Фиваида

Третий Зефирами Феб[1] растапливал стылую зиму

и по весенней тропе выводил все более длинный

день, когда, наконец, внушенное богом решенье

принято было и рать для битвы злосчастной готова.

Факел горящий тогда над вершиной Ларисы Беллона

левой рукой подняла[2], а правой рукою, нацелив,

мощный взвихрила дрот: звенящий в безоблачном небе,

он пролетел и в берег вошел аонической Дирки.

В стан устремилась затем и, с мужами в златом и железном

10 блеске смешавшись, шумит, наделяет идущих мечами,

гонит коней и к воротам зовет, — не ждут уговоров

храбрые, но внушена и робким недолгая доблесть.

Названный день наступил. Громовнику вместе с Градивом

грудами жертвы легли; но, знамений добрых не видя,

жрец побледнел и внушил притворную войску надежду.

И обступая своих, родители, дети и жены

встали пред ними и их не пускают с высоких порогов.

Слезы без меры текут, щиты орошая и шлемы

скорбно прощающихся, и нельзя оторвать от доспехов

20 семьи любимые: им целовать закрытые шлемы

любо и долу склонять объятьями грозные перья.

Те же, кого лишь булат и самая смерть привлекает,

стон издают и дрожат от рыданьем разбитого гнева.

Именно так мореходов, в простор уходящих далекий, —

ежели Нот — в паруса, и якорь со дна выбирают, —

милая держит рука, и сплетаются длани вкруг шеи[3];

то увлажнившийся взгляд лобзанья тревожат, то моря

необозримая мгла; оставленные продолжают

все же на круче стоять: за бегущими прочь парусами

30 сладко следить, тяжело, что с берега ветер крепчает.

[Все же стоят и корабль со скалы провожают знакомой.]

Первой Молва, но и ты, сокровенная древность вселенной,

мне — да воспомню мужей и заботно их судьбы раскрою —

выведи оных, а ты, царица певучей дубравы,

ты, Каллиопа, внуши помощнице лире, какие

вывел тогда отряды Градив и силы какие,

сколькие грады лишил людей: коль исчерпан источник,

мыслью нельзя воспарить никому. — Уныл и печален,

шел под грузом забот преклонному возрасту близкий

40 меж ободряющих царь Адраст — едва ли по воле.

Он опоясан одним мечом, доспех — рядовые

следом несут; у самых ворот возница крылатых

чистит коней[4], и уже Арион от ярма убегает.

Воинов шлет Лариса царю, крутая Просимна,

славный стадами Флиунт, Мидея конная, Нерис —

та, что пенный Харадр устрашает огромной преградой;

кроме того, скалой укрепленные мощной Клеоны,

также Фирея, где кровь Лакедемона будет стекаться.[5]

Помня родство с царем, перебравшимся в Аргос, примкнули

50 те, кто Дрепана скалу бороздят и поля Сикиона,

края масличного, — их омывает молчащею влагой

Лангии топь и Элисс, чей берег крут и изломан.

Люто река почтена: говорят, суровые воды

зрят Эвменид стигийских, в поток погружать приобвыкших

лики и змей, от питья флегетонского дышащих тяжко,

коли фракийцев дома сокрушили они, иль преступных

кровли Микен, иль Кадмов очаг[6]; бегут от плывущих

воды, а заводи все черны от обилия яда.

Следом Эфира идет, услыхавшая жалобы Ино[7],

60 следом — Кенхрейский отряд — из мест, где поэтам нечуждый

выбит конем горгоновым ключ[8], где Истм разделяет

воды и прочь от земель моря уступившие гонит.

Эти отряды — всего три тысячи воинов — рады

вслед за Адрастом идти: несут кто копья, кто колья,

в пламени их закалив, — ибо кровь и обычай у разных

воинов разные; кто вращать пращею привычен,

крепко сплетенной, и день пустым препоясывать кругом[9].

Сам же Адраст, почтенный равно годами и скиптром,

так, словно гордый идет по полям, где издавна пасся,

70 бык: и шея его нетверда, и бессильно оружье, —

все ж он вожак; и с ним молодые бычки не решатся

в схватке сойтись: они и рога, от многих ударов

сбитые, видят, и грудь в огромных рубцах от ранений.

Рядом несущий значки со старцем Адрастом диркейский

зять[10] выступает, к кому благосклонны сраженья, чью ярость

весь укрепляет отряд: а в нем — из отчего края

воины есть, и одних подвигает изгнанник, их верность

крепнет от бед и растет, другим основное — владыку

переменить, но много таких, кого справедливость

80 с жалким свела. А тесть ему Эгион и Арену

отдал, добавил же к ним Трезены тесеевой силу,

дабы не шел он, ведя, бесславный, редкое войско,

дабы с тоской не следил за отечества отнятой славой.

Те же наряд и оружье на нем, в каких он явился

бурною ночью, пришлец роковой: тевмесский распластан

лев на спине, и древки двойным блистают железом[11],

сбоку на остром мече суровая Сфинга застыла.

В чаяниях и мольбах престол он уже обретает,

нежную мать и верных сестер[12]; но на башне высокой

90 горем убитую, всем вперед устремленную станом

Аргию видит: она и мысли, и очи супруга

вспять возвращает, гоня любезные Фивы из сердца.

В самой средине ряды родимого племени движет

с молнией схожий Тидей: он счастлив и мышцею крепок —

стоило трубам пропеть. — Змея из глуби подземной

так выскользает[13] к лучам ласкающим вешнего солнца:

старости дряхлой наряд поменяв и иссохшие годы

скинув, она меж трав молодых наливается силой;

горе тому, кто в густой мураве на нее натолкнувшись,

100 грозно шипящую пасть от первого яда избавит!

Также молва о войне из Этолии благоспоспешных

шлет на подмогу мужей, скалистая здесь же Пилена,

и мелеагров Плеврон, где сестры пернатые плачут;

здесь и крутой Калидон, и Юпитера именем звавший

Иду Олен, и меж волн ионийских приютной Халкиды

гавань, и облик реки, в борьбе с Геркулесом разбитый[14].

(Оный поток до сих пор из вод не дерзает глубоких

лоб рассеченный поднять и прячет в укрытье зеленом

голову, а берега унывают, в пыли задыхаясь.)

110 Грудь плетеным щитом укрыта, окованным медью.

хищные дроты в руке, и Марс-прародитель на шлеме.

Юность отборная вкруг могучего духом Ойнида

встала кольцом, а он — войной веселится, красуясь

славными ранами: нет, грозою и гневом не ниже

он Полиника, и кто причина войны — непонятно.

Следом дорийцев отряд идет в небывалом доспехе, —

тех, кто твои берега, о Лиркий, взрывают широко

плугом и поймы твои, о вожатый ахейских потоков,

Инах (ведь оный поток из персеевой почвы[15] клокочет

120 бурно, когда, от Тельца и Плеяд дождливых наполнясь,

пенится, зятем надмен Юпитером[16]); быстрый течет там

Астерион, Эрасин, увлекающий злаки дриопов[17],

ток, утоливший поля эпидавровы; холм, что не знает

геннской Цереры[18], но рад Иакху; и дальная Дима

помощь им шлет, и конную рать шлет Пилос нелеев, —

Пилос, безвестный досель, и в пору вторую цветущий

Нестор[19], — но сам он идти отказался в поход обреченный.

Вел же их и наставлял любить достославную доблесть

грозный Гиппомедонт в гремящем медном шеломе

130 с белым торчащим тройным острием, а стан под оружьем

стиснул железный наряд; и грудь, и плечи широко

огненный круг укрывал[20], и данаева в золоте зримо

ночь ожила: пятьдесят — под черными Фурий огнями[21] —

грешных лож багровеют, и сам у кровавых родитель

встал косяков и глядит на мечи, и славит нечестье.

Гиппомедонта несет от палладиной кручи[22] немейский

конь, пред оружьем дрожа, и тенью летучей обильно

полнит поля и, пыль вознося, воздымает равнину.

Так, плечами леса сокрушая и станом сугубым,

140 мчит двуприродный Гилей[23] по крутому пути из пещеры

горной: и Осса дрожит, и стада, устрашившись, и стаи

диких припали зверей; и даже собратьями ужас

овладевает, когда он скоком огромным к пенейским

водам стремится и ток заграждает громадою тела.

Может ли кто и число, и силу племен и оружья

смертною песней объять? — Своим божеством[24] побуждаем

к битвам старинный Тиринф: мужами могучими оный

город весьма плодовит, и он не унизил питомца[25]

мощного славу; но нет удачи бывалой, и мощи

150 воинской нет, и в пустых просторах редкий насельник

произведенные зрит Киклопов трудами постройки[26].

Все же сумел он прислать трех сотен могучую младость, —

в битвах — бесчисленный люд; копейных ремней и мечей им

блеск не претит, на главах и по спинам — желтые шкуры

львов, их исконный наряд; оружье — сосновые колья,

стрелы же плотно торчат из неисчерпаемых тулов.

В честь Геркулеса поют пеан[27], о том, как от чудищ

мир он избавил, и бог их слышит с Эты[28] лесистой.

Вот из Немей отряд, и военная сила, какую

160 лозы священные шлют клеонейца Молорха в сраженье; —

дом его славный (а в нем — доспех гостившего бога[29]

ивовым входом сокрыт) на малом виднеется поле,

где поднимается дуб, — к нему был мощный когда-то

лук прислонен, а земля следы сохраняет от локтя.

Пеший над всеми главой возносясь, Капаней озирает

войско: вращал он в руке четырех бычков непахавших

снятые шкуры, а их неподатливым грузом покрыла

медь, — застыла на ней, как будто сейчас лишь убита,

Гидра о грех головах: одни, воздымаясь, — живые —

170 змеи чеканным блестят серебром; другие, искусно

впаянные, умерев, чернеют золотом желтым;

Лерна и стынущий ток[30] вокруг голубеют железом.

Ребра его и пространную грудь защищает кольчуга

(оный соткали покров из бесчисленных нитей халибы) —

грозный — не материн — труд[31]; на нем выдается блестящим

сводом шелом, и только ему одному и подъемный

жалом снабженный стоит кипарис[32], обделенный листвою.

Шли под началом его питомцы Амфигении[33],

дольней Мессены, и те, кто вскормлен в Итоме гористой;

180 прочих прислали Фрион и высокогорная Эпи,

Гелос и Птелеон, Дорион, печально известный

гетским певцом[34]: превзойти Аонид велемудрых надеясь

в пении, был осужден Фамир на годы безмолвья

уст и кифары (но кто ж превозносится, встретясь с богами?),

и онемел; а ведь он и о состязании с Фебом

знал, и том, как повис сатир в знаменитых Келенах[35].

Но и авгура[36] уже роковещего ум осажденный

сдался: хотя он беду и знаки, несущие гибель,

зрел, но оружье сама подала неспешной рукою

190 Атропос, бога затмив; и не были тщетны супруги

козни: покои уже засверкали златом запретным[37].

Знала она, что сулит пророку аргивскому злато

верную гибель, но все ж вероломно решила, злодейка,

мужа на дар поменять: она домогалась доспехов

Аргии мощной, чтоб всех превзойти, похитив убранство.

Та же охотно (она понимала, что души героев

зыбки, но чаша войны опустится, если провидец

к войску примкнет) роковой наряд любимого мужа

с груди сняла, не жалея почти, и при этом сказала:

200 "Время такое, что мне не к лицу в блестящем убранстве

быть, Полиник: без тебя для красы обездоленной роскошь —

лишнее, — только бы страх опасности встречей грядущей

мне унимать и мести алтари разметавшейся прядью.

Стало быть, мне ль не грешно Гармонии великолепной

брачный подарок носить, когда, под грозящим шеломом

скрывшись, ты будешь бряцать оружием? Если ж позволят

случай и боги, то я превзойду нарядом аргосских

жен — как супруга царя, и храмы наполню священной

пляской — затем, что ты цел; пусть ныне нарядом владеет-

210 алчная, та, в ком горит по супруге воюющем радость".

Так наряд золотой к Эрифиле вторгся в пенаты ,

волею рока и внес семена необъятные бедствий;

и, над грядущим смеясь, Тисифона возликовала.

Конь тенарских коней (его в неравном соитье

Киллар[38] на свет произвел без ведома Кастора), гордый,

землю разит; облачает жреца парнасская волна[39],

и украшает шелом олива[40] лиственной прядью,

пурпурных перьев убор с белоснежною инфулой сплелся.

Держит оружие он и натянутый повод упряжки,

220 здесь и там — защиты от стрел, на ходу громыхает

лес железный: за ним, устрашающий дротом тяжелым,

сам он стоит, и осиленным щит полыхает Пифоном[41].

За колесницей идут аполлоновы следом Амиклы,

Гелос, и та, что кормой избегаема робкой, Малея[42],

Карии (им отвечать Дианы пляске привычно)[43],

Фарис, и та, что пернатых плодит, — кифереина Месса[44],

следом — тайгетская рать и с лебяжьих прибрежий Эврота[45]

грозный отряд: сам бог в орошенной пыли их питает —

пращур Аркад, и в них обнаженную доблесть и ярость

230 будит, — могуч оттого их пыл и сладостна жертва

смерти достойной: отцы прославляют сыновнюю участь

и вдохновляют на смерть, смятенной толпой о погибших

сверстники плачут, но мать увенчанным прахом гордится.

Держат бразды и по два копья, продетые в петлю,

обнажены рамена, суровая виснет хламида[46],

в лединых перьях[47] шелом. Но не только они выступают,

Амфиарай, за тобой: Элида холмистая войско

множит, за нею народ, населяющий дольную Пизу, —

тот, что в твоих золотых, о достигший синайского края,

240 плавает водах, Алфей, не смешанный с морем глубоким[48].

Бегом несметных колес чернозем терзают широко,

диких коней для войны приручают (ужасный обычай

памятен всем до сих пор эномаев, и слава осталась

им сокрушенных осей[49]), — удила от укусов скрежещут

ценные, взрытый песок кропят белоснежные хлопья.

Вел паррасийцев ряды, родительнице не сказавшись,

нежный годами (но так притягательна новая слава!)

Партенопей: ведь тогда суровая матерь[50] случилась

в рощах далеких (она не позволила б выступить сыну),

250 луком смиряя своим тылы ледяного Ликея[51].

Ликом прекрасней его из идущих в суровую распрю

не было — так в нем цвела благодать красоты превосходной,

и не отсутствовал пыл, — когда б только возраст был крепче!

В ком из властительниц рощ, из богинь, посвященных потокам[52],

в ком из напей не зажег он страсти великое пламя?

Видя, как отрок в тени меналийской траву приминает

легким касаньем шагов, сама Диана прощала

прежней сопутнице[53] (так говорят) и диктейские стрелы

в тул амиклейский вложив, ему рамена оснащала.

260 Дерзкою к Марсу пронзен любовью, он устремился

в битву, горя услыхать рога, и пылью сраженья

русую прядь осквернить, и, врага поразив, воротиться

с пленным конем: постылы ему дубравы, и стыдно,

что человечьей досель не прославил он стрел своих кровью.

Огненный, всех впереди он златом и пурпуром блещет,

под иберийским узлом морщинится ткани волненье,

а на щите у него — Калидонская матери мирной

битва[54]; ошую звенит натянутый лук; оперенный,

бьется колчан за спиной, кидонскими стрелами[55] полный, —

270 желтый от янтаря и светлый от яшмы восточной.

Он высоко восседал на звонкокопытном (привыкшем

робких косуль обгонять) коне в двойном облаченье

рысей[56], дивящемся, сколь тяжел при оружье хозяин —

в нежном румянце ланит, замечательный веком цветущим.

Верные сонмы ему вы, древние дали аркадцы,

старшие звезд и Луны, рожденные, молвят, на крепких

ветках дубрав[57]. — Тогда впервые земля поражалась

стоп бременящих следам, и не было пашен, селений,

и городов, и семей: маслина и дуб приносили

280 новорожденных детей, умножал населенье тенистый

ясень, ребенок, родясь, с плодоносного падуба падал;

смене ночи и дня они, говорят, изумлялись

и ввечеру, проводив Титана в закатную бездну,

не уповали на день. — Высылает насельников Менал

гордый, и мужи спешат от рощ парфенийских; Рипеи,

Стратия войско дарят и открытая ветру Эниспа[58].

Не отказались прийти Тегея, Киллена (чья гордость —

бог окрыленный[59]), лесной алтарь алейской Минервы,

быстрый Клиторий, Ладон (едва, Пифиец, не ставший[60]

290 тестем твоим), и средь гор блестящая снегом Лампия,

также Феней, посылающий Стикс к подземному Диту[61].

Шли соревнующийся с идейскими воплями Азан[62]

и паррасийцев вожди, и (ваша забава, Аморы)

села Нонакрии — край, Громовержцу с колчаном любезный[63],

шли изобильный скотом Орхомен[64], зверьем — Киносура.

Тот же задор разорил Эпита поля и Псофиды

кручу, и скалы, твоей, Геркулес, известные мощью,

чудищ приют — Эриманф, и Стимфал кимвалогремящий[65].

Племя аркадцев одно — породою, но снаряженьем —

300 разделено на тех, кто мирт пафийский сгибает[66]

и опекает бои суковатой пастушеской палкой:

лук у этих, и дрот у других; а волосы скрыты

шлемом: у этих на вид — аркадская шапка из меха,

тем — медведицы пасть ликаонской главу укрывает[67].

Оный военный собор и сердца, посвященные Марсу,

воина ни одного из соседних Микен не узрели:

там совершались пиры людоедские[68], вспять возвращалось

Солнце, и битву свою затевали братья другие.

Но досягает уже до ушей Аталанты известье,

310 что отправляется сын на войну и всю за собою

гонит Аркадию: шаг у нее задрожал, и упали

стрелы, — и мчится она сквозь леса стремительней ветра,

скалы минует и рек, к берегам подступивших, преграду, —

так, как была, связав волоса и русый с затылка

сноп распустив по спине. — Так в ярости лютой тигрица,

коли похитят приплод, за добычливым всадником мчится.

Встала она и, грудью вперясь в натянутый повод

(сын же, бледнея, — к земле): "Сей пыл безумный откуда,

сын, у тебя, и в юной груди — недолжная доблесть?

320 Ты ли способен мужей к боям побуждать и обузу

Марса нести и ступать среди меченосных отрядов?

Ладно бы сила была! — Но, бледнея, сама я видала,

как ты рогатиною кабана упорного встретил:

ты ведь навзничь едва не упал, и дрожали колени;

если б я жала тогда не метнула с двурогого лука, —

где были б войны твои? Но ни стрелы тебе не помогут

здесь, ни тугая дуга, ни этот надежный, но чуждый

скверне убийственной конь. На великое ты посягаешь,

сын мой, доросши едва до чертогов дриад и до гнева

330 нимф эриманфских. Увы, но знаменья были неложны:

я-то дивилась, с чего недавно дрожали Дианы

храмы, и низко лицо опустила богиня, и пали

кровы с наверший святых; и лук мой от этого медлит,

и тяжелеет рука, и шлет неверные раны.

Ты бы дождался, пока почтеннее станешь и крепче,

розы ланит — окутает тень, и сходство исчезнет

с ликом моим, — тогда и воюй, и меч вожделенный

Я же подам и тебя не стану удерживать плачем.

Ныне с оружьем домой воротись. — Но как же, Аркадцы, —

340 подлинно, скал и дубов сыновья[69], — его вы пустили?!"

Хочет чрезмерного! Все — и сын, и вожди — утешают,

тщатся тревогу унять, и уже — глухие несутся

зовы трубы. Но не может она из нежных объятий

выпустить сына, вождю Адрасту его поручая.

А от другой стороны — кадмейцев марсовы толпы[70],

царским безумьем крушась, но робкой молвы не пугаясь

(слухов, что Арги в поход выступают с союзною силой),

медленней, нежели те, стыдясь за царя и причину,

все же готовят войну. Но никто обнажить не стремится

350 меч иль свод заключить рамена в отцовы доспехи,

иль снарядить крылоногих коней — отраду в сраженье.

Нет, но понурив главы, без мысли и гнева, роняют

руки дрожащие: тот скорбит о родителе милом

в доле ужасной, другой — о сладостных летах супруги

юной, а также о том, что несчастными вырастут дети.

Бог-воитель ни в ком не пылал, старинные стены —

рухнуть грозили и те; амфионовы мощные башни[71]

ветхий от старости бок обнажали, и — верой святою

возведены до небес — трудом простым и негромким

360 камни скреплялись. Но все ж и от градов Беотии ярость

мстящая жаждет нестись, — отнюдь не затем, чтоб на помощь

выйти злодею-царю, но — град побуждает союзный.

Тот же — вылитый волк[72], губитель тучной скотины:

чрево от сукровицы тяжело, и вздыбился волос,

обезображена пасть отверстая шерстью кровавой, —

с пастбищ спешит он, туда и сюда тревожно кидаясь

взглядом: не гонятся ли, открыв злодеянье, крутые

пастыри вслед, — и бежит, великость вины сознавая.

Множество страхов Молва смутливая нагромождает:

370 тот говорит, что вразброс по асопову брегу блуждают

всадники Лерны, другой — но тебе, Киферон вдохновенный,

третий — что взяли Тевмес и во мраке ночном загорелись

от караульных огней Платеи сторожевые.

То же, что пот проступил на ларах тирийских[73], а Дирка

кровью течет, что родят — уродцев, что вновь говорила

Сфинга в горах, — любому узнать повсюду возможно,

да и увидеть. И страх вдобавок к прежнему новый

мукой стесняет сердца: подхватившись и бросив кошницы,

вдруг в долину бежит хоровода лесного царица[74]

380 с кручи Огига; сосны, расщипанной натрое, мечет

скорбно туда и сюда окровавленный свет[75] и, пылая,

вздыбленный ужасом град[76] возбужденными криками полнит:

"Веледержавный отец нисейский[77], твоя закатилась

к дедову роду[78] любовь! — Под стылой Медведицей ныне

жезлом железным Исмар воинственный ты сотрясаешь

и виноградным велишь проникнуть лозам к Ликургу;

иль на взбухающий Ганг[79], иль к недавним Тефии красной

храминам, или в дома восточные пылким триумфом

грянешь, а то, золотой[80], от Гермовых токов исходишь.

390 Мы же, потомство твое, оружье исконное бросив —

празднеств приметы твоих, — войну, и страхи, и слезы,

мерзость привычных бесчинств и дары неправого царства

жертвуем. Лучше бы, Вакх, меня средь вечного снега

ты поместил, унеся за Кавказский хребет, амазонок

распрей гремящий, чем мне о вождях и племени грешном[81]

ужасы молвить: тебе для иных я безумств присягала,

Вакх, — не неволь. Я вижу быков одинаковых битву:

равен обоим почет, и кровь их едина в истоке;

лбом упираяся в лоб, рогами крутыми сцепились

400 неукротимо и вот — погибают во гневе взаимном.

Худший, ты уступи и один не пытайся, губитель,

дедовы оборонять поля и общие горы![82]

Жалкие в рвенье своем, вы бьетесь, кровь проливая,

а получает луга — другой". — Изрекши, застыла:

Вакх отпускает ее, и она отрезвляется тут же.

А трепетавший беды, различными страхами сломлен[83],

царь, терзаясь, как все, кто робеет неверного завтра,

к старческой мощи воззвал пророка Тиресия, к зрячей

оного тьме. А тот не по жертвам быков изобильным,

410 не по пернатым крылам, не по недрам, бьющимся правдой,

не от расчисленных звезд, не по знакам невнятной треноги,

не по курению смол благовонных над алтарями

тайны богов доносил, но из царства смерти суровой

вызванных манов явил[84] и таинства Леты, так молвят,

перед вождем, омытым в воде Исмена[85], где токи

с морем мешает река; пространство вокруг он очистил,

недра двухлеток разъяв[86], а воздух — дыханием серы,

зельями редкостными и длительною ворожбою.

Лес в умудренных летах, согбенный старостью мощной,

420 с неопадавшей листвой стоял, недоступный от века

солнца лучам, — и его сокрушить не могли ураганы,

или же Нот, иль Борей, Медведицей Гетской гонимый.

Тишь гробовая в лесу: принуждал безотчетный к молчанью

ужас, а свет, заключенный, бледнел, на свет непохожий.

Тьма не пуста божеством: Латонию, рощ опекуншу,

в каждом дуба стволе и в каждом кедре смолистом

запечатленную, лес священным окутывал мраком.

В чаще звеня, летят незримые стрелы богини,

псы завывают в ночи, когда, чертоги покинув

430 дядины[87], облик она обретает новой Дианы;

но, притомясь на хребтах, — когда высочайшее солнце

шлет сладчайшие сны, — здесь, кругом широким повсюду

стрелы вонзив и склонясь на исчерпанный тул, засыпает.

Марсова рядом земля простирается[88] полем широким,

Кадма вместившего сев крутого, который решился —

после родственных битв в бороздах губительных — плугом

первым вспахать целину и взрыхлить увлажненную кровью

пашню. Великим досель земля смятением теней

и среди дня, и в безлюдной ночи, несчастная, дышит,

440 ежели вновь восстают земнородные ради сражений

тщетных, — и в страхе тогда, не кончив начатой вспашки,

пахарь бежит, и к дому быки, обезумев, стремятся.

Здесь прорицатель седой — где столь для стигийских подходит

таинств земля и кровь текущая почве угодна —

сумрачношерстных быков и черных коней[89] заставляет

остановить и к нему подвести отборные выи

стада. Тогда застонал Киферон, сокрушаясь, и Дирка,

а между шумных долин тишина нежданная встала.

Ярые старец рога облек плетеницей зеленой,

450 сам их нащупав рукой, и у входа в знакомую рощу

вакхову прежде всего изобильную девятикратно

влагу склонил над изъятой землей, и вешнего млека

дар, и актейский поток[90], и кровь, влекущую манов;

и доливал он, пока не насытилась почва сухая.

После срубленный лес собирают, и жрец для Гекаты

три повелел костра возвести и столько же — Девам[91],

близ ахеронтовых вод рожденным. И твой, о Аверна

царь[92], до небес высокий костер воздвигся, хоть был он

в ямину врыт; а за ним — для подземной Цереры[93] вздымался

460 жертвенник меньший, с лица и со всех сторон кипарисом

горестным скрытый. И вот — уже со знаком железа[94]

на запрокинутых лбах, орошенных влагой плодовой, —

пали стада на убой. Манто безбрачная тотчас

пробует кровь из наполненных чаш и после, по кругу

трижды костры обойдя, по святому уставу отцову

молвит о жилах живых и недрах, еще не застывших.

После немедля она умещает под черные ветви

жадный огонь. И едва ощутил Тиресий, что хворост

в пламени начал трещать и что, наконец, загудели

470 скорбные груды — ему опалил дыханием щеки

мощный огонь, и жар наполнил пустые глазницы —

он возопил, и костры, трепеща пред глаголом, дрожали.

"Тартара грозный предел, и ненасыщаемой Смерти

страшное царство, и ты, о самый свирепый из братьев[95],

коему подчинены и души, и вечные грешных

вопли, и служат кому глубинного мира чертоги, —

дайте открыться немым укрытиям и Персефоны

строгой бесплотный народ[96] отпустите, направив в просторы

ночи, и челн через Стикс пусть полным назад возвратится.

480 Пусть устремляют свой шаг к обители света не только

маны, — и ты, Персеид, повели благочестный Элисий

толпам покинуть своим, и сумрачный пусть их Аркадец

мощною ветвью ведет[97]; а навстречу — во зле опочивших

(многих вмещает Эреб, и многие — кадмовой крови),

трижды потрясши змеей и тисом зовя их зажженным[98],

дню, о вождь Тисифона, яви, и солнца лишенных

да не прогонит назад устремляющий головы Кербер".

Так он сказал, а затем и старец, и фебова дева[99]

души свои напрягли и бестрепетно оба стояли,

490 в сердце вместив божество; дрожал в неописанном страхе

лишь Эдиподионид, и пророка, поющего ужас,

он то за плечи хватал, то за руки, то за повязки,

то, истомившись, просил прекращения священнодейства.

Сходно у логовища в чащобе лесов гетулийских

льва, раздражая его неистовым криком, охотник

ждет, душою крепясь и сжав в ладони вспотевшей

дрот; леденеют уста, шаги трепещут от страха:

выскочит кто и каков? — и льва по ужасному рыку

воображая, его измеряет слепящим смятеньем.

500 Тут, поскольку досель не явилися тени, Тиресий

молвил: "Клянусь, о богини, кому сей огнь насыщал я

и над разрытой землей проливал кархесии шуйцей[100], —

более не потерплю промедленья! Ужели взываю

тщетно? — Появитесь вы, коль велит фессалиянка воплем

буйным иль вас призовет колхидянка, скифской отравой

напоена[101], — и, дрожа, побледнеет трепещущий Тартар.

Я же для вас не указ, раз вы вознести не хотите

трупы пред нашим костром и урны воздвигнуть с костями

древними, и оскорбить и неба богов, и Эреба —

510 тех и других — и сюда, ради ликов, железом лишенных

жизни, явившись, принять принесенные недра закланных.

Немощных лет и чела моего омраченного тучи

не презирайте, прошу: и мы разгневаться можем.

Знаю я все имена и знаки, которых бойтесь,

мог бы Гекату смутить, когда б не робел пред Фимбреем,

или того, кто царит, непостижный, над миром трояким[102]:

оный… — однако, молчу: запрещает мирная старость.

Вас же…." — но страстно Манто возразила, фебова дева:

"Слышат, родитель, тебя: бесплотные близятся толпы[103],

520 зев элисийский разъят, отверстого поля расселась

емкая тьма, — уже и леса, и черные реки

стали видны, и бледный песок, Ахеронтом омытый.

Катит дымный поток Флегетона ужасное пламя[104],

Стикс, разделяя миры, заключенным препятствует душам.

Бледный, на троне сидит властелин[105], а вокруг различаю

сеющих пагубу дев — Эвменид, и стигийской Юноны[106]

сумрачный вижу покой и ее суровое ложе.

Темная Смерть сидит меж зеркал[107] и ведет для владыки

счет безмолвных племен, и огромна толпа несочтенных.

530 Теням гортинский судья, грозящий безжалостной урной[108],

правду велит говорить, заставляет поведать о прошлой

жизни и кончить рассказ признаньем заслуженной кары.

Но об Эребе зачем, о скиллах, о тщетной кентавров

ярости, иль о цепях нерушимых, сковавших Гигантов,

иль о стесненной вещать Эгеона сторукого тени?[109]"

"Право, известное всем, дочь, старости кормчий и сила,

не пересказывай мне. Ибо кто о камне Сизифа,

водах, вводящих в обман[110], и Титии, пище пернатых,

и об огромных кругах слепца Иксиона, не знает?

540 Я же разверзшиеся и сам, покуда был крепче,

глуби видал, — Геката меня провожала, покамест

бог мне очей не затмил, единой душе оставляя

зрение. Лучше сюда аргосцев, а также фиванцев

души заклятьем гони, а прочим — четырежды млеком

их окропив[111] — повели, о дочь, вернуться, оставив

скорбную рощу; и мне о лицах, облике, силе

крови вкушенной, о тех, кто знатен в обоих народах

молви, прошу, и ночи моей поведай о каждом".

Та — как велел — заклятье плетет, их сонм разделяя

550 и окропленных тесня, — по виду — Медея иль Кирка,

что на Ээе творит превращенья, но только безгрешна.

После же так говорит родителю-священнодею:

"Первым Кадм безжизненные уста приближает

к яме кровавой, за ним киферейская отрасль влечется

следом, и обе змеи[112] испивают живящую влагу.

Их окружают земли порождения — марсово племя:[113]

век их одним измеряется днем, на каждом доспехи,

каждый сжал рукоять; теснят, сминают и мчатся,

словно живые, ярясь, и в них — не забота приникнуть

560 к яме печальной, но страсть отторгнуть кровь друг у друга.

Следом — горсть дочерей и плача достойные внуки:

сирую зрим среди них Автоною и гневную Ино,

что, озираясь на лук, к сосцам залог прижимает[114]

нежный, а рядом — прикрыв руками утробу — Семела;

матерь кадмейская[115] там — уже отпущена богом,

тирсы свои поломав, вопит над Пенфеем, терзая

окровавленную грудь, а он — по летейским беспутьям

к берегу вод стигийских бежит, где кроткий о сыне

плачет отец Эхион и растерзанный труп сочленяет.

570 Скорбного Лика я зрю; назад занесший десницу,

тело с плеча Эолид[116] отягченного наземь бросает.

Не изменился и здесь наказанный чуждым обличьем

сын Аристея[117]: досель чело угрожает рогами,

стрелами — руки, — он псов прогоняет, стремящихся к ране.

И ненавидимая за потомство обильное, следом

Тантала дочерь[118] идет и трупы считает надменно,

не изменившись от бед: она не жалеет, что неба

волю презрела, и здесь тем пуще язык развязала".

Так покамест отцу Манто непорочная пела, —

580 космы седые его, подымая повязки, вздыматься

стали, и крови прилив окрасил иссохшие щеки.

Не опираясь уже на крепкую палку и деву

верную, он, над землей распрямившись, промолвил: "Довольно"

пения, дочь, не нужен мне свет наружный: сплошная

мгла разошлась, и черный туман с очей упадает.

Духа я полн — от теней ли он, Аполлоном ли послан

вышним, — но вижу я все, что слышал. Но как же, однако,

взоры к земле опустив, печальны аргосские души!

Грозный Абант, губительный Прэт, Фороней-миротворец

590 и рассеченный Пелоп[119], и свирепою пылью покрытый

с ним Эномай[120] лицо увлажнил обильной росою.

В этом провижу для Фив удачу в боях. Но другие

души, что плотной стоят и — судя по ранам и латам —

бранелюбивой толпой, — зачем залитые кровью

лица, и перси свои, и длани — воздев их в подобье

крика — не с миром на пас устремляют? О царь[121], не они ли

те пятьдесят?[122] — Посмотри: вот Ктоний, и Хромий, и, видишь,

тут же Фегей и Мэон, как мы, отмеченный лавром…

Ярость уймите, вожди, поверьте, смертные мненья

600 здесь не дерзают решать: прядет железные годы

Атропос нам, а вы — избегли невзгод и ужасных

войн, и новых боев с Тидеем". Промолвил и связкой

веток зеленых прогнал подступивших, на кровь указав им.

Без приближенных стоял на бреге печальном Коцита

Лаий (Аверну его беспощадному крылообутый

бог возвратил) и косо смотрел на свирепого внука[123],

ибо его он признал; ни крови он не отведал,

как остальная толпа, ни к иной не приблизился влаге,

ненавистью бессмертной дыша. Но его вызывает

610 сам аонийский пророк: "Вождь славный Фивы Тирийской,

с чьею кончиной уже амфионовы стены не зрели

доброго дня над собой, о ты, вполне отомстивший

лютую гибель, о тень, с которой в расчете потомки,

жалкий, куда ты бежишь? Простерт тебе ненавистный

в пагубе долгой, краев соседственной смерти касаясь,

свой исчерпанный лик[124] и смрадом, и кровью засеяв,

изгнан из светлого дня, — и смерти лютейшая доля,

мне уж поверь! Но ради чего безвинного внука

ты избегаешь? Приблизь лицо и жертвенной крови

620 вдоволь испей — и грядущий удел, и потери сражений,

судьбы своих приоткрой — из жалости или презренья.

Только тогда на ладье вожделенной запретную Лету

дам переплыть[125] и в земле по обряду тебя упокою

и допущу к стигийским богам". — Того умягчает

дар достодолжный, — лицо заалело и так он ответил:

"Сверстный мне жрец, почему избираешь ты, души пытая,

для предвещанья — меня, предпочтенного стольким умершим,

чтоб о грядущем я рек? — И о прошлом помнить довольно.

Внуки преславные, вам не стыдно ль нашего мненья

630 спрашивать? Нет, для нечестии святых того извлеките,

кто поразил счастливым мечом отца[126], кто к истокам

влекся своим и детьми наградил неповинную матерь.

Ныне же он досаждает богам и подземным собраньям

Фурий и наши увлечь умоляет в сражения маны.

Что ж, коль избран я был прорицать о плачевном грядущем,

то расскажу, что Лахесис мне и Мегера крутая

дали открыть вам: война, бесчисленным движется строем

всюду война, и Градив роковой лернейских питомцев

гонят бичами: их ждут земли откровенья и божьи

640 стрелы, и славная смерть, и закон, отказавший преступно

им в погребальном огне. Победа назначена Фивам, —

не трепещи: не взойдет на престол твой брат разъяренный,

Фурии будут царить, и грех двойной, и — увы мне! —

злобный меж жалких мечей победит родитель[127]". — Промолвив,

меркнет и в сбивчивом их оставляет тумане сомнений.

Тою порой по холмам леденящей Немеи и чащам

битв геркулесовых[128] шли инахиды строем походным.

Страстью пылают они сидонскую вырвать добычу[129],

рвутся дома сокрушить и расхитить… — А кем остановлен

650 гнев их, и кто их сдержал и как заблудились в дороге, —

Феб, научи[130]: лишь редкая ткань молвы перед нами.

Войско хмельной возвращал от Гема смиренного к дому

Либер[131]: уже две долгих зимы он бранелюбивых

гетов безумствам учил и привык, что там зеленеет

Отрия снежный хребет и Родопы в тени икарийской.

Ныне же путь свой, лозой освящаемый, он к материнским

правит стенам: бегут без упряжи справа и слева

рыси, а тигры узду, вином увлажненную, лижут.

Следом ликующие мималлонки[132] с добычею мчатся,

660 тащат быков и волков, и медведиц, растерзанных ими.

Сопровождают его удалая Гневливость и Ярость,

тут же Угроза и Пыл, и Горячность, Трезвости недруг, —

сбивчив сопутников шаг, совершенно подобных владыке.

Оный, едва увидал, что пыльной Немея клубится

тучей и вспыхивает на железе лучащемся солнце,

Фивы ж досель к боевым столкновеньям отнюдь не готовы, —

зрелищем был потрясен: и, расслабленный видом и духом,

тут же замолкнуть велел тимпанам, меди и шуму

сдвоенный флейт[133], поражающих слух с превеликою силой.

670 Молвил же так: "Сей сброд и меня, и род истребить мой

мыслит, а ярость горит издалёка: свирепую битву

Аргос и мачехи[134] гнев необузданный мне посылает.

Всё-то ей мало, что мать повержена в прах недостойный,

мало родильных костров и мною испытанных вспышек

молнии, — ныне она преступно соперницы прежней[135]

холм и останки мечам предает и беспечные Фивы.

Кознью помеху сплету, — к тому, к тому устремляйтесь,

спутники, полю! Ио!" — по знаку гирканские тигры

вздыбили шерсть, и у пашни он был, едва приказав им.

680 Час приближался, когда задохнувшийся полдень подъемлет

солнце к вершинам небес, когда на пашнях пустынных

зной неподвижный стоит, а рощи — лишаются тени.

Либер речных призывает богинь и, между молчащих

став, говорит: "О духи ручьев, о сельские Нимфы!

Вместе с толпой сопутниц моих труды претерпите,

ради меня удержав арголидские реки в истоках,

и озерки, и ручьи, бродящие в пыльных просторах.

Влага Немеи-реки, вдоль которой шествует войско

к нашим стенам, — в глубину да скроется первой. Сам будет —

690 чтобы не медлили вы — помогать с высоты поднебесной

Феб; начинаньям успех обещан и звездами: в пене

знойный Пес Эригоны моей[136]. Так шествуйте бодро,

шествуйте в глуби земли. Потом из пучины глубокой

вас извлеку и храмов моих дорогими дарами

сам окажу вам почет и сам наглецов козлоногих[137]

кражи ночные сдержу и страстные Фавнов порывы".

Молвил, — и лица у Нимф, казалось, застыли и ссохлись,

пряди зеленых волос, лишенные влаги, торчали;

лютая жажда тотчас поля инахийские выжгла:

700 вмиг разбежались ручьи, засохли ключи и озера,

реки в пустых берегах раскалившимся илом твердели.

Засухой страждет земля, и пробившийся нежного стебля

долу склонился побег; обмануты, овцы застыли

по берегам, и быки истомилися по водопою.

Так убывающий Нил, в огромных скрываясь вертепах,

ликом восточной зимы заставляет луга заливные

твердыми стать, и холмы, оставлены влагой, дымятся,

и ожидает отца[138] растрескавшийся Египет,

чтобы — в плеске воды — полям по просьбам фаросцев

710 дал он питанье и год к изобильным подвел урожаям.

Гиблая Лерна суха, сух ток диркейский и мощный

Инах, а также Харадр, влекущий подводные камни,

и Эрасин, всегда берегам непокорный, и столь же

быстрый Астерион, чей ток в бездорожьях высоких

слышимый издалека, дрему пастухов нарушает.

Древле, когда без узды огонь, по своду летящий,

гиперионовых вниз увлек коней Фаэтона[139]

и о беде небеса вопияли, и дрогнули море,

суша и звездный убор, — тогда ни в источниках — влаги,

720 ни на деревьях — листвы не осталось, — повсюду пылало

пламя, повсюду — пожар, и — подобно реке обмелевшей —

изнемогал Эгеон в пространном подобии брега.

Смолкшие воды питать продолжала в тени сокровенной

Лангия только одна, но и та — велением бога.

Водам еще Архемор унесенный печального не дал

имени[140], и о реке — не знали: беспутье хранило

рощу и самый поток; ждет Нимфу великая слава

после того, как ахейцев вожди почтут состязаньем

скорбь Гипсипилы, а чин трехлетний[141] — память Офельта.

730 Ни пламеневших щитов нести не могли, ни плетенья

стиснувших панцирей (столь жестокая жажда томила!),

воины: ссохлись у них не только губы и глотки,

но допекал и внутренний жар: затрудненно стучало

сердце и билось слабей, недужная кровь коченела

в жилах сухих. Над землей, растрескивавшейся и пыльной,

зноем дышал раскаленный туман. И потная пена

не покрывала коней, удила сухие грызущих

и заключенный язык высовывающих наружу.

Плеть позабыв и хозяйскую власть, метался по пашням

740 воспламенившийся скот. Тотчас же Адраст рассылает

всюду разведателей: не осталось ли вод ликимнийских,

и не течет ли ручей Амимоны. Но вглубь исчезает

все от слепящих огней, и Олимп безнадежно безводен, —

так, словно Ливию вдруг, иль пустыню песков африканских

видят они, или град незнакомой с дождями Сиены.

Вдруг, лесов посреди блуждая, — Эвой подготовил

встречу — внезапно они Гипсипилу в прекрасной печали

видят: хотя у груди Гипсипила Офельта держала —

горестное дитя инахова сына Ликурга,

750 а не свое — и были власы неприбраны, платье ж

бедно, но лик сохранял достоинство царское, горем

не истребленное. Ей говорит Адраст пораженный:

"Властное рощ божество — ибо ясный твой лик запрещает

смертным твой род почитать! Под этим жаром небесным

ты бестревожно без вод не страждешь, — так помоги же

близким народам. Тебя, отделив от толпы непорочной,

либо Латония, лук носящая, выдала замуж,

либо высокая страсть, с небес соскользнув, осенила:

спален аргосских не чужд и богов председатель[142]. Призри же

760 полк наш плачевный! Мечом разрушить виновные Фивы

мысль увлекла нас, но рок невоинственный жаждой суровой

души бойцов одолел и праздные силы похитил.

Помощь измученным дай, укажи нам поток ли бурливый,

влагу ли мерзких болот: в беде ничто не зазорно,

все подойдет. Так проси же скорей Юпитера ради

ветра с дождем и верни ушедшую силу, а душам —

битвенный пыл: и так же пускай под счастливой звездою

груз твой растет. И если нам даст возвратиться Юпитер, —

о, сколь великой тогда тебя награжу я добычей!

770 Жертвами я возмещу из диркейского стада, богиня,

воинов наших число и в роще алтарь твой воздвигну".

Молвил; речей посреди прерывалися просьбы дыханьем

жарким, и в душных струях пересохший язык запинался.

Все были бледны равно и дышали открытыми ртами.

Им лемниянка так, потупив лицо, отвечает:

"Но почему же для вас — хоть и чту небожителей в предках —

я божество? — Увы, лишь в одном перестигла я смертных —

в горестях. Сирую вы кормилицу сына чужого

зрите, а есть ли кому моих кормить и лелеять, —

780 ведает бог; а ведь был и престол, и родитель великий… —

впрочем, зачем я держу изможденных у вод вожделенных? —

Тотчас за мной, — если только хранит вековечные струи

Лангии ток, — но всегда — и под знаком палящего Рака[143],

и невзирая на блеск лучей звезды икарийской[144], —

все ж он бежит". — И, боясь, что ноша ей быть помешает

скорым вождем, кладет младенца несчастного (горе!),

рядом в траву — так Парки велят; он было заплакал,

но, подвигая цветы и утешно шепча, унимает

сладкие слезы она. — Такова берекинтская матерь:

790 робким Куретам она плясать[145] над Громовником малым

повелевает, и те, соревнуясь, священной посудой

громко грохочут, но все ж оглашается криками Ида.

Мальчик[146] на лоне земли расцветающей то меж высокой

вешнею зеленью полз, склоненным лицом подминая

мягкие травы, а то взывал к кормилице милой,

плача без млечных сосцов; потом начинал улыбаться

и, замышляя слова для губ необорные нежных,

шуму дивился дерев и схватывал, что ни заметит,

время с веселым лицом провождал, блуждая по лугу

800 в полном неведенье зла и непотревоженный жизнью, —

словно маленький Марс в одрисийских снегах, или словно

мальчик пернатый в горах Менала, иль шаловливый

на берегу Аполлон, наклонявший Ортигию набок[147].

Те же — сквозь чащу спешат, в зеленой тени бездорожья

часть окружает вождя, а часть — густою толпою

следом стремится за ней; она же идет посредине

спешно, но без суеты; и вот — недалеким потоком

глухо долина шумит, а журчанье камней наполняет

слух, и Аргус, к ручью подбегающий первым, ликуя

810 и на ходу подымая значок для легких отрядов,

крикнул: "Вода!", — и из воинских уст понеслося далеким

криком: "Вода!" — Так вдоль берегов Амбракийского моря[148]

глас молодых моряков, побуждаемых кормщиком, с весел

вдруг раздается, а им в ответ откликается гулко

суша, — едва Аполлон, здесь чтимый, Левкаду откроет.

Все устремились к реке, вперебой, без различия чина,

вместе и люд, и начальники: всех друг с другом смешала

равная жажда; волы, запряженные, вместе с возами

входят, и быстро летят со всадниками при оружье

820 кони; одних — стремительный ток, тех скользкий подводит

камень: вода, без почтенья к царям, влекомым пучиной,

валит их с ног иль уста затопляет зовущих друг друга.

Волны гудят, и река расхищается вплоть до истоков

дальних: за миг лишь — мощна, несмутима, с чистым теченьем,

видным насквозь, теперь — до дна лишенное влаги

русло: в него берегов обвалились края и разрытый

дерн, — но и мутный ручей, оскверненный грязью и пылью,

жажду унявшие пить продолжают. Можно подумать, —

воины в битве сошлись, и подлинный Марс разъярился

830 в водах речных, иль захваченный град разорил победитель.

Молвил один из царей, окруженный стремниной потока:

"Ты, о Немея, лесов зеленых по праву царица,

чтимый престол Юпитера, ты — Геркулеса трудами

кроткою стала с тех пор, как гривастую страшного зверя

выю он сжал и душу стеснил в напрягшемся теле[149].

После сего — перестань на почин подвластных народов

гневаться; так же и ты, пред любым непривыкший смиряться

солнцем, носящий рога даритель несякнущей влаги[150],

весел гряди и в доме любом уста ледяные

840 ты разомкнешь, бессмертьем дыша; не Зима ведь седая,

снег растопив, не Дуга[151], из иных истоков похитив

воды, питает тебя, и не тучи набухшие Кавра, —

сам от себя ты течешь, никаким не подвластный светилам.

Ни аполлонов Ладон, ни троянский Ксанф, ни ликийский,

ни злоковарный Сперхей, ни Ликорм, Кентавром хранимый[152],

не предпочту: и в мирные дни, и в дни грозовые

войн я буду тебя почитать — и в будни, и в праздник —

вслед за Юпитером. Нас прими и победами гордых

радостно и, допустив утомившихся к водам приветным

850 так же, как ныне, — признай тобой защищенное войско".