Фиваида

Струями жажду отбив, истребив глубины потока,

войско назад отошло с берегов реки обмелевшей;

полем стремятся быстрей звонкоступы, и пашню, ликуя,

пешие полнят; к мужам вернулись и пыл, и угрозы,

и обещанья: с водой они вобрали как будто

кровопролитья огонь и великое к битвам безумство.

Вновь по отрядам своим построясь, порядку послушны

чина сурового — всяк при своем вожде и на месте —

рады продолжить поход. Уже поднялась над дорогой

10 первая пыль, и леса пронизаны блеском оружья.

Так над простором морским[1] — застигнуты зноем фаросским —

стаи, курлыча, спешат от паретонийского Нила

к землям, в которых зима утесняет; несущимся криком,

тенью летят по морям и полям, и звенит непроезжий

воздух: Бореи сносить и дожди, парить над разливом

рек и под Гемом нагим провести им лето угодно.

Тут обратился опять знатнейших венцом защищенный

отпрыск Талая[2], как раз стоявщий под ясенем древним,

облокотясь на копье Полиника, бывшего рядом:

20 "Все-таки, кто ты ни есть и к которой — великая слава! —

мы, бойцы без числа, притекли одолжиться судьбою,

честью кого не обнес и сам богов зачинатель, —

молви, поскольку твои на крылах покидаем мы воды,

где твой и дом, и страна, под какими светилами к жизни

ты приобщилась, и кто твой отец: божества недалёко

в роде твоем, — хоть и счастье зашло, но высокая дышит

в речи порода, в лице — былого величия отблеск".

Стонет Лемниянка, но — постепенно смиряя рыданье —

так начинает рассказ: "О вождь, великие раны

30 требуешь разбередить: и Фурий, и Лемнос, на тесных

ложах завязанный бой[3], и меч, бесстыдно сгубивший

мужеский пол. Нечестье и с ним — леденящая Кара

в сердце вошли. О горькие мы, о жертвы безумья,

о эта ночь, о отец! Ведь я — радушной хозяйки

не устыжайтесь — одна, о вожди, одна утаила,

спрятав, отца… Что долго плести начало несчастий? —

Вас призывают бои и великая сердца готовность.

Ныне довольно вам знать, что славного дочерь Фоанта,

я, Гипсипила, рабой Ликурга вашего стала".

40 К ней обратилися все и, видя величье и гордость,

равную тяжкой судьбе, — о несчастьях узнать запылали.

Опережая других, родитель Адраст поощряет:

"Право, пока мы отряд передних бойцов пропускаем —

ибо Немея не даст широко развернуть наши силы,

оною скрыта листвой и непроницаемой тенью, —

ты расскажи о грехах, и о славе твоей, и о горе

близких, и как ты пришла к сим бедам, лишенная царства".

Сладко в беде говорить, возвращая былые утраты.

Так начала: "Омываем вокруг Нереем Эгейским

50 Лемнос, где после трудов огнедышащей Этны вкушает

Мулькибер отдых.[4] Страну покрывает пространною тенью

близкий Афон[5], отраженьем лесов омрачающий море.

Фракия — насупротив, берега роковые фракийцев —

наших несчастий исток. Богатый питомцами, остров

цвел, и ни Самосу он, ни звонкому Делосу славой

не уступал, ни любым островам в пучине Эгона.

Боги решили покой возмутить, но были и наши

души не без греха: Венере мы храм задолжали,

жертв для богини не жгли[6], — иногда огорчается сердце

60 и у богов, и Кары ползут неспешным отрядом.

Паф свой старинный и сто алтарей оставив, богиня —

с мрачным лицом, волос не прибрав — отринула брачный

пояс и прочь прогнала, говорят, идалийских летуний[7].

А по рассказам других, посреди полунощного мрака

чуждое пламя неся и сильнейшие стрелы, богиня

в сопровожденье сестер тартарийских[8] по спальням летала.

Стоило ей запустить в глубины тайных покоев

цепкие когти и злой нелюбовью чертоги наполнить

брачные, жалость забыв к народу верного мужа, —

70 нежные, с Лемноса прочь убежали вы тотчас, Аморы,

смолк Гименей, угасли огни, на ложах законных

страсть охладела; и ночь не дарила уже наслаждений,

более сон не сходил к обнявшимся, — лютые всюду

Ненависть, Ярость, Раздор разделили супругов на ложах.

Страсть пробудилась в мужах сокрушить на чужом побережье

чванных фракийцев, разбив свирепое племя в сраженье.

И как оставили дом и детей, стоящих на бреге, —

сладко им стало сносить Медведицы холод суровый,

стужу эдонской зимы, и в тихую ночь после боя

80 грохот вдруг услыхать растрескавшегося потока.

Скорбные жены (меня тогда от тревог избавляли

девичья доля и век молодой) ночами и днями

то — в бесконечных слезах истомись — утешной беседой

жили, то за море взор устремляли к Фракии лютой.

Солнце, трудов посреди замерев как будто, сдержало

светлых коней на вершине небес; четырежды грянул

ясный возок[9], и из солнечных недр огневых полыхнули

дымных четыре вихра, и Эгон в безветрии полном

дрогнул и вдруг окатил берега огромной волною.

90 Тут беспричинно пришла в великую ярость Поликсо,

женщина зрелых годов, и, покои нежданно оставив,

прянула, словно ее, как тевмесскую фийю, безумный

бог охватил[10], и призвал священный обряд, и сманила

флейта на Иде и с гор высоких донесший Зван:

так же лицо запрокинуто, взор затуманен кипеньем

крови, и крики ее безумные город пустынный

будят, — колотит она в дома и закрытые двери,

всех созывает на сход, а за нею четыре злосчастных

сына бегут. И все как одна немедленно жены,

100 кров покидая, спешат к высокому храму Паллады.

Здесь торопливой толпой собралися они и бесчинно

сгрудились. Меч обнажив, преступлений зачинщица тут же

всем приказала молчать и вот что дерзнула промолвить:

"Страшную месть по внушенью богов и заслуженной скорби,

вдовые, вам — о, крепитесь душой и пол свой забудьте! —

ныне, лемниянки, я предлагаю. Коль горько пустые

вечно дома охранять и следить, как вянут позорно

в долгих слезах и юности цвет, и бесплодные лета, —

верьте мне, я — дорогу нашла (и знаменья были!),

110 как обновить Венеру[11]; но вы преисполнитесь силы,

равной страданьям, и в ней я должна быть уверена твердо.

Третья белеет зима, — кто узы брачные носит,

или на ложе почтен потаенном? Чью грудь согревает

муж? И страдания чьи Луцине возможно увидеть?

Или же чьи-то мольбы, признайтесь, в законные сроки

вдруг понесли? — Но один сопрягаться и зверю, и птице

способ. О немощь, увы! Но грек для отмщенья возмог же

девам — отец — вручить мечи[12] и, великим страданьям

радуясь, юношей сны беззаботные кровью окрасить?

120 Мы же — беспомощный люд! — Но если в недавних примерах

надобность есть, то жена родопская мужеству учит[13],

дланью измену отметив, отобедавши с мужем совместно.

Вас призывая, сама злодейств не бегу и не прячусь.

Полон мой дом, и о нем, поглядите, мала ли забота:

всех четверых сыновей, отца красу и утеху,

к лону прижав — и препятствуют пусть, обнимая и плача —

я мечом заколю и, братьев кровь и раненья

Перемешав, прибавлю еще и отца к неостывшим.

Дух у кого для стольких убийств готов?" — Побудила

130 многих. Пред ними простор заблистал парусами: лемносский

флот возвращался домой. Ухватила, ликуя, Поликсо

случай и вновь начала: "Небожители нас призывают!

Струсим? — Но вот корабли: их бог доставляет отмститель

ярости нашей и нас поощряет. Был образ неложен

сна моего: с обнаженным мечом стояла Венера[14],

явственно зрима; и мне в сновиденье "Что губите век свой? —

молвит. — Велю от мужей отвратившихся спальни очистить.

Новое пламя зажгу и скреплю иные союзы[15]".

Проговорив, сей меч, сей — верьте мне — меч положила

140 на покрывало. Почто, когда уже действовать время,

жалкие, медлите вы? Могучими мышцами вспенен

моря простор, и, быть может, грядут бистонские жены".

Тут разъярились они, и до звезд вознесся великий

вопль, — как будто кипит амазонским Скифия криком,

и налегают ряды щитолунные[16], коим оружье

дарит отец и жестокой войны отворяет ворота[17].

Разноголосицы нет, противоположные страсти

мыслей не рвут, как обычно в толпе, — но единая ярость,

жажда — одна: обезмужить дома, поломать веретена

150 отроков и стариков[18], и мальчиков даже во чревах

вырезать, чтобы любой уничтожить возраст железом.

В лиственной роще… — сия высокую кладку Минервы[19]

роща густая с земли укрывала, а сверху давила

мощная круча, и свет погибал от мрака двойного —

здесь освятили союз: Энио бранолюбая, клятву

ты принимала, с тобой — Церера подземная[20]; вышли

Стикса богини[21], раскрыв Ахеронт; но тайная всюду

к битве Венера влекла, жгла Венера, Венера ярила.

Тут же и кровь пролилась: супруга Харопа выводит

160 сына, — к нему подступив и десницы с жадным железом

все как одна устремив, удивленное сердце пронзают,

сладостное совершить злодеянье живою клянутся

кровью, и свежая тень над матерью реет кругами.

Это увидев, какой до костей содрогнулась я дрожью,

как побелело лицо! — Не так ли серна[22], волками

хищными обойдена, лишенная твердости в нежном

сердце своем и с худой на летучее бегство надеждой,

тщится в отчаянье шаг ускорить и ждет, что теперь уж

схватят ее, и зубов избегаемых слышит погоню.

170 Те — подплывали, и вот — в прибрежье врезались днища;

спрыгивая вперебой, мужи спешили коснуться

суши, несчастные, — те, кого суровая доблесть,

с Марсом одрисским бои и открытого моря немилость

не поглотили. Богов горделивые храмы дымятся,

к ним волокут обещанный скот. Но в пламени черном —

все алтари, и бог — не чист ни в единой утробе[23].

Медленнее опускал с Олимпа сырого Юпитер

ночь[24] и грядущую тьму — из кротких, должно быть, стремлений —

сдерживал, сколько судьба дозволяла, и сумерки позже —

180 после того, как солнце зашло — дотоль не спускались.

На небо все же пришли запоздалые звезды; под ними

Парос и Фасос мерцал лесистый, виднелись Киклады

дробные, — Лемнос один был скрыт небосводом тяжелым

(мрачные тучи над ним и слепая погода сплетались),

Лемнос один, морякам блуждающим небезызвестный.

Расположившись в домах и в рощах священных укрывшись,

яствам богатым мужи предавались, до дна осушали

емкое золото чаш и неспешно стримонские битвы,

или Родопу, иль труд, снесенный под Гемом студеным,

190 перечисляли меж тем. И жены, преступное племя,

с ними, сплетясь меж веселых пиров, с превеликой охотой

все возлегли: в последнюю ночь дала Киферея

(кроткая!) женам мужей и за долгое время — недолгий

мир бесполезный и пыл последний вдохнула в несчастных.

Хоры умолкли, пиров и приятной забавы означив

меру, и стали стихать голоса с наступлением ночи.

Тут-то, пропитан насквозь темнотою родственной Леты,

Стикса росой увлажнен, обреченные кровли объемлет

Сон и тяжелый покой изливает из грозного рога[25]

200 и отделяет мужей; но готовы невестки и жены

к бойне, и сестры[26], смеясь, изощряют хищные стрелы.

Близко злодейство: своих Эриния, пылом исполнясь,

гонит. По скифским степям не иначе скот окружают

львицы гирканские: их впервые после окота

голод погнал, и сосцов детеныши алчные ищут.

Право, из стольких убийств разноликих не знаю, какие[27],

выбрав, тебе описать: Безумная Горга, воздвигшись

над оплетенным листвой на коврах, набросанных грудой,

и выдыхавшим во сне распиравшие вина Элимом,

210 ран намечала места меж складок одежды, но мужа

Сон, несущий беду, пред натиском смерти оставил.

Он, смятенный, врага не признав разбуженным оком,

обнял супругу, но та, ударив немедленно, мужу

в спину вонзалась, пока железо собственной грудью

не ощутила. И так преступленье свершилось; откинув

все еще ласковый лик со взглядом живым, прошептал он:

"Горга…", — и рук не разъял, преступную шею обнявших.

Но пересказывать вам погибель мужей я не стану,

как ни ужасна она, — воспомню о собственной скорби:

220 русый Кидон, о тебе, о тебе, до плеч разметавший

длинные кудри Креней, молочный брат мой, иного

отпрыск отца, и о том, как храбрый, кого я боялась,

Гилас, о суженый мой, как ты, Мирмидоной кровавой

раненый, рухнул, и как, меж венков услаждаясь на ложе,

был ты пронзен, Эпопей, родительницей одичавшей.

Плачет Ликаста-сестра над Кидимом единолетним:

и, безоружна, глядит на черты обреченные, с нею

схожие, и на ланит румянец, на кудри, что златом

сколоты ею; а мать, свирепо сразившая мужа,

230 рядом стоит, и деве грозит, и меч ей вручает.

Но — словно зверь, что, забыв при кротком хозяине ярость,

в ход не пускает клыки и под плетью и градом ударов

к прежней породе своей вернуться не хочет, — так дева,

пав на лежащего, ток на груди ощущает кровавый

и, растрепав волоса, зажимает свежие раны.

Стоило мне увидать Алкимиду, несущую отчий

обезображенный труп, бормотавший еще, и несытый

кровью клинок, — власы поднялись, и неистовый в сердце

ужас проник: представилось мне, что могу я Фоанта

240 дланью своей умертвить. В отцовский покой, обезумев,

я ворвалась, где давно — до сна ли великой заботой

полному? — он одиноко гадал, хоть был и не в самом

городе дом, — кто это шумит, кто ночью грохочет,

чем взбудоражена тьма? — Сбиваясь, ему злодеянье,

скорбь излагаю и гнев: "Сдержать безумных — нет силы, —

следуй, несчастный, за мной: помедлишь, — настигнут, захватят,

сгибнешь, а следом — и я". — Рассказом взволнован, поднялся

с ложа отец, и мы понеслись по проулкам пустого

града и всюду ночных убийств огромные груды

250 видели, после же — тех, которых в рощах священных

вечер жестокий простер, а сами — во тьме укрывались.

В ложе вдавились лицом одни, у других — рукояти

в персях пронзенных торчат и копий сломившихся древки,

там — разодранные мечами одежды на трупах.

Чаши лежат на боку, убийством залиты яства;

и у того, кто жаждой горел, из пронзенного горла

с кровью смешавшийся Вакх стекал в осушенный кубок.

Там отряды юнцов, и неподлежащих оружью

старцев толпа, и живые еще, лежащие поверх

260 отчих стонущих уст, младенцы со всхлипом предсмертным<

дух испускали. Такой свирепостью хладная Осса

не веселит Лапифов пиры[28]: коль тучерожденных[29]

выпитое вино распалит, — чуть кто побледнеет

в гневе, как тут же, столы опрокинув, бросаются в битву..

Только тогда Фионей себя объявил устрашенным,

в сумраке ночи принес Фоанту в опасности крайней.

помощь и вдруг возблистал в сиянии многолучистом.

Деда узнала[30]: чело у него от венков воздымалось,

и не сорвал он с волос золотистые винные грозди;

270 мрачный, с текущей из глаз ему непривычною влагой,

так он сказал: "О сын, пока тебе судьбы давали

Лемнос владычный хранить и держать племена в устрашенье

внешние, — я никогда не бежал от законной заботы.

Но обрезают теперь суровые Парки жестоко

нити, и речью — мольбы пред Юпитером многие тщетно

я изливал — и рыданьями мне беду отодвинуть

не удалось: почтил несказанной он почестью дочерь[31].

С бегством спешите, и ты, моя достойная отрасль,

дева, отца проведи, где вал двойною стеною

280 к берегу сходит, а в тех, что спокойными мнятся, воротах,

смертью Венера грозит и, мечом обвязавшись, безумных

гонит — откуда в ней мощь, и откуда сей марсов в богине

пыл? — Поручи же отца простору глубокого моря, —

далее — я помогу". — Промолвил и вновь растворился

в воздухе, но освещал, виднеясь во тьме обступившей,

нам, милосердный, тропу полосой протянувшейся света.

Знаменью вслед поспешив, сокрытого в древе долбленом[32]

моря и ветра богам, Эгеону, в объятьях Киклады

сжавшему, я доверяю отца: взаимным рыданьям

290 не было меры, пока не согнал с восточного неба

Люцифер звезды. Тогда, наконец, с прибрежьем гремящим, —

многого в мыслях боясь, но все же доверясь Лиэю, —

я расстаюсь и силюсь идти, но тоска — возвращает

вспять, и спокойствия нет: слежу за поднявшимся в небе

ветром и взглядом к волнам с вершины холма устремляюсь.

И наступил постыдный рассвет. Небеса распахнувший

пламень за Лемносом встал, и Титан, укрывая запряжку

тучею, не дал коням закатиться. Открылось ночное

буйство, — от страха во всех — хоть и были равны — но родился

300 пред наступающим днем неожиданный стыд: злодеянье

гнусное прячут в земле и в огне сожигают поспешном.

И Эвмениды уже, и Венера бежали насытясь,

из покоренных твердынь; и можно, свершенное видя,

копны волос растрепать и очи наполнить слезами.

Остров, обильный землей, достатком, оружьем, мужами,

и знаменит, и богат вчерашней победою гетской,

не от набегов морских, иль врагов, иль злобного неба

осиротел, но себя погубил, подрезав под корень

жителей всех: ни в поле мужи, ни в море не выйдут,

310 и позамолкли дома, всё залито кровью, всё рдеет

сукровицею густой, — в стенах великого града —

мы лишь одни да маны в домах свирепостью дышат.

Я же в жилище своем, в домашнем святилище строю

мощный костер, на него — отцовы скипетр, доспехи

и облаченье царя, знакомые всем, водружаю;

после возле костра у огней разметавшихся стоя

скорбно с кровавым мечом, над обманным огнем погребенья —

в страхе, что могут застичь, — воплю и молю, чтобы не был

вещим обряд для отца, чтоб смерти угрозы исчезли.

320 И по заслугам моим[33] — поскольку я веру внушила

хитростью ложной вины — мне отдали (о наказанье!)

царство и отчий престол. Мне б их настоянья отвергнуть,

я ж — уступила, богов и в верности клятвой заверив,

и в неповинных руках. Ужасный удел: мне досталась

силы лишенная власть и горестный Лемнос безглавый.

Больше и больше меж тем скорбь чувства бессонные давит,

явственней стоны слышны, и все ненавистней Поликсо,

и вспоминают уже о свершенном злодействе, и манам

строят уже алтари и к могильному праху взывают.

330 Так, когда задерет вожака и заступника стада,

пастбищ опекуна и славу растущей породы,

враг из массильских песков, — оцепеневают телицы;

скот без главы понурясь идет, о правителе павшем

поле само, и ручьи, и безгласое сетует стадо[34].

Но, разрезая простор острием золоченым, из далей

девственных моря — сосна пелионская[35] близится гостьей:

к брегу минийцы грядут, вдоль крепких бортов раздается

сдвоенный плеск, — поверишь, плывет Ортигия[36], с корня

сорванная, иль скала, обвалившись, свергается в море.

340 Стоило весла поднять, — и гладь умолкла морская:

вдруг — нежней лебедей отходящих и фебова плектра —

голос раздался с кормы, и море — само уступало

днищу. И только потом мы узнали: тогда, прислонившись

к мачте, Эагров Орфей запел и, гребцов прерывая

песнею, им позабыть о трудах необъятных позволил.

К скифскому путь их лежал Борею и к берегу моря

ближнего меж Кианей. А мы, увидав и сочтя их

войском фракийцев, к домам побежали с гомоном пестрым, —

обившимся тесно стадам или снявшимся птицам подобны.

350 Где наша ярость теперь? На крепость и сжавшие берег

стены, с которых видны открытые дали морские,

мы поднялись и на башни взошли; каменья и колья,

мужеский скорбный доспех и мечи, оскверненные кровью,

жены несут, трепеща, — им даже покрытые пылью

панцырей кровы надеть не стыдно и шлем — на ланиты

нежные. Храбрым дивясь отрядам, зарделась Паллада,

и засмеялся Градив с вершин супротивного Гема.

В душах исчезло тогда впервые крутое безумье, —

им показалось: грядет не судно морское, но волны

360 позднюю правду богов и казнь преступлений приносят.

Те отстояли от нас всего на полет гортинийских

жал[37], — но Юпитер воздвиг и навлек тяжелую тучу

с синим дождем на самую снасть пеласгийского судна.

Воды ужас объял, и всякого света лишенный

день растворился во тьме, немедленно свет угасившей

моря; а ветр налетел, раздирая набухшие тучи,

пену срывая с волны; размывами черными влажный

брег отступал, а простор, в боренье враждующих Нотов

встав и хребет изогнув, уже возле самых созвездий

370 рушился и налетал не раз на нетвердое судно

и содрогал выступающий ростр в глубокой пучине,

или Тритона вздымал к небесам[38]. Героям их сила —

полубогам — не может помочь: безумная, хлещет

мачта корму и касается вод клокотавших, нестойким

грузом кренясь, и в грудь ударяют ненужные весла.

Также и мы — и со скал, и со всех городских укреплений —

на истомленных мужей, поборающих волны и Австры,

слабых усильем рамен рассеваем скользящие стрелы

(как поднималась рука?) — на Пелея и на Теламона,

380 даже тиринфский герой был целью нашего лука.

Терпят ныне они от войны, а не только от моря:

часть укрепляет ладью щитами, другие стремятся

вычерпать воду, в борьбу устремляются третьи, но тело —

сковано качкой, и нет напора в колеблемых мышцах.

Мы же им россыпью стрел угрожаем, и ливень железный

рвется из туч, а копейная мощь и разбитые глыбы,

жала и частый огонь, несомый косматой стрелою[39], —

то между волн, то в корму попадают: обитое судно

треск издает, и гудят над раздельными недрами доски.

390 Так Юпитер сечет снегопадом гиперборейским[40]

зелень полей, и в лугах погибает звериное племя,

падают птицы с небес, урожай полегает под коркой

льда, и грохочут в горах обвалы, и реки ярятся.

Но — лишь рассек облака Юпитером пущенный мощным

горний огонь и на миг явил мореходов могучих, —

оцепенела душа, из рук, обессиленных страхом,

падает чуждый снаряд, и пол возвращается в души[41].

Вот Эакидов мы зрим, и Анкея, грозящего мощно

стенам, и дальним копьем разящего кручи Ифита;

400 и, возвышаясь, стоял над смятенным отрядом приметный

Амфитриониад, отягчающих поочередно

судно с обеих сторон и в самые рвущийся волны.

Легкий и бедственной мне еще незнакомый Иасон

между гребцовских скамей, и меж весел, и спин заклейменных[42]

то необорного звал Ойнида, то в Ида с Талаем

бодрость вселял, то к двоим обращался забрызганным пеной

моря седой Тиндаридам, просил — и криком, и знаком, —

чтобы Калаис под тучей Отца леденящего с мачты

парус убрал.[43] Одни поражали ударами море,

410 стены — другие: одним не сдавались пенные воды,

и возвращались к другим от башен меткие копья.

Тяжесть соленой волны и невнемлющее кормовое

Тифис весло усмирял и приказы частые, бледный,

слал и то с правой волной, то с левою сталкивал судно,

жаждущее налететь на кораблекрушащие скалы.

Встав тогда на самом краю, Эсоном рожденный[44]

древа палладина ветвь[45] — красу прорицателя Мопса —

поднял, прося перемирья у нас, хотя запрещали

спутники. Голос его подхватила безумная буря.

420 Смолкло оружие вдруг, и вместе — угасшее пламя

стихло, и выглянул день с разведрившегося Олимпа.

Те же, числом пятьдесят, привязав как следует судно,

издали сильным прыжком на неведомый прыгают берег —

мощных отцов и честь, и краса; их ясные лики

можно уже опознать, поскольку с чела убежали

гнев и смятение. Так летят из ворот сокровенных

боги[46], как молвят, когда на брег и в дома им любезно

красных вступить эфиопов для их пиров невеликих:

Реки и Горы дают им место, Земля же гордится

430 поступью их, и тогда небодержец-Атлант отдыхает.

Из Марафона, что стал лишь недавно свободен[47], Тесея

гордого зрим и детей аквилоновых — братьев исмароких,

оба у коих виска пером рудожелтым звенели;

рядом — Адмета (он был отпущен без негодованья

Фебом), а там и Орфей, на фракийца ничуть непохожий,

и калидонская ветвь — подводного старца Нерея

зять[48]. И обманом двойным близнецы Эбалиды смущали

взоры: хламида на том, и на этом сверкает хламида,

оба несут по копью, у обоих открытые плечи,

440 оба еще без бород и звездой одинаковой блещут[49].

Выступил дерзостно в путь и вослед Геркулесу стремился

мощному (еле за ним бегом поспевая, поскольку

тяжкою ноша была) несущий лернейское бремя[50]

Гилас и радостен был, под тулом огромным страдая.

Снова Венера тогда и Амор огнем потаенным

стали сердца лемниянок жечь. А царица Юнона

вид и оружье мужей и знаки преславной породы

в души внедряла. Гостям вперебой одни за другими

все открывались дома. И уже загорелся алтарный

450 первый огонь, и пришло забвение мук несказанных:

ныне пиры, и блаженная лень, и покойные ночи —

думаю, что не без воли богов, — нам стали угодны.

Может быть, вам, о вожди, о простительном роке проступка

хочется знать моего, — клянусь и прахом, и гневом

близких: ни воля, ни страсть меня не влекла иноземных

браков вкусить — так хотелось богам, а Иасону любо

новых путами дев оплетать; он ныне кровавый

Фасис присвоил себе и колхидского похоть отродья[51].

Звезды сбросили лед и уже согревались под долгим

460 солнцем, и вспять стремительный год уже возвращался,

как появился приплод: по молитвам отверзлись утробы,

и неожиданными огласился питомцами Лемнос.

Двойню и я родила — о ложе насильственном память —

и одному из двоих, не в угоду суровому гостю,

дедово имя дала[52]; мне неведома брошенных мною

доля, — а им по четыре теперь пятилетия полных,

ежели милостив рок и вскормить их склонилась Ликаста.

Пыл у супруга угас; уже призывает кротчайший

Австр паруса, и само ненавидит судно задержку

470 в гавани тихой и рвет со скалы супротивной причалы.

К бегству минийцы зовут, и друзей призывает Иасон, —

лучше б, безжалостный, он берегов моих мимо прямою

гладью проплыл, для кого не дОроги дети родные

и обещанья — ничто: до самых далеких народов

слава дошла, что Фрикса руно из-за моря вернулось[53].

Свет над водою померк и погоду грядущую Тифис

по багрецу распознал почивален закатного Феба.

Снова рыданья, увы, и ночь невозвратная снова!

Стоило дню проглянуть, как судну гордый Иасон

480 плыть повелел, и гребцы понт первым хлестнули ударом.

Мы же со скал и с вершины холма высочайшей за ними,

веслами пенный хребет ударявшими глади глубокой,

взглядом следили, пока догонявших очей не ослабил :

свет и не начал сливать просторные дали со сводом,

крайнею неба чертой утесняя морское волненье.

В город молва пробралась: Фоант, переплывший глубины,

Хиосом братственным днесь владеет, и я — неповинна,

ибо пылал порожний костер. Нечестивые толпы,

вспыхнув под плетью вины, шумят и взывают к отмщенью.

490 Черни уже голоса, хоронясь, все чаще звучали:

"Верность родным — лишь у ней? А нам — по убитым веселье?

Бог и судьба — ни при чем? — Так зачем ей преступными править?" —

С этих речей ни жива, ни мертва (а близилась злая

кара, и царский престол опостылел), — одна устремляюсь

к зыбкому брегу тайком и гиблые стены бросаю,

бегство отцово избрав. Но мне не способствовал Эван,

ибо, нагрянув, меня отряд разбойный похитил

и молчаливой привез рабою в области ваши".

Вот что лернейским царям беглянка лемносская в слове

500 воспроизводит, и боль утоляет жалобой долгой, —

и о питомце своем — так боги внушили — не помнит.

Он тяжелеющий взор и лик разомлевший роняет

в пышную зелень, устав от забот младенческих долгих,

и засыпает, в траву ладошку зажатуто свесив.

А между тем — ахейских дубрав устрашитель священный —

змей[54] земнородный в лугах появился и ходом свободным

влек громаду свою, оставляя себя за спиною.

Тускло пылают глаза[55], пасть пенится ядом зеленым,

бьется трехжальный язык, тройным изогнуты строем

510 зубы и лоб золотой выдается красою свирепой.

У инахийцев он слыл Громовержца священною тварью,

коего эти места в лесных святилищах скудно

жертвами чтили. Скользя убегающим кругом, то храмы

божии змей обвивал[56], то дубы злосчастного леса

скреб, то, обняв, истончал стволы у ясеней мощных;

часто, сплошною грядой брега смыкая речные,

он возлегал, и вздымался поток, чешуей прегражденный.

Ныне, когда и земля по приказам огигова бога[57]

вся задыхалась, и в прах пугливые прятались нимфы, —

520 грозным изломом боков продвигая волнистую спину,

полз он и, пыша огнем, лютовал от твердевшего яда[58].

Меж опаленных болот, и озер, и ручьев пересохших

вился и тщетно блуждал в речных пустующих руслах,

или, не помня себя, лизал расплавленный воздух,

пастью отверстой дыша, и, скребя стонавшую пашню,

к самой земле приникал: не хранится ли влага в зеленом

поле. Но там, где травы раскаленные вздохи касались[59],

зелень сгорала, и луг умирал под шипящею пастью.

Так разделяет эфир Дракон[60], от арктийских повозок

530 вплоть до самих доходя в чужом полушарии Нотов.

Так и другой, отроги обвив святого Парнаса[61],

змей содрогал их, пока, тобою, Делосец, пронзенный,

на изъязвленной спине не вместил стрелоствольного леса.

Бедный младенец, почто исключительной участи бремя

дал тебе бог, враждебностью чьей на первом пороге

жизни своей ты сражен? — Отныне навеки для греков

будешь священ и умрешь, удостоенный славной могилы.

Ты погибаешь, дитя, без ведома змея — сраженный

взмахом хвоста: тотчас же дрема покинула члены,

540 и на мгновенье глаза — чтобы смерть увидать — приоткрылись.

Но умирающий плач едва раздается над лугом

и в пораженных устах оборванной жалобой молкнет

(так в сновиденье порой смолкают, не кончившись, речи), —

вмиг Гипсипила, его услыхав, обмирает, торопит

бег обессиленных ног и, всюду бросаясь, пытает

взглядами землю, зовет, вотще повторяет младенцу

ведомых слов череду: но нет его, — поле лишилось

сочной травы, возлежит, в ядовитые кольца свернувшись,

враг неподвижный, собой заполняя пространную площадь

550 даже и так, — уложив на утробе изогнутой шею.

Лес, злодейство узрев, задрожал и вспыхнул, услышав

возглас протяжный, а змей им не был испуган нимало

и возлежал. Но сразил аргосские уши истошный

вопль: по знаку вождя немедленно конник аркадский

ринулся и доложил о причине. — Оружье сверкает,

войско шумит, — лишь тогда свирепый чешуйчатой шеей

двинул. В ответ ухватил могучим усилием глыбу[62] —

знак межевой — и ее пустил в пустое пространство

560 яростный Гиппомедонт: с подобною силой в сраженье

мощные камни, летя, поражают ворот укрепленья.

Тщетна доблесть вождя[63], ибо змей отклоняется гибкой

шеей назад и легко избегает грозящей громады.

И загудела земля, и гул отразили густые

чащи лесов. "Но зато от моих, — Капаней восклицает,

с ясеневым копьем навстречу бросаясь, — не сможешь

ран убежать, — жилец ли ты злой устрашающей рощи,

или богов — о если б богов! — законная радость, —

даже когда бы ты нес Гиганта, который с тобою

570 сросся[64]". — Копье, трепеща, летит и входит в отверстый

чудища зев, языка трехжального узел пронзает,

и над торчащим хохлом — главы блестящим отличьем —

дрогнув и соком насквозь пропитавшись черного мозга,

входит в толщу земли. Едва лишь боль охватила

долгая каждый сустав, — как змей стремительным кругом

дрот обежал и, вырвав, унес в потаенные божьи

храмы и здесь, бременя великою тяжестью землю,

жалобный дух испустил на алтарь своего господина[65].

Вами оплакан он был, раздраженная родственной Лерны

580 топь и весною цветы рассыпать привычные Нимфы;

полем немейским, где он проползал не однажды, и вами,

о поселенцы лесов и тростник преломившие Фавны[66].

Сам от эфирных высот тогда же потребовал было

дротов Юпитер: уже облака и тучи сходились,

но — невелик был гнев божества и для дротов мощнейших

он Капанея хранил; лишь от молнии брошенной ветер

вдруг налетел и ему опалил оперенье шелома.

Только змея уползла, как лемниянка все обежала

поле, несчастная; вдруг, побледнев, на холме невысоком

590 издали видит траву, окропленную каплями крови.

Бег устремляет туда, обезумев в тоске несказанной,

и преступление зрит, — на землю гиблую рухнув,

словно перун, ни слов над недавней добычею смерти

не проронила, ни слез: лишь горькие множит лобзанья

и, обнимая дитя, души живое биенье

жаждет найти. Но ни лик, ни грудь не осталися целы,

содрана кожа, видны некрепкие кости, суставы

детская кровь залила, младенец — рана сплошная.

Так, когда разорит гнездо и потомство летуньи

600 медленный змей[67], заползший на дуб с густою листвою,

та, возвратись, тишине беспокойного дома дивится

и замирает над ним, и из клюва, сведенного скорбью,

собранный корм уронив, одну лишь видит на древе

кровь и разбросанные по жилищу плетеному перья.

Только когда прижала к груди останки младенца,

бедная, и оплела их прядями, — голос страданью

путь лишь тогда проложил, и в слове вылились стоны:

"О, обездоленной мне сыновей моих сладостный образ,

о Архемор, для меня, отчизны лишенной, утеха,

610 рабской судьбины краса! Почто, моя радость, сгубили

злобные боги тебя? С тобой, уходя, я рассталась

только что: был ты резов и ползал, траву приминая.

Где ж твой сияющий лик? Слова, с которыми голос

сладить еще не умел? И смех, и мне лишь понятный

лепет? А сколько же я про Арго и про Лемнос рассказов

пересказала тебе, баюкая жалобой долгой!

Так утоляя печаль, уже я младенца питала

из материнских сосцов, молока сиротливого горький

дождь на раны твои изливающих ныне напрасно.

620 Знаю: то — воля богов. О ужасного сна предсказанье,

страхи ночные; ведь мне — как всегда, грозящий бедою —

призрак Венеры предстал… Однако виновны ли боги?

Я ль не сама — для; чего признанья страшиться пред смертью? —

бросила судьбам тебя… — но каким же безумьем влекома?

Так ли забывчива я, чтоб забыть о толикой заботе?

Отчие беды пока я вещала, любуясь корнями

славы своей — благочестьем своим и верностью вящей! —

Лемнос, тебе заплатила я дань! Где змей смертоносный, —

молвите мне, о вожди, в благодарность за злую услугу

630 и за рассказ! Или сами меня сразите железом,

чтобы скорбящих господ не пришлось мне увидеть, врагине,

и Эвридики, дитя потерявшей, — пусть мне и не меньше

больно, чем .ей. Но это ль сложу злополучное бремя

к ней на колени? Меня подземные глуби ужели

прежде не скроют?" — Сказав, с оскверненными перстью и кровью

ликом, она вкруг великих царей неотступно металась,

молча печальных прося расплатиться с нею за воду.

Мигом внезапный под кров Ликурга-священнодея[68]

вестник приспел и жреца и жилище наполнил слезами.

640 Жрец же с вершины святой персеевой кручи[69] вернулся,

где, рассмотрев, он принес Громовержцу сердитому жертвы,

а возвращаясь, главу поражал, ради недр разъяренных[70].

Оный себя охранял от участья в аргосском походе:

сам он пылал, но держали его обряды и храмы. ,

Он не забыл ответы богов и остереженья ,.

давние, помнил и глас, из священных глубин прозвучавший:

"Первым, Ликург, тебе погребать в диркейском сраженье".

Этим тревожась, крушась пропылившим поблизости Марсом,

он устыжался трубы и в поход обреченный стремился.

650 Тут — да спасут небеса! — приносит фоантова дочерь[71]

(и провожатые с ней) останки, а мать — им навстречу,

женщин толпу с собою ведя и плакальщиц стаю.

Но не ослабила боль могучего духом Ликурга:

он устоял пред бедой, и слезы отцовы безумный

гнев иссушил. По ниве спеша стремительным шагом,

так он вопил: "Но где же она, для которой ничтожна

крови погибель моей и отрадна? — Все Лемноса басни,

и об отце, и о том, что род у гордячки божествен, —

660 все позабудет". — Он шел и готовился к скорой расправе,

в ярости выхватив меч. Но отпрыск ойнеев[72] навстречу

мощную грудь устремил и выставил щит, и при этом

зубы со скрежетом сжал: "Сей гнев удержи, о безумный,

кто бы ты ни был". — А с ним — Капаней, и с мечом отведенным —

яростный Гиппомедонт, и Партенопей — с занесенным, —

и ослепили они великим юношу блеском.

Но за царя — толпа поселян. Адраст — между ними,

кроткий, и Амфиарай — за ним, положась на посредство

повязи мирной, сказал: "Не надо! Мечи уберите:

670 кровь наших дедов — одна; прошу, не потворствуйте гневу,

первый же — ты!" — Но, пыл не смирив, Тидей возражает:

"Ты ли дерзаешь вождя и спасительницу инахидов

перед глазами у столь многочисленных неблагодарных

ныне закласть на холме, толикую гибель отмщая, —

царскую дочь, чей родитель — Фоант, а сияющий Эван —

дед? Но ты ли не трус? Ведь твои племена отовсюду

к битве стеклись, и лишь ты меж отрядов, свирепостью полных,

в мире живешь. — И живи, и тебя да застанет победа

греков — над этим холмом о своем стенящегб роке".

680 Кончил, а тот, наконец, смиряя свой гнев и смягчаясь,

так говорит: "Я не ждал, чтоб вы — словно к стенам фиванским —

ныне враждебными мне полками сюда подступили.

Так начинайте губить союзную, коли вам в радость,

кровь, чтобы дома клинки напитались; Юпитера храмы,

ныне ненужные, огнь — все дозволено! — гнусный да сгубит, —

коль учинить над дешевой рабой расправу задумал,

скорбью великой тесним, ее господин и владыка.

Оное зрит правитель богов, он зрит, и дерзнувших

позднее пусть, но найдет наказанье". — Промолвил и к башням

690 взор устремляет. А там — иная великая схватка

кровлям грозит: обошли летучую конников стаю

свежие слухи, объяв крылами двойное смятенье.

Те говорят, что казнь ей грозит, другие — что смерти

(и по заслугам) уже предана Гипсипила, и верят,

гневом полны; и с огнем и с оружьем стремятся к пенатам,

царство разрушить грозят, захватив, уничтожить Ликурга,

с ниш — и Юпитера храм. Огласились криками женщин

здания, и, отступив, обернулось страдание страхом.

Но, возвышаясь, Адраст на запряжке своей крылоногой

700 вез фоантову дочь на показ бушевавшему войску,

ехал отрядов среди и "Уймитесь, уймитесь" — кричал им, —

"Страшного не свершено; Ликург же изничтоженья

не заслужил, — вот она, нашедшая ток драгоценный".

Так, если моря простор возмутят супротивные ветры,

вместе и Эвр, и Борей, и Австр, от гроз почерневший, —

день отступает, царит ураган; но если пучинный

царь, возвышаясь, грядет на конях, и Тритон при поводьях

пенных, двуликий[73], трубит широко над сникающей бурей, —

снова Фетида ровна, и растут утесы и берег.

710 Кто из богов, по великой мольбе призрев на утрату,

слезы решил возместить и вернул Гипсипиле скорбящей

радость нежданную? — Ты, о Эван, породы зиждитель,

ты, что в Немею привел с лемносского берега взятых

оной обоих сынов и готовил предивные судьбы.

Мать прогоняет рабу: под кров неприветный Ликурга

доступа нет для нее с тех пор, как владыке злосчастный

вестник донес, что младенец погиб от чудовищной раны.

Спутники тут подошли (о случай, о к будущим наша

дням слепота!) и внимали царю; но только до слуха

720 Лемнос дошел, и Фоант прозвучал, — сквозь копья и длани

бросились оба и мать заключили в объятиях жадных,

и зарыдали, и к ней то один, то другой приникали.

Та же — словно скала, не пошелохнувшись, стояла

и не дерзала богам, очевидно вмешавшимся, верить.

Но — при виде их лиц и знаков Арго на наследном

вооруженье (к тому ж на плечах у них вышит Иасон) —

горе ушло, и она толиким сраженная счастьем,

рухнула, и от иных увлажнилися очи рыданий.

Знаки явил небосвод: раздавшись радостным гулом,

730 божий бубны и медь в налетевшем грянули ветре.

Тут благочестиый Эклид — как только смягченная ярость

угомонила людей и слух благосклонный отверзла:

"Вождь Немей[74] и вы, инахиды мощи отборной,

слушайте, что нам свершить Аполлон указует неложно.

Эта великая скорбь на аргосцев обрушилась ныне

не без причины: тропой неслучайною Парки приходят.

Жажда виною ручьев пересохших, и змей смертоносный.

и Архемор, чье имя, увы, на наш указует

рок, — все это — богов попущенье высоких и высших

740 замыслов ход: сдержите же гнев и поспешные стрелы

спрячьте. — Младенцу воздать долговечные почести должно, —

он заслужил. Что ж, доблесть, сверши возлиянья благие

манам его! О, если бы Феб поболе задержек

нам учинил, и все новые нам приключенья мешали

в битву вступить, и навек смертоносные Фивы исчезли!

Вы же, великих отцов превзошедшие долю счастливцы,

имя которых отсель в веках сохранится, покуда

Лерны не высохнет топь, не иссякнет Инах-родитель,

не перестанет бросать Немея трепещущей тени, —

750 плачами не оскверняйте святынь, о богах не рыдайте:

ибо он бог, он — бог, — и его ни пилосская старость[75]

не привлекла бы, ни рок, долголетья фригийского[76] больший".

Кончил, и ночь облекла небосвод пространней тенью.