Фиваида

В эту тревожную ночь аонийского края коварный

руководитель не мог — хотя увлажнившимся звездам[1]

долгий труд еще предстоял до рассвета — забыться

сном: не стихали в душе, заставляя терзаться, заботы

о подготовленном зле, и — худший в сомненьях советчик —

многое страх предвещал: «О горе мне, что ж они медлят?» —

так восклицал он, сочтя, что легко одолеют Тидея

столько мечей, что числом и дух возместится, и доблесть.

«Может быть, он с дороги свернул? А может быть, Арги

10 выслали помощь ему? И сразу же слух о злодействе

ближних достиг городов[2]? Не мало ль отобрано мною,

отче Градив, и не слабых ли рук? Но там и храбрейший

Хромий, а также Дорил; а наших не меньшие башен

мне Феспиады могли б сорвать с основания Арги.

Да и Тидей для моих, полагаю, мечей проницаем, —

сам он и руки его — не из меди иль адаманта

цельного[3]. Трусам позор, если сомкнутый строй безуспешно

бьется с одним». Но, кипя волнением многообразным,

он тосковал и прежде всего оттого удручался,

20 что не пронзил посланца мечом, пока пред собраньем

тот говорил, и свою не насытил мерзкую злобу.

Вдруг — стыдился того, что затеял, и каялся, — словно

меж ионических волн вожатый ольхи калабрийской[4] —

в плаваньи не новичок, хотя он родимую гавань

был бы не должен бросать при ясном светиле оленском;

бурный Юпитер едва загрохочет и мира устои

все загремят и склонит небеса Орион многозвездный, —

он и стремится к земле, и ей не дает приближаться;

буйствуя, Нот срывает с кормы, и, бросив уменье,

30 кормчий стенает, слепым поневоле волнам доверяясь; —

так же и Агенорид-предводитель[5], следя за денницей,

медлящей в небе, в сердцах рассвет укоряет нескорый.

Ночь, опускаясь, уже заходящую власть отдавала,

звезды скрывались, когда великая Тефия стала

с моря восточного гнать неспешного Гипериона.

В самых основах своих — несомненное знаменье бедствий —

сотрясена, задрожала земля, Киферон, покачнувшись,

древним снегам позволил сбежать: и казалось, вершины

ввысь поднялись, и с хребтом сошлись семивратные Фивы.

40 Нужно ль причины искать? — Ледяною зарей[6] возвращался,

рок свой кляня, Гемонид и скорбел, что отказано было

в смерти ему. Покамест лица нельзя было видеть,

но о великой беде возвещали уже издалёка

стоны и вопли его: ибо слезы он все поначалу

пролил. Подобно ему бегом возвращается пастырь[7],

стада лишенный ночным волков равнинных набегом:

скот господский из рощ у него внезапным был изгнан

ливнем и зимней луны несущими ветр остриями[8];

жертвы восход осветил, — донести господину боится

50 сам он о свежей беде; ужасен от грязи налипшей,

пенями полня поля, безмолвие пастбищ огромных

возненавидев, зовет поименно быков умерщвленных.

Матери, что собрались у ворот городских на порогах,

только завидев его — одного — возможно ль? — без войска,

без благородных вождей, — спросить ничего не дерзая,

подняли вопль, — таков перед взятием вопль в осажденном

городе[9] или же вопль на судне, тонущем в море.

Он же, тоску утолив ненавистного видеть владыку:

«Ярый Тидей лишь мою из отряда целого душу

60 бедную отдал тебе; не знаю, богов ли решенье,

случай ли здесь, или то, что стыдно и высказать: мужа

необоримая мощь, — я сам, извещая, не верю:

всех положил он, всех! Бегущими звездами ночи,

манами я поклянусь и мой лишь возврат предсказавшей

птицей зловещей, что я не хитростью или слезами

злую пощаду[10] и дар заслужил опозоренной жизни;

нет, но приказы богов и ничьей неподвластная воле

Атропос, к гибели мне иные открывшая двери[11],

смерть отложили мою. Но знай: ты взираешь на сердце,

70 с жизнью простившееся и страху пред смертною гранью

чуждое. Ты учинил преступный набег и без добрых

знамений выслал, злодей, отряд; попирая законы,

брата родного изгнав, покамест ты царствуешь, гордый

подвигами, — череда поредевшая кровель сиротских

будет рыдать, а кружась над тобой ночами и днями, —

души будут летать числом пятьдесят, угрожая

местью[12], — поскольку и я ухожу к ним». — Жесткий правитель

гневом пылал, а лицо угрюмое кровью зарделось.

Сразу же Флегий вперед и Лабдак, споспешник неправды, —

80 оруженосцы царя — спешат, Гемонида пытаясь

силою остановить. Но нет, — пророк благородный

меч свой уже обнажил и то на свирепого смотрит

деспота, то на клинок: «Тебе ли распоряжаться

кровью моей и мое, пощаженное мощным Тидеем,

сердце разить? — Я сам с восторгом за отнятой смертью

прядаю и уношусь — да встречу товарищей — к теням.

Боги и брат тебя…» — но начатой речи не может

грудь, вместившая меч, довершить; и одолевая

муки, могучий удар он с силой обрушил вторично,

90 и заметалася кровь в содроганиях жизни последних,

током одним из уст, из раны другим изливаясь.

Знати умы смущены, собрание, перепугавшись,

молча стоит; а его, чей лик и прежнюю строгость

не замутила и смерть, — жена и верные слуги

в дом понесли, не успев возвращеньем его насладиться.

Но нечестивый свой гнев успокоить не мог и на этом

яростный царь: запретив предать сожжению тело,

мирной гробницы лишил понапрасну он манов невинных.

Ты же, чей редкостный рок и дух никогда не узнают —

100 и по достоинству — тьмы забвения, ты, о дерзнувший

выйти, царей презрев, и путь, на котором свобода

полная ждет, проторить, — какою мне песней, какою

голоса мощью твою добродетель достойно восславить,

небу любезный вещун? Тебя не напрасно гаданьям

выучил сам Аполлон и лавром своим удостоил[13];

ныне и матерь лесов — Додона, и в храме киррейском

дева[14] решится смутить народы молчанием Феба.

Ныне от тартарова Аверна вдали обретаясь,

в дом элисийский ступай, под свод, чья ось недоступна

110 манам огиговым[15]: там бессилен сей несправедливый

власти преступной приказ; но и здесь — застывшее тело

хищник не смеет терзать, оставленного под открытым

сводом и роща хранит, и скорбная робость пернатых.

А между тем, по полям и по бездорожью разлившись,

жены, живые едва, и дети, и дряхлые старцы

в жажде оплакать своих бегут от города в скорбном

соревнованье, и их бесчисленные провожают

толпы, утешить стремясь, а частью — сгорая желаньем

подвиг увидеть ночной и свершенья единого мужа.

120 Путь от рыданий кипел, и воплям поля откликались.

По лишь достигла толпа бесславной скалы и злодейской

рощи[16], — как будто дотоль они не стенали и черный

дождь[17] дотоль не стекал, — толикий исторгся единым

выдохом горестным крик и настолько при виде кровавой

бойни взъярились они! И плащ разодрав обагренный,

лютая скорбь к матерям взывала, в перси вонзаясь.

Силятся мертвых узнать по шеломам и, труп обнаружив,

смотрят, готовы упасть равно на чужой и на милый.

К залитым кровью кудрям прижимаются, веки смыкают,

130 и орошают слезой глубокие раны, и жала

с тщаньем ненужным извлечь стараются и осторожно

рук обрубки к плечам и к вые лицо подбирают.

Между кустов и в пыли пустынного поля блуждая, а

Мощная юношей — нет, — мать двух покойников, Ида,

с грязной копною волос всклокоченных, в синие щеки

ногти вонзив, и уже не то что жалка и несчастна, —

в горе великом страшна, повсюду меж тел и оружья

лютую землю метет распущенною сединою:

бедная, ищет детей, пред каждым дрожащая телом.

140 Так фессалиянка, чье родовое нечестие может

пеньем людей воскрешать, случившейся радуясь битве,

многолучинный огонь подымая древнего кедра,

ночью выходит в поля[18], в крови различает побитый

люд и манов о них пытает: кому из лежащих

лучше в живых пребывать[19]. — Собрания скорбные теней

ропщут, и гневом кипит авернского мрака родитель[20].

Вместе они под скалой в отдаленье лежали, счастливцы,

оба одною рукой, одной унесенные ночью, —

дрот-посредник скреплял пронзенные ранами станы.

150 Оных завидев, глаза для хлынувших слез отворила:

«Эти ль объятия мне, лобзания эти ли, дети[21],

матери видеть? Вот так жестокая выдумка смерти

вас на последней черте сочетала! Чьих прежде коснуться

ран, к чьим прижаться устам? Не вами ли — мощью моею,

счастьем утробы моей — я мнила сравняться с богами,

ваших деяний чредой — перестигнуть огиговых предков?

Сколь же счастливей и сколь приятнее в браке бесплодном

той супруги удел, в чьем доме не слышит Луцина

криков страданья! А мне — беды причиною стали

160 прежние муки! Увы, не в явственном свете сраженья,

не на виду у судьбы, не ради славы в потомках

ран удостоились вы, приснопамятных матери жалкой, —

но обрели меж многих смертей безвестную гибель.

Кровь, увы, пролилась воровски, полегли вы бесславно!

Так; но дерзну ли разъять сплетенные скорбно десницы

или подобный союз погибели общей разрушить? —

Братья доселе, и сквозь последний огонь неразлучно

шествуйте ныне, смешав и прах, и милые души».

Так же, побитых тела разобрав, взывают другие:

170 Ктония кличет жена, Пенфея — мать Астиоха,

мальчики рядом — твои, о Федим, невинные чада —

в том, что отец их убит, убедились; Марпесса с Филлея

смыла кровь, жениха; Акаманта — сестры обмыли.

После железом леса обнажают[22] и древние рощи

на близлежащем холме, который ночные деянья

видел и вопли слыхал; тогда же старуха Алета

возле костров — покамест огонь расправлялся с телами —

так ободрить злосчастных собор речами пыталась:

«Горестный род наш не раз, испытываемый игрою

180 судеб, бывал сокрушен с той самой поры, как сидонский

странник железный посев свершил в борозде ионийской[23].

Странен был урожай, страшна насельцами пашня, —

но никогда — ни тогда, как древнего Кадма покои

в прахе перунном легли[24] мольбами неправой Юноны,

ни о ту пору, когда, достигши погибельной славы,

от устрашенной горы Афамант возвратился злосчастный,

полуживого неся Леарха с криком счастливым, —

в Фивах не плакали так; не более громкие вопли

дом финикийский слыхал, когда, осилив безумье,

190 кроткою став, сопутниц слезам ужаснулась Агава[25].

Этому — сходствуя с ним исходом и обликом бедствий —

дню был равен один: когда Танталида реченья

гордые смыла свои, и земля, напоенная смертью,

столько похитила тел, в кострах нуждалася стольких!

Так же застыла толпа, и так же оставили город

и старики, и юнцы, и долгою шли чередою

матери, зависть богов проклиная, и с гомоном горьким

по два костра близ мощных ворот городских громоздили.

Помню, как я и сама — а возраст мой был беззаботен —

200 не уступила тогда в рыданьях родителям милым.

Так уж угодно богам! И ни то, что чистый источник

(Делия, твой) осквернить посмевший кощунственным взглядом

не был, хозяин, увы, молосскою злобою узнан[26],

больших не стоило слез, ни то, что внезапно царицы

лужею кровь разлилась[27]: ведь это суровые слали

нити Сестер и Юпитер решал; а ныне — преступной

волей царя лишены безвинно фиванские кровли

стольких мужей; и еще о втоптанном в грязь договоре

в Аргах не знают, а мы — хлебнули военного лиха.

210 Сколько претерпят еще и кони, и воины в тучах

пыли, и сколько ручьев разольются ужасным багрянцем! —

Пусть это видит рука, не знавшая битвы; меня же

пламенем пусть одарят и в земле прародителей скроют».

Старая долго еще Этеокла нечестье бранила,

страшным, безбожным зовя и суля наказанье в грядущем.

Что ей свободу дает? — Приближение смерти, и долгий

век позади, и почет, подобающий поздней кончине.

Все это сеятель звезд[28] разглядел с вершины небесной,

понял, что первой уже напитаны кровью народы,

220 и поспешил Градива призвать. Обильным убийством

опустошив города бистонов и яростных гетов,

тот стремительный бег к эфирным направил твердыням:

шлема блеск оперен перуном[29]; оправленный в злато,

мрачный ужасен доспех, очертаньями див оживленный;

свод под осью гремит[30], багровеет сияньем кровавым

щит, вступающий в спор с далеко отражаемым солнцем.

Только завидев его, горящего пылом сарматских

подвигов, с помыслами, военною полными бурей, —

молвил Юпитер: «Таким, таким прошествуй по Аргам,

230 чадо, — и с влажным мечом, и сим омрачаемый гневом!

Пусть нерадивых умы возмутятся и, яростью полнясь,

жаждут тебя и тебе безоглядно десницы и души

пусть посвятят. Подтолкни медлительных, рушь договоры:

мы дозволяем тебе самих небожителей битвой

воспламенять и мое спокойствие. Сам я посеял

семя сраженья: Тидей возвращается с вестью о страшной

дерзости, и о преступном вожде, и о гнусной засаде —

первоначале войны, — отмстив оружьем коварству.

Все подтверди. — А вы, моей наследники крови,

240 гневу их стать поперек, с мольбою ко мне обратиться

и не пытайтесь: меня наставили судьбы, а также

черные прялки Сестер. От мира начала назначен

день неотменный войны[31] и рожденные биться народы.

Если же казнь племенам за древние их злодеянья

мне не дадите свершить и отметить ужасным потомкам, —

этой твердыней клянусь[32], для нашего рода священной,

рек элисийских водой, даже мне внушающей трепет:

Фивы своего рукой разнесу, сорвав с основанья

стены, и, башни подняв с земли, на инахов город

250 сброшу или в простор лазурный смету их, а сверху

ливнем залью, — хотя бы сама во всеобщем смятенье,

храмы свои обхватив и холмы, пострадала Юнона».

Рек и всех поразил приказаньями, но — словно были

смертны они — голоса и пыл свой умерили боги.

Так морской замирает простор при длительном мире

бурь[33]: по лежащим в дреме его берегам бестревожным

нежит томительный зной при полном безветрии кудри

леса и строй облаков, и воды тогда опадают

в реках и звонких ручьях, и молкнут сожженные струи.

260 Счастлив приказом, Градив ликует и гонит проворный

виды видавший возок, поводьями правя налево.

Путь он уже совершал по краю небесного свода, —

вдруг, навстречу коням устремившись бесстрашно, Венера

стала пред ними: тотчас попятившись, кони поникли

грозными гривами их. Она же, на самую вагу

грудью опершись, лицо, увлажненное плачами, пряча,

так начала (а меж тем, к стопам госпожи приклонившись,

копи грызли губник адамавтовый, пеной покрытый):

«Значит, ты войны, о тесть[34] драгоценнейший, войны ты, значит,

270 сам же готовишь для Фив и потомков своих истребляешь?

Буйный, ужели тебя ни Гармонии имя[35], ни свадьба —

всех небожителей пир, ни эти вот слезы не сдержат?

Это ль награда за грех? Того ль от тебя заслужила

я за оставленный стыд, и честь, и лемносские цепи[36]?

Что ж, отправляйся! Но к нам вулканово расположенье

не таково, — уязвленный супруг и в гневе нам предан.

Ежели я прикажу, то он близ негаснущих горнов

ночи свои для меня проведет в трудах неусыпных:

с радостью даже тебе он новый доспех и оружье

280 выкует, ты же… — но нет, я камень и медное сердце

просьбами тщусь преклонить! Одно меня мучит, одно лишь

я проклинаю: зачем ты позволил с тирийским супругом[37]

милой породе[38] моей сочетаться на свадьбе несчастной?

Всё бы тебе восхвалять оружием славных тирийцев,

неистребимый их пыл — наследие крови змеиной[39],

род, поколений чредой восходящий к Юпитеру[40]! Мне же

много была бы милей под ситонской Медведицей свадьба,

там, где Борей и фракийцы твои[41]. Иль мало позора

мы испытали, когда Венеры божественной дочерь

290 вдаль уползала[42], следы в иллирийской траве оставляя?

Ныне невинный народ…» — но тут повелитель сражений

слез не сдержал и, шуйцей копье переняв, с колесницы

прянул высокой стремглав и, щитом прижимая, Венеру[43]

стиснул в объятиях и так успокаивал ласковой речью:

«Ты, мой межбитвенный мир[44], святое мое услажденье,

буйного сердца покой! Другим ни бессмертным, ни смертным

власти такой не дано — идти безнаказанно против

дротов моих и моим в сражении яростно ржущим

противостать жеребцам и вырвать сей меч из десницы.

300 С Кадмом сидонским союз достопамятный и уж конечно,

дивная верность твоя — не тешься притворным попреком! —

мной не забыты, — чтоб мне в преисподней дядиной сгинуть[45],

хоть я и бог, и попасть безоружному к теням бесплотным!

Ныне, однако, судьбой предводимый, я должен исполнить

горнего волю отца — ведь негодной деснице Вулкана

было нельзя поручить такую задачу; так смею ль

против Юпитера прать, презирая закон изреченный, —

против него, перед чьей и земля, и небо, и море

речью — вот сила! — дрожат и прячутся столькие боги —

310 веришь? — один за другим?! Но, милая, к сердцу угрозы

горние не принимай! Поскольку приказ этот силой

нам отменить не дано, — то едва под тирийской стеною

битву начнут племена, помогу я союзным отрядам.

Тут не отвергну тебя, вот увидишь, и в поле кровавом

я широко разгорюсь в защиту аргосского дела.

Это — могу, здесь рок — не запрет». — Сказал и направил

нетерпеливых коней с небосвода, — и сверху на землю

мчится Юпитера гнев не быстрее, когда он на снежный

Отрий и кряж ледяной надвигается Оссы арктийской,

320 в туче оружье найдя: летит огневая громада,

грозные божьи неся указы, и гривой тройною

прежде всего небеса устрашает, иль тучное поле

метит, иль топит суда, застигнутые непогодой.

Заново вымерив путь, Тидей данайские пашни

шагом усталым прошел и кручи зеленой Просимны.

Вид его страшен: власы, пропитаны пылью, торчали,

пот почернелый стекал по плечам на глубокие раны,

и воспалились глаза от бессонницы, рот разверзался

в жажде хрипящей, но мысль, о подвигах помня, дышала

330 честью высокой. — Таков возвращается к пастбищам милым

бык после битвы: чужой и своею окрашена кровью

шея, и струи текут по бокам рассеченным к подгрудку,

Но надмевается он утомленною доблестью, гордо

держит побитую грудь: соперник, простертый во прахе,

стонет позорно и тем причиненную боль унимает.

Точно таков и Тидей. Уже города он минует,

что меж Асопом лежат и древними Аргами, — гнев же

прежний не гаснет, и он обстоятельно всем открывает,

как он явился послом от племени греков, о царстве

340 для беглеца Полиника просил, а царь эхионский

злобу, насилие, ночь, коварство, оружие, — вот что

чести взамен предъявил и престол уступить отказался.

Верят народы всему, их перу могучий оружьем[46]

бог укрепил, а Молва удвоенный ужас внушила.

Только вошел во врата (а тогда как раз досточтимый

сам родитель Адраст вождей созывал на собранье),

только предстал и едва косяка дверного коснулся, —

тут же вскричал: «К оружью, мужи! И ты, наилучший

вождь лернейский, коль кровь у тебя от дедов могучих, —

350 к бою оружье готовь! Юпитера, долг и законность

всюду по-разному чтут, — но лучше бы к буйным сарматам

был я отправлен послом иль прибыл к коварному стражу

рощ бебрикийских! Но нет, не виню порученье, не стыдно

службы: я рад был пойти, был рад преступные Фивы

этой рукой испытать. Клянусь, в настоящем сраженье —

словно я мощный отряд или город, сплотившийся тесно, —

тайных засад знатоки коварством и ночью, при полном

вооруженье, меня — одного, незнакомого с местом —

остановить не смогли, — лежат близ сирого града

360 грудой кровавой они. Так грянем теперь же, доколе

в страхе враги, и без сил от смятенья, и трупы таскают,

помнят доколе, о тесть, о деснице моей! — Изнуренный

оных пятидесяти героев тенями, сам я,

раны свои позабыв, не смыв запекшейся крови, —

выступить тотчас готов!» — В смятении все инахиды

встали, но прежде других к нему с потерянным видом

прянул кадмейский герой[47]: «О горе, богам ненавистный,

гибельный людям, увы, я на раны его невредимый

ныне взираю! О брат, такой мне возврат ты готовил?!

370 Мне эти стрелы ты слал!.. О жизни позорная жажда!

Жалкий, и я отрицал злодейство толикое в брате!

Но пребывают пускай и теперь ваши стены в покое

мирном! И больше для вас я, гость ваш, не стану причиной

бедствий… — Ведь я сознаю — не столь избалован я счастьем —

как с детьми тяжело, как больно с женою расстаться,

с родиной… Пусть не винит ничей меня дом удрученный,

матери пусть на меня не глядят исподлобья сурово!

Сам я пойду на верную смерть, хотя б не пускали

чтимый мой тесть и моя супруга достойная… — Фивам,

380 брат, и тебе, и тебе, могучий Тидей, задолжал я

голову…» — разными так речами души пытал он,

так мольбы отклонял. Но жалобы — гнев пробудили,

скорбь, со слезами слиясь, запылала. И все добровольно —

нет, не одна молодежь, но и возраст холодный и косный —

к мысли одной склонились в душе: оставить пенатов,

в помощь соседей призвать и тут же идти. Но глубокий

в помыслах так им отец, искусившийся править громадой

Власти, сказал: «Богам и моим заботам оставьте

эти решенья, прошу, — ни брат без отмщенья не будет

390 скиптром владеть, ни мы безрассудно войною грозиться.

Славного подвигами Ойнида, толикою кровью

гордого, примем теперь: пусть сон усмирит запоздалый

пылкую душу, а нас пусть скорбь не лишает рассудка».

Тут всполошились и двор, и жена побледневшая: тотчас

все — к Тидею спешат, после битвы и долгой дороги

слабому. Радости полн, на срединных сиденьях палаты

он поместился, спиной прислоняясь к могучей опоре,

раны покуда ему омывал Идмон Эпидаврский, —

скор в примененье ножа, в применении теплых настоев

400 нежен. Тидей же, умом высоким отвлекшись, истоки

гнева опять объяснял, и что они оба сказали,

где он в засаду попал, о времени тайного боя,

сколько было вождей и кто они, как приходилось

тяжко ему, как он спас Мэона для скорбных известий, —

всё рассказал. А знать, и тесть, и верная стража

речи дивились его, и ярился изгнанник тирийский[48].

Солнце, по краю небес к вечернему морю склонившись,.

пылких коней распрягло, и огненно-красные кудри

под океанской струёй омывало; к нему подбегает

410 дщерей нереевых сонм и Горы поспешной стопою:

те — поводья берут, другие — венца золотого

гордый убор и на влажной груди ремешки распускают

жаркие; часть — запряжку ведет утомленную к сочным

травам и, дышло подняв, возок запрокинутый ставит.

Ночь подошла и заботы людей и зверья возбужденье

угомонила, плащом небеса укутала черным

и успокоила всех, одного исключая Адраста[49]

да лабдакийцев вождя[50]: Тидея же долгий осилил

сон, наполняя его виденьями доблести мощной.

420 И между теней, в ночи блуждающих, бог — зачинатель

битв, — и аркадский предел облетев, и немейские пашни,

также и тенарский мыс, и град Аполлона Ферапну, —

звоном оружия всё поражает и, сея смятенье,

полнит любовью к себе: Гнев с Яростью шлем оперяют[51],

Страх-приспешник коней погоняет, Молва — как дозорный, —

разноголосо трубя, повязавшись пустою тревогой,

пред колесницей летит, подгоняемая крылоногих

храпом коней, и ворчит беспрестанно, и перья смятенья

сеет: кровавым бичом её побуждает возница

430 с былью и небыль сказать, а отец с колесницы высокой

яростно скифским копьем ей спину и голову хлещет.

Так — коли выпустят их из узилищ эоловых — гонит

вихри Нептун пред собой и бросает летящие вольно

в море Эгейское; с ним — невеселое сопровожденье:

над кнутовищем ревут Ураганы, обильные ливни

и Облака, и земли исторгающая основанья

черная Буря; стоят Киклады, дрожа на опорах

зыбких, и даже тебе от Микона с Гиарою страшно,

Делос, отторгнутым быть, и ты призываешь питомца[52].

440 Рдяная ликом, уже выводила седьмая Аврора[53]

радостный день к земле и богам, когда из покоя

тайного старец — герой персеев[54] — вышел впервые,

недоумения полн пред войной и зятьев озлобленьем,

духом — нетверд: вернуть ли закон оружьем, народы

новым стрекалом язвя, иль, может быть, лучше уздою

гнев их унять, удержав на аркане мечей беспокойство.

К этому — мира покой побуждал, к другому — безделья

мерзкого стыд, и люд несговорчивый, новой приманкой

битв увлеченный. И вот его посетила в сомненьях

450 поздняя мысль: пророков умы и божий храмы,

зрящие правду, спросить. Тебе о грядущем забота,

Амфиарай, предстоит, а с тобой — Амифаона отпрыск,

старец и сам, однако умом и Фебом цветущий[55],

вместе шагает Меламп; — и кому Аполлон благосклонный

полнил щедрее уста киррейской водой[56] — неизвестно.

Прежде всего по нутру и крови животных пытают[57]

трепетно волю богов, и в пятнах сердец у двузубых

видят запрет, и беду — в угрозах жилы зловещей.

Но у бесплодных небес предвещаний просить остается.

460 Есть дерзновенным хребтом устремленное ввысь возвышенье

(жители Лерны его Афесантой наименовали),

у арголидских племен — священное. Молвят, оттуда

быстрый Персей посягнул на тучи полетом высоким, —

в ужасе матерь его, завидев, как он устремляет

шаг со скалы, за сыном едва не ринулась следом.

Оба пророка к скале, власы святые украсив

бледной оливы листвой, а чело белоснежной повязкой,

вместе выходят, едва осветило всходящее солнце

луг, увлажненный росой, и расплавило стынущий иней.

470 Первым Эклид призывал Юпитера просьбой привычной:

«О всемогущий отец, ты даешь пролетающим крыльям

силу совета, и ты грядущего знание даришь

птицам и с неба вещать о причинах велишь сокровенных, —

знаем о том; и верней ни Кирра[58] для нас из пещеры

бога не вышлет, ни дуб, который листвой хаонийской

в чаще молосской звенел у тебя, — пусть даже иссохший

спорит Аммон и пытается глас состязаться ликийский,

или же нильский телец, иль Бранх, сравнявшийся с отчей

честью, иль Пан, чью свирель насельники Пизы холмистой

480 могут в ночи услыхать из ликаонийского мрака.

Прочих щедрее почтен, кому очевидно Диктиец

вышлет летуний благих. За что — непонятно, но древен

оный пернатым почет: творец ли небесного свода

так уготовал, сплотив в зародыши новые хаос;

в том ли дело, что быв изначально нашими, души

тело сменив, в дуновенья вошли; иль чистейшая область,

чуждая зла, и с землей общенье нечастое учит

истине, — это тебе, земли и богов созидатель

высший, виднее. А нам — о началах войны арголидской

490 и предстоящих трудах дозволь у неба проведать.

Коли дано и уже неизменно решенье у строгих

Парок — лернейским копьем отверзть врага эхионцев, —

знаменья дай и слева греми, — и добрые вести

всякая птица меж звезд провещает на тайном наречье.

Коли нельзя — то сдержи нас теперь и птицами справа

день бездонный закрой». — Так вымолвил он и на мощном

выступе тело простер, — и много неведомых знаков

сплел воедино, впитав темноту необъятную мира.

Звезды как должно засим разделили и всею душою

500 долго и зорко они за воздушным пространством следили.

И наконец произнес Амифаонид-прорицатель:

«Амфиарай, посмотри: в высоте поднебесья тревожной

не провела ни одна борозды безоблачной птица,

и ни одна, охватив окоём, не парит в безмятежном

реянье, в благостный час ни одна, улетая, не крикнет.

Тайный треножников страж и пылающий молниеносец[59]

скрылись, и русой молчит Минервы когтистая птица[60];

коршун — а нет никого для гадания лучше[61] — не виден,

не веселится вверху добычей высокою ястреб.

510 Дива летят, верещат в облаках зловещие птицы,

стонет ночная сова, кричит об утратах могильный

филин[62]. — Из оных каким устрашениям божиим верить?

Небо для них ли, Фимбрей, — царапающих исступленно

скрюченным когтем глаза, и — подобно скорбящим — крылами

бьющих зефирам на страх[63], и в пернатую грудь колотящих?»

Тот отвечал: «Не раз я, отец, превратного Феба

знаменья видел с тех пор, как младостью первой цветущий,

царственных полубогов посреди[64], на сосне фессалийской

отплыл: и если я пел о превратностях суши и моря, —

520 диву давались вожди, а Иасон мои о грядущем

в недоуменьях слова не реже, чем мопсовы, слушал.

Но устрашающих столь и более гибельных знаков

прежде не видывал я, — а готовится большее даже.

Взор свой туда обрати, где реют в прозрачном просторе

необозримых небес лебедей бесчисленных стаи.

То ли Борей их прогнал от стримонской Медведицы, то ли

не приняла благодать плодоносная кроткого Нила, —

путь свой прервали они: узнай в их образе Фивы,

ибо в недвижном кругу и мирном молчании, словно

530 в стенах за рвом, укрылись они. Однако подходит

более мощный отряд: в просторе чредой золотистой

семь с ликованьем летят Юпитера оруженосцев[65], —

вообрази, что они — цари инахийского края.

Вот нападают они на ряды белоснежные, щеря

клювы для новых убийств и острые выставив когти.

Вот посмотри: непривычная кровь небеса оросила,

перьями день пролился[66]; но что за внезапную ярость

слева Юпитер наслал, неся победителям гибель?

Ввысь устремившись, один вдруг вспыхнул в пламени солнца[67],

540 мужества прочих лишив; другого, с пернатыми большей

мощи вступившего в бой, сгубили вы, юные крылья;

рухнул, сцепившись с врагом, и третий; четвертый, отброшен,

бегством избавил себя от погибели стаи союзной;

облаком пятый сметен, шестой погибает, живую

птицу терзая, и кровь окропляет бесплодные тучи».

«Что же ты плачешь тайком?» — «Меламп досточтимый, того, кто

падает, я узнаю[68]». — Устрашенных грядущего грузом,

всё, что свершится, уже испытавших в подобии верном,

ужас пророков объял: они сожалеют, что вторглись

550 в схватку пернатых и ум в недоброе небо вперили;

давших ответ — ненавидят богов. — И откуда впервые

в жалких живых существах[69] мучительная пробудилась

страсть — грядущее знать? Богов ли то дар, или сами —

алчущий род, никогда не стоящий на месте спокойно —

ищем, какой был первым из дней, где века граница,

что предрешили богов родитель благой и железной

воля Клото. Оттого — гаданья, и птичьи сквозь тучи

речи, и звездный черед, и лунного бега расчеты,

и фессалийское зло. А прежняя — та, золотая,

560 дедова — кровь у племен от камня иль дуба рожденных,

этих не знала забот, — любили одно лишь: рукою

землю и лес укрощать. Течение завтрашней жизни

знать человеку грешно. А нам, порочным и жалким,

всё бы терзать небеса, — поэтому зависть и злоба,

козни, насилье везде, и скромность в молитвах исчезла.

Что же, — повязки сорвав, венка отслужившую зелень

прочь отринув с волос, удаляется жрец без убора

от ненавистной горы. Отныне и войны, и трубы —

рядом, и в сердце уже бушуют далёкие Фивы.

570 Было ему не снести любопытства народа, с владыкой

с глазу на глаз бесед и встречи со знатью… Укрывшись

в мрачном жилище, один, он молчал о решениях неба.

Стыд и заботы в полях и тебя, о Меламп, удержали:

уст не раскрыв двенадесять дней, от тревог ты избавил

люд и вождей. — И уже Громовержца последняя воля

всюду бушует, мужей похищая у пашен и древних

градов; и тысячу бог — владыка боев — набирает

всюду отрядов себе, и воины — рады оставить

милых и жен, и детей, на пороге рыдающих первом:

580 так их бог поразил, одержимых. Им любо оружье

с отчих срывать косяков, колесницы, стоявшие в божьих

храмах[70], катить. Копье, покрытое ржавчиной тусклой,

праздно коснеющий меч готовят вновь для ударов

страшных и молодость им возвращают камнем точильным.

Там — блестящий шелом[71] и мощного панциря медный

кров примеряют и стан скрывают рубахой, гремящей

громом булатных чешуи, а здесь — гортинский сгибают

рог; и свирепо уже багровеют в пылающих горнах

плуги и крючья багров, и мотыги, и кирки кривые.

590 И от священных стволов уже отсекают бесстыдно

мощные древка, щиты одевают быком отслужившим.

В Арги нагрянув, гремит пред дворцом, удручая Адраста,

в душах — война, война — на устах; и в воздухе — грохот,

словно шумит тирренская соль, иль силится словно

бок поменять Энкелад[72], под которым гора, пламенея,

в недрах грохочет[73], с вершин извергаются токи, Пелорий,

сузив пролив, приближает к земле отторгнутый остров.

Тою порой Капаней, великим пристрастием к Марсу

движим и длительный мир давно ненавидя надменным

600 сердцем (при том, что он был исключительно знатен и древней

крови, своею он сам превзошел деяния предков

мышцею, долго богов презирал безнаказанно[74], правды

не выносил, не щадя и жизни в приступах гнева, —

словно один из живущих в лесах тенистой Фолои[75],

равный ростом своим любому из братьев этнейских),

встав у дверей, где толпа вождей и народа шумела, —

Амфиарай, у твоих, — кричал: «Что за трусость такая,

о Инахиды и вы, союзной крови ахейцы?

Здесь, близ ничтожных дверей одного — не стыдно ли? — мужа

610 медлят, взявшись за меч, народы, военного пыла

полные! Даже когда б под киррейской вершиною полой[76]

сам Аполлон — как считает молва и робкие души —

стал вопиять, запершись в глубинах безумной пещеры, —

ждать я не стал бы, пока возвестит побледневшая дева[77]

страшный намек. Для меня лишь доблесть, меч и десница —

знаменья. Пусть-ка сюда выходит с ложью трусливой

жрец, или ныне же я испытаю, насколько могучи

птицы». — Довольный, шумит ахейский отряд, одобряя

ярость его. Наконец, Эклид принужден был наружу.

620 выйти: «Смятенье иной меня побуждает тревоги,

нежели эти юнца развязного гнусные вопли,

нежели страх перед тем, чем он угрожает безумно, —

выйти из мрака на свет: иной мне роком назначен

гибели день, и меня не смертное сгубит оружье.

Нет, но забота о вас и неистовый Феб заставляет

тайну изречь. Грядущее вам и все, что случится,

скорбный, пришел я открыть. А прежде было недолжно,

ярый, тебя убеждать: для тебя Аполлон наш безмолвен.

Жалкие, ради чего вопреки и року, и небу

630 вы за оружье взялись? Незрячие! Вас погоняют

Фурий мечи! Ужели вам жизнь надоела, и Арги

столь ненавистны, и дом — немил, и бог — безразличен?

Но для чего вы меня к вершинам персеевой дальней

кручи[78] послали идти трепещущим шагом, да вторгнусь

в сонмы богов? — Я мог бы не знать исхода сражений,

дня рокового, судьбы для всех уготованной вместе

и для меня. Подтвердят вопрошенного мира глубины,

речи пернатых и ты, Фимбрей-глаголатель, прежде

столь не страшивший меня, и грядущего знаменья, — те, что

640 вам сообщу: я зрел крушенья великого призрак,

ужас зрел людей и богов и радость Мегеры,

Лахесис зрел, очищавшую век от пряжи загнившей… —

Прочь мечи от десниц: се бог запрещает безумье,

бог! Несчастные, вам ужель угодно насытить

страшного Кадма поля и Аонию кровью сражений?..

Впрочем, тщетно реку: не сдержать назначенных бедствий.

Выступим…» — и застонал, замкнув уста, прорицатель.

Вновь к нему Капаней: «Твой гнев все это пророчит

только тебе, чтоб бесславно в пустых оставался ты Аргах,

650 чтоб никогда до твоих ушей призывный тирренский

зов не достиг. Но каких мужам дожидаться призывов?

Ты бы хотел, ради птиц бессмысленных лежа бездельно,

сыном, домом, женой наслаждаться, — а мы чтоб молчали,

чтобы не мстили за то, что Тидей могучий изранен,

в битве — разбит договор? Коль войны жестокие грекам

ты запрещаешь, — ступай послом к враждебным сидонцам:

эти венки[79] принесут тебе мир. Коль выманить могут

речи твои у пустых небес причины явлений,

тайные их имена, — мне жаль богов, подчиненных

660 песням и просьбам людским! — Зачем ты страшишь малодушных?

Страх — вот кто первым богов сотворил. Я эти обманы

ныне прощу. Но когда под первые трубные зовы

будем мы пить враждебный Исмен шеломом и Дирку, —

ты мне навстречу тогда, готовому броситься в битву,

не попадайся, прошу, и, увидев жилу иль птицу,

не отлагай начало войны: пусть инфула эта

сгинет тогда, и с ней — безумье страшащего Феба.

Там жрецом буду я и те, что со мною готовы

впасть в исступленье борьбы[80]». — И тут же грянул могучий

670 гром одобренья, до звезд необъятным взлетающий гулом, —

словно бегущий поток[81], когда его бодростью полнят

вешний Зефир и холмы, лишенные плотного хлада:

если он вышел в луга, то против него загражденья

тщетны, — и гулко гудят увлеченные вихрем жилища,

пастбища, скот, пастухи, пока он, бесчинный, не встанет

и, уступая холмам, не найдет берегов в их преграде.

Оные споры вождей наступившая ночь прекратила.

Но не сумела снести равнодушно стенаний супруга

Аргия: всею душой не чужой соболезнуя скорби,

680 так, как была, не прибрав волос, висящих клоками,

и от рыданий ланит не омыв, к высоким чертогам

достопочтенного шла отца, и, к груди прижимая,

деду малютку несла, Фессандра. Уж ночь отступает,

близится новый восход. С Возка Медведица только

смотрит завистливо вслед в Океан убегающим звездам[82].

Аргия входит и, пав пред великим родителем, молвит:

«Знаешь и сам ты, отец, о чем умолять со слезами

ночью на этот порог я пришла без скорбного мужа, —

что же скрывать? — Но, отец, тобою и божьим законом

690 брака клянусь, что не он, но тоска неусыпная гонит.

Лишь прозвучал гименей и Юнона недобрая факел

слева зажгла[83], — с тех пор — наготове рыданья, а слезы

мой возмущают покой. Но этого страха пред тигром[84],

этого перед скалой подводною ужаса в сердце

мне не снести: а спасти и можешь, и право имеешь

ты лишь один. Начни же войну, отец, ты ведь видишь:

жалок поверженный зять, а это — изгнанника[85] отпрыск, —

видишь, отец, и ему — стыдиться родителя! Где же

гостеприимство твое и сведенные богом десницы[86]?!

700 Это ведь он — подарок судеб, обет Аполлона:

я не пыталась украсть Венеры огонь потаенный[87],

факел, зажженный грехом, но твою досточтимую волю,

просьбу почтила твою. Так мне ли скорбящего пени

жестокосердно презреть? — Не знает отец безупречный,

сколько у верной жены любви к супругу в несчастье!

Скорбная, ныне — прошу о грозном и горестном даре,

даре, сулящем и страх, и страданье… Но ежели скорбный

день разлучит меня с ним, и хриплые трубы прикажут

выступить войску, и вы заблещете златом свирепым, —

710 горе, но, милый отец, как бы снова просить не пришлось мне!..»

Дочери губы ловя на лице увлажненном, родитель:

«Нет, родная, тебя не виню за жалобы эти, —

страхи отбрось, ты вправе просить и не ведать отказа.

Так; но сильный… — нет, ты не теряй вожделенной надежды —

сильный пред богом страх и царства летучее бремя

душу тревожат мою. Придут надлежащие, верь мне,

сроки, и ты не сочтешь, о дочь, что просила напрасно.

Так что супруга утешь: пусть злом не считает задержку

необходимую, дочь: нас держат великие сборы.

720 Всё это — ради войны». Рекущего новорожденный

день оборвал, и восстать громада забот повелела.