Фиваида

Братоубийственный бой, и власти черед[1], оскверненный

лютою ненавистью, и Фивы преступные[2] вывесть —

в душу запала мне страсть пиерийская. Песню, богини,

как мне начать? Воспеть ли исток ужасного рода,

оный сидонский увоз[3] и агенорова приказанья

неумолимый закон простор пытавшему Кадму?

Длинная дел череда, коль страх пред Марсом сокрытым

пахаря[4], кем в борозде ужасной воздвигнута битва,

я прослежу и подробно скажу о песне, какою

10 в стены сойтись повелел Амфион тирийским вершинам[5];

тяжкая ярость к родным жилищам у Вакха[6] откуда;

в чем состоит юнонина кознь[7]; Афамант злополучный

против кого напряг тетиву; почему устремилась

неустрашенная мать в Ионийскую глубь с Палемоном.

Вплоть до сих пор в стороне все горе и счастие Кадма

я бы оставить хотел: эдипова дома бесчинство

песни моей означит рубеж, — раз я не дерзаю

петь италийских значков триумфы[8] в битвах арктийских,

дважды униженный Рейн, Истр, дважды законом смиренный,

20 и с заговорщической скалы низвергнутых даков,

или войну, что отвел от Юпитера[9] чуть повзрослевший,

и, наконец, тебя, честь Лация, признанный славой,

кто подоспел подхватить новизну начинаний отцовых.

Жаждет бессмертия Рим для тебя! Пусть все потеснятся

области звезд[10] пред тобой, а часть лучезарная неба,

часть Борея, Плеяд и та, что молний не знает, —

жаждут тебя; и пусть огненогих коней усмиритель

сам тебе на чело изгиб возлагает лучистый

и уступает тебе Юпитер великого неба

30 равную часть, — ты пребудь, над людьми довольствуясь властью,

морем и сушей владей, богам оставив светила!

Время придет, деянья твои в пылу пиерийском

петь я решусь, а теперь — настрою кифару и вспомню[11]

войны Аонии, жезл, сгубивший братьев-тиранов,

месть, для которой и смерть не предел, мятежное пламя,

спор о последнем костре, погребенья лишенные трупы

царские, и города, опустевшие в гибели общей… —

Светлая кровью тогда обагрилась лернейская Дирка,

и устрашил Исмен, берега от жажды сводящий,

40 вдруг волной накатив небывало могучей, Фетиду.

Кем же начать мне, Клио, из героев? — Тидеем ли ярым?

Или сначала сказать, как пророк лавроносный низвергся?[12]

Ждет и герой, прогнавший в бою враждебные токи[13], —

яростный Гиппомедонт, и печальная битва аркадца[14]

дерзкого, и Капаней, по-иному чудовищный[15], песни.

Свет нечестивых очей помрачив казнящей десницей

и в безысходную ночь погрузив сокрушенную совесть,

жизни остаток Эдип влачил в продолжительной смерти[16].

Он бы хотел в темноте удаленного скрыться покоя,

50 не выходить, из жилищ, недоступных для света дневного,

но непрерывно пред ним на докучливых крыльях кружится

день беспощадный в душе, и в сердце — Мстительниц тени.

Вот он пустоты глазниц, незажившую рану, увечье

жалкое в неба простор возводит, рукой обагренной

в полую землю стучит и взывает в мольбе беспошадной:

«Боги, неправедных душ блюстители в тесном для казней

Тартаре, Стикса поток свинцовый, несущий усопших, —

вижу тебя; и, частым моим привычная зовам,

дай, Тисифона, мне знак, будь к страшным мольбам благосклонна!

60 Ежели я заслужил[17], чтоб меня, едва я родился,

ты на груди берегла, ступни, разъятые раной,

мне укрепив; если я, достигши киррейского тока

возле двурогой горы[18], сумел, воспитанный лживым

Полибом, жить, а потом, на развилке в теснине Фокиды

сплел свой путь с престарелым царем и старца с дрожащим

ликом сразил, искавший отца, и Сфинги коварной

скор оказался решить — твоею наукой — загадки;

ежели счастлив я был неистовством к матери сладким,

горестный брак заключил и частые ночи — как молвить? —

70 с ней проводил, для тебя — и ты знала, — детей зачиная… —

алчущий кары, потом на персты отступавшие сам я

бросился, остановив на несчастной матери взоры, —

выслушай!.. о, я смею молить о том, что безумцу

ты же внушила. — Меня, кто ослеп, кто царство оставил,

скорбного, ни поддержать, ни словом смягчить не хотели

дети мои — и в браке каком! И они же — надменны, —

горе! — и даже — цари, как будто я умер — смеются

над слепотою моей и стенанья отца ненавидят.

Я и пред ними ль нечист? И родитель богов на такое

80 без возмущенья глядит? — Так ты взыщи с них, что должно,

здесь появись и всех наказаньем настигни потомков!

В липкой крови диадему надень — ее обагренной

сам сорвал я рукой, — мольбою отца возгоревшись,

стань меж братьев, и пусть железо близость разрушит

родственную; разреши, подземных владычица топей,

ужас узреть вожделенных злодейств, — поверь, не замедлит

юношей гнев: придя, ты найдешь в них достойную поросль!»

Так говорит. И к нему богиня жестокая грозный

лик обращает[19]. Она в то время, возле Коцита

90 сидя безрадостного, рассыпала волосы вольно,

змеям позволив лизать дышавшие серою волны[20].

Миг — и быстрей падучей звезды и Юпитера молний

прянула прочь от скорбных брегов; бесплотные толпы,

встречи с бегущей страшась, отступают; она же — сквозь тени

и через темень полей, где душ вереницы роятся, —

за безысходный порог Тенарских ворот устремилась.

День заметил ее, — налетев смолистою тучей,

Ночь испугала коней лучезарных; крутой в отдаленье

замер Атлант и неверным плечом не сдержал небосвода.

100 Бросилась тут же она, над долом Малеи поднявшись,

к Фивам: ей ведом сей путь[21] — она им туда и обратно

носится быстро, любя не больше и Тартар родимый.

Мраком лик ей, встав, сто змей рогатых сокрыли —

меньшая рать над ужасной главой; притаился в бездонных

блеск железный очах: так Феба рдеет сквозь тучи,

от атракийских затмясь заклинаний; напитана ядом,

пухнет набухшая плоть отравою; в огненных клубах

черная пасть: от нее болезни, жажда и голод

вместе со смертью идут к народам; суровая палла

110 вздыбилась сзади, сошлись на груди голубые завязки[22]:

Атропос ей готовит убор и сама Прозерпина.

В гневе обе руки взметнула; искрами сыплет

та, а другая — живой рассекает гидрою воздух.

Став на скале, где к своду небес Киферон подступает

ближе всего, пронзительный свист удвоила свистом[23]

гривы из змей, и ему — берега Ахейского моря[24]

отозвались широко и земли пелопова царства.

Слышит его и Парнас посредине небес, и суровый

слышит Еврот, и в бок раскат поразил пограничной

120 Эты хребет, а Истм с двух сторон окатили потоки.

Мать, уздою сдержав крутолобого в море дельфина[25],

несшего сына ее, к груди Палемона прижала.

Лишь утвердилась она на вершине кадмовой кровли

и напитала едва привычною тьмою пенаты[26], —

тотчас у братьев сердца в груди болезненно сжались,

души наследственный гнев охватил, и зависть к чужому

счастью, и страх, рождающий рознь, и лютая жажда

власти, — та, что рвет договор, законному праву

чуждая в иске своем, поскольку слаще на троне

130 быть одному, а спутник двоих правителей — ссора.

Так, если пахарь, бычков[27] из стада дикого выбрав,

хочет, чтоб в поле они запряженные вместе пахали, —

те норовят увернуться: еще от пахоты долгой

гордая шея у них до мозолистых плеч не склонилась;

прочь друг от друга бегут, совместною силою упряжь

рвут и нарушив ряды, межу неровно выводят.

Так крутая вражда необузданных братьев толкнула

друг против друга. Они парить через год порешили

и уходить в изгнанье затем. Завистливый счастьем

140 им меняться велит закон условья крутого:

всякий раз да теснит держащего скипетр преемник.

Но благочестие их отложило сраженье лишь на год,

и для второго царя договор не имел уже силы.

А ведь тогда потолок не желтел еще золотом плотным[28],

греческой мощный еще скалою пол не лоснился

атрия, что вместит на поклон явившихся толпы;

сон беспокойный царя берегущих не было копий,

стражи строй еще не гремел, сменяясь, железом;

ни самоцветы тогда с вином сочетать не стремились,

150 ни драгоценный металл унижать ради яств; воздвигала

братьев голая власть, делили нищее царство.

Споря, кому пахать близ скудной Дирки сухое

поле и торжествовать, воссев на негромком престоле

тирского странника, вы сгубили и долг, и законность[29],

счастье и честные жизнь и смерть. К чему эта ярость,

жалкие, даже когда б неправедность ваша сулила

вам пределы земли, что видит солнце, вставая

утром или клонясь ввечеру в залив иберийский,

или же издалека лучом досягает наклонным —

160 страны те, что Борей леденит, что Нот согревает

влажным теплом; и фригийский предел, а так же тирийский —

все б отдала одному! Град проклятый, страшное место

дали повод к вражде, и безмерной оплачено злобой

право на трон эдипов воссесть… — Невыпавший жребий

на год отнес полиникову честь. А ты, одержимый,

как ты провел этот день, когда во дворце опустевшем

понял ты вдруг, что власть — твоя, что все тебя меньше,

что ни один не равен тебе? — Но ропот змеится

толп эхионовых, чернь от владыки безмолвно отходит

170 и — как и всякий народ — государя грядущего любит.

Кто-то, чей ум всегда к ядовитой низости крайне

склонен, но кто никогда покорной спины перед данной

властью не гнет, «Ужели за гнев огигов, — промолвил, —

рок неприступный велит сменяемой власти бояться,

вечно под новым ярмом растерянной шеей сгибаясь?

Двое порознь вершат народов счастье и силой

быть заставляют судьбу переменчивой, нас обрекая

поочередно служить беглецам. О бог высочайший,

земли засеявший[30], ты ль захотел такого безумья

180 верным твоим? Или рок изначальный над Фивами властен,

рок, что Кадму велел[31] сидонским бычком унесенный

ласковый груз отыскать в соленой дали карпатосской?

Тот, изгнанник, нашел в полях гиантовых царство,

братьев в сражение вверг, из тучного поля прозябших.

Это ли, это ль не знак, предсказавший потомков далеких?

Ты замечаешь, в какой неприступной гордыне нависла,

люто вздыбившись, власть, пока соправитель в изгнанье?

Сколько угрозы в лице, как чванно он все презирает!

Он ли — частным лицом — когда-то был ласков с просящим,

190 был в обращении прост, терпелив — беседуя с равным?..

Странно? — Но он — не единственным был… А мы — мы ко всякой

службе — дешевая рать — для любого владыки готовы…

Если Борей ледяной[32] и облачный Эвр, налетая,

рвут паруса, тогда — судьба корабля незавидна:

страх нависает двойной, и нет народа, что смог бы

жребий ужасный снести: тот правит, этот грозится».

А между тем на совет собрался[33] Юпитера волей

избранный круг богов над сенью стремительной свода[34]

в самой средине небес, где все одинаково близко:

200 страны зари и закат, а также земли и воды,

взору доступные дня. И сам вступает Юпитер[35]

мощный в собранье богов, все ясным взором обводит.

и звездоблещущий трон нанимает. Насельники неба

сесть не дерзают, пока не дозволил родитель садиться

манием легким руки. За ними — летучие толпы

полубогов и — родня облакам высоким — Потоки,

следом — таящие рев, испугом сдержанный. Ветры

полнят чертог золотой. Божеств достоинства стольких

свод заставляет дрожать, и ярче сияют вершины

210 неба, а также врата, сокровенным цветущие цветом[36].

Велено всем замолчать, и в страхе стихает собранье.

Начал Юпитер с небес — в священных речах содержался

непререкаемый вес, и рок подчинялся глаголям.

«На преступленья земли и в злобе злодейств[37] ненасытный

смертный ум досадую я. Доколе преступных

вынужден буду карать? Претит грозиться дрожащей

молнией; кроме того, Киклопов руки устали

мощные[38], да и огни в эолийских кузницах гаснут.

Вот почему я стерпел бесчинство — при мнимом вознице[39] —

220 Солнца коней в пожар от колес, заблудившихся в небе,

и допустил оскверненье земли фаэтоновым прахом.

Попусту все — даже то, что ты могучим трезубцем,

брат мой, просторам морским сверх меры разлиться позволил[40].

Ныне решил я дома покарать, которым рожденье

некогда сам же и дал: один на персеевы Арги

дом разделился, другой произвел аонийские Фивы.

Ум неизменен у них: для всех погребение Кадма

памятно[41]; мало того, не раз, покидая глубины,

гнев Эвменид их казнил за страшные промахи в рощах[42],

230 радость зловещую их матерей[43], и богов преступленья, —

впрочем, о них умолчу. Не хватило бы дня мне и ночи,

если б о нравах решил нечестивого рода поведать.

Вот в покои вступил отцовы негодный наследник

и возжелал осквернить безвинное матери лоно,

сам к истокам своим — чудовище — вновь возвращаясь[44].

Правда, пожизненным он наказаньем расчелся с богами,

света лишившись навек и более нашим эфиром

не наслаждаясь; но вот без меры преступные дети

взор попирают слепой. И немедленно мстительный старец

240 верный приносит обет. О, мрак твой, мрак заслужил твой

мести Юпитера! Что ж, учиню преступным державам

новые распри: весь вознамерился я уничтожить

с корнем гибельный род. Пусть семенем битвы мне будет

тесть Полиника Адраст и им заключенные браки

без одобренья богов[45]. Но город мной будет наказан

с этим и тот заодно: сокрывшего в сердце коварство

Тантала я не забыл[46] и ужасного пира обиду».

Рек всемогущий отец. Но, речью ужалена больно,

скорбью нежданной круша запылавшее сердце, Юнона

250 так возразила ему: «Не мне ль, не мне ли велишь ты

в битву вступать, справедливейший бог? Ты знаешь, Киклопов

кладку[47] и скипетр молвой прославленного Форонея

я и мужами храню, и опекою; правда, бесстыжий,

смертной дремой ты унял охрану телицы фаросской[48]

и, золотой, проникнуть сумел сквозь стены твердыни[49].

Лживые ложа — прощу, но тот ненавистен мне город,

где ты в обличье своем появлялся[50], где — вышнего ложа

знаки! — громами гремел, Юноны молнии бросив!

Фивам за дело платить, но Аргам, врагам их, — за что же?

260 Впрочем, уж если таков раздор на священной постеле,

можешь и древние ты истребить Микены, и Самос,

Спарту[51] снести до основ! И нужно ли праздничной кровью

рдеть алтарям супруги твоей и смолою куриться

утренних стран[52]? О, пусть жгут жертвы в мареотидском

Копте[53], пусть медью гремят над током тоскующим Нила!

Если ж народам избыть провинности древние должно,

если тревожит тебя запоздалое это решенье,

что устарел сей век, — каких ожидаешь ты сроков,

чтобы злодейства земли отменить и время исправить,

270 вспять обратив его ход? — Начни же немедля вот с этих

мест, по которым течет проходящей под морем волною

вдаль за своею Алфей устремленный сиканской любовью[54];

здесь, лишившись стыда, Аркадцы твой храм основали

в проклятом месте[55], а там — Эномая марсовы оси[56],

там же и кони его, которым под Гемом у гетов

лучше пастись[57], и брошенных в прах, погребенья лишенных,

стынут тела женихов[58] до сих пор. — Но мил тебе в храмах

здешних почет, мила преступная Ида[59] и даже —

вымысел Крита — твоя могила! — Так дай утвердиться

280 в городе Тантала[60] — мне! Избавь от битвенной бури

и пощади породу твою: ведь много безбожных

стран у тебя от зятьев-преступников[61] страждут не меньше!»

Так скончала, смешав с мольбою упреки, Юнона.

Ей Юпитер в ответ — не грозно, хотя и сурово —

так отвечал: «А я и не думал, что ты благосклонно

примешь то, что я о твоих — вполне справедливо —

Аргах решил, — ведь и Вакх с Дионой[62], я в этом уверен,

многое в пользу Фив, была бы воля, дерзнули

молвить, да им не дает пред нашим могуществом трепет.

290 Но леденящей водой и гладью стигийского брата

я поклянусь, и навек неизменною клятва пребудет:

просьбы ничьи меня не склонят! Итак, легкокрылый

отпрыск[63] килленский, лети стремительных Нотов быстрее

через прозрачный эфир и, в мрачное царство спустившись,

дяде[64] скажи: „Пускай в поднебесье подымется старец,

Лаий, принявший смерть от сына и на берег дальний

Леты не взятый еще уставами бездны Эреба,

и повеленья мои донесет до чудовища-внука[65]:

пусть он брата[66], что ждет в изгнании, гордый аргосским

300 гостеприимством, вдали от хором вожделенных удержит

и вероломно черед не признает царственной чести".

Так начнется их гнев, а за ним учиню остальное».

Тотчас Атлантиад[67] подчинился родительской речи:

вмиг к оконечностям ног привязал крылатую обувь,

кудри покрыл и сияние звезд убором умерил,

ветвь десницею сжал, которою гонит он сладкий

сон и наводит его, а также в Тартара сумрак

сводит тени и вновь в обескровленных дух пробуждает;

ринулся и — задрожал, дуновением легким охвачен,

310 но не замедлил пронзить пустоту высоким полетом

и преогромной дугой заоблачный путь свой означил.

Тою порой, потеряв — бездомный изгнанник — отчизну,

брел Эдиподионид, как вор, аонийским безлюдьем.

Он — на беду! — в душе представлять грядущее царство

начал уже и стенал, что звезды неспешны и долгий

год неподвижен; одна ночами и днями забота

сердцем владеет: когда расстанется с царством ничтожный

брат, а себя, наконец, он владыкою мощи фиванской

узрит, — и всю свою жизнь он на этот лишь день променял бы!

320 То он пенять начинал запоздало на тяжесть изгнанья,

то воздымался в нем дух вождя и, гордый, он видел

свергнутым — брата, себя — на престоле; рассудок терзали

страх и надежда, в мечтах беспрестанных растратилась радость.

Тут он держать бестрепетный путь к городам инахийским

твердо решил, и к данайским полям, и к покинутым солнцем

мрачным Микенам[68], — его повела Эриния, видно,

или случайный пути поворот, иль зов неподвижной

Атропос[69]. Прочь он бежит от пещер, безумьем Огига

полных[70], и прочь от холмов, напитанных вакховой кровью;

330 местности, где Киферон, оседая в равнину полого,

распространился, клонясь некрутою горою к заливу,

быстро проходит; затем, повисая на тропах скалистых,

камень, который Скирон обесславил, и Скиллы угодья,

в коих старик багряный царил[71], и Коринф безмятежный

также минует и гул двойного слышит прибоя[72].

Тою порой на простор сопредельный ушедшего Феба

вышла титанова дщерь, и, повиснув над миром безмолвным,

росоносящий возок[73] истончил хладеющий воздух.

Скот домашний молчит и птица, и Сон, среди горьких

340 тихо прокравшись забот, с эфира долу склонился

и милосердно принес забвение тягостной жизни.

Но ни сиянья, с небес багровых сходящего, тучи

не пропустили, ни там, где тени были прозрачны,

сумерек долгих тьма отраженным не вспыхнула Фебом.

Плотная возле земли, ничьим лучам недоступна,

черная ночь окутала мир. Эолии стылой —

сотрясены — затворы гремят, грядущая буря

воем зловещим грозит, а ветры встречные с шумом

сходятся и, расшатав крюки, ворота срывают,

350 каждый небом своим завладев; но Австр утесняет

тьму сильнее других: свивает мглистые кольца

и проливает дожди, — а их колючим дыханьем

тут же скрепляет Борей; и не прерываясь трепещут

молнии, небо дымясь, разрывается в огненных вспышках.

Вот под дождем Немея и рощ на границе тенарских

мокрые пики вершин аркадских, и мчится лавиной

Инах, а там — Эрасин устремился к Медведице стылой[74].

Пыльные реки, дотоль прохожие, ныне, плотиной

их заградив, сдержать невозможно; в глубинах вскипая,

360 поверху древнею вновь отравою[75] пенится Лерна.

Нет неповаленных рощ, и мертвые буря ломает

руки деревьев в лесах; от века незримые солнцем.

пастбища ныне видны по тенистого склонам Ликея.

Путник меж тем, — то камням поражаясь, несущимся с кручи,

то трепеща рожденных от туч грохочущих горных

речек и мчащихся встречь обломов жилищ и загонов,

бешеной смятых волной, — безумный, стремится упорно,

не разбирая пути, в пустыне молчащего мрака:

страхом повсюду гоним, повсюду — призраком брата.

370 Словно пловец[76], кому в объятиях бурного моря

ни непоспешный Возок, ни Луна приветливым светом

не указует пути, средь вскипающих неба и моря —

где он, не зная, стоит и вот уж, вот, ожидает,

скалы, в коварной воде укрывшись, иль с острой вершиной

в пене белой утес пронзят взлетевшее судно, —

так и кадмейский герой, лесов избирающий сумрак,

в спешном пути расчищает щитом ужасные чащи —

хищных приюты зверей, ломает кусты, налегая

грудью, и тягостный страх в душе пробуждает отвагу.

380 Тут, темноту одолев ночную, аргивские кровли

и ларисейский дворец блеснули, и блеск отразили

стены отвесные; — к ним устремясь в последней надежде,

бросился, с левой руки оставив в Просимне высокой

храмы Юноны, с другой — огнем Геркулеса известный[77]

черный простор лернейских болот; и вот он влетает

меж приоткрытых ворот и царское видит подворье;

здесь он тело свое простирает, от ливней и ветра

стынущее, приклонясь к двери чужого покоя

и безмятежные сны призывая на жесткое ложе.

390 Мирно в этом дворце, от порога среднего жизни

к старости переходя, Адраст народами правил[78],

предков кровью гордясь, восходящей к Юпитеру дважды.

Был он лучших лишен потомков, но порослью женской

царь процветал, на двойной залог уповая дочерний.

Феб, предводимый судьбой, ему провещал (и промолвить

страшно, и трудно понять предзнаменованье), что станут

щетиноносный кабан и лев желтогривый зятьями.

Этого смысл ни сам ты, отец, ни ты, прорицатель

Амфиарай, не открыл, — запретил Аполлон провещавший;

400 только в сердце отца оседала все горше забота.

Рок между тем велит этолийцу Тидею оставить

древний град Калидон: мучительный братоубийства

ужас гонит его. Ночлега тою же ночью

ищет и он, на Нот точно так же пеняя и ливень.

Оледенела спина, дождевые потоки стекают

и по лицу и с волос; он входит в то же укрытье,

где на холодной земле гость прежний лежит распростершись.

Здесь повергает двоих судьба в кровавую ярость[79].

Не пожелали они защитить дружелюбною кровлей

410 ночь: и тот и другой сначала меняются грозной

речью и медлят, затем, когда от дротов словесных

гнев до предела возрос, уже в исступлении, оба

с плеч срывают покров и в бой обнаженный вступают.

Ростом выше один, он более строен и вместе —

в первом цветении лет; другого, а он не слабее,

храбрость — Тидея — ведет: по всем разлитая мышцам,

большее в небольшом царило мужество теле.

Множат, вплотную сойдясь, в лицо и вкруг впадин височных

ряд ударов сплошной, — у стрел иль рифейского града

420 вид таков, — и, колено согнув, в живот ударяют.

Именно так, когда к низейскому вновь Громовержцу

игры приходят[80], — то пыль пылает от пота сырого

юношей нежных; но тех — возбуждает разноголосье

зрителей, а вдалеке о наградах матери молят;

этих же — гнев окрылил, и к славе они не стремились,

в стычке жестокой сойдясь, и цепкой рукою пытая

недра лица, и вглубь, на глаза надавив, устремляясь.

Их бы, пожалуй, мечи, прикрепленные сбоку, заставил

яростный пыл обнажить, — и лучше бы вражьим оружьем

430 был ты, брата беда, фиванский юноша, сгублен! —

но — неожиданный крик и рев, вылетающий с хрипом

вон из грудной глубины, царя поражает во мраке,

вынудив с ложа восстать: трезва и в великих заботах,

старость его на краю некрепкого сна колебалась.

Он поспешил меж огней многочисленных через высокий

атрий и — двери едва навстречу свету открылись —

страшное зрелище вдруг увидел: изранены лица,

градом кровь на вспухших щеках. — «Безумства причина,

пришлые юноши, в чем? — До этаких, знаю, побоищ

440 подданный мой не дойдет! — Так что за пыл неуемный

ненавистью возмутил молчание мрака ночного?

Да неужели вам дня не хватило? Иль жалко на время

душу миром и сном смирить? Ну, что вы молчите?

Кто вы, путь ваш куда? В чем спор? — Но ярости вашей

если судить, — вы не из низов, и гордой породы

ясные знаки видны в обильно пролитой крови».

Молвил, они же, сплетя голоса, но искоса глядя,

начали вместе: «О царь ахейцев, о милосердный,

нужно ль нам говорить? Ты сам залитое кровью

450 видишь лицо!..» — сочетав голосов озлобленных звуки,

оба промолвили так, а после Тидей, по порядку

первым, продолжил: «Стремясь позабыть о случившемся горе,

я Ахелоя луга и мой Калидон оставляю,

чудищ родящий[81]; меня непогодная ночь застигает

в ваших краях, — и что мне метало укрыться от неба

кровлею? — Может быть, то, что к порогу этому первым

путь свой направил другой? — Однако мы слышим, что делят

общий кентавры приют, а также Киклопы на Этне

вместе живут. Но когда даже чудища дикие знают

460 долг и природный закон, то нам вдвоем поместиться… —

впрочем, о чем я? — Сейчас ты либо — кто бы ты ни был —

гордый доспехом моим уйдешь, либо — если от скорби

кровь, изнурясь, не застыла моя — узнаешь, что отпрыск

корня великого, я ни отца Ойнея, ни Марса

не посрамлю!» — «И я — ни духом; ни родом не беден…»!

тот возражает ему, но, вспомнив о роке семейном,

медлит имя отца произнесть. Адраст-миротворец

«Полно, — сказал, — отложив угрозы — их ночь ли внушила,

доблесть, иль гнев, разыгравшийся вдруг, — под кров мой вступите.

470 Пусть залогами душ десницы вместе сойдутся;

нет, не попусту все, не без воли богов совершилось:

гнев же начало любви затем предварил, чтобы после

вспомнить с улыбкой о нем». — И как безошибочно понял

старец судьбу! — Ведь не зря говорят: у связанных битвой

верность такая была[82], какою Тесей Пирифою

верен был до конца, какою Орест, обезумев,

был от жала спасен пораженной Пиладом Мегеры.

Тут уже оба легко допускают, чтоб царь умягчил им

речью суровость сердец, — так, с бурей сразившись, стихает

480 море[83], но долго еще умирает ее дуновенье

в складках опавших ветрил, — и в покои царские входят.

Тут впервые Адраст рассмотреть одежды пришельцев

мог и оружие их, он видит: вздыбился полый

лев на спине одного с торчащею в стороны гривой,

видом подобный тому, кого в тевмесской долине

Амфитриониад сокрушил еще в юные годы,

кем себя прикрывал до борьбы с грозой Клеонейской[84].

Рядом, щетиною страх наводя и клыком искривленным,

сверху могучих рамен обнять Тидея пытался

490 вепря покров — калидонская честь[85]. Пронзенный великим

знаменьем, старец молчал, реченья небесные Феба

сразу признав и вещих пещер наставления вспомнив;

замер взгляд, застыло лицо, счастливый по членам

трепет прошел — он ясно постиг: ввели к нему боги

тех, кого Аполлон, прорицатель, плетущий загадки,

выбрал ему в зятья, обманчивым ликом звериным

их наградив. И вот, воздев к светилам ладони,

«Ночь, — промолвил, — земли и неба труды обнимая,

звездные ты высылаешь огни путем многостранным,

500 сил душе набраться даешь, покамест ближайший

слабым Титан существам не пошлет пошлет восход торопливый, —

ты, благодатная, мне, одолев заблуждений плетенья,

редкую веру даришь и рока истоки вскрываешь

древнего, — будь же ты мне утверждением данных обетов!

Дом этот вечно тебя, годовые круги отмеряя,

станет чтить, принося, богиня, лишь черные в жертву[86]

стати отборной стада, а кроме того — пятилеток

пламя Вулкана пожрет, парным молоком политое.

Древняя вера в треног, и тайные глуби[87], — привет вам!

510 О, судьба, я понял богов!» — сказал и, обоих

за руки взяв, под кров покоев внутренних с ними

вместе идет. — На седых алтарях еще сохранялись

в сонной золе — огонь, возлияния — в утвари теплой.

Царь повелел, чтобы вновь очаги запылали, и новый

пир повелел учинить. Приказам спешат подчиниться

слуги наперегонки; дворец оглашается пестрым

гомоном: тонким одни багрецом и золотом звонким

ложа устлав, громоздят ковры друг на друга высоко;

блюда хрупкие — их протерев — расставляют другие;

520 там над мраком и тьмой одержать ночную победу[88]

рвутся, цепями сдержав на весу золотые лампады;

здесь, железом пронзив, бескровное тщательно жарят

мясо царских говяд, а эти — полнят кошницы

прахом Цереры, в камнях растертой. Покорным кипеньем,

полнящим дом, доволен Адраст. И вот он меж гордых

тканей сам возблистал, на ложе из кости возлегши.

Юноши против него, водою высушив раны,

также легли: на лица глядят в отметинах мерзких,

каждый другого простив. А царь престарелый Акасту —

530 ту, что вскормила его дочерей и стражем вернейшим

стыд их святой хранила теперь для законной Венеры —

вызвать велел и ей прошептал в безмолвное ухо.

Только был отдан приказ, немедленно отроковицы

из потаенных пришли покоев: дивные видом,

звонкооружной одна Палладе, Диане колчанной

ликом другая равна, но грозны не столько. Их скромность

тотчас узрела мужей незнакомых: румянец и бледность

вместе на нежных щеках застыли, а взоры, робея,

чтимого ищут отца. Затем, обеденным чином[89]

540 голод уняв, Иасид велит по обычаю слугам

чашу с прекрасным подать рисунком[90], блестящую златом, —

некогда оной богам Данай совершал возлиянья

и Фороней, — а на ней деянья чеканные были:

тут летун золотой с отсеченной горгоньей несется

змееволосой главой: вот-вот он выпрыгнет, мнится,

в вольный воздух, она — тяжелые веки подымет, —

и на застывшем лице бледнеет злато живое;

там фригийский ловец летит на крылах золотистых:

он — возносится, вниз удаляются Гаргары, Троя.

550 спутники в горе стоят, собаки тщетным рычаньем

пасть изнуряют, и тень догоняют, и лают на тучи.

Чашу налив кипящим вином, небожителей чинно

всех призывает Адраст, но в первую очередь — Феба

славит у жертвенника увитая лавром стыдливым

слуг и близких толпа, ловящая блеск разожженных

в праздник алтарных огней, курящихся щедрой смолою.

«Может быть, юноши, вы узнать об этих обрядах

и о причинах того, что Феба чтим мы особо,

жаждете[91], — вымолвил царь. — Вины сознанье внушило.

560 В прежнее время бедой побужденный великой, приносит

жертвы аргивский народ. Я рад поведать, — внимайте.

После того, как змеи бирюзовой мощные кольца

(был то — исчадие недр — Пифон, — он темными обвил

кольцами Дельфы семь раз, дубы ободрав чешуею

древние, и подползал с раскрытою пастью трехжальной,

черный яд напитать вожделея, к потокам Кастальским)

стрелами бог[92] поразил, без счета их в раны вонзал,

и на кирренских простер равнинах, едва не на сотню

югеров труп распластав, — ища найти искупленье

570 крови, приблизился он к небогатым жилищам Кротона

нашего. А у того, вступая в первую младость,

дивной прелести дочь[93] хранила богов благочестья,

девственно чисто живя и счастливо. Если б ей Феба

тайной не ведать любви, не делить делосского ложа!

Ведь как познал ее бог близ токов влаги немейской

и совершила кругов дважды пять безущербная ликом

Кинфия, — звездное мать родила Латоне потомство —

внука; но кары боясь, — отец насильственной свадьбы

ей, без сомненья, простить не сумел бы, — село в отдаленье

580 выбрала и, поместив младенца в ограде овчарни,

стражу блуждающих стад тайком воспитать поручила.

Рода, дитя, твоего в недостойной ты спал колыбели:

луг тебя ложем из трав одарял, решеткой дубовой

дом осенял, и держал покров земляничного древа

тело в тепле, а полый тростник слал сон беззаботпый —

пусть на полу, скотины вблизи. Увы, даже этот

дом постигла судьба! На земле, на дерне зеленом

как-то лежало дитя, эфир впивая устами, —

бешенство яростных псов его растерзало, кровавый

590 справивших пир. Едва лишь дошла до слуха убитой

матери весть, — пропали в душе родитель, стыдливость,

страх: не сдержавшись, она дом полнит, безумица, страшным

воплем и тут же сама, покров на груди раздирая,

перед отцом признаться спешит; но зачем побудила

боль к добровольной — увы! — как вымолвить? — гибели черной?

Поздно вспомнив жену, ты — страшной смерти утеху.

Феб, чудовище шлешь; в Ахеронтовых безднах на ложе

было зачато оно Эвменид: и ликом, и станом —

дева; но, вечно шипя, с макушки змея воздымалась,

600 темную ржавчину лба подобием ленты делила.

Эта язвящая месть, шурша ночною стопою,

в спальни взялась заползать, и свежие души под корень

с лона кормилиц срывать и окровавленною пастью

их пожирать, от скорбей отцовских весьма утучняясь.

Но — разъярился Кореб, оружьем и мужеством лучший:

он за собою увлек отобранных юношей, мощью —

первых, из тех, что жизнь легко меняют на славу.

Дева же, опустошив обиталища очередные,

шла к двоепутью ворот[94]: двоих привязала младенцев

610 сбоку и, скрючив персты, в живые тела их впивалась,

около нежных сердец согревая железные когти.

Оной навстречу — венцом окруженный мужей приближенных

юноша встал, смертоносный свой меч под крепкие ребра

деве вонзил и, до тайников острием растревожив

блещущим недра души, Юпитеру глубей подземных

диво его возвратил. Мог всякий, приблизившись, видеть

смертью подернутый взор, и течь продолжавший из чрева

мерзкий поток, и грудь, густой оскверненную кровью, —

наших могилу детей. Инахийцы застыли младые:

620 радость, сменившая плач, велика, но опаслива все же.

Крепкие колья схватив (бессильная скорби утеха!),

стали безжизненный труп истязать и уродовать щеки

градом острых камней, — но гнев не могли успокоить.

С шумом кружася ночным, ее даже вы избегали,

стаи голодные птиц; а ярая псиная злоба,

пасти пугливых волков на нее, не касаясь, взирали.

Но на несчастных в сердцах из-за мстительницы, умерщвленной

роком, Делосец восстал: в тени высочайшей Парнаса

сев двувершинного, он, жестокий, с неправого лука

630 гибельный мечет снаряд, поля и жилища Киклопов[95]

гордые пламенем жжет, облаков одеянье набросив.

Гибнет сладчайшая жизнь: мечом своим смерть обрезает

нити Сестер и держит в руках захваченный город.

И на вопрос вождя[96]: «За что? Чей гибельный пламень,

Сириус правит какой с эфира[97] в течение года?» —

снова вершитель-Пеан велит кровавому диву

юношей в жертву принесть, которые казнь совершили.

Дух благородный, в веках по достоинству дня заслуживший

долгого, — ты не сокрыл недостойно святого оружья,

640 не убоялся пойти навстречу погибели верной!

Нет, он с открытым лицом на пороге кирренского храма

встал и такими разжег священную ярость речами:

«Не по приказу, Фимбрей, к жилищам твоим не с мольбою

я прихожу: мне честь и сугубая доблесть внушили

в этот отправиться путь, — я тот, кто убийством осилил

смертную нечисть твою; Аполлон, ты в облаке мрачном,

в свете губительном дня и в черном поветрии неба

злобного ищешь ее, неправый, — но пусть даже лютый

дорог зверь великим богам, людская ж для мира

650 смерть дешева, и столь безжалостно гневное небо, —

Арги-то терпят за что? Лишь я, о бог наилучший,

голову должен лишь я подставить року; ужели

по сердцу больше тебе, жестокий, безлюдными видеть

кровли жилищ и поля, скорбящие о землепашцах,

сгибших в огне? — Но речью зачем удержать я пытаюсь

жала и руки твои? Ждут матери, я же исполнил

то, что хотел, и твою вполне заслужил беспощадность.

Что же, достань стрелу и, лук напрягши звенящий,

славную душу отправь в обитель смерти, но тучу

660 бледную, ту, что грозит инахийскому Аргосу свыше,

прочь, покуда я жив, отгони». — На достойных взирая,

рок милосерд. Удержал распалившегося Летоида

стыд пред убийством. Смирясь, он мужу печальную почесть —

жизнь подарил; а с наших небес тотчас разбежались

черные тучи. Порог изумленного Феба оставив,

ты, прощенный, ушел. — Священные эти уставы[98]

чтит торжественный пир ежегодно, и новый смиряет

фебовы храмы почет. Вы случаем не заходили

в них — из ваших краев? В Калидоне, я знаю, Ойнея

670 партаонийский очаг — коль верные нас достигали

слухи — достался тебе. А ты нам поведай, откуда

в Аргос пришел, — как раз для бесед подходящее время».

Но опускает лицо, опечалившееся внезапно,

долу исменский герой, за Тидеем израненным молча

искоса взглядом следит и нескоро молчание рушит:

«Чтущему ныне богов, тебе вопрошать не пристало,

род мой каков, из какой я земли, откуда струится

дедовской крови черед: средь праздника вымолвить стыдно.

Но — коль торопит тебя забота узнать о пришельце —

680 Кадм — начало отцов, земля моя — марсовы Фивы,

а родила Иокаста меня». — Адраст же, радушьем

движимый — он ведь узнал пришельца: «Известное, — молвит, —

что же скрывать? Мы знаем: молва до Микен докатилась, —

путь недалек. Престол, безумье и взор посрамленный

знает и тот, кто дрожит под солнцем арктийского неба,

тот, кто на Ганге живет, в Океан, под закатами черный,

входит; и если кого оставляют на бреге неверном

Сирты[99], — то знает и он. Крушиться не нужно и беды

предков себе причислять: грехов предовольно и в нашем

690 роде противу богов, — но в них неповинны потомки.

Сам лишь — своим не в пример — благими старайся делами

предков грехи искупить. Но вот уже, дышло склоняя,

льдистый бледнеет Возок Медведицы гиперборейской.

Вина пролив в алтари, отцов спасителя наших

снова и снова, мольбы вознеся, воспоем Летоида. —

Феб-родитель, — тебя блюдут ли Патарские чащи

в снегом покрытых горах ликийских; иль чистой росою

любо тебе касталийской кропить власы золотые,

или же Троей владеть, Фимбрей, где фригийские скалы

700 ты добровольно взвалил на плечи, не ждущие платы;

или ты хочешь, о Кинф латонин, Эгейского моря

тенью касаясь, в волнах не искать устойчивый Делос; —

стрелы и лук у тебя, врагов разящие диких

издалека; уделили тебе небесные предки

вечное нежных ланит цветенье; неверная Парок

ведома пряжа тебе и грядущие судьбы открыты, —

все, что Юпитер решит высочайший, и год, приносящий

гибель и войны стране, и грозящие скиптрам кометы[100];

ты и фригийца склонил пред кифарой[101], и к чести Латоны

710 Тития ты распластал земнородного[102] в поле стигийском.

Оба, — зеленый Пифон и фиванская матерь[103] трепещут

славной твоей тетивы; казнящая страшно Мегера

вечно лежит на огромной скале, под коей без пищи

Флегий простерт, и его тебе терзает в угоду

мерзкими яствами, но — и голодный — он брезгает ими.

Помни свой прежний приют[104], помогай нам, юнонины пашни,

правый, блюди, — называть ли тебя румяным Титаном

ахеменийцам вослед, Озирисом ли плодоносным,

или же так, как тебя величают в пещере Персея. —

720 Митрою, — гнущим рога, разгневанные на погоню[105]».