Фиваида

Только нежданный пророк[1] к мерцающим теням низвергся

и к смертоносным домам во владенья царя схороненных

рухнул, своим всполошив погребеньем воинственным манов, —

ужас всех охватил: в стигийском краю поражались

стрелам, коням и плоти живой, — ведь тело не знало

жара костра и пришло не из урны печальной, обуглясь,

но накалилось в бою, и щит кровавой росою

был окроплен и прахом покрыт разъятого поля.

10 И не взирала еще на него Эвменида с лучиной

тисовой, и, записав на черном столбе, Прозерпина[2]

к сонму умерших его не причла; и даже круженье

прялки Судеб он застал, и только при виде авгура

Парки, вострепетав, оборвали бегущую нитку.

Также вторженье его элисийцы беспечные зрели,

также и те, кто вдали — в глубине преисподней — томился

ночью иной под сводом слепым темницы мрачнейшей.

И застонали тогда застойные воды и гари,

бледный тогда возроптал тененосной волны бороздитель[3],

что до глубин растворен земли непривычным разъятьем

20 Тартар и маны теперь непривычным путем прибывают[4].

Сидя тогда в срединном дворце несчастливого царства,

за преступленья судил народы правитель Эреба[5],

доли людской не щадя, суров со всякою тенью.

Фурии рядом стоят, и разных смертей вереницы,

и беспощадная Казнь готовит гремящие цепи;

Парки — души сучат и тем же перстом обрекают —

труд непосильный! Вблизи благодетельный Минос с ужасным

братом решенья блюдет наилучшие и умеряет

ярость царя. Близ них, набухая огнем и слезами,

30 бдят Флегетон и Коцит, а Стикс — богов обличает

клятвопреступных[6]. Плутон, доселе не ведавший страхов,

видя отверзшийся свод, испугался светил заблиставших,

после ж, вознегодовав от милого света, промолвил:

"Что за крушенье небес Аверн эфиром пронзили

чуждым? Кто мрак разомкнул, в безмолвных память о Жизни

вызвав? Откуда гроза? Кто из братьев[7] готовит сраженье?

Что ж, коли так, я готов: пусть различия мира погибнут!

Мне это слаще других![8] Побежденного, с горнего свода

сверг меня третий удел блюсти подземное царство.

40 Но и оно — не мое, если звезды ужасные могут

к нам заглянуть! Уж не робкий ли царь[9] проверяет с Олимпа

силы мои? — У меня и Гиганты в разбитых оковах[10],

и под эфирную ось готовые выйти Титаны,

и несчастливый отец[11]. Что ж он мне мешает, свирепый,

скорбный досуг мой сносить и отдых безблагодатный,

и отвергать покинутый день? — Всё царство открою

сам я, пущу в небеса стигийские Гипериона[12],

и не верну Аркадца к богам[13] (зачем мне сей вестник

между домами одним и другим?), Тиндаридов обоих

50 здесь удержу. Для чего в ненасытном кружить Иксиона

вихре, волнам почему губ танталовых не дождаться?

И неужели терпеть, что Хаос не раз оскверняли

гости живые?[14] Меня опрометчивый пыл Пирифоя

мучит, а также Тесей, присягнувший бесстрашному другу,

и беспощадный Алкид, пред которым — смирителем стража —

смолк железный порог[15] хранимого Кербером входа.

И одрисийским, о стыд, открылся жалобам Тартар:[16]

видел я сам сей позор, как под звуки чарующей песни

слезы текли Эвменид и Сестры — урок повторили.[17]

60 Также и я… — но лучше блюсти закон беспощадный[18].

Я ведь всего только раз — и не к звездам высоким — решился

выйти тайком и жену с лугов сицилийских похитил[19].

Но оказалось — нельзя, и Юпитера правая воля

вместе с родившею год для меня сократили, урезав.[20]

Впрочем, довольно! — Иди, Тисифона, и мсти за глубины

Тартара: выбрав из всех небывалых лютейшее, мукой

редких чреватое бед, доселе невиданных небом,

зло учини — к моему восхищенью и сестрам на зависть.

Пусть же братья (вражды меж нами первым явившись

70 знаменьем) — братья в борьбе падут на раны друг друга[21]

к радости Марса, и пусть разъяренному зверю подобный

вражью главу пожирает один, другой — воспрещает

мертвым последний огонь[22] и эфир оскверняет нагими

манами: пусть же на них поглядит Громовержец свирепый.

А чтоб неистовство их не мои лишь терзало владенья,

противоборца богов отыщи, и пусть отразит он

молнии огнь[23] запылавшим щитом и Юпитера злобу.

Сделаю так, что никто не сочтет, будто менее страшно

Тартар теснить, чем сомкнуть Пелион с лесистою Оссой[24]".

80 Так он промолвил; в ответ на призывы его отозвался

дрожью угрюмой чертог[25] и сотряс давящую сверху

землю. — Юпитер-отец поражает не более небо,

хмуря лицо, и зведную ось наклоняет не круче.

"Как же тебя мне казнить, — продолжал, — о слетевший внезапно

по пустоте сквозь неведомый вход?" — Тот встал перед грозным

взгляду прозрачен уже, уже при оружье бесплотном,

пеший уже, но еще на угасшем лице оставался

прежний авгура убор, и темнеть на челе продолжала

повязь, и ветку в руке держал он оливы умершей.

90"Если дозволено здесь и возможно чистым отверзнуть

манам уста, о ты, для всех других завершитель,

а для меня — я ведь знал причины и первоначала —

сеятель, — сжалься, молю, смягчи и угрозы, и ярость

и не гневись на меня, — твоих трепещу обвинений.

Не Геркулесу вослед (не столь я отважен), а также

не для запретных услад (поверь сим стонам!) дерзнул я

в Лету вступить, — и пусть не бежит угрюмый в пещеру

Кербер, и пусть не дрожит колесницы моей Прозерпина.

Я, недавний авгур, алтарям Аполлона угодный,

100 Хаосом полым клянусь (здесь ничто аполлоновы клятвы):

рок необычный меня постиг без вины, и похищен

у благодатного дня незаслуженно я, — это знает

критского урна судьи, и Миносу правда известна.

Был я коварством жены и златом губительным предан,

и в Арголидский поход (откуда все новые тени —

а среди них и моей пораженные дланью — приходят)

я не невеждой вступил[26], но твердь расходилась внезапно

(дух мой дрожит до сих пор!), — и был извлечен я из тысяч

ночью твоей. Что пережил я, пока сквозь пустые

110 недра земли пролетал и во тьме сокровенной кружился!

Горе мне! Я без следа для друзей и для родины сгинул, —

лучше б к фиванцам в полон! — Уже не увижу лернейских

кровель и даже как прах с отцом удрученным не встречусь.

Жалкий, — ни холм, ни костер, ни близких меня не проводят

слезы; пришел я к тебе целокупностью непогребенной.

Я ни на что не дерзну на сей колеснице, и тенью

стать не страшусь, и своих треножников впредь не воспомню.

Ибо нужна ли тебе авгура вещего служба,

ежели Парки плетут приказы твои? Так смягчись же,

120 лучше, чем боги, молю, окажись! Для злобной супруги,

если прибудет сюда, сбереги беспощадные казни:

добрый правитель, она твоего достойнее гнева".

Оный склонился к мольбам, но негодовал, что смягчился.

Сходственно лев: коль пред ним массильское блещет железо[27], —

кажет оружье и гнев; но если противник повержен, —

шествует, перешагнув, и жалкому жизнь оставляет.

А колесницы меж тем, блиставшей жреческим пышно

лавром и в свете дневном вызывавшей мощным оружьем

страх, и никем не разбитой, никем не отброшенной в бегство,

130 ищут: конников тьмы отошли, и во всех спасенье

будит земля; обходит следы неверного поля

воин, и скорбный простор обширного землекрушенья

пуст: избегают его из почтенья к подземной гробнице.

С вестью к Адрасту, войска созывавшему в поле далеком,

мчит Палемон, сам веря едва тому, что он видел,

и, трепеща (ибо он к провалившемуся оказался

ближе других и, зиянье узрев, стал мертвенно бледен[28]),

молвит: "Беги, возвращайся, о царь, если только на том же

месте осталась земля дорийцев и отчие стены!

140 Кровопролитье зачем и оружье? — Вотще обнажаем

против Фиванцев мечи: поглотила земля колесницу,

битву ведущих бойцов и доспехи! Казалось, уходит

поле само, на котором стоим. И ночи подземной

видел я путь, и то, как Эклид в разъятие почвы

рухнул, увы, и к нему, любезней которого вещим

звездам нет никого, длань тщетно простер я, взывая.

Речь — о чудесном, но он — коней управитель — оставил

след, и курится досель увлажненная пеною почва.

Эта беда — не для всех: земля отличила питомцев, —

150 войско фиванцев — стоит". — Адраст поразился и верить

медлил, но Мопс — о том же донес, и о том же — дрожащий

Актор, поскольку Молва, гораздая ужасы множить,

передала, что пропал не один. Отряды невольно,

не дожидаясь, когда возвестят отступление трубы,

вспять подались. Но путь — застывает, и гнутся колени

ринувшихся, и, озлясь, — решишь, будто поняли, — сами

кони противятся всем приказаниям и не желают

шагу прибавить и взор оторвать от земли напугавшей.

Тут набегают храбрей тирийцы, но сумрачный Вечер

160 лунных выводит коней, — перемирием кратким дозволен

отдых тревожный мужам и ночь, кормилица страхов.

Лица-то их каковы, когда изобилию стонов

воля дана, а слез-то течет у снявших шеломы!

Прежде привычное им, утомленным, не мило: бросают

липкий, не вытерев, щит, и никто не острит наконечник,

и не ласкает коня, и блестящего шлема высокий

не поправляет хохол, и разве что крупные раны, —

те сквозь которые жизнь сочится, — омыв, зашивают, —

вот сколь скорбь велика. Их к яствам грозящая битва

170 и пропитанье, боям потребное, не призывает, —

Амфиарай, поминают тебя и дух твой, обильный

правдою, хвалят в слезах. Лишь одно раздается по стану:

боги покинули нас, и рассеялась их благосклонность!

"Горе нам! Где лавроносный возок, святые доспехи,

волной увитый шелом? Таковы-то Кастальские воды,

своды пещер, и треножников честь, и любовь Аполлона?!

Кто мне теперь изъяснит падение звезд, и споспешной

молнии смысл, и бьющихся жертв предостереженья,

время ль в поход выступать, какой — свирепым сраженьям,

180 миру какой полезнее час? Кто все это явит

мне, и кому о судьбах моих летуньи расскажут?

Также и то, чем и нам, и тебе грозят эти битвы, —

знал ты заранее, но — вот мощь безупречного сердца! —

выступил все ж и союзником стал злосчастному войску.

Будучи призван землей, в последние жизни мгновенья

войско тирийское ты и значки супротивные мог бы

не поражать, — но видели мы, что и в недрах у смерти,

и уходя, ты врагов устрашал копьем неуемным.

Как-то теперь обретаешься ты? А назад из стигийских

190 мест воротиться нельзя ль, пронизав земные глубины?

Или сидишь ты вблизи божеств твоих, Парок, и, весел,

учишь и учишься сам грядущему поочередно?

Или в блаженных лесах[29] тебе правитель авернский

милостиво поручил блюсти элисийских летуний?[30]

Как бы там ни было, — ты — скорбь вечная Феба и вечно

свежая боль и длительный плач умолкнувшим Дельфам.[31]

Нынешний день замкнет Тенедос, и Хрису, и Делос —

остров, где Феб родился, и храм пышновласого Бранха;

на диндимейский порог, и к воротам кларосским, а также

200 В Ликию днесь никто не придет с мольбой о совете.

Роща, где властен пророк рогоносный, и дуб, где Додонский

дышит Юпитер в листве, и троянская Фимбра умолкнут.

Также потоки и лавр пожелают сами усохнуть[32],

самый эфир ничего достоверного клекотом вещим

не пропоет, ни одна не прорежет пернатая тучи.

А в предназначенный день для тебя причастные судьбам

храмы воздвигнем[33], и в них твой жрец ответствовать будет".

Так славословьем они пророка-царя почитают,

будто огонь воздают и дары для костра и землею

210 легкой останки его и душу его покрывают.

Тут надломился их пыл и возненавидел сраженья.

Так и минийцам, когда их, храбрых, внезапно погибший

Тифис оставил, тотчас показалось, что снасть — непослушна,

веслам — не сладить с водой, и ветер — не полнит полотнищ.

Стоны стихали уже; постепенно, исчерпана речью,

скорбь отпустила сердца, наступившая ночь затопила

боль, и легкие сны незаметно сквозь слез проскользнули.

Эта же ночь иною была во граде сидонском:

ибо враги, веселясь, часы провождают ночные

220 возле домов и в домах, и стражники даже сомлели

около стен, — гром меди двойной и кожи идейской

слышен, и букс зазвучал[34], усмиренный искусным дыханьем.

То для любезных богов и героев, воспитанных в граде,

чинно повсюду поют святые пеаны, повсюду —

чаши в венках[35] и цветов плетеницы; а то веселятся

смертью провидца-глупца и ему вперекор, соревнуясь,

хвалят Тиресия ум; потом вспоминают деянья

предков и Фивы свои воспевают от их основанья:

кто-то сидонскую гладь и рога Громовержца, и длани,

230 сжавшие их, и быком взборожденного мощным Нерея

вспомнил, а Кадма — другой, и телицы усталость, и ярым

полные Марсом поля; а третий — как скалы и камни

к тирской кифаре ползли, вдохновляемые Амфионом.

Эти Семелу поют непорожнюю иль кифереин

брак и Гармонии путь, озаряемый братьев огнями[36]

многими, — и ни одна не лишилась трапеза песен.

Мнилось: склонив лишь теперь Гидасп, жемчугами обильный,

тирсу и домы Зари, — в темнокожем триумфе ведомых

Либер народам являл дотоле неведомых индов.[37]

240 На многолюдье тогда и в собрания дружеских трапез

скрытый от взоров досель постоянно в обители страшной,

вышел впервые Эдип, говорят, и с лицом просветленным

черные освобождал седины от грязи налипшей,

мерзостный лик — от волос перепутанных; и, допуская

слово привета, внимал утешениям, прежде гонимым.

Мало того: он яства вкушал, со щек отирая

невысыхавшую кровь, всех слушал и всем отзывался, —

он, донимавший одних только Дита и фурий, да разве

поводыря-Антигону еще укорами злыми.

250 Не догадался никто, что не тирскую в битве удачу, —

битву саму он любил; что хвалил и подбадривал сына, —

но не победы желал; что едва лишь мечи обнажились, —

он молчаливой мольбой разрыхлял преступления всходы

Сладки пиры оттого, и в лице — непривычная радость.

Он на Финея похож, казнимого голодом долгим:

тот, узнав, что разогнанных птиц не услышит он в доме,

даже не веря еще, счастливый, к столам и на ложе

бросился, к чашам стремясь, не разбросанным злыми крылами.

Утомлены трудами войны и тревогами, спали

260 греков войска, и только Адраст с укрепления стана

чуткой душою ловил ликующее возбужденье.

Возраст его тяготит, но злосчастная власть побуждает

бодрствовать в бедах. Его донимают медные крики

и голоса торжествующих Фив, и терпкая флейта

мучит, и вдруг — похвальбы захмелевших чрезмерно спесивцев,

зыбкий светильников свет и огней затухающих стража.

Так, если в бурю ладья замолкает, охвачена общей

дремой, и глуби морской доверяет беспечная младость

жизни свои, — то один на палубе бодр неизменно

270 кормчий и бог, плывущий в челне, по нему нареченном.[38]

Близилось время, когда сестра огнеликая[39] видит

фебовых запряг коней и гудящий в преддверии света

дом Океана, и свой блуждающий бег прерывает,

и заставляет зайти бичом помаваемым звезды.

Царь созвал печальный совет: решают, стеная,

кто соблюдет треножники, лавр прозорливый, а также

повязей вдовую честь унаследует.[40] Все, не колеблясь,

чтимого общей молвой, непорочного отрасль Мелампа,

Фиодаманта кричат, которого к таинствам божьим

280 сам приобщил и кого одного для птицегаданий

Амфиарай привык призывать и в толиком искусстве

близким себе без зависти звал и вторым за собою.

Громкий почет тревожит того, он трепещет нежданной

славы и, перед листвой подносимой склоняясь смиренно,

бремя ему, говорит, не под силу, и просит — заставить.

Так, если отчий престол и страну ахеменский[41] внезапно

отрок получит, кому при живущем отце безопасней

было б, — он радость свою ненадежную страхом смиряет:

знать — верна ли, и чернь — не встанет ли на браздодержца;

290 он, кому и Евфрат подчинен, и каспийские земли,

взяться робеет за лук, на коня отцова страшится

сесть и считает, что он не удержит рукой неумелой

скиптра, что до сих пор он еще не дорос до тиары[42].

Вот он, отметив уже чело несканою волной,

благоугоден богам проходит по стану и слышит

радостный шум; и, себя жрецом проявляя впервые,

Землю решает почтить[43]. Показалось унылым данайцам

мненье его не пустым. — Он тотчас велит, чтоб сложили

два алтаря[44] из деревьев живых и травы луговинной;

и без числа для богини дары, порожденные ею, —

300 груды плодов, и цветы, и всякой поры приношенья —

сносит и, жертвенники окропив неразбавленным млеком,

так начинает: "Людей и богов предвечная матерь![45]

Ты и ручьи, и леса, и зародыши всяких животных

миру даришь, и оную рать Прометея, и камни

Пирры; и первое ты дала пропитанье голодным

преображенным мужам.[46] Ты поит окружаешь и держишь,

кроткое племя скотов и хищников ярость блюдешь ты,

и отдыхающих птиц; крепишь ты недвижно и прочно

310 незаходящую ось, над тобой с небозданием вместе

оба несутся возка; витая в свободном пространстве

воздуха, ты — середина всего великим на зависть

братьям! И стольких племен кормилица, стольких народов

и городов горделивых, — одна — и здесь, и под нами —

терпишь ты всех; и того, кто несет небесные домы

с тяжким трудом, — ты легко звездоносного держишь Атланта[47].

Мы лишь одни для тебя несносное племя, богиня!

Грех — не зная того — какой искупаем? Не тот ли,

что, чужеземцы, сюда мы пришли от брегов инахийских? —

320 Люди везде — на родимой земле, и тебе не пристало

злобный и жалкий рубеж проводить, разделяя народы,

кои повсюду — твои. Оставайся же общей, и брани

в месте любом допускай, и дозволь, умоляю, в сраженьях

яростный дух выдыхать, чтоб он к небесам возвращался,

Не похищай живые тела погребеньем внезапным,

не торопись: мы сами придем, но к тому же порогу,

той же дорогой, что все. Мольбам уступив, для пеласгов

зыбкое поле упрочь и Прях[48] упредить не пытайся.

Ты же, любезный богам[49], — кого не мечи, не отряды

330 вражьи, но — недра разъяв — Природа великая (словно

чтя по заслугам тебя) погребла, как в Киррейской пещере[50],

стиснув в объятьях, — молю, дозволь благодатные просьбы

ведать твои, приобщи к небесам и внушающим правду

жертвам и то, что ты сам народам изречь собирался,

мне сообщи: храм вещий тебе возведу и, толкуя

волю твою, к тебе обращусь за отсутствием Феба.

Делоса, Кирры самой тебя поглотившее поле

для прорицаний моих и достойней, и лучше". — Изрекши,

черных овец и темных быков погружает под землю[51]

340 и воздвигает песка увлажненного холм над живыми,

так воздавая ему его же кончины подобьем.

Так — у греков. Но тут раздаются Марсовы трубы,

тут к разъяренным мечам громыхание меди взывает.

И, разметав волоса, Тисифона с Тевмесской вершины

яростный вопль издала и трубы усилила, к меди

свист примешав: хмельной Киферон и скалы, когда-то

шедшие песне вослед[52], — от чуждого шума застыли.

Уж, сотрясая врата, стучится Беллона у входов

вооруженных, уже отворяются Фивы семижды[53].

350 Конники пеших теснят, колесницы мешают бегущим, —

мнится, что с тылу на них напирают данайцы: так тесно

в каждых воротах, — все семь готовыми выступить полны.

Стал у Огиговых врат Креонт, Этеокла к Нейстийским

жребий направил, спешит к Гомолоидам Гемон высоким,

а из Претийских — Гинеей, и Дриант из Электровых вывел

войско, в Гипсисты стучат отряды Эвримедонта,

мощной души Менекей ворота Диркейские занял.

Нил удаленный, когда впивает он устьем великим[54]

яства небес супротивных и снег, от Зари приходящий, —

360 русло свое разделив, так семь по простершимся пашням

паводков в море несет, — и тогда Нереиды в глубины

скрыться спешат, опасаясь попасть в опресненные воды.

Скорбно навстречу шаги влачит инахийская младость:

в первых элейцы рядах, лаконян, пилосцев отряды, —

Фиодаманту вослед они устремляются наспех:

отнят пророк, а новый еще непривычен водитель.

Полк не твой лишь тебя, о владыка треножников, ищет:

войску всему ущерб причинен, — шести полководцам

шлем уступает седьмой. — Так, если в прозрачном эфире

370 скроет из звезд паррасийских одну завистливый облак, —

меркнет Возка красота, без светила смещается полюс,

и, растерявшись, пловцы путеводные звезды считают.

Ныне — сраженья зовут: обновясь, собери, Каллиопа,

силы иные, дай мне, Аполлон, мощнейшую лиру.

Час, роковой для племен, добровольно его призывавших,

гибельным выведен днем, и Смерть, из стигийского выйдя

сумрака, зрит небеса и, лётом своим осеняя

бранное поле, к мужам чернеющей пастью взывает;

не простолюдье любя, но кончину достойнейших жизни[55],

380 тех, чьи лета и пыл совершеннее, ногтем кровавым

метит, и пряжа Сестер обрывается для обреченных

разом, и Парок уток добычей становится Фурий.

Посередине полей с копьем, покуда не влажным,

Браневладычный[56] стоит, к тем — щит, а к тем обращая

громкий доспех, и губит дома, семейства, младенцев.

К родине гаснет и — та, что последней из сердца уходит, —

к жизни любовь; устремил к рукоятям и древкам копейным

длань напряженную гнев, дыханию пылкому тесны

панцыри, и на власах подъятых шеломы трепещут.

390 Диво ль, что мужи в огне, коль против врагов пламенеют

кони и ливнем седым[57] орошают взрытую землю;

мнится, они с седоками срослись и окутались гневом

всадников: мощно грызут удила и сражения просят

ржанием, встав на дыбы и под конниками выгибаясь.

Мчатся уже, и уже под ногами мужей заклубилась

первая пыль[58], и с обеих сторон в поспешности равной

близятся рати, и вот меж них сокращается поле.

Щит щитами уже отбит, навершьем — навершье,

меч угрожает мечу, шаг — шагу, и дротику — дротик;

400 столь одинаков напор бойцов, выдыхающих жарко,

что на шеломе врага налетевшие перья сверкают.

Битвы лик — прекрасен еще: вздымаются гребни,

всадник на каждом коне, с колесничими все колесницы,

целы доспехи, щиты — блестят, разукрашены тулы

и пояса, и злато еще не залито кровью.

Вскоре же яростный пыл и себя не щадящая доблесть

сыпали душами так, как не хлещет при льющих Козлятах

кручи родопских хребтов Медведица смерзшимся ливнем.

Так не гудит Авсонии брег, когда громыхает

410 в небе Юпитер, и град истязает Сирты не столько,

ежели черный Борей шлет в Ливию дождь италийский[59].

Свет затмился от стрел, в небесах железные встали

тучи[60], и дротам уже нет места в воздухе тесном.

Гибнут от пущенных те, другие — от копий отбитых,

Кол налетает на кол, и каждый силу другого

губит, дробится копье о копье, свистящие камни

льют из пращей, летучий свинец и смертью двойною

грозные стрел острия[61] с блистающей молнией схожи.

Наземь снарядам упасть невозможно: телам достается

420 каждый железа удар, — наудачу и губят, и гибнут.

Доблести труд случайность вершит: толпа то отступит,

то налетит, то поле отдаст, то вновь возвращает.

Так, когда облаков и ветров отпускает поводья

грозный Юпитер и мир от вихрей дрожит переменных, —

в небе стоит разногласная рать: то Австра мощнее,

то Аквилона порыв, покуда в битвенной смуте

краснопогодьем один иль ненастьем другой не осилит.

Битвы зачин — Асопов Гипсей, эбалийцев отряды

прочь отогнавший: они, родовым надмеваясь величьем,

430 натиском крепких щитов сокрушали эвбейское войско;

он же исторг из рядов предводителя клина Меналку.

Сей, лаконец душой, реки питомец суровой,

предков не посрамил: копье, входящее в грудь, он —

тыл от позора храня[62] — вытаскивает, сокрушая

кости и плоть, и кровавое шлет на врага ослабевшей

дланью. Пред взором его умирающим кручи Тайгета

милого всплыли, бои и в честь матери славные плети.[63]

Федим сражен Иасид из лука диркейским Амиитой:

Парки поспешны, увы! — уже впиваются в пашню

440 Федима пальцы, а лук еще не умолк у Аминты.

А Калидонский Агрей отсек у Фегея десницу

вплоть до лопатки: она на земле сжимает и движет,

неукротимая, меч. Испугался лежащей средь копий

мимоидущий Акет и смирил обрубок ударом.

Ярый Ифиса поверг Акамант, Арг — диким Гипсеем

ранен, Феретом — Абант; лежат, над увечьями плача

разными, конник Ифис, Арг пеший, Абант колесничий.

С Инаха два близнеца близнецов из кадмова рода,

шлемами скрывших лицо, — о слепое неведенье битвы! —

450 насмерть железом разят; но, снимая доспехи с убитых,

видят, что зло свершено, и каждый из братьев, с печалью

взгляды другого ловя, о равной ошибке жалеет.

Пизы насельник Ион Дафнея, насельника Кирры,

сверг, коней испугав, — с небес восхваляет Юпитер

первого, тще о втором Аполлон припоздавший крушится.

Счастье метит мужей могучих из ратей обеих

кровью сраженных врагов: данайцев — Гемон Кадмеец

губит и гонит, Тидей — тирийцев преследует, ярый;

рядом с одним — Паллада, другой — Тиринфием полон.

460 Зимние два таковы потока, с вершин высочайших

рвущиеся и двойным водопадом летящие долу;

кажется, спорят они, кто рощи и пастбища глубже

взроет и скроет мосты; когда же их воды вмещает,

переметав, единый разлог, то — гордые — тщатся

розно бежать, разойдясь до совместного в море впаденья.

Ид Онхестийский спешил, потрясая огнем дымоносным[64],

между срединных бойцов и, греков ряды разрушая,

пламенем путь расчищал; его копьем поражает

ярый Тидей, раскроив шелом могучим ударом.

470 Ид на спине, громадный, лежит; изо лба, выступая,

древко торчит, а к вискам крадется упавшее пламя.

Молвил над мертвым Тидей: "Не скажешь, что Арги жестоки[65]:

вот и костер, — гори же в своем огне, о фиванец".

После же, возликовав, — так, крови отведав, тигрица[66]

стадо всё начинает губить, — он камнем — Аона,

Хромия с Фолом — мечом, двоих Геликаонов — дротом

жизни лишил, — родила их Мэра, Венеры Эгейской

жрица, нарушив запрет богини[67]; кровавым Тидеем

вы сражены, а мать — всё богиню жестокую молит.

480 Мечен не менее шаг геркулесова Гемона[68] буйством

смерти: железо его, несытое сотнями, тратит

то спесивую мощь Калидона, то рати Пилены

хищные, то сыновей печального Плеврона[69] гонит.

И с утомленным уже острием на оленского Бута

он нападает, а тот как раз обернулся с призывом

не отступать: ни ланит, ни волос не касавшийся мальчик, —

мальчик двупёрою был поражен фиванской стрелою,

точно умеченной в шлем; острием оказались пробиты

оба виска, и на плечи легли отсеченные пряди,

490 и без испуга с черты непредвиденной жизнь улетела.

Русый Гипаний затем и русый Полит погибают

(этот для Феба браду, тот гриву растил для Иакха, —

но не помог ни один); Гиперенора к ним причитает,

следом — Дамаса (Дамас убегал, но пробившее панцырь

вышло из персей копье и щит, прижимаемый дланью,

выбило и унесло, улетая, на кончике жала).

Гемон исменский еще погубил бы врагов инахийских

много (оружье ему подавал и поддерживал силы

Амфитриониад), — но Тидея навстречу Паллада

500 ярого шлет, и уже осенявшие милостью разных

встретились. Первым сказал Тиринфий миролюбиво:

"Случай какой, дорогая сестра, во мраке сраженья

нас к столкновенью привел? Неужели Юнона-царица

оной причина беды? Но она обнаружит скорее —

вымолвить страшно! — что я на перун устремился, сражаясь

с мощным отцом. А Гемона род… — но оставим, поскольку

мил супротивник тебе, — и пусть Тидеево древко

метит хоть Гиллу в лицо или Амфитриону, когда бы

мог он от Стикса уйти; — я помню и век не забуду,

510 сколько и дивная длань, и эгида твоя[70] потрудилась

ради меня, кто слугой в тяжелейших скитаниях земли

все обходил[71]. Ты со мной сопутницей и в недоступный

Тартар — когда б Ахеронт богам не закрыт был — сошла бы.

Ты для меня — небеса и отечество[72]: можно ль такое

в слове обнять? — Целиком разрушь, коль замыслила, Фивы,

я уступлю и прошу о прощении". — Молвив, уходит.

Тронул Палладу почет: смягчилось лицо, перестали

щеки пылать, на груди успокоились вставшие змеи[73].

Видя, что бог отошел, беспомощней Гемон кадмейский

520 мечет копье и не может узнать бросающей длани;

и у него что ни миг исчезают и силы, и бодрость,

и отступления стыд; нападает герой ахелойский

на отходящего: дрот, ему лишь подъемный, колеблет

и направляет удар туда, где не скрытая шлемом,

выше, чем кромка щита, уязвимая светится шея.

И не ошиблась рука, и жизнь — настигнута древком,

но помешал Геркулес, копью дозволивший только

слева коснуться плеча, — и Тритония брату простила.

Гемон не смеет уже ни на месте стоять, ни навстречу

530 прянуть, ниже выносить лица кроволюбца Тидея:

сломлена сила его, и уверенность духа исчезла.

Словно кабан, чей щетинистый лоб оцарапан луканским

жалом[74], — хотя острие и не тронуло мозга глубины,

ибо десницы удар был несчастлив, — для гнева уловку

ищет и против копья испытанного не стремится.

Следом главу верховых (негодуя на то, что счастливой

мышцею точные тот рассеивал стрелы), Протоя

бурный Ойнид поразил: два тела — конь и наездник —

дротом пробиты одним; на Протоя упавшего сверху

540 падает конь, вминая шелом искавшему дланью

выпавший повод — в лицо, щитом же ему раздробляя

грудь; наконец, удила с последнею кровью извергнув,

конь затихает, свою близ хозяйской вытянув выю.

Вяз оплетенный лозой — садовода двойная утрата —

падает так с Гауранской горы, — и больше крушится

гибелью общею вяз, на лету не о собственных ветках

плача, но только о том, что невольно он гроздья сминает.

Вооружает себя на данайцев Коримб Геликонский,

Музам служивший досель; не чуждая пряже стигийской[75],

550 смерть предсказала ему Урания, звезд положенье

знающая; но боев и воителей тот домогался, —

видно, чтоб их воспевать; сам пал он для песни и долгой

славы, и гибель его, чередуясь, оплакали Музы.

Атис, что был обручен с агеноровою Исменой[76],

юноша, Тирской войне совсем не чужой, выступает.

Был он из Кирры, но все ж и в бедах не переменился

к тестю и теще[77]: глазам влюбленным безвинная кротость

горя и скорбный наряд к украшенью невесты служили.

Сам он — отменно хорош, и дева — с ним красотою

560 схожа, и дай им судьба — они подошли бы друг другу;

брак запретила война. Тем пуще врагов ненавидя,

в первых рядах он бросился в бой и отряды Лернейцев —

то в рукопашном бою, то, правя поводьями, сверху —

как на показ — отгонял. В троекратный пурпур[78] одела

плечи, еще не раздавшиеся, и гладкие перси

матерь ему; из злата — щитки, позолочены стрелы

и рукавицы его, и перевязь — чтобы супруге

не уступать; и был перевит шлем поверху златом.

Вот на какой положась доспех, звал греков он биться!

570 К коннице легкой сперва устремившись с копьем, он добычу

спутникам передает и к верным отрядам отходит,

выиграв бой. Так лев каспийский во мраке гирканском[79]

(юный и страшной красы не обретший — желтеющей гривы,

и не пролившей еще, невинный, крови обильной)

логова невдалеке похищает, коль страж отлучится,

медленный скот и нежной овцой свой глад утоляет.

После ж, доспеха его не признав и меря по виду,

не устрашился дерзнуть на Тидея, и немощным дротом

мужа пытал, на других скрежетавшего и за другими

580 гнавшегося. Наконец, этолиец взоры случайно

к слабым ударам его обратил и, смеющийся страшно:

"Вижу, негодник, давно ты почета великого смерти

жаждешь", — сказал. И с тем, смельчака меча или дрота

не удостоив, легко метнул, перстов не сжимая,

нож, непригодный в бою, — и тот, просвистев, попадает

в пах, да так глубоко, как если бы с силой был пущен.

Не усомнясь, что убил, Ойнид горделивый доспехов

трогать не стал: "Не тебе же, о Марс, и не ратной Палладе

их посвятить, — говорит, — а носить самому запрещает

590 стыд; вот если б меня, оставив чертог, Деипила

сопровождала в боях, — я взял бы их — ей на потеху".

Молвил и гордой душой к ценнейшим наградам сраженья

был уведен. Так лев, средь убийств бесконечных случайно

нежных телиц и телят поразив невоинственных, мчится

мимо — в свирепой алчбе упиться могучею кровью

и успокоиться лишь у быка-вожака на загривке.

Но Менекея достиг предсмертный Атисом павшим

изданный крик. Коней повернув, с колесницы летящей

спрянул и видит: на труп налетела тегейская сила,

600 тирских же воинов — нет. "Устыдись, кадмейская младость,

и не позорь земнородных отцов[80]! Да где ж вы, отродье

низкое?!" — крикнул. — "Ужель по душе, что простерт чужестранец

Атис, досель чужестранец, своей еще не супруги[81]

мститель несчастливый сей? И мы — ужель потеряем

оный залог?" — Отряды, стыдом укрепленные правым,

ринулись в битву, и долг возвратился каждому в сердце.

А между тем во дворце, в потаенный покой удалившись,

братьям своим не в пример, неповинные дщери Эдипа —

сестры беседу ведут, разнородные жалобы множа

610 не о сегодняшнем зле, но самом источнике бедствий.

Эта оплакала брак материнский, та — очи отцовы,

брата на троне — одна, другая — изгнанника брата,

обе — войну. И медлят они молить о злосчастных:

страх за обоих томит, не знают, кому пораженья

или победы желать; но втайне — с изгнанником обе.

Так, едва обретут пандионовы птицы[82] приюты

верные и очаги, от коих зима прогнала их, —

тут же, над гнездами встав, о древних источниках бедствий

кровлям поведать спешат — не словами, но резким и скорбным

620 щебетом (впрочем, сей звук словам не совсем не созвучен).

После же, слезы прервав и молчание долгое, первой

молвит Исмена: "Почто сей обман и яви подобье

смертных смущает? Почто в забытьи нас мучат заботы,

и перед спящей душой возникают живые виденья?

Я вот, которой и мысль не пришла бы о брачном чертоге

даже и в мирные дни, — как стыдно! — увидела ночью

свадьбу свою. Откуда принес жениха с незнакомым

ликом бессмысленный сон? Я у нас его только однажды —

в пору, как с ним обо мне, меня не спросив, сговорились —

630 видела — и против воли, поверь. А после внезапно

перемешалося все: вдруг гаснет огонь, и за мною

гонится, злобно крича, чтобы Атиса ей возвратили,

мать жениха. Какую беду сей сон предвещает?

Я — не боюсь, — лишь бы дом не погиб, и воин дорийский

спасся, и нам удалось унять распалившихся братьев".

Так они речи плели. Но от шума внезапного скорбный

дом ужаснулся: несут отбитого с вящей натугой

Атиса, — юноша жил, но крови почти не осталось,

рану сжимала рука, голова бессильно свисала

640 с края щита[83], волоса перепутались, лоб закрывая.

Первою видит его Иокаста, — трепеща, Исмену

милую кличет: молил лишь об этом кончавшийся голое

зятя, из уст ледяных одно лишь еще вылетало

имя невесты. Вопят служанки, к ланитам взметнула

дева персты, — безжалостный стыд не пускает[84], но гонит

мать: предсмертной мольбе не смогла отказать Иокаста, —

дочь привела и лицо ей открыла. Пред самою смертью,

званый четырежды, взор и угасшие очи отважно

поднял, — и только ее, позабыв и о свете небесном,

650 видит, но взора лицом любимым не может насытить.

Так как и матерь была далеко, и скончался прекрасной

смертью отец, — невесте обряд печальный доверен:

вежды прикрыть. И она, уже ото всех удалившись,

горестный стон издала и очи в слезах утопила.

Так было в Фивах. Меж тем, и змеями свежими пыша,

и обновленным огнем, Энио продолжала сраженье.

В битву стремятся бойцы, как будто теперь лишь удары

первые нанесены и блеск не утерян мечами.

Всех превосходит Ойнид; хотя без промаха стрелы

660 Партенопей рассылал, и давил умирающим лица

Гиппомедонт разъяренным конем, и сосны[85] Капанея

дальний полет без труда узнавали полки аонийцев, —

все же — Тидеев сей день: бегут от него, устрашаясь

крика: "Почто вы кажете тыл? Отмщать подобает

за убиенных друзей и за скорбную ночь — расплатиться.

Это ведь я погубил — один — ненасытным убийством

жизни пятидесяти: и столько же, столько же дланей

выставьте ныне! Ужель ни отец, ни единоутробный

брат ничей не погиб? Иль горе уже позабылось?

670 Вы к инахийским меня отпустили Микенам позорно, —

в Фивах вы все таковы? Где ж царская сила и где же

сам выдающийся вождь?" — И в это мгновение видит:

тот на левом крыле побуждает отряды, сверкая

гордым убором главы. Тидей, запылав, устремился

так, как птица грозит огненосная лебеди белой[86]

и осеняет ее, смятенную, тенью огромной.

Первым — Тидей: "Справедливейший царь аонийского рода!

В битве давно мы сошлись, а теперь и мечи показали?

Или же ночи опять подождем и привычного мрака?"

680 Тот — ни слова в ответ, но к противнику древко со свистом

мчится, неся порученье вождя; его на излете

перехватил и отбил герой осторожный и также

истово дрот огромный метнул с невиданной прежде

силой, и жало его неслось, супротивнику верной

смертью грозя. Богов сидонских и греческих взоры

к ним обратились, помочь готовых. Эриния, твердо

противостав, сберегла Этеокла для страшного брата, —

в оруженосца копье угодило — Флегия. Лютый

бой завязался тогда: этолиец с мечом обнаженным

690 ринулся яростно, — вождь отступил, а его прикрывали

силы фиванские. Так пастухи густою толпою

волка во мраке ночном от бычка отбитого гонят, —

волк же бесчинно вперед устремляется, не замечая

бдящих: его лишь, его, с кем однажды схватился, взыскует.

Так и Тидей сквозь защитников строй, как будто число их

невелико, проходит с мечом и в ланиты Фоанта,

в грудь Деилоха разит, в бок — Клония, а Гиппотада

грозного — в чрево; и вдаль отсеченные части кидает

и то и дело до туч непорожние мечет шеломы.

700 Вот он телами уже окружен и доспехами павших, —

на одного устремимся все, одному посвящая

стрелы и копья свои: те в самые кости впилися,

те пронеслись, не попав, Тритония часть отвратила,

множество в щит вонзены, — он, древками густо усеян,

рощи железной уже не может вместить[87]; и растерзан

вепрь родовой на плечах и спине[88]; и гордая слава

грозного шлема (Градив на вершине его воздымался)

рухнула — горестный знак для хозяина. И, накаляясь,

голая медь защищала виски, и, звонким отбиты

710 верхом, свергались на щит и броню налетавшие камни.

Вот уже шлем заалел, побежал по израненной груди

черный поток, сочетающий пот с горячею кровью.

Он обернулся: свои — ободряли, вдали прикрывала,

загородившись щитом, Паллада верная взоры,

прочь уходя, — слезами склонить отцовское сердце.

Ясень в тот миг зефиры рассек[89], несущий с собою

мощные гнев и судьбу. Метнувшим копье неприметный

был Астакид Меланипп, — он сам вперед не стремился,

он предпочел бы сокрыть свою длань, но отряда восторги:

720 всем указуют его: увы, Тидей, наклонившись,

бок приоткрыл, окружность щита отстранив на мгновенье.

Крик аонийских бойцов смешался со стоном пеласгов:

выслав подмогу, они негодующего прикрывают,

он же, вдали разглядев врагов посреди Астакида

жалкого, всеми души остатками сосредоточась

ради броска, — устремляет копье, которое подал

ближний Гоплей, — и кровь от усилия хлынула пуще.

Скорбные спутники тут вожделевшего битвы — о ревность! —

прочь увлекают, а он всё ищет копье и, кончаясь,

730 смерти не хочет признать. Его на окраине самой

поля, с обеих сторон оперев на щиты, полагают

и обещают ему, что к боям разъяренного Марса

он возвратится еще. Но тот и сам уже видит,

что удаляется свет и неистовый пыл исчезает

в холоде смертном. И он, приподнявшись, кричит: "Инахиды,

сжальтесь: прошу не о том, чтоб останки доставили в Аргос

иль в этолийский предел, — погребенье меня не заботит;

я ненавижу и плоть, и это непрочное тело,

дух мой предавшее, — нет, но голову, голову если б

740 мне принесли — твою, Меланипп! Ведь ты, я уверен,

корчишься в поле: меня мой последний удар не обманет.

Мчись же, молю, если ты и впрямь от Атреевой крови,

Гиппомедонт; о Аркадец, ступай, прославленный первой

битвой; и ты, Капаней, — днесь в войске аргосском сильнейший".

Ринулись все, но первым вперед Капаней устремился

и, Астакида найдя и подняв из клубящейся пыли,

тащит живого еще и на левом плече доставляет,

влагой из раны его растревоженной спину окрасив, —

словно Тиринфий, когда, от аркадской пещеры вернувшись,

750 в Арги, воздвигшие крик, он внес полоненного вепря.[90]

Тут приподнялся Тидей, приблизил лицо и в безумье

радостной ярости впал, уста хрипящие видя

и угасающий взгляд; и, в оном себя узнавая,

он Астакида велит обезглавить[91], на взятую шуйцей

голову вражью глядит, безжалостный, и свирепеет,

страшные взоры очей не остановившихся видя.

Жалкий, он был ублажен; но мстительнице Тисифоне

этого мало. — Уже возвратилась Тритония с неба,

просьбой отца умолив о бессмертной для жалкого чести, —

760 что ж она видит? — Тидей, разбитого черепа мозгом

обезображен, уста оскверняет кровью живою —

и помешать не могут друзья; взъярившись Горгона

встала, власы распустив, и торчат, осеняя богиню,

змеи. — Паллада бежит, от лежащего отворотившись;

но в небеса отошла не прежде, чем ей сокровенный

огнь и безвинный Элис очистили влагою очи[92].