Фиваида

Бодрый восход с небосклона согнал не все еще звезды,

день настающий Луна ещё истощившимся рогом

видеть могла, — но уже облака Тифония гонит

легкие и небеса к возвращению Феба готовит.

От поредевших бредут пенатов диркейские толпы,

мрак предрассветный кляня: им после сраженья впервые

отдых дарован и сон, но выстраданный убегает

мир от покоя, войну беспощадную помнит победа.

Выйти за стены, ряды укреплений нарушить теперь лишь

10 и растворить ворота теперь лишь решается доблесть.

Ужас недавний стоит пред глазами, и — ныне пустое —

поле страшит. — Как тех, кто в море скитался, сначала

суша качает[1], так им, исстрадавшимся, странно, что схватка

кончена: мнится, что вновь восстанет разбитое войско.

Так, заметив едва, что к порогу решетчатой башни

пестрый взбирается змей, идалийские птицы трепещут[2]:

внутрь загоняют птенцов, непорожние гнезда когтями

обороняют и бьют непригодными к бою крылами;

после, хоть тот и отпрянул назад, но и воздух свободный

20 белую стаю страшит; и, даже в полет устремившись,

птицы дрожат, все еще озираяся между созвездий.

Шествуют в поле, где люд бездыханный и все, что от битвы

павшей осталось: вожди кровавые всюду ведут их —

Скорбь и Страданье. Один на тела и оружие смотрит,

плечи безглавые зрит другой, а рядом — чужие

головы; этот вопит, потеряв колесницу, и речи

к сирым — лишь это ему остается — коням обращает;

раны великие тот лобызает, на доблесть пеняя.

Там разбирают тела: в руках отсеченных зажаты

30 копья или мечи; а рядом — торчащие стрелы,

впившиеся в глаза; и в тщетных поисках трупа

многие мчатся с немым готовым излиться рыданьем.

И над обрубками тел подымается жалкая битва:

спор, кому обмывать, кому погребать их пристало;

или останки врага (порой насмехается Случай),

не разобрав, оплачет иной: нет верного средства,

чьей избежал различить, по чьей ступаешь ты крови.

Те, у кого невредим их дом, обойденные горем,

то, блуждая, глядят на пустые данайские кущи,

40 в стане пожары чиня; то ищут (а это приятно

после боев), где Тидей растерзанный в прахе повержен;

есть ли расщелина там, где низвергся пророк; где бессмертных

враг и живет ли досель в останках эфирное пламя.

Вот уже день в слезах проведен, вот поздний спустился

вечер: но горю стенать[3] и бедой услаждаться любезно.

Не разошлись по домам, но всенощно у тел пребывали

толпы: по очереди следят за кострами, и вопли

прочь отгоняют зверей, — никого ни на миг не сломили

сладкие звезды, ничьи в рыданьях глаза не сомкнулись.

50 Третий в сраженье вступал с Авророю Люцифер. Горы

славы дубров уже лишены: с вершины тевмесской

мощные сходят стволы и чтимый в кострах погребальных

лес Киферона. Горят побитых отрядов останки,

в груды нагромождены. Почету последнему рады

маны Огигии; рать обездоленных греков нагая

над запрещенным огнем летает и жалобно стонет.

Несправедливую тень Этеокла свирепого также

хоть и не царский костер, но почтил; однако аргосцем

велено брата считать[4]: его даже призрак в изгнанье.

60 Но Менекею гореть не дозволили в пламени общем

ни скиптродержец-отец, ни Фивы, — костер не обычный

соорудили ему, но холм из оружья воздвигся[5]:

из колесниц, и щитов, и доспехов, отбитых у греков.

Он победителем сам поверх неприятельской груды —

с мирною лавра листвой в волосах и священной повязкой —

точно таков возлежал, как Тиринфий, призванный небом,

некогда, радости полн, на горящей покоился Эте.[6]

Кроме того, живые тела — плененных пеласгов[7] —

и усмиренных коней — храбрецу в сраженьях утеху —

70 в жертву приносит отец. Уже охватил их взлетевший

пламень и вот, наконец, отцовы стенанья исторглись:

"Если б тебя миновал неуемный порыв к благородной

славе, мой сын досточтимый! — Со мной в эхионовом граде

ты бы царил и после меня! Но пришедшую радость

ты огорчаешь и сан немил мне царский отныне.

Пусть к небесам в небожителей сонм ты взнесен приснославной

доблестью, — верю тому; но я о тебе неизменно

буду рыдать. Алтари и высокие храмы фиванцы

пусть посвящают тебе[8], — но родителю скорбь не запретна.

80 Горе мне! Вот и теперь — где взять мне достойные жертвы,

чтобы тебя схоронить? — Их нет, будь властен я с прахом

Аргос смешать роковой и Микены, разбитые мною,

а в довершенье — себя, кто погибели сына обязан

жизнью и саном! Ужель день тот же и то же сраженье

в Тартар, мой сын, и тебя низвели, и проклятых братьев,

и уравнялась моя с эдиповой горькая доля?

Сколь, о Юпитер благой, о сходных рыдаем мы тенях!

Сын мой, прими же еще твоему торжеству приношенья:

это кормило прими у десницы, с главы вознесенной —

90 повязь[9], которую ты отцу не на радость доставил!

Пусть же царем, царем увидит тебя Этеокла

скорбная тень!" — И, сказав, он длань и чело обездолил;

после же, гнев распалив, продолжил неистовей вдвое:

"Лютым и мстительным пусть называют, но Лерны останки[10]

сжечь не позволю с тобой. О если б вернуть ощущенье

трупам и с неба изгнать, из Эреба преступные души

мог я, — я сам за зверем устремился бы и за кривыми

клювами птиц — тела указать царей нечестивых.

Нет: их земля и живительный день, увы мне, разрушит!

100 И потому опять и опять повторяю: последней

силой огня пусть никто пеласгам помочь не посмеет, —

будет ослушник казнен и восполнит число заповедных

трупов: порукою мне — небеса с Менекеем великим".

Рек, и его, подхватив, понесли провожатые к дому.

А между тем из пустующих Арг рыдавшие толпы

(гонит несчастных Молва) — сироты и вдовы стремятся,

Инаха племя, — что рать полоненная. Раны у каждой

разные, облик — один: неприбраны космы повисли,

и перетянута грудь; от ногтей беспощадных ланиты

110 кровью сочатся, и плоть истерзанных рук распухает.

Первой средь горестных жен царица скорбного сонма,

то на печальных склонясь служанок, то вновь распрямляясь,

жалкая Аргия путь выбирает: ее не заботят

царство, отец, но одна надежда, одно Полиника

имя у ней на устах, — близ Дирки в чудовищных Кадма

стенах[11] хотела б она поселиться, забыв о Микенах.

Следом, с лернейским смешав калидонянок толпы отрядом,

не уступая сестре, Деипила к останкам Тидея

шествует. Жалкая, ей преступленье — недолжная ярость

120 мужа — известно уже, но — покойного не осуждая —

всё забывает любовь. С подобающим воплем Неалка

рядом — ужасна лицом, но и сожаленья достойна —

Гиппомедонта зовет. За нею — супруга пророка

держит, преступная, путь к пустому костру; а за ними

грозной Эвадны бредет отряд и менальской Дианы

сирая спутница: скорбь и жалобы в ней пробуждает

сына отвага, а та, вспоминая могучего мужа,

плачет о буйстве его и на звездное небо ярится.[12]

Их увидав меж ликейских лесов, Геката, стеная,

130 сопровождала в пути; к побережью двойному идущих

воплем фиванская мать на истмийской гробнице встречала;[13]

сей полунощный поход Элевсин оплакивал скорбный

и выносил потаенный огонь навстречу бредущим.

Их по дремучим сама направляет Сатурния тропам

и укрывает их путь от встречи с толпою туземной,

да не погибнет в ночи начинанья великого слава.

А убиенных тела своею заботой Ирида

не оставляет[14]: росой потайной и амвросии влагой

тленью подвластную плоть кропит, чтоб дольше держалась

140 и дождалась бы костра и до пламени не разложилась.

Темной заросший брадой и от раны зияющей бледен,

Орнит, который отстал от союзного войска, последним

скован ударом, в глуши бездорожья украдкою робкой

держит беспомощный путь, на обломок копья опираясь.

Он, неожиданный шум, тишину нарушавший ночную,

вняв и узрев, что женщин толпа одна от лернейской

силы осталась, — не стал о пути вопрошать и о цели

(и без того понимал), но так обратился в печали:

"Горе! Куда, куда вы? Ужель погребенья вы ждете

150 мертвых и праха мужей? — Там страж, охраняющий тени,

глаз не смыкая, стоит и непогребенные трупы

перечисляет царю. Нельзя их оплакать: и близко

не подпускают людей, — зверям лишь и птицам единым

доступ открыт. Так ужели почтит Креонт справедливый

ваше страданье? — Скорей Бусирида жертвенник лютый,

и одрисийских коней алкающих и сицилийских

можно богов умолить[15]. Несомненно, он схватит молящих —

если я знаю его — и не сверху супружних останков,

но вдалеке прикажет заклать от возлюбленных теней.

160 Лучше бежать, покамест возврат безопасен, и в Лерне

дать гробницам пустым имена бесплотные, души

дальние к сирым кострам призвать[16] — что еще остается?

Или кекропову вам — это близко, Тесей же, как молвят,

фермодонтийской гордясь победой уже возвратился —

помощь призвать? — Человеческий нрав войной и оружьем

должно Креонту внушить". — Так вымолвил, а у несчастных

слезы застыли, угас неумеренный пыл, устремивший

в путь, и единой у всех тревогою лица белели.

Именно так, когда долетит до телиц безмятежных

170 изголодавшийся рык гирканской тигрицы и самый

луг, услыхав, задрожит, — во всех разрастается ужас:

кем соблазнится, на чье заплечье набросится алчность?

В разнообразии чувств разошлись несогласные мненья;

эти фиванцев молить и Креонта надменного склонны;

больше по нраву другим просить у актейского града

милости, — бремя забот возвращенья позорного легче.

Тут внезапный порыв отваги неженской являет

Аргия и, позабыв о немощи пола, великий

труд затевает: она — в уповании твердом на гордый

180 подвиг — решает к властям обратиться преступного царства, —

путь, какого жене родопской и снежного дщери

Фасиса[17] не совершить в окружении рати безбрачной.

Хитрость искусно она измыслила, чтобы от верных

спутниц отстать, а суровым богам и правителю злому —

дерзостно жизнь презирая свою в печали великой —

вызов послать, — так чистый огонь любови велит ей.

Словно воочию ей Полиник представлялся, несчастной:

вот он как гость, а вот как жених пред первою жертвой[18],

вот он как нежный супруг, а вот уже — в грозном шеломе

190 скорбно обнявший ее, и уже — уходящий, а взглядом

всё возвращавшийся к ней; но чаще всего представлялось

ей, как проходит она сквозь кровь аонийского поля

и, беззащитна, костров добивается. Оным безумьем

душу терзает себе и — вот оно, чистое пламя! —

мертвого любит. Тогда, обратись к пеласгийским подругам,

"Вы, — говорит, — актейскую рать и меч марафонский

вызовите, — и пускай благочестию счастье поможет.

Мне ж к огигийским — ведь я одна виновата в толиком

горе — дозвольте идти жилищам и ярость царёву

200 первой познать: не в глухие врата жестокого града

я постучусь, — ведь там у меня родители мужа,

сестры его, — я в Фивы войду не вовсе чужая.

Так, не держите меня: я мощным влекома порывом

и озареньем души". — Сказав и с собой лишь Менета

(стражем он некогда был[19], опекающим девичью скромность)

взяв, — несмотря на свою беззащитность и места незнанье —

ринулась спешной тропой, на которой им встретился Орнит.

И, увидав, что уже далеко соучастницы бедствии.

"Ежели, — молвила, — ты изгниваешь ни вражеском поле -

210 горе! — то стану ли ждать, какое решенье неспешный

примет Тесей, поддержит ли знать, одобрит ли битву

жрец-прорицатель? — А труп исчезнет меж тем. Так не лучше ль

птицам когтистым отдать и мое на терзание тело?

Ты ведь — коль ты ощущать, став тенью, способен — пеняешь,

верный мой, Стикса богам, что всё я, жестокая, медлю.

Непогребен ты досель иль кем-то присыпан случайно, —

я-то виновна равно. Так ужель мое горе бессильно

смерть и Креонта найти беспощадного? — Ты побуждаешь,

Орнит!" — И, так говоря, летучими по мегаридской

220 пашне шагами спешит: дорогу ей встречные кажут,

обликом устрашены, но горе ее уважая.

Видом ужасна идет, бестрепетна сердцем и слухом,

и — утвердясь в непомерности бед — заставляет бояться.

Так во фригийской ночи, когда оглашаются стоном

Диндимы, мчится к струям Симоента по чащам сосновым

сонма безумица-вождь, чей меч омыла богиня

избранной кровью и чье чело отличила повязкой.[20]

Уж в гесперийскую глубь родитель-Титан колесницу

жаркую скрыл, чтобы вновь появиться из моря иного, —

230 но ощутить не дала тяжелого скорбь утомленья

или заметить, что день — прошел: ни мрачные долы

ей не страшны, — неустанно она по горам непрохожим,

по буреломам идет, по чащобе лесной, беспросветной

даже и днем, по полям, незаметными рвами изрытым,

через потоки идет, не ища переправ, и минует

сонных зверей и спешит мимо логовищ чудищ ужасных.

Вот сколь скорби порыв всемогущ! Менету же было

стыдно отстать от шагов воспитанницы слабосильной.

Сколько жилищ поразила она и скотьих загонов

240 сдержанным стоном своим! Сколько раз за собой оставляла

встречный порог, и ее покидала в дороге попутных

радость огней[21], и свет холодная тьма побеждала.

И воздымался уже пред усталыми, даль застилая,

кряжа пенфеева склон[22], когда, задыхаясь и вот уж

изнемогая совсем, Менет через силу промолвил:

"Недалеко — если я не обманут напрасной надеждой —

и огигийцев дома, и, Аргия, непогребенных

трупы, должно быть лежат: тяжелый навстречу повеял

дух, и оттуда с трудом взлетают пернатые в воздух.

250 Вот оно — поле резни, а за ним — стена городская.

Видишь, как по полю тень укреплений огромных простерлась,

как умирающий огнь на башне дозорной мерцает?

Стены поблизости: ночь доселе была молчаливей,

и беспросветную тьму лишь звезды одни нарушали".

Аргия, затрепетав и десницу к стенам простирая:

"Фивы, желанный досель, а ныне враждебный мне город, —

но и теперь, если ты вернешь мне останки супруга, —

будешь мне все-таки мил; посмотри, в каком я убранстве,

спутников сколько со мной, когда я, невестка Эдипа,

260 ныне впервые на твой вступаю порог. Не чрезмерны

просьбы мои: я молю пришлецов схоронить и оплакать.

Ну а того, кто царства лишен, кто в битве повержен,

я умоляю, того, кто отчей земли недостоин,

мне возврати. А ты — появись, если могут являться

маны и души, от тел отрешенные, странствовать могут.

Сам укажи мне пути, и к стенам твоим — если только

стою того — отведи". — Рекла и под кровлю пастушью

хижины ближней войдя, разожгла угасавшей лучины

пламя и вышла, дрожа, в простор ужасающий поля.

270 Так от этнейской скалы светильник зажегшая, с оным

отблеском больших огней обходила когда-то Церера

берег авсонский и край сицилийский и в прахе читала

черного вора следы — от колес глубокие раны.

Обезумелым ее стенаньям в ответ громыхает

сам Энкелад, освещая пути огнем полыхавшим.

О Персефоне ручьи, леса, понт, тучи кричали;

о Персефоне молчал лишь дом стигийского мужа.[23]

Верный смятенной, ее воспитатель велит о Креонте

не забывать и, убавив огонь, пробираться украдкой.

280 Прежде — царица, кого города Арголиды страшились,

гордая цель женихов, высочайшая рода надежда,

ныне — в коварной ночи, без вождя и рядом с врагами

меж беспорядочных груд оружья, по скользким от крови

травам, ни тьмы не боясь, ни в поле кружащего сонма

теней и душ, испускающих стон над своими телами,

часто незрячей стопой мечи попирая и стрелы,

боль презирая, стремясь к одному — не ступить на лежащих,

в каждом готова узреть, своего, — пытающим взором

рыщет среди мертвецов, отгибает уткнувшимся в землю

290 лица и жалуется на звезды, светящие слабо.

А в навевающих сон потьмах, потаенно от неба,

выкрав себя самое из объятий супруга, Юнона

к стенам тесеевым шла, Палладу склонить вознамерясь

благочестивой мольбой и Афинам внушить благосклонность.

Но увидала она с небосвода, что, тщетно блуждая,

изнемогает уже безвинная Аргия в поле,

и пожалела ее, — навстречу лунной запряжке

поворотилась и так промолвила голосом кротким:

"Не откажи мне, прошу, в одолжении, Кинфия, если

300 чтишь ты Юнону; и пусть — Юпитера волею — втрое

ты геркулесову ночь…[24] — но давние пени оставлю:

можешь теперь услужить. Взгляни, как во мраке блуждает

Аргия, более всех инахийцев любимая мною,

и, угнетаема тьмой, не находит останков супруга.

В тучах и твой помрачается блеск, — так пронзи их рогами

и над землею, прошу, проследуй привычного ближе.

Сон же, который твоей колесницы намокшие вожжи

держит и носом клюет, — отпусти к аонийцам неспящим".

Так изрекла, и тотчас богиня сквозь тучи явила

310 лик свой, — и мрак устрашился его, угасло мерцанье

звезд, и — увидев сей блеск — Сатурния чуть не ослепла.

Аргия прежде всего узрела в разлившемся свете

паллу супруга — свою (о горькое горе!) работу, —

хоть и сокрылся узор и померк пропитанный кровью

пурпур. Взывая к богам и решив, что лишь это от мужа

ей и осталось, — его самого увидела, в землю

втоптанного. Лишена и пыла, и зренья, и слуха,

в горе не может пролить ни слезы, и тут же, всем телом

к мужу прижавшись, его лобызает, отшедшую душу

320 ищет и спекшуюся с одежд и волос собирает

кровь, чтоб ее сохранить; и вот к ней голос вернулся:

"Вижу тебя ли, супруг? Отправлялся за властью законной

ты ли похода главой, Адраста могучего зятем?

Вот оно как мне пришлось к торжеству твоему приобщиться!

Повороти же ко мне лицо и угасшие очи:

Аргия к Фивам твоим пришла, — веди ж меня в город

и покажи мне отчих богов, воздай мне взаимным

гостеприимством. — Увы, лежишь ты на голой равнине,

нет у тебя владений иных. А распря-то ваша?

330 Брат — он ведь власти уже лишился! А близкие что же

слез не прольют над тобой? Где ж мать? Где твоя Антигона

славная? — Ты для меня, для меня лишь простерт, побежденный?

Я ль не пытала: куда ты стремишься? Зачем заповедный

скипетр тебе? — Вот Арги, — цари во владениях тестя;

здесь почитают тебя, здесь власти ни с кем ты не делишь… —

Что вспоминать? Я сама допустила войну и просила[25],

чтобы отец помогал, — и теперь — вот эти объятья!

Боги и Случай, но я благодарна вам всё же: дороги

долгой достигнута цель, нашла я нетронутым тело.

340 Ах, но какая же в нем зияет огромная рана!

Брата удар? Но, молю, где, где он простерт, нечестивый

хищник? Мне б только его отыскать, — я птиц одолею,

не допущу и зверьё… Или он уже предан сожженью?

Но и тебя лишенным огней твой край не увидит:

пламя и слезы воздам, которые лить над царями

запрещено: твоему погребенью приверженность вдовья

вечною будет рабой, а свидетелем оного горя

будет твой сын, — я вдовство Полиником-младенцем согрею[26]".

Стоны другие меж тем и другие несла Антигона

350 жалкая к трупу огни, едва отыскав вожделенный

выход из стен, ибо там беспрестанно за ней наблюдали

стражи, которым сам царь приказал ее опасаться,

и непрерывная цепь и огни охраняли сплошные.

И, в промедленье винясь пред богами и братом, — едва лишь

сник под натиском Сна ощетиненный строй, — в исступленье

вырвалась в поле, рыча, как рычит, устрашая округу,

бешенство львицы младой, чье буйство впервой без присмотра,

чей убежал от матери гнев. Она не блуждала:

немилосердный простор и место, где брат был повержен,

360 ведомы ей. А Менет увидел ее приближенье,

ибо, досужен, стерег стенанья питомицы милой.

Но долетели едва до сестрина чуткого слуха

речи, и дева жену с распущенными волосами,

в черной одежде, с лицом, запятнанным кровью засохшей,

скорбную — в свете луны и обоих огней увидала:

"Маны, — промолвила, — чьи, иль что ты, безумная, ищешь

ночью моей?" — Та — ни слова в ответ, но на тело супруга

пала и молча лицо в его облачении скрыла,

страхом охвачена вдруг и забыв на мгновенье о скорби.

370 На подозрительное молчанье двоих Антигона

прежнего пуще вопит на нее и на старца, но оба —

немы — застыли без сил. Наконец, уста отверзает

Аргия и говорит, труп хладный сжимая в объятьях:

"Ежели тщишься и ты кого-либо в этих останках

битвы кровавой найти и жестоких приказов Креонта

тоже трепещешь, — тогда я скажу, тебе доверяясь.

Если ты в горе (а я и скорбь твою вижу, и слезы), —

что же, союз заключим: я, царевна, Адрастова отрасль

(боги, не слышит ли кто?), да сожгу моего Полиника,

380 царский презрела запрет…" — Кадмейская дева[27] застыла

и задрожала в ответ, и признавшейся, так возразила:

"Ты ли (о, случай слепой!) предо мною — союзницей в бедах —

в страхе? — Над трупом моим, на моем погребенье ты плачешь!

Но уступаю! О, стыд! О, сестры запоздалая верность!

Первой — она!.." — И, приникнув, вдвоем заключают в объятья

тело и, перемешать власы вожделея и слезы,

поочередно его обнимают, к ланитам со стоном

льнут и одна за другой лобзают любимую шею.

Эта о брате меж тем вспоминает, а та — о супруге,

390 перемежают рассказ о Фивах рассказом об Аргах.

Аргии длительнее о злосчастиях повествованье:

"Общим обрядом клянусь тайком изливаемой скорби,

тенью, дражайшею нам, и молчанием звезд-соучастниц:

он, бездомный изгой, не жалел о потере престола

или о крае родном, об объятиях матери милой;

но о тебе тосковал, о тебе говорил, Антигона,

ночи и дни напролет; а со мною легко он расстался.

Но ведь, наверное, ты с высокой видела башни,

как — до нечестья еще — он взметнул перед греческим строем

400 знамя, и он на тебя — сражаясь уже — обернулся,

поднял, приветствуя, меч и качнул вершиной шелома.

Я же — вдали… Но кто из богов в гнев гибельный вверг их?

Ваши бессильны ужель увещания были? И он ли

мог молящей тебе отказать?" — Но едва Антигона

скорбный рассказ начала, страж верный промолвил обеим:

"Лучше обряд вершите скорей: уж звезды бледнеют,

близостью дня смущены; свой труд до конца доведите, —

будет рыданьям черед, но прежде — пламя раздуйте".

Шум указал им меж тем, что поблизости — берег Исмена:

410 тек он, мутен досель, и воды темнели от крови.

Мертвое тело к нему понесли совместным усильем

слабые, а помогал едва ли сильнейший сопутник.

Так сожженного труп Фаэтона Гиперионида

в теплых Пада струях омывали печальные сестры,

а схоронив, над рекой поднялись рыдающим лесом[28].

Тело от крови рекой очистив и мертвому должным

облик вернув, попытались они с поцелуем последним[29],

жалкие, пламя разжечь, — но дотлела везде и остыла

в ямах сыпучих зола и уснули огни погребенья.

420 Случай — иль воля богов — один лишь костер сохранили,

призванный испепелить этеоклово лютое тело:

может быть, снова судьба готовила ужасу место,

или огни, чтобы распрю продлить, берегла Эвменида[30].

Меж почерневших стволов чуть теплившийся, чуть заметный

свет увидали они с вожделением равным и вместе —

с радостью скорбной. Досель, чей костер, еще не открылось,

но умоляют они, чей бы ни был, чтоб кротко и мирно

он допустил содольника прах и смешение теней.

Братья встретились вновь. Но едва лишь палящее пламя

430 тела коснулось[31], — костер задрожал и того, кто явился

позже, — изверг: взвились языки разделенной вершиной

и осветили огнем полыхнувшим шеломы обоих.

Мнится, будто огни Эвменид из бледного Орка

вырвались: каждый язык — грозит, и пытается каждый

выше взметнуться; стволы — и те под дрогнувшим грузом

сами осели. И тут устрашенная дева вскричала:

"Гибнем, своей же рукой мы гнев разжигаем угасший.

Брат это был: какой еще зверь решился б извергнуть

пришлую тень? Узнаю щит сломанный и обгоревший,

440 пояс его, — это брат! Посмотри: огонь угасает,

но не сдается, — живет, живет нечестивая ярость!

Битва плодов не дала: несчастные, вы воевали,

а победил-то Креонт, он — царь, — к чему ж это буйство,

гнев — на кого? Перестаньте грозить! Ты, всюду изгнанник,

всем обделен, отступись, наконец, — жена умоляет,

просит сестра, — или мы меж вами в костер устремимся".

Только промолвила, — вдруг и поле, и город высокий

дрожь потрясла и враждебным огням помогла разделиться.

Стражей покой возмущен, которым видения бедствий

450 сам внушил встревоженный сон, — и тут же нагрянул

вооруженный отряд, обходящий округу дозором.

Но приближенья его устрашился лишь старец, а обе —

перед костром открыто свое презренье являют

к воле Креонта, свое признают преступление громким

голосом, видя что все разложилось в пламени тело.

Дело о лютой идет погибели, смерти надежда

буйствует; наперебой: "Я похитила брата!", "Я — мужа!",

после по очереди подтверждают: "Я — тело…", "Я — пламя…",

"Верность меня повела", "Я ведома любовью". — Им мило

460 муки навлечь на себя и обвить цепями десницы.

И не поверить, что в их речах не почтенье звучало,

а отвращенье и гнев, — настолько не сходствуют с этим

крики обеих. Но тут к царю повлекли уличенных.

В дальний актейский оплот между тем с дозволенья Паллады

горем убитых ввела матерей форонейских Юнона.

Скорбна не менее их, к веренице стенящей богиня

расположила народ и рыданья почтить побудила.

Ветви оливы и шерсть молящую[32] передала им

собственноручно, глаза — опустить под прикрытие паллы,

470 урны порожние — их пред собой нести научила.

Возрасты все, из жилищ эрехтеевых высыпав, полнят

кровли и стогны: сие скопленье откуда и сразу

столько несчастных? Досель причины не ведая бедствий,

стали стенать. Богиня то к тем, то к другим приближаясь,

племя пришедших, о ком льют слезы, о чем умоляют, —

всё растолковывает; а те в разнородных упреках

и огигийскую власть, и неукротимость Креонта

всюду и всяко клянут. — Не более гетские птицы

из-под приветливых крыш пеняют обрубленной речью[33],

480 брак проклинают двойной и терееву несправедливость.

Жертвенник был посредине Афин — не богам возведенный

мощным, но Милости, — там помещалась она, и священным

сделали оной приют несчастные: прежнего новый

вечно проситель сменял, и просительницы допускались.

Слышала всех, умолявших ее; ночами и днями

путь был открыт к божеству, принимавшему жалобы в жертву.

Скромен служения чин: ни огней благовонных, ни крови

не допускает алтарь, — его орошают слезами,

сверху плетения кос, отрезанных скорбью, повисли

490 и одеяния тех, чей удел изменился ко благу.

Тихая роща вокруг, в которой чтимы особо

волной украшенный лавр[34] и древо молящей оливы.

Изображения — нет: не доверен облик металлу, —

было угодно в умах и в душах селиться богине[35].

С нею страдальцы всегда, всегда возле рощи толпятся

тьмы обделенных: алтарь одним лишь счастливым неведом.

Молвят: оборонены оружием после сраженья

oтчего, оный алтарь Геркулеса потомки воздвигли[36].

Правда же выше молвы: ибо следует верить, что сами

500 жители неба, — кого почитают от века Афины,

где обновлен человек, где законы и священнодейства[37],

и семена, по пустым отсель разнесенные землям, —

месту сему повелели служить для людей угнетенных

общим приютом; здесь гнев и угрозы владык не имеют

силы, и от алтарей справедливых сторонится Счастье.

Жертвенник этот давно племена неисчетные знали:

те, кто войну проиграл, кто изгнан из отчих пределов,

власти лишен, или те, кто невольно свершил преступленье, —

все притекали сюда и мира просили; он позже

510 Фурий Эдипа сломил, защитил убийство Олинфа[38]

и отогнал навсегда от Ореста злосчастного матерь.

К оному месту идет, научен народом, лернейский

скорбный отряд, и несчастных толпа ему уступает.

Только пришли, — и сердца улеглись, и стихли заботы.

Так журавли, в высоте[39] родным Аквилоном гонимы,

Фарос завидят едва, — просторней эфир наполняют,

радостным криком звенят: им любо в безоблачном небе

снежную мгу презирать и в Ниле от хлада омыться.

Весть о том, что домой после яростной с племенем скифским

520 битвы[40] вернулся Тесей в колеснице, лавром увитой, —

плески народа несут и радостный к звездам взлетевший

крик, и веселой трубы, сменившей военную, зовы.

Вражье оружье везут — о Маворсе память суровом,

девичьих строй колесниц и грудой — хохлатые шлемы;

сникших ведут скакунов; секиры в зазубринах (ими

рубят обычно леса и застывшую гладь Меотиды),

легкие тулы несут, пояса в самоцветах горящих

и небольшие щиты, залитые кровью владелиц.

Сами — бесстрашны досель и женской стыдливости чужды —

530 вопли (подлой толпе не в пример) и мольбы презирают,

лишь любопытствуют, где святыня безбрачной Минервы.

Первая страсть — лицезреть победителя, чью колесницу

белых четверка везет; но не меньше к себе Ипполита

всех привлекает, уже прелестная ликом и брачный

жребий познавшая. Ей, нарушившей строгий обычай

родины[41], жены Афин удивляются, искоса глядя

и откровенно ворча, что волосы блещут, что палла

грудь прикрывает и что иноземка в могучих Афинах —

сына родить супругу-врагу — появиться решилась.

540 Встав со своих алтарей, пелопидянки скорбные также

чуть подаются вперед, черед и награды триумфа

зрят с удивленьем, своих побежденных мужей вспоминая.

Только замедлила бег колесница, — и к ним победитель

с гордой оси обратился и ждал, благосклонно внимая,

просьб, — как других упредив, капанеева смеет супруга:

"Бранелюбивый Эгид, для которого новый источник

славы нежданной Судьба отыскала в несчастиях наших!

Не чужестранные мы, не причастное страшным злодействам

племя: был Аргос наш дом, мужья наши были царями

550 храбрыми — если б не столь! — Ну зачем же семи устремляться

воинствам было, зачем вразумлять агеноров город?

Мы не на гибель мужей пеняем, — то право сражений,

жребий войны; но пали в бою не пещер сицилийских

чудища, и полегли не Оссы двутелые дива![42]

Род их и славных отцов — оставлю, Тесей; но людская

кровь в них текла, и людей, взиравших на те же созвездья,

с той же душой, как и все, питавшихся тою же пищей, —

сжечь запрещает Креонт и к порогу стигийского дома —

так, словно он — отец Эвменид или кормщик летейский[43], —

560 не подпускает и их посреди меж Эребом и небом

держит! Увы, Природы права! Где боги? Где оный

несправедливых огней метатель? Где вы, о Афины?

Вот уж седьмая заря пугливых коней от останков

поворотила, от них отводит лучи и трепещет

светоч любой на звездной оси; уже не выносит

снеди ужасной зверье, не выносят пернатые места,

чей омерзителен дух небосводу и ветра порывам.

Долго ль еще придется нам ждать, чтоб голые кости,

чтобы гниющую плоть он дозволил собрать? — Поспешите,

570 о кекропиды! Воздать вам долг сей пристало, покуда

иль эмафийский народ, иль фракийский не сжалился, или

племя иное из тех, кто сжигает останки умерших.

Будет ли злобе предел? — Да, мы воевали, — так что же? —

Ненависть пала, и смерть сокрушила бесплодную ярость.

Также и ты, чьи подвиги нам по слухам известны,

хищным не отдал зверям ни Синиса, ни Керкиона

лютого и допустил сожженье Скирона-злодея.

Верю, что и Танаис амазонок кострами дымится,

тот, где ты воевал, — что и он удостоен триумфа.

580 Разом сей труд соверши для земли, для небес и Эреба,

если ты спас от беды Марафон и критские кровли

и не напрасно лила радушная старица слезы[44].

Пусть же Паллада тебя ни в одном не оставит сраженье,

равным деяниям пусть не завидует с неба Тиринфий,

на колеснице всегда, пусть всегда торжествующим матерь

видит тебя, а несчастий таких да не знают Афины!"

Молвила. Тут же и все ей вслед с умоляющим воплем

руки простерли. Герой нептунов[45], слезами растроган,

переменился в лице и, праведным гневом вскипая,

590 так вскричал: "Какая еще Эриния новый

норов внушила царям? Ведь я оставлял не такими

греков сердца, когда я в поход отправлялся на скифов

к снежному морю[46]. Так в чем причина безумья? Ты думал,

лютый Креонт, что Тесей побежден? Но я, как и прежде,

мощен, и это копье вновь жаждет крови неправой.

Медлить не стану, — тотчас звонкоступа, Фегей мой вернейший,

повороти и скачи и, явившись в тирийскую крепость,

или данайцам костры приготовь, иль Фивам — сраженье".

Так говорит, позабыв о трудах и войны, и дороги,

600 и призывает своих, и вселяет в них новые силы.

Так после битвы, заняв для совокупленья лощину,

бык — если роща опять огласится соперником новым —

в бой устремиться готов: хотя орошать продолжает

ливень кровавый чело и шею, но, землю взрывая,

силится он не стонать и пылью раны присыпать.

Ужас ливийской земли[47], хранящую перси Медузу,

расшевелила сама Тритония, щит сотрясая.

И, распрямившись тотчас, всем строем змеи на Фивы

стали взирать, но еще не вступал аттический воин

610 в бой, и трубы боевой не страшилась злосчастная Дирка.

Битву немедля начать не юноши лишь загорелись,

те, что сопутниками триумфа кавказского[48] были, —

вся побуждает страна питомцев неопытных к бою.

И собираются, встав добровольно под знамя Тесея,

мужи, Браврон ледяной[49] населявшие, и мунихийской

пашни земли, и Пирей, мореходов тревожных опору,

и Марафон, не славный еще восточным триумфом[50].

Выслал отряды в поход родовым божествам прилежащий

край Икария[51], край Келея, и долы Мелены,

620 и Эгалей, что лесами богат, и Парнет, изобильный

лозами, и Ликабесс, знаменитый оливою тучной.

Прибыл суровый Алей и душистого пахарь Гиметта,

прибыли вы, плющом оплетавшие тирсы Ахарны.

Эти восточным судам издалёка заметный бросают

Суний, откуда Эгей, обманутый лживым ветрилом

критского судна, упал[52], дав имя бурливому морю.

Те — Саламин, а те — Элевсин церерин народы

выслал в сраженье, снабдив оралами, вздетыми грозно;

тех Каллироя дала, омываемых девятикратно

630 водами, этих — Элис, похищенье Орифии зревший

и на своих берегах приютивший гетские страсти[53].

Сам ради битв опустел тот холм, где великую тяжбу

боги вели[54], пока не взросло на спорной вершине

новое древо, чья тень сокрушила отшедшее море.

Двинуть арктийскую рать против кадмовых стен Ипполита

также хотела бы, но — округленного чрева бесспорный

знак удержал, и супруг попросил оставить заботы

Марса и в брачный покой отслужившие тулы повесить.

Эту споспешную рать, горевшую битвой желанной,

640 вождь увидал и тотчас, любезнейших отпрысков наспех

облобызав и обняв, так рек с колесницы высокой:

"Воинство, вместе со мной законы земель и вселенной

скрепы блюдущее, — вам беспристрастно оценивать должно

смысл предприятия: здесь — и богов, и людей благосклонность,

воля Природы-вождя и безмолвные сонмы Аверна

явно стоят; а там — рать Кар, обученных в Фивах,

и перед ней знамена несут змеевласые сестры[55].

Мчитесь вперед и, прошу, доверьтесь величию дела".

Рек и, древко метнув, немедленно в путь устремился,

650 словно Юпитер, когда он тучей приходит в пределы

гипербореев и свод наступления стужи страшится:

плен эолийский разбит[56], и, на долгий досуг негодуя,

вихри вздымает зима, и Медведица вьюжная свищет;

горы и воды ревут, и рваные тучи вступают

в битвы, и буйствует гром, и безумные молнии пляшут.

Стонет земля, и зелень лугов под тяжелым копытом

гибнет, и натиском толп неисчетных — и пеших, и конных —

вытоптаны, издыхают поля, но пылью густою

не побежден оружия блеск, — в высоком эфире

660 вспыхивая, посреди облаков острия полыхают.

Ночь и мирную тьму — даже их подчинили походу,

и состязанье мужи повели, дабы поспешало

воинство: кто, с холма увидав, объявит о Фивах,

чей всех ранее дрот в огигийскую стену вонзится.

А впереди нептунов Тесей[57] на щите необъятном

подвигов нес череду и собственной славы истоки.

Критских сто городов, сто стен вмещало навершье;

тут же и сам он, пройдя извивы ужасной пещеры,

шею тельца косматую гнул, вступившего в схватку:

670 обе руки обхватили врага, могучие стиснув

мышцы его, а лицо от рогов увернуться стремилось.

Все трепетали, когда ограждаемый грозным подобьем

в битву герой выходил: два Тесея, две рати кровавых

мнились; и сам он любил вспоминать былые деянья.

глядя на верный отряд, на порог, устрашавший когда-то,

видя, как критянки лик побелел пред нитью недвижной[58].

А между тем свирепый Креонт закованных в цепи

шлет Антигону на казнь и вдовую дочерь Адраста.

Обе веселья полны и достоинства: в жажде погибнуть

680 выи к мечам добровольно стремят, царя-кровопийцу

опережая. И вдруг — Фегей предстает, от Тесея

слово несущий: в руке — знак мира — ветви оливы

чистой, но сам — возвещает войну, войной угрожает,

мощно гремит, сугубо блюдя пославшего волю,

что уж подходит и он, что уже покрывают отряды

ближний простор. Фиванец стоит, двояким сжигаем

чувством: потоки угроз застывают, и ярость слабеет.

Но ободряется он и с улыбкой притворной и грустной

молвит: "Ужели того, что преподан простертым Микенам,

690 мало урока? Ну что ж, мы нашего города новых

встретим врагов, — пусть придут, но после сраженья не ропщут:

то же поверженных ждет". — Говорит, но видит, что пыльной

тучею день помрачен и сокрылись вершины тирийских

гор; однако людей призывает к оружью и, бледный,

просит оружье ему принести, но вдруг, содрогаясь,

зрит во дворце — Эвменид, и рыдающего Менекея,

и в погребальных кострах ликования полных пеласгов.

Чем для Фив был тот день, когда погиб обретенный

кровью толикою мир? — Вечор лишь богам прикрепленный

700 отчим снимают доспех, щитов примеряют обломки,

низкие шлемы[59] берут и доселе в запекшихся сгустках

дроты. И нет никого, кто блистал бы мечом или тулом

или гордился конем. Невозможно довериться валу,

стены — куда ни взглянуть — зияют, врата — заграждений

требуют, прежним врагом снесенных; зубцов не осталось

(их сокрушил Капаней); и младость — без сил и без воли —

не обнимает ни жен, ни детей в поцелуе последнем,

и без напутствия их отпускают родители в битву.

Аттики вождь между тем, как только заметил в разрывах

710 пыльного облака свет и солнце на ближнем оружье,

ринулся в поле тотчас, хранившее непогребенных

манов близ стен городских. Нездоровый от тяжкого смрада

воздух, проникший под шлем запыленный, едва он учуял,

как застонал и войны справедливою яростью вспыхнул.

Вождь фиванский почтил, наконец, несчастных данайцев

тем, что решил не вести по самим разбросанным трупам

грозный отрядов черед боевых и повторного Марса:

да не нарушит какой нечестивец чего-либо в страшном

нагромождении тел, для пролития крови избрал он

720 чистое поле. И вот в сраженье неравном народы

сводит Беллона: молчат и те, и другие; безмолвны

трубы и тех, и других; одни — обессиленно встали,

низко мечи опустив и ремни копьеметные дланью

немощной еле держа; а те — со щитом за плечами —

старые раны, досель сочащиеся, обнажают.

И у кекроповых днесь вождей поубавилось пыла,

прежних не слышно угроз, и доблесть не рвется в сраженье.

Так порывы ветров слабеют, коль лес не задержит

ярости их, и молчат в безбрежности бурные волны.

730 Но как пучинный Тесей[60] копье марафонского дуба

поднял и грозная тень воздетого древка упала

на супостатов, а блеск наконечника поле наполнил, —

словно сам Маворс-отец на эдонских с высокого Гема

прянул конях, с летучей оси погибель и бегство

сея, — тогда обратил на попятный терзающий ужас

агеноридов. Крушить убегающих стыдно Тесею,

и проливать беструдную кровь презирает десница, —

прочая доблесть в крови рядовой свирепствует вволю.

Так чужая мила добыча и падаль гиенам

740 или трусливым волкам; львов мощных — ярость питает.

Но между тем Оления он поверг и Ламира

(этот стрелу доставал, тот взвихривал лютого камня

тяжесть) и мощи тройной предводимых племен доверявших

братьев Алкетидов: их одного за другим поразил он

копьями, — грудью Филей вместил наконечник железный,

стиснул зубами — Гелопс, пропустил сквозь лопатку — Иапиг.

Гемона тут увидав в колеснице четверкой, он страшным

целится дротом в него, но тот повернуть успевает

затрепетавших коней, — и, преодолев расстоянье,

750 древко пронзило двоих; оно вожделело и третьей

раны, но жало его было сдержано дышлом срединным.

Но одного лишь мольбой, одного ужасающим криком

он средь сражавшихся толп вызывает и жаждет — Креонта.

И замечает его, увещавшего речью отряды

и угрожавшего им — вотще — на краю супротивном

бранного поля: тогда отстала охрана, Тесея

волю блюдя, на богов и доспехи его уповая.

Тот же своих созывал и удерживал, ненависть видя

в них и к себе, и к врагам. Воспрянув в ярости крайней,

760 гибельным буйством дыша и дерзая пред смертью грядущей,

"Не щитоносных юниц[61], — говорит, — ты вызвал в сраженье,

это не девичья рать, — здесь на смерть сражаются мужи:

нами могучий Тидей и нами же буйством дышавший

Гиппомедонт умерщвлен, и дух Капанея отправлен

к теням. Какое тебя побудило крутое безумье

к битве?[62] Но, дерзкий, смотри: лежат, за кого ты отмщаешь!"

Эти изрекши слова, вотще запущенным дротом

край пробивает щита. Посмеялся речам и деснице

грозный Эгид и метнул железом обитое древко

770 в мощном броске, но прежде взгремел горделивою речью:

"Маны аргосские, вам приносится оная жертва, —

Тартара хаос скорей растворите! А вы, Эвмениды,

мщенье готовьте: Креонт прибывает". Промолвил и воздух

древком разящим рассек: туда, где плотным покровом

усугубляло броню составную плетенье кольчуги,

жало вонзилось, и кровь нечестивая в сотни просветов

брызнула; он же, смежив пред смертью блуждавшие очи[63],

пал. А могучий Тесей, над ним воздевая оружье,

рек: "Не угодно ль, чтоб днесь врагов умерщвленных сжигали

780 и хоронили бы днесь побежденных? — Ступай же для страшных

казней, но пренебреги тревогою о погребенье".

Стяги с обеих сторон с почтительным сходятся гулом,

рукопожатья союз скрепляют в разгаре сраженья.

Ныне Тесей — уже гость: умоляют, чтоб в город вступил он

и осчастливил дома. Победитель же, не презирая

вражеских кровель, вошел, — огигийские матери рады,

рады невестки. Таков в войне покорившийся тирсу

кроткие таинства Ганг восхвалял, уже захмелевший.[64]

А между тем сквозь налегшую тень диркейской вершины

790 женщин крик досягает до звезд: пеласгийские мчатся

матери: словно фиад обезумевших, званых на битву

вакхову, сонм, они преступленье замыслили, мнится,

или свершили уже. Рыданья ликуют, и радость

новые слезы родит. Туда ли, сюда ль порываясь,

жаждут Тесея найти благородного, после ж — Креонта,

или своих, — и к телам уводит их вдовое горе.

Если бы сто голосов из груди моей исторгалось

волей богов, — и тогда о вождях и о воинах плачей

стольких близ стольких костров воспеть я не смог бы достойно.

800 Мне не воспеть, как в милый огонь отважно Эвадна

ринулась, вихря скорей, обретшая молнию в мощи

духа; и мне не воспеть, как прильнув к свирепому телу,

бедная, всё оправдать Тидея пыталась супруга;

что рассказала сестре о безжалостных Аргия стражах;

как эриманфская мать призывала, рыдая, аркадца[65],

пусть обескровленного, но хранившего прелесть аркадца,

как два отряда равно оплакали с нею аркадца… —

В этом ни новый восторг, ни сам Аполлон не поможет,

да и ладью мою ждет после долгого плаванья — пристань.

810 Мы расстаемся… — навек. Но читать тебя станут, не правда ль,

о Фиваида моя, труд двенадцати лет неустанный?

Единодушно тебе молва современников славный

путь — завершенной едва — сулит, вручая потомкам;

великодушный с тобой изволил знакомиться Цезарь,

учит с любовью тебя наизусть италийская младость, —

что ж, прощай… — Не стремись с Энеидой божественной спорить,

следуй за ней вдалеке и пример ее чти неизменно.

Та же, что норовит очернить тебя, зависть — исчезнет[66]

и после смерти моей обернется заслуженной славой.