Фиваида

И аонийцев ярит Тидея кровавого зверство:

сами над телом его инахиды не столько стенают,

сколько героя хулят и пеняют, что гнева границы

он преступил[1]. Говорят, даже ты, из богов жесточайший,

сам учинивший тогда, о Градив, исступленную бойню,

доблестью павшего был раздосадован: ты отвратился

сам от него и дрожащих коней повернул, удаляясь.

Вот почему кадмейская мощь отмстить оскверненный

раной чудовищной труп Меланиппа с таким же стремится

10 рвеньем, как если б отцов потревожены были в могилах

кости и отданы их домовины чудовищам диким.

Царь сверх того разжигал: "Кто ныне возможет людскую

жалость к пеласгам питать, которые, хищно вгрызаясь, —

вот она ярость, вот сколь пресыщено наше оружье! —

плоть раздирают? Ужель вы сочли, что с гирканскими бьетесь

тиграми[2] или в поход против львов устремились ливийских?

Ныне покоится сей — о прекрасная кротость кончины! —

вражью главу сжимая в зубах и сладкой — о гнусный! —

кровью упившись. У нас — костры и меч беспощадный;

20 гнев обнаженный — у них, — их зверству не нужно оружья!

Пусть же безумствуют, пусть наслаждаются светлою славой, —

только бы, горний отец, ты видел их! Но ведь расселось

поле, стеня, и земля умоляет изгнать их, — снесет ли

их даже собственный край?" — Изрек и увлек с величайшим

пылом и шумом мужей. Все в ярости равной стремятся

тело Тидея отбить ненавистного и о доспехах

спорят. Подобно сему скрывают небо нечистых

полчища птиц, которым ветра издалёка доносят

гибели мерзостный дух[3] от павших и непогребенных:

30 жадные, с криком летят, и звенят воздушные кручи

плесками крыльев, и ввысь отступают меньшие птицы.

Быстрая, жарко журча, Молва по полям аонийским

между бойцами бежит и проворней обычного мчится,

вести дурные неся; наконец, к тому, чей известьем

трепетный слух всех боле сражен, — к Полинику прокралась.

Юноша окаменел, набежавшие слезы застыли, —

он не поверит никак: знаменитая доблесть Ойнида

смерти его ожидать и требует, и запрещает.

После ж того, как погибель его несомненно открылась, —

40 тьмою и очи, и ум помрачилися, замерло сердце,

рухнула вдруг десница с мечом, увлажнился от плача

самый шелом, и щит, соскользнув, угодил в наголенник.

Скорбен, бессильно влачит он стопы, вслед тащится древко, —

мнится, что тысячью он поражен ударов, и раны

тело изъели. Друзья, окружив, на стенящего смотрят.

И, наконец, отбросив и меч, и щит непосильный,

он, беззащитный, упал на уже бездыханное тело

друга и слезы над ним с такими глаголами пролил:

"Вот как тебе, о моя величайшая битвы надежда,

50 я благодарность, Ойнид, и награды воздал[4] по заслугам:

ты — безоружный лежишь на кадмейской земле ненавистной,

я — невредим. Отныне навек я изгой бесприютный,

ибо у жалкого брат — другой: совершеннейший — отнят.

Прежнего жребия днесь, диадемы преступной и царства

проклятого не ищу, — мне ль в радость такою ценою

купленный скиптр[5], коль его не твоя вручит мне десница?

Мужи, уйдите, меня свирепому брату оставьте:

не к чему больше пытать мечи и погибели множить, —

прочь уходите, ничем вы мне не поможете больше:

60 мною погублен Тидей, — и смертью сего не искупишь!

Арги, и тесть, и в первую ночь та счастливая распря[6]:

встречные выпады рук и долгой любови залогом —

краткая ярость! — Тогда бы меня, о Тидей величайший,

собственным ты и пронзил мечом у порога Адраста!

Ради меня ты и в Фивы пошел добровольно[7], в преступный

брата дворец, откуда другой не смог бы вернуться, —

так, словно скиптр для себя и почесть свою возвращал ты!

О Теламоне тогда, о Тесее молва замолчала.[8]

Ты же — таков! — и убит… — Чьим ранам вперед удивиться?

70 Где здесь твоя, где противников кровь? Чьей ратью, какими

тьмами бессчетными ты побежден? — Но так ли? Не сам ли

битвы родитель, сам Марс, взревновав, направил оружье?"

Так он сказал и другу уста от запекшейся крови,

скорбный, слезами омыл, и отер, и десницей сомкнул их.

"Ты супостатов моих ненавидел смертельно, — ужели

я еще жив?[9]" — и стремительно меч извлекает из ножен

и направляет удар, — но держат друзья, увещает

тесть и, превратности битв и судьбы перебирая,

буйство смиряет и прочь от любезного тела — истока

80 скорби, будящей в душе желание смерти, — уводит

и меж глаголами меч водворяет безмолвно на место.

Он же бредет, словно бык[10], который содольника тягот

посередине полей потеряв, борозду оставляет

начатую и, шею согнув, перекошенный запряг

частью волочит, а часть подбирает плачущий пахарь.

А между тем, на призыв и доспех Этеокла равняясь,

юных отборный отряд, кого ни Тритония в битве,

ни даже Марс в копейном бою отнюдь не презрел бы, —

ринулся; насупротив утвердился, щитом прикрывая

90 грудь и вперед выставляя копье, и сдерживал строй их

доблестный Гиппомедонт, — как утес[11] под натиском бури:

небо его не страшит, отступают разбитые волны,

он же — недвижен стоит пред угрозами, понт устрашая,

и издалёка его корабли обреченные чуют.

Первым тогда Аонид, летучее древко нацелив,

крикнул: "Не стыд ли смотреть на маны сии и на этот

труп — сраженья позор — пред богами и небом всезрящим?

Оного зверя ужель погребать достославной пристало

доблести в стольких трудах? Боюсь, что плачей достойный

100 Аргос и тот не пойдет за проклятым прахом и сбросит

мерзкую кровь с одра погребального. Тщанье оставьте.

Хищные птицы, и те, и нечистые твари, и даже

чистый огонь его не пожрет[12]". — И только; но древко

мощное мечет: щита суровой задержано медью[13],

жало пронзает ее и в прослойке второй застревает.

Следом — Ферет, и стремительный Лик, — но древко Ферета

воздух разит, а Лик задевает шелом, устрашавший

гривой высокой, и та, копья наконечником сбита,

прочь отлетает, и шлем обнажается, славы лишенный.

110 Сам — ни назад ни на шаг, ни вперед, хоть и гневен, не рвется

на супротивную рать, но, не двигаясь с места, удары

и отбивает, и шлет, не позволив деснице ни разу,

слишком увлекшись, уйти далеко, и во всяком движенье

тело Тидея блюдет и хранит, и вокруг и над телом

кружит. — Свой первый приплод, теленка бессильного, матерь —

ежели волк нападет — заслонив, опекает не столько[14],

грозно рогами водя в двуостром круговращенье:

страх ей неведом, она забывает свой пол слабосильный, —

пеной покрыта, быков воинственных напоминает.

120 Но, наконец, перерыв копейного ливня позволил

копья направить в ответ: уже и Алкон Сикионец

прибыл на помощь, уже и пизейские быстрого Ида

конники прибыли, клин пополняя. Им радуясь, мощный

ствол лернейский и сам во врагов он метнул: как из лука

пущенный, дрот полетел и, ничем не задержан, Полита

тело пронзил и пробил щит Мопса, стоявшего рядом.

Следом Фокидец Кидон был сражен и Фалант из Танагры,

следом Эрику (когда, погибели не ожидая,

тот за копьем обернулся) пронзил затылок под гривой.

130 Тот, не входивший в уста наконечник почувствовав в глотке,

смерть с изумленьем приял, и брызнули одновременно

ропотом полная кровь и железом разбитые зубы.

Тайно просунуть дерзнул Леонтей десницу, скрываясь

сзади мужей и оружия их, — чтобы тело, схвативши

за волосы, утащить, но Гиппомедонт, хоть угрозы

всюду его стерегли, — увидел и дерзкую руку

лютым железом отсек и крикнул: "Считай, что Тидеем

длань отнята, — Тидеем самим: мужей и по смерти

бойся и, жалкий, беги, не касаясь их манов могучих[15]".

140 Трижды кадмейский отряд оттаскивал грозное тело,

трижды данайцы его отбивали. Средь волн сицилийских

бури страшась, так блуждает ладья, — хоть с бурею кормчий

спорит, но вспять возвращает ладью отвернутый парус.

И не смогли бы тогда отряды сидонские с места

Гиппомедонта согнать, и его бы, упорного, сдвинуть

каменный град не сумел, и вскоре вернулись бы в страхе,

крепость щита ощутив, нападавшие к башням высоким, —

но элисийского речь царя не забыв и исчислив

вины Тидея[16], в поля облеченная хитростью злая

150 мчит Тисифона: бойцы узрели ее и внезапный

пот проступил у копей и мужей, хотя изменила

облик богиня, представ инахийцем Галисом, злое

пламя и плети убрав и власы к молчанью принудив.

В латах она подошла к свирепому Гиппомедонту

сбоку: приветливы взгляд и глаголы, но тот — устрашился,

лик говорившей узрев, и сам поразился испугу.

Та же, рыдая, ему "О прославленный, — молвила, — ныне

попусту мертвых друзей и греков, землей не покрытых,

(страх ли настолько велик иль уже погребенье заботит?)

160 ты защищаешь, когда сам Адраст отрядом тирийским

схвачен и он всех прежде тебя, тебя призывает

гласом и дланью! Я зрел, как сам он в крови поскользнулся

и диадема, слетев, седины его обнажила.

Неподалеку отсель, обернись, вон пыльная, видишь,

туча клубится?" — Герой, напрягшись, едва удержался,

соизмеряя беду. А суровая дева: "Не медли!

Мчись! Иль держат себя эти маны, и тот не дороже,

кто еще жив?" — Свой горестный труд и сраженье оставив

верным соратникам, он отступает, по кровного друга

170 бросив, всё смотрит назад — по зову вернуться готовый.

После ж, читая следы ненадежные лютой богини,

тщетно туда и сюда, сбиваясь, стремится, покуда

злая не скрылась из глаз Эвменида, лазоревый щит свой

бросив и тысячи змей распустив на месте шелома[17].

Туча рассеялась, — он, злосчастный, узрел инахидов:

все — безопасны, вдали от угроз — колесница Адраста.

Телом Тидея меж тем овладели тирийцы: их радость

громкие крики уже возвещают, — до греков донесшись,

вопль-победитель разит предсердия тайною скорбью.

180 И по враждебной земле — о рока могучая сила! —

тащат Тидея — того, пред кем фиванские рати —

шагом ли шел, в колеснице ль летел — расступались широко

слева и справа всегда; безоружен, и руки покойны,

ярости нет и следа: уста, сведенные смертью[18],

и устрашающий лик терзать безнаказанно можно.

Как это по сердцу всем! — И робкий, и храбрый влечется

славой десницу облечь, и крови испившие копья

каждый хранит жене показать и малым ребятам.

Так, если льва, в мавританских полях чинящего гибель,

190 из-за кого близ запертых стад сторожа не дремали,

скопом отряд пастухов обессиленный одолевает, —

пашни — ликуют, идут работники с криком великим,

гриву рвануть норовят, огромную пасть отверзают,

припоминают ущерб, и вот уж, прибитый, под кровлей

он помещен иль висит во славу дубровы старинной.[19]

Яростный Гиппомедонт, хотя он и видел, что тщетна

помощь его и бороться за труп похищенный поздно, —

всё ж безоглядно идет, мечом незрячим вращая,

и меж своим и врагом — лишь бы не были шагу помехой —

200 не различает; ему ни доспехи, ни скользкая почва,

ни утомленье бойцов, ни уже распряженные кони

бой возродить не дают, ни рана в лядвее левой:

царь эхионский[20] в пылу и вида не подал, что ранен,

иль не заметил. Но тут он скорбного видит Гоплея:

верным сопутником тот был Тидею великому, ныне ж

оруженосец ничей понурого вел крылонога[21], —

доли хозяина конь не ведал и ржал одиноко[22],

что без него тот в пешем бою отважнее бьется.

Новых наездников конь презирал хребтом горделивым,

210 ибо единую длань за годы неволи изведал.

Молвит Гиппомедонт: "Почто, звонкоступ[23] несчастливый,

новой не примешь судьбы? — Впредь гордого витязя сладкой

ноши тебе не носить, не пастись в полях этолийских,

не погружать в ахелойский затон распущенной гривы.

Всё, что осталось, — отмстить за любезные маны иль сгинуть.

Мчись же и не оскорби — ты также — похищенной тени,

после Тидея служа у надменного мужа в неволе".

Мнится, что конь услыхал и зажегся, и молниеносно

Гиппомедонта понес, примирившись со схожего дланью.

220 (Так двуприродный Кентавр с заоблачной Оссы несется

долу: его самого высокие рощи страшатся,

поле — коня.) Храпящий наскок поверг Лабдакидов

в ужас, а сверху теснит седок и, нежданным железом

выи кося, за собой оставляет увечные трупы.

Вышли к реке: в тот день по руслу полней, чем обычно

(знаменье бедствий!), Исмен катил водяную громаду.[24]

Здесь — передышка на миг: рать робкая в беге усталом

с поля к потоку влеклась, — пред мужами чуждая битвам

гладь замерла и ярким зажглась отраженьем оружья.

230 Валится в воду толпа[25], осыпается с шумом великим

круча, и скрылись в пыли берега стороны супротивной.

Следом и Гиппомедонт огромным прыжком во враждебный

прянул поток на смятенных, совсем ослабив поводья,

в полном доспехе, и лишь в зелёную вбитые непашь

дроты на время стволу тополиному препоручает.

Духом упав, отдают одни добровольно оружье

жадной волне, другие шелом погружают и — сколько

сдерживать чаемый вдох под водой удается[26] — позорно

прячутся; многие вплавь поток одолеть устремились,

240 только и поножи плыть не дают, и противится сбоку

перевязь, и в глубину увлекает панцырь промокший.

Так под пенной волной голубыми рыбешками ужас[27]

овладевает, едва дельфина, в запретные глуби

рвущегося, узревают они: вся в ямины стая

скрыться спешит и в зеленой траве сбивается в страхе,

а покидает приют, когда, изогнувшись, над гладью

вновь он мелькнет, предпочтя с кораблем показавшимся спорить.

Так и герой разгонял метавшихся в водах потока,

шуйцей держа удила, десницей — оружье, а греблей

250 ног — помогая коню, у кого привыкшие к полю

легкие плыли, ища земли уходящей, копыта.

Хромий — Иона, его — Антифон, Гипсей — Антифона,

тот же Гипсей — Астиага сразил, и Липа сразил бы

близко от берега, но — рок не дал, заранее пряжей

смерть на земле назначив ему[28]. Рать Фив утесняет

Гиппомедонт, асопов Гипсей[29] отгоняет данайцев.

Оба потоку страшны, глубь оба красят густою

кровью, и ни одному из реки не судьба возвратиться.

Вот уж влекутся ко дну, крутясь, безобразные трупы,

260 и возвращаются к ним отсеченные длани и лица;

поверху тащит река щиты, и стрелы, и луки,

и оперенный шишак не дает погрузиться шеломам.

Всюду поверхность воды плывущим оружьем покрылась,

дно — мужами, — и там тела с погибелью спорят:

выдохнуть жизнь поток не дает, устремившийся в горло.

Юный Аргип, теченьем несом, за прибрежный схватился

вяз, — но по локоть ему Менекей отсекает жестокий

руки, и, падая, тот еще сохранявшие силу

зрит на взлетевших ветвях свои отсеченные длани.

270 Тага Гипсей сокрушил копья могучим ударом:

тот погрузился на дно, а кровь поднялась на поверхность.

С берега прянул в поток на спасение брата Агенор:

горе! — его он настиг, но, спасителя стиснув в объятьях,

раненый бременем стал; и Агенор, вырвавшись, мог бы

выплыть один, но стыд не позволил вернуться без брата.

Поднял десницу Канет, удар нанести собираясь:

бешеный водоворот погрузил его в струи витые, —

вот уж чело под водой, и власы, и длань исчезает,

в самый последний черед меч скрылся в струе необорной.

280 Смерть — одна — стообразно губя, настигала несчастных.[30]

В спину войдя, облеклось микалесское жало Агиртом, —

тот обернулся: нигде не виден бросавший, но древко

в вихре воды понеслось и кровь на бегу отыскало[31].

Вот поражен звонкоступ этолийский в могучие плечи:

он высоко подскочил, подхлестнутый смертью, и воздух

бил на лету. Но не был седок потоком испуган:

нет, он оплакал коня и дрот из раны глубокой

вынул, стеная, и сам по воле оставил поводья.

Биться уже без коня продолжал: и шагом, и дланью

290 более тверд, храбреца Миманта и Номия труса

Лиха Фисбейца, за ним — Ликета Анфедоцийца

силой железа унял, потом одного из феспийской

двойни, — когда же Панем запросил погибели сходной,

"Жив оставайся[32], — сказал, — и к чудовищным стенам фиванским

шествуй один: теперь вас не будут родители путать.

Слава богам, что в быстрый поток рукою кровавой

свергла Беллона войну: увлекает родимой пучиной

трусов вода, — и роптать одинокою тенью не будет

непогребенный Тидей близ ваших костров погребальных;

300 станете все вы морским чудовищам страшною пищей,

он же, несомый землей, такою же станет землею".

Так он врагов утеснял и раны растравливал речью.

То устремлялся с мечом, то, хватая плывущие копья,

их посылал: Ферон, сопутник безбрачной Дианы,

Гиас, насельник полей, и Эргин-мореход сражены им,

Гере, не срезавший волос, и Крефей, презиравший глубины,

тот, который не раз и мимо горы Каферея[33],

и по Эвбейским волнам в челне проплывал невеликом, —

что учинила судьба! — с пронзенною грудью в потоке

310 кружится он, в ничтожной волне потерпевший крушенье.

Также, Фарсал, и тебя — пока, в колеснице высокой

переплывая поток, ты к своим устремлялся — дорийский

дрот, поразивший коней, опрокинул: потока свирепость

их, на беду сопряженных ярмом, погрузила в пучину.

Что ж, а теперь и о том, чей труд в надувшихся водах

Гиппомедонта сломил, почему Исмен, разъярившись,

в битву вступил, — дозвольте узнать, премудрые сестры:

вы возвращаетесь вспять и доносите древних преданья.

Одушевления полн, сын Фавна и нимфы исменской

320 нежный Креней сражения вел в волнах материнских[34].

Оный Креней, для кого день первый — в пучине родимой,

место рожденья — поток, колыбель — зеленеющий берег,

предполагая, что здесь элисийские Сестры[35] не властны,

радостный, ласкового то с того, то с этого края

деда переходил: идущему вниз по теченью

шаг облегчала вода, и даже идущего против

не замедляли струи, но с ним возвращались к истокам.

Не дружелюбней скрывал чешую анфедонского гостя

понт, и над знойной Тритон воздымается гладью не больше,

330 иль Палемон, когда, мчась к матери милой в объятья,

он — на возвратном пути неспешного — гонит дельфина[36].

Красит доспех рамена, и щит замечательный блещет

златом, а выбит на нем исток аонийского рода.

Здесь на влюбленном быке восседает сидонская дева[37]:

моря уже не страшась, рога не сжимает перстами

нежными и по воде ударяет стопами, играя.

Мнится, что бык — плывет по щиту и гладь рассекает, —

сходство в воде возросло, в волнах, на морские похожих.

Тут устремляется он с копьем и дерзкою речью

340 к Гиппомедонту: "Сей ток — не преизобильная ядом

Лерна, и этой воды геркулесовы не пили змеи[38].

Ты попираешь поток священный (и в том убедишься!), —

бога и воды, меня воскормившие". — Молча навстречу

двинулся тот. Поток — супротивной волной накатился,

руку его удержал, но она, хотя и слабейший,

все же удар нанесла и в глубины души угодила.

Вздыбился в ужасе ток, леса с двух сторон зарыдали,

и отдались берега пространные ропотом грозным.

Из умирающих уст последний послышался шопот:

350 "Матерь…"[39] — и струи реки захлестнули несчастного голос.

Тотчас родительница в окруженье сестер синеоких,

ранена оной бедой, со стеклянного ринулась дола

и, распустив волоса, в исступлении щеки, и перси,

и зеленевший наряд раздирала жестоко перстами.

И поднялась над водой, и кликала снова и снова

гласом дрожащим: "Креней!" — Нигде его нет, но приметой,

слишком знакомой, увы, обездоленной матери, сверху

плавает щит, а сам он — простерт в отдаленье близ устья,

там, где Исмена струи сливаются с водами моря.

360 Так о плавучем своем жилище и влажных пенатах

плачет, оставшись одна, Алкиона[40], когда похищает

Австр — птенцов, а Фетида, озлясь, — озябшие гнезда.

Сирая вновь погружается вглубь и, скрывшись в пучине,

мчится прозрачной стезей, куда бы, светясь перед нею,

та ни вела, но нигде останков несчастного сына

не обретая, скорбит всё пуще, а страшные воды

взор ей, противостоя, застилают встречною кровью.

Всё же она, на мечи натыкаясь и дроты, перстами

щупает шлемы, а тех, кто уткнулся в песок, подымает.

370 К морю приблизясь, она еще не успела в Дориду

горькую выплыть, — и тут глубокой пучины добычу,

сжалившись, сонм Нереид к груди подтолкнул материнской.

Мать же тело влекла, заключив, как живого, в объятья;

на берегу положив, власами мягчайшими влагу

с мокрых стирала ланит и так причитала над телом:

"Жизнь для того ли тебе полубоги-родители дали?

Вот как, бессмертный отец, ты нашею правишь пучиной?

Мягче к несчастному твердь земли, враждебной и чуждой,

мягче морская волна, которая тело вернула

380 в устье реки и, казалось, ждала несчастную матерь.

Это ль ланиты мои, и родителя дикого очи[41],

дедовы волны волос? Ты был еще давеча гордой

славою струй и лесов[42], при жизни твоей величалась

старшей меж нимфами я и над равными гордо царила.

Где вожделенных толпа искательниц пред материнским

взором и сонмы напей, тебе угождать вожделевших?

Ныне почто (мне лучше бы в злой глубине оставаться!)

в горе, Креней, тебя, обхватив, несу я к могиле,

а не к себе? — И тебе не стыдно ль, увы, и не больно,

390 дед бессердечный? Какой недоступной подземной рекою

в недрах сокрыт ты настоль, что туда ни жестокая гибель

внука, ни вопли мои до сих пор не способны пробиться?

Здесь, в пучине твоей, надмеваясь, бесчинствует мощный

Гиппомедонт, и трепещут пред ним и воды, и берег,

и от набега его кровь нашу влага впивает.

Ты же — ленив и готов пеласгам потворствовать лютым.

Но выходи, наконец, и последнюю почесть, жестокий,

близким воздай: костер не для внука лишь должно готовить!"

Плача, терзает себя, раздирает безвинные перси

400 в кровь, и воплям ее отвечают лазурные сестры.

Так Левкотея, еще нереидой не став, у истмийской

пристани вопль издала, увидав, как хладеющий отрок[43]

из бездыханной груди изверг жестокое море.

Тут уж родитель Исмен, восседавший в священной пещере

(пьют из нее облака и бури, дуга огневая

кормится, и урожай на тирские пашни приходит),

дочери вопли и стоп услыхал, неслыханный прежде,

издалека сквозь собственный шум, — мох с шеи суровой

сбросил и лед — с тяжелых волос, а из дланей разжатых

410 ствол полыхавшей сосны упал и сосуд покатился[44].

Тотчас Исмен берегам покрывшийся илом издревле

лик каменистый явил, — и леса, и меньшие реки

диву дались: таков он из вод поднялся надутых,

пенной главой вознесясь и выставив с шумом спадавшим

грудь, по которой текла брада голубая ручьями.

Дочери стоны одна из нимф, прибежав, объяснила,

внука кончину отцу описав, и виновника крови,

взяв за десную, ему указала. Исмен из пучины

вышел и водоросли с ланит и рогов[45] оплетенных

420 дланью отряс и затем, клокоча, рокочущим гласом

начал: "Так вот как тобой почтен я, богов повелитель, —

я, многократный твоих и помощник затей, и советчик,

зревший — без страха скажу — рога над челом измененным

лживые, знавший, что ты запретил распрягать колесницу

Фебе и вынужден был сжигающей молнией вспыхнуть;

и воспитавший твоих мощнейших детей[46]! Или милость

к ним — дешева? — Но к струям моим обращался Тиринфий,

этою самой водой был Бромий мною угашен.

Видишь, какие мой ток переносит убийства и трупы[47],

430 копьями сплошь и другим оружием загроможденный?

Вся река — сражений черед, и все извергают

струи — злодейство, поверх и в глубинах воды убиенных

мечутся души, сводя туманами с берегом берег.

Ныне тот самый поток священные вопли подъемлет,

в чистом источнике чьем омывались кроткие тирсы

прежде и Вакха рога, — и, сдавленный трупами, в море

узкие ищет пути; ни жестокие токи Стримона

крови не знали такой, ни Гебр клокочущий бранным

глубже Градивом не рдел. И ужели кормилица-влага

440 ратей твоих и тебя не зовет, о родных позабывший

Либер, и мир для тебя на восточном Гидаспе дороже?[48]

Ты же, добычей гордясь и невинного отрока кровью

чванясь, из этой реки к могучему не возвратишься

Инаху и не придешь победителем к лютым Микенам, —

если я смертным не стал, а ты — эфиророжденным".

Так говорит, скрежеща, и вольно ярящимся водам

знак подает[49]; ледяной Киферон с вершин посылает

помощь ему и древним снегам и пастбищам стужи

мчаться велит; и Асоп для идущего брата сбирает

450 тайные силы и шлет в расщелинах скрытые струи.

Сам же Исмен перешарил земли пространные недра,

глуби озер, застоявшихся вод и болот неподвижных

все возмутил и, подняв уста ненасытные к звездам,

вычерпал влагу из туч дожденосных и высушил воздух.

Вот он поверх берегов, над обоими высясь горою,

мчится, и Гиппомедонт, который по самым глубинам

только что шел, и вода ни плеча не касалась, ни локтя,

зрит с удивленьем: река — поднялась и его превышает.

Тут и там вскипает поток, налетевшая буря

460 буйствует, словно в морях, где она, поглощая Плеяды,

на оробевших пловцов Ориона зловещего гонит.

Именно так Тевмесский поток морскими волнами

Гиппомедонта разит, но тот выставляет навершье

слева, и пенистый вал через щит в пыланье зловещем

перелетает, ярясь, и, разбившись, отходит обратно.

Силы собрав, устремляется вновь и, громадою водной

не ограничась, несет берега размытые вместе

с чащей кустов, и стволы вековые, и крутит каменья,

вырвав со дна. Борьба неравна меж потоком и мужем,

470 но — к стыду божества — муж тыла не кажет, угрозы

не сокрушают его, и он во встречные волны

входит и выставленным щитом отражает перуны.

Над исчезающим дном шаг стих, под ногой распрямленной:

скользкие камни плывут; упереться пытаясь, он вязнет

и размываемый след оставляет в обманчивом иле,

но насмехается так: "Исмен, сей внезапный откуда

гнев у тебя? Из потока чьего ты мощь эту занял?

Твой господин — невоинственный бог, и ведаешь кровь ты

раз в трехлетье, когда безумные матери[50] в реве

480 вакховых флейт хороводы ведут и жертвы приносят".

Молвил, а бог, возмутясь, навстречу ему устремился,

и по ланитам его песчаные брызги катились.

Яростен не на словах, он дубовым стволом ударяет

трижды, четырежды в грудь отражавшего натиск, насколько

гнев и бог дозволял. Наконец, герой повернулся,

выбитый щит волоча, и, отворотившись, неспешно

стал отходить. Наступает вода, за скользящим, ликуя,

мчится поток, и к тому ж — камнями и градом железным

гонят тирийцы его и тщатся двойным опрокинуть

490 натиском. Как ему быть — осажденному битвой и бурей? —

Ни убежать от беды невозможно, ни славно погибнуть.

На травянистой косе выступавшего берега ясень

между рекой и землей — но более дружный с рекою —

высился, воды своей подавляя огромною тенью.

Тот к защите ветвей (ведь не мог же он выйти на берег)"

цепкой десницей прибег, — но повисшего ясень не вынес:

бременем, большим, чем он выдерживать мог, побежденный,

стал он валиться, потом, обнажая в поток уходивший

корень и те, которыми грыз безводную землю,

500 на задрожавшего сверг и себя, и брег и, внезапно

рухнув, героя накрыл, не могшего с тяжестью сладить.

В ямине воды сошлись, и непроходимая бездна,

жидкою грязью крутясь, разрасталася шире и шире.

Вот уже грудь, вот шею вождя заливают потоки

мощные, — и, наконец побежденный, последнее слово

выкрикнул он: "О Марс, о позор, ужель ты утопишь

душу такую? И я в болоте и водах застойных

сгину, словно пастух, сметенный коварным потоком

вдруг накатившей реки? Ужели я столь недостоин

510 пасть от меча?" — Наконец, склонившись к мольбам, Громовержцу

молвит Юнона: "Доколь, о родитель богов, инахидов

бедственных будешь теснить? Уже и Паллада к Тидею

злобой полна, и молчат, потеряв прорицателя, Дельфы.

Что же? И Гиппомедонт, чей род из Микен происходит,

Лары — в аргосской земле, кто чтит всех прежде Юнону

(где ж благодарность моя?), безжалостным станет добычей

хищникам моря? — Досель и могилы, и огнь погребальный

ты побежденным дарил, — но где же кекропово пламя,

где же Тесея костры?[51]" — Справедливых молений супруги

520 тот не презрел и в сторону Фив обратил мимолетный

взгляд: приказанию вняв, успокоились воды речные.

Плечи, лишенные сил, и пробитая грудь над опавшей

влагой видны: так в море, когда возлетевшая к тучам

буря уляжется, — вновь возникают и скалы, и суша —

цель мореходов, а гладь обнажает коварные камни.

Но для чего он на берег идет? — Теснит отовсюду

сонмищем стрел финикийская рать, и — лишившись покрова —

тело обнажено для погибели: раны сочатся,

прежде в потоке речном застывшая, кровь на открытом

530 воздухе льется, разъяв просветы узких сосудов,

и, от студеной воды коченея, шаги непослушны.

Падает Гиппомедонт, как падает с гетского Гема

дуб, в небеса возносивший листву, — под напором Борея

или прогнив изнутри, — и великий просвет образует;

рощу паденье его и самую гору тревожит[52]:

где упадет, и какие под ним сокрушатся деревья?

И не дерзает никто ни меча, ни убора коснуться:

собственным верят едва глазам, дрожат пред огромным

телом и ближе к нему с обнаженным оружьем подходят.

540 Первым решился Гипсей: рукоять из мертвой десницы

высвободил и над грозным челом не оставил шелома, —

меж аонийцев идет, высоко вознося над блестящим

лезвием шлем — чтоб увидели все — и кричит, надмеваясь:

"Вот он — Гиппомедонт разъяренный, вот он, отомстивший

страшно Тидееву смерть и с окровавленной пучиной

бившийся". — Издалека увидал и сдерживал горе

пылкий душой Капаней и, мышцею дрот велемощный

взвешивая, умолял: "Лишь ты мне, десница, в сраженьях

подлинно помощь несешь[53], и ты лишь — мой бог необорный,.

550 я лишь тебя и молю и — презритель богов — призываю".

Так говорит и мольбу исполняет своею же мощью.

Мчит, содрогаясь, сосна сквозь щит и брони загражденье

медное и, наконец, настигает под грудью могучей

душу, — и рухнул Гипсей, грохоча, как высокая башня,

если, удары приняв без числа и расшатана ими,

падает та и в разрушенный град победивших впускает.

Стоя над ним, Капаней: "Тебе посмертную почесть, —

молвит, — окажем: сюда посмотри, — ты мною повержен[54];

счастлив умри, возносясь над другими тенями премного".

560 После берет и меч, и шелом, и срывает с Гипсея

щит, и, им осенив бездыханного Гиппомедонта,

молвит: "И вражьи прими, и своё, вождь мощный, оружье;

вскоре останки твои почет ожидает, а маны —

должный обряд; но покамест огонь погребальный не вспыхнул, —

это надгробье тебе Капаней отомстивший воздвигнет".

Так переменчивый Марс равно меж сидонцев и греков

делит потерь череду[55] в сражениях кровопролитных.

Там о Гипсее, а здесь о яростном Гиппомедонте

плачут, но то, что беда — обоюдна, — обоим утешно.

570 А между тем смущенная сном, предвещающим горе,

грозная мать рассылателя стрел — младого Тегейца[56],

пряди волос распустив и — как полагалось — босая,

шла предрассветной порой к ледяному потоку Ладона,

чтобы живою водой очистить зловещую грезу.

Ибо в ночном забытьи, томимая гнетом заботы,

видела мать — и не раз — что в храме ею прибитый

падал доспех, и она меж гробниц незнакомых блуждала,

изгнанная из лесов народом дриад разъяренных.[57]

Видела мать, как с войны отряд возвратился с триумфом, —

580 вооруженье, коня знакомого, спутников сына,

но — не его самого; и видела тул опустевший,

изображенье свое в огне и призрак знакомый.

Но исключительный страх последняя ночь предвещала

матери жалкой, ее до сердечных глубин растревожив.

Был в аркадских лесах плодородной прославленный мощью

дуб, который она посвятила Тривии[58], в рощах

выбрав средь многих дерев, и, преданно чтя его, богом

сделала: здесь оставляла свой лук, и усталые стрелы,

вепрей кривые клыки прибивала и полые шкуры[59]

590 львов и оленьи рога, на лесную похожие чащу.

Ветви — почти не видны, настолько их загромождали

пашен дары, а зеленую тень блеск застил железный.

Мнилось ей, будто она с охоты в горах возвращалась

и эриманфской несла медведицы, ею добытой,

пасть, — вдруг видит: сей дуб, рассеченный[60] огромною раной,

листья свои обронил, и лежат на земле, издыхая,

ветви в кровавой росе; а нимфа ей молвит, что в роще

сонм кровожадных менад и враждебный Лиэй бушевали.

Стонет она и в бесплотную грудь ударяет, — но очи

600 морок прервали ночной; вскочив с тревожного ложа,

хочет она одного, чтоб рыдания явью не стали.

Вот почему, в ток трижды власы погрузив и очистясь,

и утешающие в материнских тревожных заботах

речи присовокупив, к Дианы Воинственной храму

утренней мчится росой и знакомые с радостью видит

чащи лесные и дуб. Тогда, пред очи богини

став, обращается к ней — вотще! — с такими словами:

"Дева, Владычица рощ, чью грозную службу и знаки

небезопасные чту, свой немощный пол презирая, —

610 и не на греческий лад: ни племя живущих сурово

колхов не чтило тебя безупречнее, ни амазонки[61].

Если меня никогда не манили ни пляски, ни игры

буйных ночей и, даже на брак решась ненавистный,

ни оплетенных лозой не носила я тирсов, ни мягкой

пряжи, а с мужем сойдясь, не покинула сумрачной чащи,

и до сих пор — охотница я, и душою — безбрачна; —

я не стремилась свой грех сокрыть в потаенных пещерах,

но, показав младенца тебе, у твоих положила

ног, повинясь, дрожащий приплод, а он — благородной

620 крови — он к луку пополз моему нимало не медля,

дрот потребовал дать, как только словам научился; —

сына… — ведь мне по ночам тревожные сны угрожают —

сына, молю, — он ушел на войну, положившись чрезмерно,

горе, на дерзкий обет тебе — победителем в битве

дай мне узреть, — или просто узреть, коль это чрезмерно!

Дома оружьем твоим пусть бьется. Избавь от зловещих

снов, о богиня! Почто, дубравная Делия, в наших

рощах вражьи царят менады и боги фиванцев?[62]

Горе мне! Но почему — пусть лживой пророчицей буду! —

630 но почему я считаю сей дуб великой приметой?

Если же бедственной мне сон верные шлет прорицанья, —

ради страданий моих материнских, Диктинна благая,

вещего брата[63] почтив, пронзи злосчастное чрево

верной стрелой и дозволь, чтоб о гибели матери жалкой

первым сын услыхал!" — Промолвила и, разрыдавшись,

видит, что влажен и сам белокаменный образ Дианы.[64]

И оставляя ее — да лежит на священном пороге

и волосами метет алтари ледяные — богиня,

грозная ликом, меж звезд зеленеющий Менал сейчас же

640 одолевает прыжком и к кадмейским стенам устремляет

шаг свой по светлой стезе под небом вершинным, известной

только богам, и глядит с крутизны на земли вселенной.

Путь приближался уже к горловине зеленой Парнаса, —

тут замечает она, что брат в ослепительной туче,

переменившись в лице, возвращается, полон печалью,

от эхионовых войск, о пророке[65] скорбя, поглощенном

недрами. Неба простор зарделся смешавшимся светом:

встречу богов осиял одинаковый блеск от обоих, —

к луку приблизился лук, и тул соответствовал тулу.

650 Первым — брат: "Я знаю, сестра к лабдакидовым ратям

ты и к аркадцу спешишь, чрезмерно отважному в битвах.

Молит верная мать, — о если бы просьбы исполнить

рок допустил! Но сам я, о стыд, взирал не вступаясь,

как и доспехи жреца, и священная зелень, и взоры

глаз, обращенных ко мне, — в бездонный низринулись Тартар.

Не удержал я коней и разверстой земли не содвинул, —

я ль не жесток, я ль достоин, чтоб мне поклонялись? Пещеры

скорбные[66] зришь ты, сестра, и храмы немые? — Лишь этим

верного спутника чту; не проси же и ты бесполезной

660 помощи и не верши в печали трудов обреченных.

Юноши гибель близка, — се рок и сего не изменишь.

Чуждые обиняков прорицания брата неложны". —

"Да, но несчастному честь погребальную, — молвит смутившись,

Дева в ответ, — и утеху найти погибели горькой

должно, — так пусть возмездье падет на злодея, который

богопротивную длань осквернит неповинною кровью

отрока, пусть и мои возмогут свирепствовать стрелы!"

Вымолвив, сделала шаг и, брату для поцелуя

сухо приблизив уста, устремилась к воинственным Фивам.

670 Гибель царей с обеих сторон разжигает жестокость

битвы: желанье отмстить раздувает взаимную ярость.

Здесь — Гипсея войска и строй, главу потерявший,

там, всё мощнее грозя, убитого Гипномедонта

сирая рать на мечи в исступленье бросается грудью.

В лютых — единый порыв: чужестранною кровью упиться,

кровь же свою — пролить, — и никто не сдвигается с места.

Клином стоит застывшая рать, врагам кровожадным

жизнь отдают, но не кажут спины; и тут соскользнула,

в воздухе путь проторив, Латония с кручи диркейской.

680 Стала, — ее узнали холмы, и леса пред богиней

дрогнули, вспомнив тот день, когда разъяренные стрелы,

лук утомив, расточили добро плодовитой Ниобы.

Отрока в гуще боев, уже возбужденного кровью,

мчал охотничий конь, не ведавший браней доселе:

взнуздан впервые он был, его облегала тигрица

пестрая и по плечам золочеными била когтями.

Шея — сплетение мышц, острижена вольная грива,

знаком сражений лесных колыхалось под самою грудью

из белоснежных клыков ожерелье дугой серповидной.

690 Юноши паллу двойной эбалийский пропитывал пурпур,

туника златом блестит (это был единственный ткацкий

матери труд)[67], тончайшая вязь опоясала чресла.

Горд непомерным мечом, он шуйцей на конское рамо

щит опирал; удила золотые — по нраву укусам

конских зубов, на крутые бока нависает попона.

Ножен бряцанье на слух отлично от дробного стука

туда и звона цепей, с шишака до лопаток свисавших;

а наверху воздымался пучок роскошнейших перьев,

шлем в самоцветах сверкал[68]; — но когда средь сраженья сей душный

700 стал раскаляться убор, отбросив его, обнажил он

голову, — сладостный блеск полился от кудрей, от сверкавших

сладостно взорами глаз и ланит, досадно неспешных

и до сих пор сохранявших пушок на коже румяной.

Пусть похвалы красоте не любя, угрожающе хмурясь,

ожесточал он лицо, но хранило чело благородство

в праведном гневе. Пред ним отступала фиванская младость —

помня о детях — сама и дротов порыв отклоняла,

он же теснил и в жалеющих слал жестокие копья[69].

А по тевмесским хребтам сидонские юношу нимфы

710 славят: он по сердцу им и в бою, и в поту, и покрытый

пылью; и нимфы по нем в безмолвной мольбе воздыхают.

Жалость и скорбь наблюдавшей за ним Диане пронзили

сердце и, плача, она "Почто мне, — молвит, — богине

верной, почто мне искать для тебя избавленья от близкой

гибели? Разве не сам ты рвешься в сраженья, свирепый

и злополучный юнец? Увы, но незрелая доблесть

правит тобой, и зовет к отважной погибели слава.

Значит уже твоему беспокойному возрасту, мальчик,

Менала роща тесна и тропы меж логовищ зверя, —

720 те, что опасны тебе без матери, чей до сих пор ты,

дерзкий, не мог превзойти ни лук, ни охотничьи стрелы.

Ныне она у моих алтарей о великой крушится

ненависти[70] и терзает порог и двери глухие.

Сладостным зовам трубы и воинственным кличам, счастливец,

радуясь, ты для одной обездоленной матери гибнешь".

Но — да окажет ему последнюю почесть пред смертью —

в самую гущу боев идет, огражденная светлым

облаком[71]; прежде всего похищает легкие стрелы

из-за спины храбреца и в колчан — небесные сыплет

730 жала, коих полет безошибочно жертву находит.

После его самого кропит амвросической влагой,

следом кропит и коня, чтобы тот из-за раны до срока

ноши не сверг, и священный напев с наговором мешает[72],

коему учит она колхидянок в тайных пещерах

ночью и дикие их наставляет разыскивать травы.

Юноша пылкий тогда с обнаженной летит тетивою

и вне себя, позабыв об отечестве, и о родимой,

и о себе, — сверх сил небесным оружием бьется.

Так подрастающий лев, кому гетулийская матерь

740 пищу приносит сама, — едва ощущает, что выя

крепнет под гривой, и зрит, что выросли хищные когти, —

прочь от кормящей бежит и уже, вкусив от свободы,

вольные любит поля и не хочет вернуться в пещеру.

Молви, бесчинный, кого ты луком поверг паррасийским.

Первый летучий тростник сокрушил танагрца Кореба:

посланный узкой тропой, прошел он чуть ниже шелома

точно над краем щита, — кровавая остановилась

в горле волна, а лицо от священного яда[73] зарделось.

Эвритион погибает страшней: тройной наконечник

750 силу безжалостных жал скрывает в левой глазнице;,

тот, изымая стрелу, напоенную вытекшим глазом,

на супостата идет, — но мощные чем остановишь

стрелы богов? — Другою стрелой, умеченной в око,

был он во мрак погружен, но, дерзкий, врага нагоняет,

помня, где был он, пока не упал на простертого Ида,

и между жертв свирепой войны, злосчастный, на ощупь

полз, о кончине своей и друзей, и врагов умоляя

Абантиадов убил, волосами приметного Арга

и нечестивой сестре дорогого недолжно Кидона.

760 (Он одному обнажил стрелою пронзенное чрево,

оба виска другому пробил, нацелившись сбоку:

слева железо торчит, перо быстролетное — справа,

кровь течет с обеих сторон. Всем лютые стрелы

смерть беспощадную шлют: Лигд инфулой, Лам красотою,

возрастом юным Эол погибели не отвратили, —

Ламу пронзил он уста, Лигд плачет, в пах уязвленный,

ты же рыдаешь, Эол, в чело белоснежное ранен;

ты родился на Эвбее крутой, ты — Фисбою послан

белой, а он не вернется назад к Амиклам зеленым.[74]

770 Верен каждый удар, ибо все божество опекает

стрелы, и нет для руки передышки: свист с первым сливает

посланный следом тростник. Кто может поверить, что это

лук — один, и одна свирепствует длань? То ударит

прямо, то в сторону ту, то в другую направит погибель,

то от напавших бежит, обернувшись единственно луком.

И негодуя, но все ж — восхищаясь, уже собирались

дети Лабдака[75], средь них — потомок Юпитера — первым

шел Амфион, не знавший еще, чье тело повергнет

в этом бою: "Доколе свой рок ты обманывать будешь,

780 мальчик, достойные чьи родители осиротеют?

Дерзость твоя и надменность души возрастают, покуда

в схватку с тобой никто не вступил, неравного боя

не удостоил тебя и себя не унизил до гнева.

К рощам аркадским вернись и со сверстниками оставайся

там; и покамест у нас отбушует Маворс свирепый, —

дома в сраженья играй. Но если тебя подвигает

славная гибель, — то что ж — ты как мужу пристало погибнешь!"

Против него раздраженьем давно воспылал тяжелейшим

грозный Аталантиад — он еще не унялся — и начал:

790 "Я против Фив, чьи воины здесь, слишком поздно оружье

поднял: кто мальчик настоль, чтоб с такими, как вы, не сражаться?

Грозный посев и побег аркадской породы[76] ты видишь,

а не фиванской: меня не фийя безмолвною ночью,

эхионийцу служа Лиэю, на свет породила,

на голове никогда не носил я уродливой митры,

не потрясал зажатым в руке позорящим древком![77]

Был я обучен зато пробираться по рекам застывшим,

в логовища проникать ужасные хищников мощных

и… — да о чем говорить? — если носит всегда моя матерь

800 нож и лук, а ваши отцы бьют в гулкие бубны?" —

Не перенес Амфион и, в уста говорящего целя,

дрот неподъемный пустил, — но грозною вспышкой железа

вспугнут, шарахнулся вбок звонкоступ с наездником вместе,

и стороной пронеслось копье, вожделевшее крови.

Тем исступленней с мечом обнаженным на Партенопея

мчит Амфион, но тогда Латония, на поле прянув,

к юноше стала лицом и его от врага заградила.

Юношу сопровождал любивший его безупречно

с Менала родом Доркей, которому мать поручила

810 битвы, и страхи свои, и дерзкие отрочьи лета.

Оного облик приняв, богиня проговорила:

"Будет! Довольно крушить огиговы рати, довольно!

Партенопей, пощади хотя бы злосчастную матерь,

или богов[78], благосклонных к тебе!" — А он, не испуган:

"Дай лишь его поразить, а о большем, Доркей мой вернейший,

я не прошу, — ибо дроты его моим не уступят,

схожи доспехи у нас и звенящие конские сбруи.

Сбрую себе я возьму, доспех над высоким порогом

Тривии вывешу, мать одарю захваченным тулом".

820 И улыбнулась в ответ Латония, слезы скрывая.

Из потаенных глубин небосвода за ней наблюдала,

нежно Градива обняв, Венера и, с болью о Фивах

напоминая ему, и о Кадме, и внуках несчастной

дщери Гармонии, скорбь, затаенную в сердце безмолвном,

кстати стремилась разжечь: "О Градив, ты разве не видишь,

как замешалась она, девичеством гордая, в гущу

воинов? Не для того ль, чтобы рати и марсовы знаки

дерзко смирять? И больше того — отбирать для убийства

стольких из наших мужей! Быть может, и доблесть, и ярость

830 вверены ей? — А тебе остается с козами биться?"

Взялся за меч, но смолчал справедливым упреком задетый

Браневладычный, кому — летящему в воздухе зыбком,

служит сопутником Гнев и прочие Ярости битвы.

Незамедлительно он приступил к Летоиде печальной

с криком: "Но где же твой стыд? Родитель богов не такие

битвы тебе поручил! — Если с бранного поля сейчас же

не удалишься, — поймешь: эта длань — не то, что Паллада".

Что предпринять супротив? Здесь гонит марсово жало,

здесь, о мальчик, твоя завершенная нить, там — Юпитер

840 грозный, — почтеньем к нему побежденная, та отступилась.

Маворс-родитель тогда озирает огиговы рати

и побуждает вперед Дрианта, чей родоначальник —

бурный душой Орион, — отчего почитавших Диану

он ненавидел[79]; и тот с мечом на смятенных аркадцев

мчится, и разоружает вождя: вереницею длинной

гибнет Киллены народ, и насельник тенистой Тегеи,

и эпитийцев вожди, и тельфусиаков отряды.

Тот же, надеясь врага и усталой десницей повергнуть,

сил не берег и, уже утомясь, метался повсюду,

850 тут помогая и там. Но тысячи знамений смерти

явлены, и облака погибели черной нависли.

Видит злосчастный, что с ним — горсть воинов, что настоящий

рядом Доркей, и чувствует: сил остается немного,

и полегчавшим плечом понимает, что тул истощился.

Каждый удар — всё слабей, и уже он себе показался

мальчиком. Тут перед ним полыхнул щитом заблиставшим

страшный Дриант: и уста, и недра аркадца внезапно

дрожь пробрала. — Когда над собой носителя молний

белая лебедь узрит[80], то жаждет, чтоб берег разверзся

860 Стримона, и на груди задрожавшие крылья слагает.

Так и в юноше вид неистовой мощи Дрианта

вызвал не ярость уже, но ужас — предвестника смерти.

Всё же оружье — к богам и Тривии тщетно взывая —

силится, бледный, поднять и целится луком безмолвным.

Он уж наставил стрелу[81] и, между локтей изогнувшись,

свел наконечник и лук и коснулся груди тетивою.

Но аонийским вождем дрот скорый, запущенный мощно,

на супротивника мчит и гнутую скрепу певучей

рвет тетивы, — погибает удар, опускаются руки,

870 тщетная наземь стрела с распрямленного падает лука.

Бросил злосчастный тогда и оружье, и повод в смятенье,

не замечая того, что на правом плече под доспехом

нежная кожа копьем пронзена; подоспело другое

жало и бегство коня смирило, подрезав поджилки.

Вслед сам рухнул Дриант — о чудо! — без раны единой[82], —

и поразивший его и причины не сразу открылись.

Мальчик же, сонмом друзей окруженный, к обочине поля

был отнесен и рыдал (простодушная юность!) о павшем —

сам умирая — коне[83]. Глава без шелома поникла,

880 и угасающий взгляд был страдальческой прелести полон.

Трижды его за власы потрясали, четырежды, — тщетно[84]:

никнет глава, и — самих фиванцев рыдать заставляя —

льет темно красная кровь из груди его белоснежной.

И, наконец, изронил он, хрипя, последнее слово:

"Вот и кончаюсь; — Доркей, утешь же несчастную матерь.

Правда, она — коль тревога дарит предчувствие людям —

видела или во сне или в знаменьях сына кончину.

Всё же ты страхи ее искусно смири и не сразу

правду скажи. И смотри, неожиданно или с оружьем

890 к ней не входи; и только когда рассказать приневолит,

молви: О мать, заслужил. Казни же меня против воли!

Мальчик, я взялся за меч, твоих уговоров не слушал,

и среди боя уже о боли твоей не попомнил.

Так что живи и, прошу, гневись на мое безрассудство,

но уж теперь — не страшись. Терзаясь, с вершины Ликея

ты понапрасну глядишь[85], не дойдет ли к тебе сквозь туманы

звук ли какой или пыль, взметенная нашим отрядом,

Хладный, на голой земле я лежу, и нет тебя рядом,

чтобы мою поддержать главу до последнего вздоха.

900 Эту вот прядь, лишившись меня, — и тут он десницей

прядь отделил[86], — эту прядь прими вместо мертвого тела:

ты ее часто — а я не давал — пригладить пыталась,

Вот ты ее и сожги, но смотри, обряд совершая,

чтобы никто моих стрел не тупил неловкой рукою

и не гонял любимых собак по логовам зверя.

А несчастливый доспех, предавший в первой же битве,

или сожги, иль укором повесь равнодушной Диане".