Фиваида

Но на пеласгов, войны тирийской первоначала

длящих, Юпитер взирал нисколько не благосклонно

и помавал головой[1]: высокие звезды терзались

гневом его, и Атлас кричал, что на плечи давит.

Быстрому вот что тогда он молвил Тегеи питомцу[2]:

"Мчись и самый Борей пронзи стремительным летом,

сзади бистонцев дома и звезды белоснежной оставив

ось[3], — туда, где огонь паррасиянки кормится, чуждый

вод Океана, от туч непогодных и нашего ливня.

10 Там отложивший копье либо Марс передышку вкушает,

хоть он покою и чужд; либо, думаю, жаждет, несытый,

браней и зовов трубы и тешится кровью народа

милого. Ты же ему изложи повеленья, а также

отчего гнева не скрой: когда еще был он обязан

полк инахийцев разжечь и всё, что Истм серединный

делит и в гневе глухом Малеи прибой оглашает[4].

Там, едва отойдя от родимого града, святыню

юноши чтут и — словно с войны возвратились — усердно

рукоплеща, прилежат раздраженной гробницы обрядам.

20 В том ли, Градив, вся ярость твоя, что, вращаясь, со звоном

диск пролетел и в схватке сошлись эбалийские цесты? —

Нет, коли пыла он полн и безумная жажда оружья

душит его, — пусть бесчинно сотрет безвинные стены,

меч и огонь принеся, и воспомнивших о Громовержце

смертных прострет по земле, окоем обезлюдив злосчастный.

Ныне он кроток в войне и о нашем не думает гневе.

Если ж сражения он не начнет и — быстрей, чем приказа

слово — данайскую рать к тирийским стенам не пригонит, —

казнью ужасной грозить не стану: пусть мягким и добрым

30 будет он богом и нрав разнузданный поуспокоит,

мне же и меч, и коней возвратит и не ведает боле

крови, а я — за землей пригляжу, водворяя в народах

мир, — для огиговых битв одной мне Тритонии станет".

Так он изрек, — и к фракийским полям устремился Киллений.

Вот он уже проскользнул над порогом двери арктийской:

здесь охватила его извечная полюса стужа,

и облака, небеса затянувшие, и Аквилона

первые вздохи; а слух поражает ударами града

палла, и худо его аркадский убор защищает.

40 Тут по бесплодью лесов узнает он капища Марса[5],

и устрашается взор при взгляде на неукротимый

дом у Гема в тылу, окружаемый сонмом неистовств;

стены — железо крепит, порог — железом обужен

стершийся, и на столбах железных покоится кровля.

Феба сиянье от стен убегает, и, местом испуган,

прячется свет, а пугающий блеск затмевает созвездья.

Стража чертогу подстать[6]: из первых дверей вылетают

ярый Порыв, и Ужас слепой, и багровые Гневы,

и обескровленный Страх; мечи сокрывая. Засады

50 рядом стоят, и Раздор двуострое держит железо.

В доме Угрозы гремят без числа, посредине тоскует

Доблесть, весельем кипит Исступленье, и с ликом кровавым

Смерть при оружье сидит. Алтари орошает Сражений

кровь, и огонь похищен для них в городах подожженных.

Разных доспехи земель[7] — по бокам, а спереди храма —

изображенья племен полоненных; отлиты в железе

сбитых обломки ворот, судов воинственных днища,

и кузова колесниц, а под колесницами — лица

смятые — мнится, кричат: толикая мощь и такая

60 мука во всем. И во всем (но ни разу — с лицом безмятежным)

виделся сам: так вывел его с искусством предивным

Мулькибер, — прелюбодей тогда еще явленной свету

мерзостной связи своей не смывал на опутанном ложе[8].

Только менальский летун[9] искать хором властелина

начал, как вдруг — задрожала земля, и Гебр роговевший,

воды сломав, взревел[10]; и стадо, пригодное в битве,

пеной меж дрогнувших трав в попираемом поле покрылось,

чуя того, кто грядет: и замкнутые адамантом

вечным, разъялись врата, — сам, кровью красуясь гирканской,

70 на колеснице вкатил, окропляя пространные пашни

страшной росой, а за ним — добыча и слезные толпы.

Чащи и толща снегов уступают. Запряжкой Беллона

мрачная правит, рукой окровавленною подстрекая

с длинным копьем. Застыл от зрелища отпрыск килленский[11],

долу ланиты склонил, — и отца удержала б опаска,

будь он вблизи, от недавних угроз и подобных приказов.

"Что от Юпитера, что от великого неба приносишь? —

Оружемощный вступил; — ибо к этой оси в эту стужу,

брат, ты не сам ведь пришел, — для тебя соседство росистой

80 Менала кручи милей и знойного ветер Ликея".

Тот доложил порученье отца. И, долго не медля,

Марс задыхающихся и новым покрывшихся потом

гонит летучих коней, и сам негодуя, что греки

не поспешают с войной. А горний родитель смягчаясь

в гневе, за сыном главу обращал с достоинством важным.

Именно так, когда, налетев, побежденные воды

Эвр оставляет, — сама вздымается гладь, и волнует

мертвая зыбь улегшийся понт; но еще над судами —

снасти не все, и вздохнуть моряки всей грудью не смеют.

90 Чин погребальный меж тем завершил безоружные битвы,

но на местах оставалась толпа. При всеобщем молчанье,

вина на землю лия[12], герой Адраст замиряет

прах Археморов: "Дозволь, о дитя, не раз на трехлетнем

празднестве день твой почтить; да приходит не чаще к аркадским

жертвам увечный Пелоп, в элидские храмы рукою

кости слоновой стучась, и змей к алтарям касталийским,

и на сосновый Лехей да является тень не скорее[13].

Не отдадим мы тебя Аверну унылому, мальчик,

но поминальным причтем обрядом к созвездиям вечным.

100 Ныне — торопится рать; но мечом беотийские кровли

дай сокрушить — и тогда, алтарей достойный великих,

будут тебя, божество, не в одних городах инахийских

чтить, но на верность тебе присягнут и плененные Фивы".

В этом Адраст — за всех, а всяк за себя поручился.

А уж коней распластав, Градив попирает эфирский

берег, где в горний простор воздымается Акрокоринфа

верх, на море ложась с двух сторон переменною тенью.

Тут он велит, чтоб один из сонма приспешников — Ужас —[14]

четвероногих коней обогнал: никто не способен

110 большего страха вселить и душу вконец обессилить;

ибо у чудища есть без числа и глоток, и дланей,

может любое принять обличье, легко заставляет

верить всему и, боязни нагнав, города помрачает[15]:

стоит внушить, что два солнца горят, иль сыплются звезды,

или трясется земля, иль шествуют древние рощи, —

бедные! — кажется им, что видят. А тут он пустился

в новую хитрость: застлал равнину немейскую пылью

мнимой, и вот уж с холма в тревоге вожди замечают

темную тучу; затем он множит смятенье обманным

120 криком и поступи войск подражает, и конскому скоку,

и устрашающий вопль с блуждающим ветром разносит.

Дрогнули души, и люд растерялся, в сомнениях ропща:

"Где этот грохот, коль мы не ослышались? — Да, но откуда

в сумраке пыльном встают светила? Ужель там исменский

воин? — Конечно, — идут. Так вот сколь дерзостны Фивы!

Им ли бояться? А нам — не продолжить ли тризну по мертвом?"

Ужас войска потрясал, меж рядов принимая обличья

разные: то как один из пизейских или пилосских

воинов, или представ лаконцем, ручался, что видит

130 близких врагов и отряды терзал беспочвенным страхом.

Верят в смятенье всему; когда же напал на безумных

сам и помчался кругом священного поверху вала,

трижды приподнял копье и, летя стремительным вихрем,

трижды коней подстрекнул, щит грудью трижды ударил, —

слепо хватается всяк за оружье свое и чужое,

в ярости, шлемы сорвав, безумцы, четверокопытных

к дальним гонят горам: у каждого в сердце бушует

страсть[16] умереть и убить, и нет преткновенья для пылких.

Мчатся, дабы искупить промедленье: так, если подует

140 ветер, то берег шумит покидаемой пристани, всюду

плеск парусов и броски отпускаемых всюду канатов;

вот уже весла плывут, и плывет подымаемый якорь,

милая суша, а с ней провожающих толпы уходят

вдаль от взора пловцов, выходящих в открытое море.

Как инахийская рать в торопливом походе теснилась, —

Вакх увидал, — застонав, повернулся к тирийскому граду,

к стенам, вскормившим его, воспомнил перуны отцовы

и, опечалясь душой, в лице изменился румяном.

Кудри его и венки растрепались, расстался с десницей

150 тирс, и упали с рогов[17] виноградин нетронутых гроздья.

Вот он как был — неприбран, в слезах, в сползающем платье —

перед Юпитером (вмиг оказавшись на небе тайно)

встал, в обличье таком никогда не являвшийся прежде,

и обратился к отцу, причин не скрывая, с мольбою:

"Ты ли Фивы свои истребишь[18], богов созидатель?

Или взъярилась жена, и не жаль тебе милого края,

лара, которого ты обманул, и родимого пепла?[19]

Пусть, я поверить готов, что тогда ты из туч против воли

пламя метнул, — но черный пожар ты вновь насылаешь

160 ныне без стиксовых клятв и наложницы просьбой не скован.

Где же предел? Или в нас ты как в гневе, так и в приязни

молнии мечешь? Но ты не таким к порогу Данаи[20],

и к паррасиянке в дебрь, и к Леде в Амиклы приходишь!

Значит ли это, что я из всех, порожденных тобою, —

самый презренный? Ужель? — Но носившему разве я не был

бременем сладким[21], не мне ль соизволил ты жизни начало,

прерванный путь подарить и месяцев срок материнских?

Также добавь, что мой люд — невоинственный, ведавший редко

ратную жизнь — лишь к моим походам и битвам привычен:

170 в кудри вплетают листву и под бук вдохновенный кружатся,

тирсы невест и бои матерей в них ужас вселяют.

Где же им трубы снести и Марса, который, бушуя,

вон что готовит! А что, коль твоих он Куретов в сраженье

выведет и повелит непорочным щитами сражаться?

И почему ты избрал ненавистные Арги? Ужели

мало врагов? — Самих тяжелей испытаний приказ твои

мачехиных Микен[22] добычею пасть, о родитель.

Что ж, уступлю[23], — но куда повелишь священным обрядам

сгибшего рода и мне, кого, для могил бременея,

180 мать сохранила, — уйти? — Во фракийские чащи к Ликургу?

Может быть, мне убежать в полон к поверженным индам? —

Дай изгою приют! — Я зависти чужд, но сумел же

брат скалу закрепить латонину, Делос, и вверить

глуби морской; Тритонида смогла от милой твердыни

вражьи потоки прогнать[24]; и видел я сам, как могучий

дал законы Эпаф племенам восточным; укромной

войны отнюдь не грозят Киллене иль Иде Минойской.

Что же к моим алтарям — увы мне! — такая немилость? —

Здесь ты — пусть я нелюбим — Геркулесом чреватые ночи[25]

190 знал и желанную страсть блуждающей дщери Никтея[26];

здесь — тирийцев народ, и бык, счастливейший нашей

молнии[27], — так сохрани хотя б агеноровых внуков!"

Ревность забавна отцу[28], и уже простершего длани

он подымает с колен преклоненных, лобзая безгневно,

и возражает ему любезною речью: "Не думай,

будто внушеньем жены это вызвано: я не настолько

злобным податлив мольбам; судеб мы гонимы недвижным

круговоротом: к боям — тьма поводов, старых и новых.

Должно ли нам удерживать гнев, скупясь на людскую

200 кровь? Ведь знает и ось, и дом этот — вечный, доколе

не завертится мой век — как часто и молний удары

сдерживал я, и как редко мой огнь царил над землею.

Кроме того, ради велих обид, к отмщенью зовущих,

древний сразить Калидон — Диане, а Марсу — лапифов

я против воли, но дал; — и невыгодно мне. и досадно

столько и душ заменять, и тел восстанавливать новых.

А лабдакийцев казнить и потомков пелопова корня —

медлю; но знаешь и сам (если даже забыть о злодействах

дорян[29]), насколько легко фиванцы богов обижают,

210 даже тебя… — но молчу, раз утихла старинная ярость.

Впрочем, припомни: Пенфей — не забрызганный кровью отцовской[30],

не обесчестивший мать супружеством и не рождавший

братьев, преступник, — твои растерзанным трупом украсил

празднества, — где же тогда был твой плач и в мольбах искушенность?

Нет, не в угоду своей обиде эдипову отрасль

я повергаю, — о том земля умоляет и небо,

правды нрава, оскорбленная честь, природа, а также

самый устав Эвменид. Но о граде своем сокрушаться

не торопись: я решил, что в пору иную наступит

220 для аонийцев закат, придет опаснее время,

мститель — иной[31]; а ныне скорбеть — владычной Юноне".

Тот, изрекшему вняв, просветлел и лицом, и душою.

Так, сожжены и злою жарой, и Нотом унылым[32],

розы сникают; но день лучезарный и вздохи Зефира

небо смягчат, — вся их стать возвращается, блещут побеги

новые, свежей красой веселя безобразные прутья.

Вот уже вестник спешит к Этеоклу с верным доносом

и, устрашая, речет, что грядут с огромным отрядом

греков вожди и подходят уже к полям аонийским;

230 все, к кому ни придут, дрожат и жалеют фиванцев;

также о роде вождей доложил, именах и оружье.

Пряча испуг, Этеокл рассказчика слушает жадно

и ненавидит его. А затем — союзников вызвать

требует и оценить мощь силы своей[33]. — Подымает

Марс и Аонию всю, и Эвбею, и ближней Фокиды

ширь, — так Юпитер велел. Бежит чередой бесконечной

быстрый приказ: отряды спешат и являют готовность

к бою, на поле сходясь, которое — с городом рядом —

обречено межусобью лежит и ждет разъяренных.

240 Враг еще не напал, а матери вспугнутым строем

всходят на стены и блеск сыновних доспехов оттуда

зрят и отцов под шеломами их, внушающих ужас.

Одаль на башне пустой Антигона, еще не решаясь

перед людьми показаться, свой лик охраняет одеждой[34]

черною; с ней провожатый, — он был у Лаия прежде

оруженосцем, а днесь царевна доверена старцу.

Первой вступила она: "Надеяться ль, что от пеласгов

эти знамена — заслон? Пелоповы сходятся, слышно,

все племена, — назови, умоляю, царей чужеземных.

250 Нашего я и сама различаю значки Менекея,

силы, с которыми наш выступает Креонт, и высокий

с медною Сфингой[35] идет из ворот Гомолоидских Гемон".

Так в простоте Антигона, а ей — Форбант престарелый:

"Тысяча лучников там с ледяной тапагрской вершины,

вождь их — Дриант, — у него на щите белоснежном трезубец

изображен и перун золотой; Ориона потомок,

доблестен он, но его да минует отчая доля

и да утихнет, молю, гнев давний безбрачной Дианы[36].

И подчиняясь царю добровольно, Окалея рядом,

260 следом за ней Медеон, и славная рощами Ниса[37],

и оглашаемая Дионы летуньями Фисба[38].

Рядом — Эвримедонт в пастушеском вооруженье

Фавна отца, осенивший шелом сосной, словно конской

гривой; он страшен в лесах, — и, думаю в битве кровавой

будет таков же. А с ним — Эритры, где стад изобилье[39],

Скол и те, что живут на хребтах Этеона опасных[40],

и на гилейских брегах нешироких, и в аталантийском

Схеноне, гордые, чтут следы знаменитого поля[41].

По-македонски они сариссы[42] из ясеня держат

270 и от убийственных ран загражденье надежное — пелты[43].

Вот из Онхеста сюда нептуновы люди[44] стремятся

с криками, — их Микалес в полях[45], поросших сосною,

кормит, и Мелас поит палладин, и влагой Гекаты —

ключ Гаргафийский; у них — Галиарту на зависть — сжинают

злаки, которые тот изобилием трав превосходит[46];

дроты — обломки стволов, шеломы — львиные пасти,

выдолбы древ — их щиты. Лишенных царя, посмотри-ка,

наш Амфион предвождает, — его — легко опознаешь:

лира на шлеме его и пращуров бык различимы.[47]

280 Юноша чистой души, готов он в гущу сражений

прянуть и стены своей заслонить обнаженною грудью.

Даже и ты, геликонский отряд[48], на помощь явился

нашему граду, и вы, о Пермесский ручей со счастливой

Ольмией, певчей струёй питомцев вооружили,

не признающих войны. Прислушайся: с отчим напевом

бодрая стая летит; — когда непогода седая

выпадет — лебеди так забелевший Стримон покидают.

Мчитесь же смело: вовек не изгладятся подвиги ваши,

память о войнах спасут нескончаемой песнею Музы".

290 Так он сказал, а дева вплела невеликое слово:

"Братья вон те истоком каким связуются оба?

Сколь же доспехи у них одинаковы, сколь же шеломы

вровень вздымаются вверх! — Будь бы в наших такое согласье!"

Старец с улыбкою ей: "Не первая ты, Антигона,

зреньем в обман введена, — их братьями часто считают,

лет их не зная, но нет: то сын и отец, хоть и трудно

каждого век различить. Деркето, бесстыдная нимфа,

Лапифаона, еще не познавшего ложа и браку

чуждого, страстно стремясь к супружеству, невпору мужем

300 сделала, и Алатрей прекрасный вскоре родился.

Днесь за родителем он, расцветающим юностью первой,

следует, близок ему и чертами лица, и летами;

и незаконным своим прозванием оба гордятся,

больше — отец: его веселит и грядущая старость.

Триста на битву отец выводит воителей конных,

столько же сын, — они, говорят, из Глисанта сухого[49]

и из Коронии[50] в путь устремились: Корония жатвой

хлеба обильна, Глисант почитает Вакховы лозы.

Лучше, однако, взгляни на Гипсея, чья тень над четверкой

310 мощной широка лежит: семислойною шкурой обтянут,

в шуйце — щит, грудь скрыта тройным нашитым железом, —

грудь, ибо он никогда не боится за тыл. Украшенье

древнего леса — копье, чей лет неизбежно нацелен

в плоть иль доспех, и рука никогда не перечит приказу.

Молвят, что он от Асопа рожден, — тогда бы хотел я

видеть отца, когда, распалясь и мосты сокрушая,

в небо взвился он и, дочь, негодующий, деву отмщая,

гневные воды свои на Громовника-зятя обрушил[51].

Ибо, от отчих брегов похитив Эгину, Юпитер

320 прятал в объятьях ее, а поток обезумел и звездам

в гневе готовил войну: такого тогда не прощали

даже богам. Он восстал и, в ярости дерзкой разлившись,

в бой рукопашный вступил, но кого вызывал — не добился;

и, наконец, поражен трехжальною вспышкой и громом, —

пал. До сих пор в берегах задохнувшихся бурные воды

рады золу в небеса выдыхать грозовую, а также

казни великой следы — этнейские дымные тучи.

В поле кадмейском Гипсей — он таков же — еще поразит нас,

коль Громовержца смирить Эгина счастливая сможет.

330 Он итонейцев ведет и алалькомепейской Минервы

рати, какие дала Мидея и Арна хмельная[52],

тех, что Платеи луга засевают, Авлиду и Грею,

и бороздой Петеон усмиряют, и нашей владеют

частью Эврипа, чей ток переменчив, и самым далеким

краем — тобой, Анфедон[53], где Главк с травянистого брега

прыгнул в зовущую гладь и, уже голубея власами

и бородою, своих испугался конечностей рыбьих.

Камнем Зефиры пронзать из крученой пращи им привычно,

гезы тяжелые их даже стрел кидонских быстрее[54].

340 Ежели б также и ты красоты знаменитой Нарцисса

выслал, Кефис! — Но в феспийских полях сей отрок угрюмый

блекнет[55], и сирой волной родитель цветок омывает.

Кто же, однако, привел и фебову рать, и Фокиду[56]

древнюю, — тех, кто Панопу рыхлит, Кипарисс и Давлиду,

долы твои, Лебадия, тебя, висящий на острых

скалах Гиамполь, тебя, Парнас с двойною вершиной,

тех, кто Кирру и кто на волах Апеморию пашет,

край корикийских лесов, и Лилейю, откуда Кефиса

бьет леденящий исток, к которому жажду обычно

350 нес, задыхаясь, Пифон, отводивший воды от моря;

также на тех посмотри, кто лаврами шлем оплетает, —

Титий у них на щитах или Делос; и тех, у которых

тулы наполнил сей бог бесчисленным смертоубийством[57].

Вождь их — суровый Ифит, чей отнят родитель недавно —

славный Навбол Гиппасид, твой некогда, Лаий кротчайший,

гостеприимец… — О, сколь колесницей я правил беспечно,

как под копыта копей ты упал от ударов жестоких,

горло (о, если б моей истекавшее кровью!) пронзивших".

Щеки при этих словах увлажнились, лицо побледнело,

360 слов беспрепятственный ток прервался пробежавшей внезапно

судорогой, но силы влила питомица в сердце

старца любезное, — тот, успокоившись, тихо продолжил:

"Гордость моя, и тревога моя, и последняя радость,

о Антигона! Лишь ты здесь держишь мой призрак отживший.

Видно, старинный мне зреть и удар, и злодейство все то же,

мужу доколе тебя я не выдам, невинную деву, —

после ж из жизни меня отпустите усталого, Парки.

Но понапрасну крушась, упустили мы, я замечаю,

стольких вождей: ибо мной ни Клонис[58], ни с гривой по спинам

370 Абантиады, ни ты, скалистый Карист, ни долина

Эг, ни крутой Каферей доселе не названы были, —

ныне же сбившийся строй не дает, и скопленье мешает,

и призывает уже ополчение брат[59] твой к молчанью".

Вот что с твердыни старик, и следом с вала правитель[60]:

"Гордые духом цари, которым готов подчиниться

я, воевода, дабы родные отстаивать Фивы!

Нет, не хочу подхлестывать вас, поскольку свободен

воинский пыл: вы сами клялись по заслугам яриться.

А восхвалить и воздать благодарность достойную — трудно:

380 пусть небожители вам воздадут, пусть — ваши отряды,

свергнув врага. Вы сошлись от союзных племен на защиту

града, который попрать не насильник с далекого брега

и не воитель, землей порожденный чужою, намерен,

но своеземец: и здесь у вождя полков супротивных

есть и отец, здесь и мать, здесь единоутробные сестры,

здесь же был некогда брат. Смотри: ты, всеокаянный,

дедам погибель чинишь, — но тут же без зова вступилась

мощь аонийских племен; о злодей, я тебе — не добыча!

Волю защитников сих тебе подобало бы ведать:

390 царство вернуть не велят". — Изрек и как должно расставил

всех: кто бои поведет, кто будет защитником стенам,

кто устремится вперед, а кто в середине поддержит.

Так на рассвете пастух по росе сквозь решетчатый выход[61]

высвобождает загон прутяной, велит, чтобы сначала

шли вожаки, а стада ядро составили овцы;

сам принимает приплод и сосцы, бороздящие землю,

высвобождает, неся кормилицам слабеньких ярок.

А между тем и ночью и днем при оружье данайцы,

новую ночь и день, что за ней, — так гнев подгоняет —

400 мчатся, привалы презрев: ни сон, ни еда их похода

не замедляет почти, — они на врага поспешают,

словно бегут от врага. Их дива не держат, какие

случай наслал, предвещающий зло и рок неминучий.

Страшные знаменья им рассевают и птицы, и звери,

звезды, а также ручьи, из своих убежавшие русел,

грозно грохочет отец, и зловещие вспышки сверкают,

ужас наводят могил голоса, открываются сами

двери святилищ; с небес — то каменья, то ливень кровавый;

духи внезапно встают и сонмы рыдающих предков.

410 Не раздавались тогда аполлоновой Кирры вещанья,

и неурочной порой Элевсин оглашался всенощный

воплями, и — отворив святилища — вещая Спарта

зрела, как сшиблись (беда!) меж собой амиклейские братья.

Весть от аркадцев пришла, что безумная тень Ликаона

выла в ночной тишине, и что по свирепому полю

шел Эномай, — из Пизы неслось; а что обломился

рог и второй Ахелоя, — пришлец акарнанский поведал.

И омрачившийся лик Персея, и смутной Юноны

молят точеный кумир Микенцы; об Инаха стонах

420 пахари передают, а моря двойного[62] насельник

вопли фиванца донес Палемона над понтом спокойным.

Внемлет вестям пелопидов отряд, но жажда сраженья

воле богов противостоит и страха лишает.

Вот и твои, Асоп, берега и ток беотийский

виден, — но с ходу пройти через вражьи струи не решилась

конница: ибо тогда как раз он разлился, огромный,

по встрепетавшим полям, возбудясь от дуги дожденосной

или от туч над горной грядой, иль то было просто

волей реки, и родитель сдержал войска половодьем.

430 Яростный Гиппомедонт согнал с возвышенной кручи

вздыбившегося коня и уже из самой пучины

крикнул вождям остальным, поводья подняв и оружье:

"Мужи, идите за мной! Клянусь, что так же на стены

вас поведу и так же ворвусь в укрепленные Фивы".

Все поспешили в поток, и стыд охватил отстававших.

Так, когда подведет к реке неизведанной стадо

пастырь[63], то скот — понуро стоит: противоположный

брег далеко, а страх посреди — широк; но едва лишь

ступит вожак и укажет им брод, — теченье спокойней

440 мнится, и легче прыжок, и берег им кажется ближе.

Невдалеке и хребет, и для стана удобное видят

поле[64], откуда и град различить, и сидонские стены

можно. Понравилась им защищенного места надежность:

холм высокий, внизу распростерлось открытое поле,

и ни единой горы, с которой за ними противник

мог бы следить; укреплений чреду добавил недолгий

труд, ибо место самой опекаемо было природой:

скалы высокие вал заменяли, ущелья служили

рвами, и случай возвел четыре холма, словно башни.

450 Прочее сами вершат, покамест не скрылось за горы

солнце и сон не послал утомившимся освобожденье.

Может ли чья-либо речь описать возбужденные Фивы?

Эта последняя ночь пред войной, несущей погибель,

город бессонный страшит и грозит наступлением утра.

Все на стены взошли, но нет от толикого страха

верной ограды, — слаба перед ним Амфиона твердыня.

Шепот все новых врагов указует повсюду, а ужас

множит их мощь и число: инахийцев палатки напротив

видят они и на скалах своих — костры иноземцев.

460 Эти взывают к богам, умоляя и плача; другие —

к марсовым дротам, к коням боевым; а третьи — рыдают,

близких обняв, и, несчастные, их о кострах и могилах

просят. А ежели сон и сомкнет, ненадежный, им веки, —

битвы ведут. То отсрочка мила, то жизнь ненавистна

жалким, и, утра боясь, умоляют, чтоб утро настало.

И Тисифона, змеей потрясая двойною, ликует

в лагере том и другом, и брата преследует братом,

братьев обоих — отцом[65]; а тот в отдаленных покоях,

яростный, Фурий зовет и неистово требует зренья.

470 Фебы холодной лучи и звёзды померкшие ранний

день угашал, и уже Океан воздымался грядущим

светом[66], и водная гладь, разомкнувшаяся пред Титаном,

новым коней огненосных лучам уже уступала.

Тут — с безумьем в очах, с сединою, посыпанной пеплом,

с ликом бескровным, рукой, от ударов о грудь почерневшей,

ветку оливы неся, оплетенную темною шерстью,

видом ужасным своим Эвмениде старейшей[67] подобна,

в скорбном величии бед из ворот Иокаста выходит.

Дщери с обеих сторон — днесь лучшая поросль — старуху,

480 свой торопящую шаг с непосильной поспешностью, держат

под руки. Та, ко врагу подойдя, обнаженною грудью

бьет в супротивный засов и впустить с дрожащими молит

воплями: "Дайте войти, вас просит преступная матерь

этой войны: у чрева сего на стан ваш есть право

страшное". — Вида ее трепеща, но более — речи,

в ужасе войско молчит. Но вот от Адраста вернулся

вестник: по слову вождя ее пропустили, меж лезвий

путь приоткрыв. А она, воевод увидев ахейских,

ярая в горе своем, ужасающий крик испустила:

490 "О арголидская рать! Но кто же меж вами — противник,

мною рожденный? Найду под каким я шеломом, скажите,

сына?" — Кадмейский герой навстречу смятеной выходит

и обретенную мать слезами и радостью полнит,

хочет утешить, обняв, и шепчет "о мать" меж рыданий,

"мать" повторяет и к ней приникает, и следом — к любезным

сестрам, но старая тут умножает рыдания гневом:

"Слез умиленных зачем и ласкающей речи притворство?

Царь аргивский, зачем, обвивая объятьями шею,

ты ненавистную мать к железной груди прижимаешь?

500 Ты ли — скиталец, изгой, чужак, вызывающий жалость?

Нет, ты всех поразишь: ведь твоих ожидает приказов

мощная рать, и сотни мечей у пояса блещут.

Горек удел матерей! О тебе ли денно и нощно

плакала я? Но если слова и родных уговоры

чтишь, то покамест войска молчат и пока благочестье

медлит в испуге, — я, мать, и велю, и тебя умоляю:

шествуй со мной и отчих богов, и кровли, пожаров

ждущие, снова узри, и брата — что взор ты отводишь? —

брата о царстве проси, и ныне — я рассужу вас.

510 Иль он отдаст, иль меч ты возьмешь по лучшей причине.

Или боишься, что мать — соучастница козни — обманет

сына?[68] — Но всё ж не настоль бежала от наших пенатов

всякая честь: и Эдипу вождю ты довериться мог бы.

Мерзостны брак и потомство мое[69], но всё же люблю вас —

горе! — и ваши прощать до сих пор я готова безумства.

Если ж стоишь на своем, — тогда мы тебе доставляем

сами триумф: полоненных сестер свяжи и в оковы

ввергни меня, и недужный отец приведен непременно

будет к тебе. А теперь обращаюсь я к совести вашей,

520 о инахиды: и вы оставили малых и старых

дома, и так же о вас рыдают, — доверьте ж родившей

чадо ее! Коли вам стал он дорог за краткое время

(так пусть и будет!), то сколь он мне, о пеласги, и этим

дорог сосцам! — Своего я добилась бы и от гирканских

иль одрисийских царей и любых, кто яростней наших.

Только кивните, — не то я умру, обнявшая сына,

здесь — в преддверии битв". — Отряды надменные были

сломлены речью: уже кивают шеломы, слезою

чистой доспех окроплен. — Вот так на ловчих и колья

530 груди могучим броском разъяренные львы налетают[70];

после ж — и ярость слабой, и рады плененной утробы

глад утолить без забот. — Смиренные души пеласгов

заколебались, и пыл, вожделеющий битв, укротился.

Сам он уже, то лицо обратя к материнским лобзаньям,

или к Исмене младой, а то — к Антигоне, молящей

слезно, — за бурей страстей, волнующих разноречиво,

царство забыл; он стремится идти, и не запрещает

кроткий Адраст, но вступает Тидей, гнев праведный помня:

"Лучше, о други меня, испытавшего честь Этеокла, —

540 а ведь ему я не брат — меня к царю отошлите,

чье миролюбье досель и добрую волю лелею

в этой груди. А тогда, посредница мира и чести[71],

мать, где была ты в ту ночь, меня задержавшую славным

гостеприимством? Влечешь не к такой ли и сына ты встрече?

В поле его поведи, которое вашею тучно

кровью досель, и тучно моей. Ты — следуй за нею,

кроткий чрезмерно, увы, и чрезмерно не помнящий близких.

Мнишь, что когда над тобой отовсюду враждебные длани

вскинут мечи, то она усмирит рыданьем оружье?

550 Он ли тебя, о глупец, заключенного в городе, гневом

полного, пустит назад в аргивские станы вернуться? —

Раньше вот это копье железное выгонит листья[72],

Инах и наш Ахелой потекут к истокам скорее!

Кроткие речи и мир достигаются грозным оружьем.

Стан ведь и этот открыт, и не за что нас опасаться.

Мне он не верит? — Но я отступлю и прощу свои раны[73].

Пусть с ним войдет та же самая мать и посредницы сестры,

И предположим, что он, как условлено, царство оставит, —

сам-то — вернешь ли назад?" — И вновь передумав, отряды

560 к мненью склонились его (так воздуха вихрем внезапном

встречный Нот увлекает простор, подчиненный Борею):

любы им вновь и оружье, и гнев. А Эриния злая,

миг улучив, семена подбросила первого боя[74].

Две близ диркейских тогда потоков тигрицы бродили[75]:

смирно они под ярмом колесничным служили, и Либер —

в битве восточной досель истребитель, но днесь победитель[76] —

их отослал к аонийским полям от брегов эритрейских.

Рать божества[77] со старейшим жрецом тигриц, позабывших

кровь и дышавших травой индийской земли, по уставу

570 спелой лозой и плетеньем цветов украшали различных

и между темных полос наносили связующий пурпур.

Их и холмы полюбили уже, и — кто бы поверил? —

скот на полях, и близ них мычать не страшились телицы.

Голод тигриц никогда не терзал, — из рук их кормили;

пищу вкушали они и страшные пасти склоняли

к струям вина, забредая в село; и если входили

поступью кроткою в град, — все жертвами храмы и каждый

дом пламенел, ибо сам их Лиэй посетил, полагали.

Каждую трижды бичом из змей перевитых коснувшись,

580 их Эвменида опять повергла в свирепость и буйство

прежнее, — и понеслись по полям удивленным тигрицы.

Словно с различных сторон две молнии одновременно

вспыхнув, срываются, след в облаках оставляя[78] пространный,

именно так промчались они в стремительном беге

и, пересекши поля, огромным прыжком на возницу

(Амфиарай, твоего — то знаменье было: господских

первым случайно коней он к ближайшему вел водопою)

бросились, — тут же был смят Ид — рядом стоял он — тенарский,

и Акамант этолиец; в поля звонкоступы лавиной

590 ринулись, но Аконтей, распаленный зрелищем бойни

(диких зверей поражать ему, аркадцу, привычной

доблесть была), отогнал к стенам обратившихся верным

тучею жал и, метнув не одно копейное древко[79],

трижды, четырежды им хребет пробивает и брюхо

метким ударом. Они след тянущийся оставляя

льющейся крови, влекут к воротам торчащие дроты

и, издыхая уже, с похожим на жалобу стоном

раненные бока прислоняют к возлюбленным стенам.

Мнится, что храмы и град захвачены, и запылали

600 Лары сидонцев огнем несказанным, — такой из открытых

стен подымается вопль: потерять колыбель Геркулеса

мощного легче для них, иль покои Семелы[80], иль храмы

древней Гармонии. Тут жрец Вакха Фегей Аконтея,

копья рассеявшего и гордого кровью двойною,

в грудь поражает мечом. Подоспела тегейская младость

поздно на помощь к нему: уже на тигрицах закланных

юноши тело лежит — за вакхову кровь искупленье.

Переговоры тогда из-за шума внезапного в стане

оборвались: Иокаста бежит меж врагов разъяренных,

610 длить не решаясь мольбы. Ее и дщерей толкают

прежде жалевшие их, крутой же Тидей улучает

время: "Подите теперь понадейтесь на мир и на верность!

Вновь Этеокл от нечестья не смог удержаться, дождавшись,

чтоб возвратилася мать!" — Так молвя, мечом обнаженным

он созывает своих. Стал крик — свиреп, и пылает

ярость — повсюду, и бой идет без всякого чина:

люд и вожди — смешались, никто не внимает приказам,

вместе и всадников строй, и пешие сходятся рати,

и быстрота колесниц; неуемные толпы сминают

620 павших и ни показать себя не дают, ни увидеть

воинов вражеских. Так с аргивской фиванская сила,

сгрудясь внезапно, сплелась. Знамена и трубы остались

сзади, и зовы рогов завязавшийся бой догоняли.

Сколь разъяряется Марс от малости пролитой крови! —

Сходственно ветер, меж туч собирающий первые силы[81],

легкий, сначала листву и вершины высокие треплет,

после же — сносит леса и хребты обнажает густые.

О Пиериды, теперь (ведь мы вопрошаем вас, сестры,

не о чужом) о ваших боях, об Аонии вашей

630 молвите нам: вы видели все, и от близкого Марса

в громах тирренской трубы геликонские плектры дрожали.

Вот звонкоступ, ненадежный в бою, Птерела Сидонца,

рвущего повод, тащил через вражьи отряды, свободный, —

столь ослабела рука. Тидея копье сквозь лопатку

входит и, слева пронзив у юноши пах, пригвождает

падающего к коню, — и, связан с хозяином мертвым,

конь — бежит и уносит того, кто оружье и повод

больше не в силах держать. — Из душ одну сохранивший,

раненый насмерть кентавр так телом на круп поникает.

640 Спорит оружия мощь: разъярившись в бою, Сибариса

Гиппомедонт поразил, Менекей — Перифанта пилосца,

Итиса — Партенопей; Сибарис от меча погибает,

злой Перифант — от копья, от стрелы злокозненной — Итис.

Марсов Гемон поражает клинком инахийца Кайнея

в выю, и — разлучены с огрубленным телом — взыскуют

очи отверстые — плеч, дыханье — главы. За доспехом

павшего прянул Абант, но, стрелою настигнут ахейской,

он, умирая, щиты и вражий, и свой выпускает.

Кто, о Эвней, надоумил тебя оставить служенье

650 Вакху и рощи его (уходить из которых не должен

жрец) и другой заменить привычную Бромию ярость?[82]

В ком ты вызовешь страх? — Щита сквозное плетенье

блёклый плющ и венки с нисейских вершин покрывают,

приплетена виноградной лозой белоснежная повязь[83],

на плечи пряди легли, на ланитах пушок пробивался,

панцырь, негодный в бою, тирийскою пряжею рдеет,

руки в плену рукавов, подошвы цветные — в плесницах,

складками тонкий виссон[84], булавка злата резного

660 с яшмою светлой насквозь прокусила тенарскую паллу,

гул висящий звенит, золотистой обтянутый рысью.

Шествует, полн божеством, меж тысячами и глаголет

громко: "Прочь длани свои, — при знаменьях благоприятных

место сих стен указал Аполлон телицей киррейской!

Сжальтесь, ведь в стены сии сошлись добровольно утесы,

мы — священный народ: зять этого града — Юпитер[85],

тесть — Градив, и доподлинно Вакх — питомец фиванский,

и многомощный Алкид". — Ему, взывавшему тщетно,

бурный навстречу грядет Капаней при древке летучем.

670 И словно лев, поутру воздымающий с мрачного ложа[86]

ярости первый порыв и ждущий в пещере свирепой

лань ли, или бычка, чей лоб еще невоинствен,

рыком красуясь, идет и, теснимый оружьем и стаей

ловчих, добычу следит и не замечает ударов, —

так тогда Капаней ликовал перед схваткой неравной,

и примерял кипарис, угрожающий весом великим[87].

Прежде однако: "Зачем, — говорит, — причитанием женским,

смертный, мужей ты страшишь? Вот если бы тот[88] появился,

кем ты безумен! А ты — пой женщинам тирским!" — и древко

680 бросил; оно же, летя так, словно был путь беспрепятствен,

только о щит прогремев, уже из спины вылетает.

Наземь — оружье, звенит протяжными воплями воздух,

хлынув, кровь заливает наряд, и гибнешь ты, дерзкий,

гибнешь, Аонии сын, другая забота Лиэя.

Тирсы сломив, оплакал тебя хмелеющий Исмар,

Ниса цветущая, Тмол и Наксос тесеев[89], а также

Ганг, который признал фиванские таинства в страхе.

Неторопливого зреть не пришлось Этеокла аргосцам:

скромен — своим не в пример — он страшился мечей Полиника.

690 Амфиарай на конях, уже опасавшихся пашни,

мчится других впереди, в негодующем поле вздымая

преизобильную пыль: Аполлон красою ненужной

вознаграждает слугу и кончину его озаряет.

Он зажигает ему и щит, и шелом драгоценным

блеском, и вовремя ты, Градив, Аполлону дозволил,

чтобы рука не коснулась жреца и не был он ранен

смертной стрелою в бою, — да к Диту достойно и свято

он отойдет. И таков он в гущу врагов устремился,

зная о смерти и сам[90], — придавала верная гибель

700 силы ему: возросли и мышцы у мужа[91], и ярче

виделся день, и досель не читал он в небе яснее,

но не гадал, ибо Честь отвлекла, сопредельная смерти.

Он ненасытной пылал любовью к свирепому Марсу,

мощной десницей играл и пылкой душой надмевался.

Он ли, бывало, смирял несчастья людей, отнимая

силу у судеб? — Насколь был сей непохож на былого[92],

кто соблюдал и треножник, и лавр[93], а также во всякой

туче умел распознать летуний — свидетельниц Феба.

Люд без числа закалал он мечом[94] — словно год смертоносный,

710 или губительный блеск злосчастной звезды — для своих же

манов; а гордый Филей копьем был сражен, и копьем же —

Флегий, а Хреметаон и Клопис — серпом колесницы[95]:

этого ссек стоящего в рост, того — под колена.

Выпустив дрот, поразил Ифиноя[96], Хромия, Сага,

Гиаса с гривой волос, Ликорея, служителя Феба —

не злонамеренно[97]: он метнул уже ясень могучий,

и обнажилась тогда из под сбитого шлема повязка.

Камнем сражен Алкафой, у кого близ вод каристийских

были и дом, и жена, и дети, любившие берег;

720 долгую прожил он жизнь небогатым пытателем моря,

а погубила — земля; умирая, и бури, и Ноты

он вспоминал, и счастливейший гнев привычного понта.

Оное долго уже одиноких бойцов избиенье

зрит асопов Гипсей и отвесть сраженье стремится.

Правда, изрядно и сам колесницей тиринфскую силу

он разметал, но вся эта кровь уступала авгуру,

к коему дух и доспех он стремит; но — с мощным отрядом

связано — клина крыло препятствует; все ж, приподнявшись,

дрот, на родных берегах[98] отобранный, он направляет,

730 прежде воззвав: "Аонидовых вод даритель прещедрый,

славный Асоп, и досель знаменитый гигантовым пеплом[99], —

помощь деснице даруй! Умоляю и я, и твоею

влагой воспитанный дуб: я Феба могу не бояться,

если родитель богов к тебе благосклонен; — оружье

в воды твои погружу и с авгура снятую повязь".

Внял родитель мольбам, но явить пожелавшему милость

Феб помешал и удар отклонил в возничего Герса.

Рухнул возничий, и бог сам взял безвольные вожжи[100],

облик притворный приняв Галиагмона, родом лернейца.

740 И отступали тогда перед ярым любые знамена:

от одного погибали они перепуга, — без раны

робких жалкая смерть настигала, и было неясно,

держит ли груз норовистых коней иль гонит быстрее.

Словно горы заоблачный склон[101], не выдержав бури

вновь налетевшей зимы или сломленный возрастом, с кручи

рушится, страшно грозя долинам, и тащит с собою

с разных высот по пути поля, и селян, и деревьев

древних стволы а потом, истощившись, лавиной бессильной

то углубленье пробьет, то реку прервет посредине, —

750 так — обременено и мужем могучим, и богом —

дышло кровью то с той, то с другой стороны закипает;

Сам равно и бразды опекает[102], и стрелы Делосец,

сам направленье дает броскам, и враждебные жала

сам отвращает, лишив летящие древка удачи.

Пеший простерт Меланей[103], и простерт Антифон, высотою

не защищенный коня, и — нимфы дитя геликонской —

Аэтион, и Полит, обесславленный братоубийством,

и попытавшийся смять Манто-пророчицы ложе

Ламп, на которого Феб потратил священные стрелы[104].

760 И звонкоступы уже, дрожа и храпя, бороздили

гибнущей плоти поля, и всякий их след доставался

трупам, и в крошеве тел колея глубокая рдела.

Тех, отошедших уже, ось лютая давит, другие —

ранены, но не мертвы — не в силах с пути отклониться,

видят, как ось наезжает на них; узда напиталась

кровью, и скользкий возок неустойчивым стал, и колеса

сукровицей тяжелы, и медлит копыто во взрытых

внутренностях; и тогда, взъяренный убийствами, жала

брошенные и в костях пробитых торчащие копья

770 бог вырывает, и вслед колеснице стон душ[105] раздается.

Бог Аполлон, наконец слуге открываясь, промолвил:

"Жизнью своей насладись, облекись грядущею славой, —

днесь я с тобой, и меня невозвратная смерть стережется;

но покоримся: ничьей не раскрутят суровые Парки

нити; — ступай: ты обещан давно элисийским народам

к радости их, — не придется тебе приказаний Креонта

гнет испытать и лежать в наготе пред запретной гробницей".

Он же ему возразил, на миг прерывая сраженье:

"Отче Киррейский, тебя, на запряжке, к погибели мчащей,

780 прежде еще (откуда почет толикий несчастным?)

я опознал. Теснящих доколь удерживать манов?

Слышу и Стикса уже стремительный бег, и потоки

мрачные Дита, и пасть ужасного стража тройную.

Что ж, — и главы украшенье прими, и лавр возвращаю, —

было б нечестьем в Эреб их унесть. И просьбой последней —

коль отходящему мне причитается малая милость —

Феб, я тебе и обманутый лавр, и казнь нечестивой

препоручаю жены, и сына прекрасную ярость".

Горестный спрянул тогда Аполлон, рыданья скрывая, -

790 ось застонала тогда и осиротевшие кони.

Именно так в порыве слепом полночного Кавра

судно предчувствует смерть, когда ферапнейские братья

прочь от ветрил, обреченных огню сестры, убегают.

И начинала уже земля, расседаясь, вздыматься,

почвы поверхность — дрожать и вскипать набухшею пылью,

поле — гудеть из глубин преисподней уже начинало.

Трепетным толпам — войной, этот грохот войною казался,

тверже ступали, но тут — трус новый оружье, и воев,

и пораженных коней покачнул; вершины деревьев,

800 стены уже колебались, Исмен от брегов обнаженных

прочь побежал; и гнева — как нет; и в землю вонзая

зыбкие копья, бойцы за неверные держатся древка,

и отступают, взглянув на бледные лица друг друга.

Так, если, море презрев, для схватки в соленом просторе

сводит Беллона суда, то стоит приспеть благосклонной

буре, — и всякий, себя упасая от гибели новой,

прячет свой меч, и сдружающий страх врагов примиряет.

Точно таков был вид всколебавшейся на поле битвы.

То ли, страдая, земля, вобравшая воздуха вздохи,

810 буйство ветров изгоняла и их сокрытую ярость;

то ли изъела вода подземная рыхлую почву

и поглотила, размыв; то ли мчащееся небозданье

вдруг налегло, или глубь морскую нептунов трезубец

вздыбил и мощным сотряс прибоем пределы земные;

или был издан сей гром для пророка; иль пашня грозила

братьям… — Но тут глубокий провал отверзшейся бездны

вскрылся, и тени — светил, и светила — теней ужаснулись.

Зев необъятный вместил пророка с упряжкой, готовой

перескочить, и тот — ни оружье, ни повод не бросил.

820 На колеснице — как был — он мчал непосредственно в Тартар:

падая, в небо взглянул, и при виде того, как смыкалась

пашня, — стенал, пока не свела разошедшейся почвы

менее сильная дрожь, отнявшая свет у Аверна.