышел из себя, когда Клит поставил ему в пример Филиппа.[845] После этого царь пронзил Клита копьем. Приверженность Александра к вину также служила поводом для упреков,[846] и его современник Эфипп пишет, что при царском дворе царил страх, потому что царь «был вспыльчив и мог даже убить».[847]

Наследство, которое оставил Александр, разительным образом отличалось от наследства его отца. В конце своего царствования, в 323 году, когда Македонская империя достигла наивысшего могущества, охватив огромную территорию, национальная гордость в самой Македонии достигла, вероятно, низших пределов, а недовольство царем находилось на пике. Это лучше всего видно по македонским монетам. Они по-прежнему чеканились в Пелле, Амфиполе, Филиппах и Дамастии, как и при Филиппе, но рисунки на них не менялись. Можно было бы ожидать, что люди захотят использовать в целях пропаганды невероятные успехи Александра в Азии, но вышло, похоже, ровно наоборот: монеты с изображением Александра чеканились только в его собственном монетном дворе в Вавилоне.

Хуже, чем притязания на личное обожествление, оказалось отсутствие у Александра при жизни законного наследника, так как его жена Роксана (очередное явление призрака Филиппа, так как этот брак был заключен из политических соображений) была еще беременна в июне 323 года, когда Александр скончался. Еще до его отъезда в Азию в 334 году Парменион и Антипатр советовали ему жениться, но он пренебрег их советом.[848] Впрочем, выбрать невесту в то бурное время, вероятно, было тоже не так-то просто. Когда Александра, лежавшего на смертном одре, спросили, кому он оставит свою империю, он дал загадочный ответ: «Лучшему».[849] Свой перстень с печатью он отдал Пердикке,[850] и, возможно, это означает, что его он видел своим преемником, но другие военачальники, каждый из которых считал лучшим именно себя, не желали подчиняться бывшему товарищу. Роксана родила мальчика (Александра IV) где-то в августе, и македонский престол достался двум соправителям — Александру IV и сводному брату Александра Великого Филиппу Арридею (которому было около 35 лет и который по-прежнему жил в Пелле). Эти цари не пользовались уважением, и поскольку Александр не оставил после себя полностью правомочных наследников, династия Филиппа прервалась.

Македонский трон превратился в яблоко раздора между полководцами Александра, которые погрязли в непрестанных междоусобицах. Два царя были лишь пешками в их играх, и оба погибли — Филипп III в 317 году, а Александр IV в 311-м. К концу столетия Македонская империя Филиппа и Александра прекратила свое существование. На ее место пришли эллинистические царства, в ряду которых Македония играла значительно менее важную роль, чем, скажем, Египет или Сирия. В защиту Александра можно сказать, что он заложил основы экономического развития и культурно-интеллектуального расцвета эллинистической эпохи.[851] Однако перевешивает ли это его недостатки, равно как и тот факт, что он принес свою империю в жертву собственному тщеславию, поставив себе главной целью затмить деяния своего отца и добиться признания себя живым божеством?

Наследство Филиппа и Александра вдохновило Диодора и Юстина на написание тех отрывков, в которых подводится итог царствования Филиппа и которые мы привели в начале главы 15. Их оценки правления и характеров двух этих царей покоятся на толковании природы царской власти и представлениях о том, каким должен быть хороший царь. Их интересовало не столько то, что сделали Александр и Филипп, сколько образ их действий и в особенности, что каждый из них оставил потомкам. Если посмотреть на этот последний аспект, мы увидим огромную пропасть между Филиппом и Александром. Диодор впадает в лирический тон, восторгаясь военными успехами Александра и размером созданной им империи. По его словам, Александр «совершил дела величайшие, и не только сравнительно с делами прежних царей: не совершал таких никто и в дальнейшем, вплоть до наших дней». Однако общая оценка его царствования — совершенно другое дело, как показывают слова Юстина. Заслуживает ли Александр вообще эпитета «Великий»?[852] Его величие, если мы считаем, что он действительно велик, несомненно, является также доказательством успехов, дальновидности и, по сути, величия Филиппа II.