Фиваида

Феба к закатным вратам[1] росистая Ночь проводила,

спешно исполнив приказ Юпитера: стана пеласгов

он не щадил и тирийских бойцов, но жалел, что погибло

столько отрядов чужих и безвинных народов в сраженье.

Обезобразила кровь изобильная поля просторы.

Там — доспехи лежат, и кони, которыми прежде

чванились, и без костра — тела, без призора — обрубки.

Тут — бесславная рать, чьи стяги побиты, отводит

строй поредевший назад, и врата, для рвавшихся в битву

10 тесные, после боев — широки возвратившимся в город.

Скорбь обоюду равна, однако же Фивам утешно,

что без вождей отошли четыре отряда данайцев[2], —

словно в пучине морской челны, лишенные кормчих,

чьи предводители днесь — божество[3], случайность и буря.

Вот почему тирийцы горят не за городом только,

но и за бегством врагов наблюдать, чтоб случайно в Микены

те не ушли, довольны уж тем, что вернулись. Назначен

жребием стражи черед[4]: предводители ночи дремучей —

Мегес — по жребию, Лик — добровольно. Как должно, оружье,

20 снедь и огонь доставляют, а царь укрепляет идущих:

"Вои, данайских полков победители (утро ведь близко,

не навсегда эта ночь, наступившая, чтобы трусливым

дать передышку), — в груди пусть пыл возгорится, достойный

благоволящих богов! Вся слава лернейцев погибла,

лучшие воины их: Тидей в карающий свергся

Тартар, испугана Смерть нежданною тенью авгура[5],

горд Исмен, захватив доспехи Гиппомедонта;

можно и не причислять аркадца к бранным победам.[6]

В наших добыча руках: крутых предводителей битвы,

30 грозных шеломов в семи уже не осталось отрядах.

Что же нас — старец Адраст, или брат[7], юнец несмышленый,

иль Капаней устрашит своим безрассудством в сраженьях?

Так что — вперед: осажденных огнем обложите дозорным

и не страшитесь врага, — вы храните добро и добычу

вашу уже!" — Так он лабдакидов неистовых полнит

бодростью, — и повторить им сладко исчерпанный подвиг.

В той же пыли и поту, и в пятнах доселе не смытой

крови — бойцы обратили, шаги, встречавшим не молвив

слова, и их не обняв, и длани родных отстраняя.

40 После, на передовой и тыльный отряд разделившись,

и укрепившись с боков, замыкают стан[8] окруженный

грозных огней чередой. — Так сходятся смешанным строем

хищные волки[9] в ночи, которых в полях близлежащих

голод, готовый на всё, истощил вожделением долгим.

К самым жилищам идут, и глотки им сводит надежда

тщетная, блеянья дрожь и густое дыханье овчарен.

Когти — бессмысленный труд! — ломают о крепкие двери

и о пороги и грудь разбивают, и зубы сухие.

А между тем молящийся сонм[10] во храме аргосском —

50 и у домашних своих алтарей пелопидянки всюду —

просят Юнону помочь скиптродержицу, просят возврата

близким своим и, к двери расписной и хладному камню

ликом припав, даже малых детей наставляют склоняться.

Вот уже день в молитвах прошел, не ослабло и ночью

рвенье, и на алтарях раздутое пламя бессонно.

Пеплос в кошнице несут (над чьей удивительной тканью

не ворожила рука ни бездетной, ни брошенной мужем) —

чистой богине наряд, отнюдь не достойный презренья.

Многообразно на нем пурпуровые расцветали

60 изображенья, чей ряд вплетенным вспыхивал златом.

Там с Громовержцем сама обрученная великомощным,

но не супруга еще, робея — сестра перед братом,

взор опустив, простодушно к устам Юпитера юным

никла, досель не вкусив от супружних измен огорченья.

Оным покровом тогда аргосские жены святыню

кости слоновой одев, молили в слезах и печали:

"На ненавистные глянь кадмейской разлучницы[11] стены,

светилоносных небес царица, разрушь непокорный

холм, и Фивы сожги — ты можешь! — молнией новой!"

70 Как поступить ей, знавшей, что рок противится грекам

и что Юпитер — не с ней? Но не хочет, чтоб даром пропали

их и мольбы, и дары. И ей открывается случай

велию помощь принесть. Ей видно с высот занебесных:

стены — в плену, и за рвом расставлена бдящая стража.

Гнев, накатив, ее разъярил, — диадема богини

на волосах затряслась: Юнона пылала не меньше,

чем о зачатье узнав Геркулеса, чем в звездном просторе

с негодованьем узрев обоих сынов Громовержца[12].

И порешила, сморив забытья неуместною негой,

80 смерти предать аонийский отряд. Послушной Ириде

повелевает тотчас заключиться в привычные дуги

и порученье дает, и богиня пресветлая долу

мчится с небес — исполнить приказ — по излучине длинной[13].

Мрачных Ночи жилищ посреди, далеко за спиною

у эфиопов иных, ни единой звезде не доступна,

мертвая роща стоит, и там под огромной скалою

в недра горы пещера ведет, — в ней — лар беззаботный

праздного Сна непоспешливая поместила Природа.

Вход стерегут дремучая Тишь с Беспамятством вялым

90 и коченеющая в постоянном бездействии Леность.

Отдохновенье в сенях и сложившее крылья Немотство

молча сидят и порывы ветров прогоняют от кровель,

и запрещают листве шелестеть, и птичий смиряют

щебет. Не слышится здесь ни прибой (хотя б грохотали

все берега), ни раскаты небес. И даже бегущий

возле пещеры поток, спускаясь в глубокие долы,

на перекатах молчит. С быками темными рядом

всякий покоится скот на лугах, зеленая поросль

дремлет, и травы земля дыханием сонным колеблет.

100 Тысячи образов Сна в покоях изваяны жарким

Мулькибером: тут Страсть прильнула, венками увита,

там повергающее в забытье Утомленье то с Вакхом

общее ложе, а то с Амором Марсорожденным

делит; а дальше еще — в удаленнейших дома покоях —

вместе со смертью лежит, — и ни для кого этот образ

скорбный незрим. Таковы те подобия. Сам же под влажным

сводом на тканях лежит, усыпанных маком снотворным:

пар струят одежды его, под телом ленивым —

пламенно ложе, над ним — тяжелым дыханием пышет

110 черная хмарь; одною рукой он упавшую слева

прядь подбирает, висит, позабыв о роге[14], другая.

Тысячелико вокруг Сновиденья летучие бродят,

с верными лживые в ряд [и с дурными хорошие вместе].

Ночи мрачная рать на столбах и на матице виснет

или лежит на земле. В покое мерцает неверный

неосвещающий свет, и, первые сны навевая,

бледные звезды струят нисходящее долу сиянье.

К оной обители Сна с лазурных небес соскользнула

Радуга-дева, — и лес засверкал, и темпейские чащи

120 радуются божеству. Дуговидным исполнясь сияньем,

дом пробудился, но сам — ни светочем ясным богини,

ни побужденьем ее, ни призывом не тронут — все так же

спит беспробудно. Тогда всю бросила Тавмантиада

силу лучей и сама под сонные веки проникла.

После же так начала златовласая радуг богиня:

"Повелевает тебе Юнона сморить, о кротчайший

бог, и сидонских вождей, и людей беспощадного Кадма,

кои теперь, возгордясь исходом сраженья, ахейский,

бодрствуя, стан стерегут и твои презирают законы.

130 Просьб не отвергни таких, — не часто дается возможность

милым Юпитеру быть, осеняясь Юнониной дланью".

Молвит и, дланью бия его по изнеженной груди,

да не погибнут слова, еще и еще призывает.

Он же с тем, что гласил богини приказ, согласился,

не изменившись в лице; разморясь, из мрачной пещеры

вышла Ирида и блеск неугасший дождем оживила.

Следом за нею и Сон устремил летучую поступь,

ветром овеял виски и, холодом неба ночного

полня надувшийся плащ, в эфире неслышимым шагом

140 несся и, тяжкий, с высот угрожал аонийским просторам.

Всюду дыханье его по земле простирало пернатых,

скот и зверей, и везде — над какой ни летел он страною —

волны, смиряясь, от скал отступали, ленивей бежали

тучи, и даже леса преклоняли вершины деревьев,

а с разомлевших небес поосыпались многие звезды.

Первым в нахлынувшей мгле ощутило присутствие бога

поле, — и воинов шум и гул голосов неисчетных

угомонился тотчас; когда же налег он крылами

влажными и в темноте, которой смола не чернее,

150 в стан вступил, — закатились глаза, обессилели выи,

с полслова оборвались недоговоренные речи.

Следом начищенные щиты и свирепые дроты

пали из рук[15], и на грудь изнемогшие лица поникли.

Смолкло всё, наконец: уже и самих звонкоступов

ноги не держат, и сам огнь пеплом внезапным покрылся.

Та же дрема не зовет[16] к забытью трепещущих греков:

к ближнему стану свои облака не пустила ночного

бога чаровная мощь, — повсюду стоят при оружье,

на непроглядную ночь и кичливый дозор негодуя.

160 Вдруг — лишь в душу вошло божество — неожиданный трепет

Фиодаманта объял и, страхом исполнив смятенным,

судьбы поведать велел, — Сатурния ль это внушила,

или благой Аполлон взговорил в служителе новом.

Ринулся Фиодамант — ужасен и видом, и речью,

и сокрушен божеством, которого разумом хрупким

он не вмещал. Его затрясло, лицо исказилось

голым безумьем, дрожа, надувались и вновь опадали

щеки и пятнами шли, и бессмысленно взоры блуждали,

и плетеница, свиясь с волосами, на вые металась.

170 Так окровавленного фригийца Идейская Матерь

гонит из страшных пещер, принуждая не видеть, что руки —

нож истерзал; тот бьет сосною священною в перси

и, разметав волоса кровавые, мчится и раны

тем бередит; дрожат и поле, и древо радений

в рдяной росе, а львы колесницу в испуге вздымают.

Люд потянулся в покой размышлений и к чтимому крову

стягов, где долго уже обильем потерь удрученный,

крайности бед вороша, Адраст размышлял понапрасну.

Стала вокруг внезапная знать — из тех, кто погибшим

180 ближе всего, — и туда, где цари могучие прежде

были, глядят, о своем скорбя, а не радуясь взлете.

Так, посредине пути потеряв корабельщика, судно

режет простор: подойдет к сиротливому дышлу кормила

то надзиратель гребцов, то блюститель глядящего в море

носа, — но самый корабль замирает, и движутся туго

весла, и новой руке опекающий бог — не помощник.

Но возбужденный авгур ободряет смятенных ахеян:

"Божий всемощный указ, о вожди, и священную волю

вам доношу: сии не из нашего сердца глаголы,

190 Оный звучит, чью службу служить, увенчавшись повязкой,

ваше доверье — и бог не препятствовал — мне поручило.

Ночь великих трудов, для прекрасной удобную кары,

знаменья божьи несут, споснешница Доблесть торопит,

воинов Счастье зовет. — Окутана мороком сонным,

спит аонийская рать, — се время царей убиенных,

день злополучный отмстить. Хватайте оружье, крушите

сопротивленье ворот, — вот наше соратникам пламя,

вот погребальный обряд! Я это и днем, среди битвы

кровопролитной, когда противники одолевали, —

200 новопреставленный жрец[17] и треножники слову порука! —

видел, и над головой шумели благие вещуньи.

Но подтвердилось — сейчас. Ко мне в молчании ночи

сам — да, сам — из земли, повторно разъявшейся, выйдя,

точно такой же, как был, лишь выкрасил сумрак запряжку,

Амфиарай приходил. Не бесплодной дремы привиденья

и не внушения сна изрекаю: "Ужели, — промолвил, —

Инаха косным сынам — оправдай же венок сей парнасский,

наших богов оправдай! — ночь эту проспать ты позволить,

жалкий? Не я ли тебе и тайны небес, и блужданье

210 птиц изъяснял? Так иди же смелей и ныне железом

мне отплати!" — Сказал и меня сюда устремиться,

мнилось, воздетым копьем подталкивал и колесницей.

Так поспешим, — не упустим богов: враги ведь не рвутся

грудью на нас, война полегла, — свирепствуйте вволю!

Есть ли здесь те, кто не прочь — покамест судьба позволяет —

в громкой молве вознестись? — Вот снова в ночи благосклонной

вестницы-птицы! Им вслед — хотя бы отстали отряды —

двинусь один! — Ибо он — впереди и коней погоняет".

Так вопия, жрец ночь возмущал. И двинулись следом,

220 Столько ж возбуждены, — бог, мнилось, единый

в сердце у всех и порыв не отстать и отважиться вместе.

Он трижды десять бойцов — опору отрядов — покорно

сам отобрал, — а вокруг остальные шумят, негодуя,

что оставаться должны и в стане без дела томиться.

Часть — благородство, часть — доблесть своих, часть свою вспоминает,

прочие — "жребий" кричат, отовсюду доносится "жребий".

Радуясь спорам таким, Адраст распрямлялся душою.

Так с Фолои-горы воспитатель коней окрыленных

скотообильной весной, обновляющей порослью стадо,

230 с радостью зрит, как на кручу хребта молодняк устремился,

или поплыл по реке, иль родителей перегоняет.

Чуткой душою одних он уже намечает для плуга,

добрую стать находит в других, а в третьих — пригодность

к битве, в четвертых же — дар подняться к награде элидской[18].

С ним был схож и седой предводитель ахейских отрядов.

Замыслу был он не чужд: "Откуда сии среди ночи

знаменья? Кто из богов обратился к поверженным Аргам?

Значит, доблесть жива и в беде, и не весь обескровлен

люд, и в несчастьях еще сохраняется храбрости семя?

240 Гордые юноши, вас я хвалю и прекрасною вашей

распрей горжусь, — но теперь мы коварство чиним и неявный

бой: так сокроем поход, — не годятся для вылазки тайной

толпы. Храните свой пыл, — отмщения день супостатам

будет ужо, и тогда мы выступим все и открыто".

Тут, наконец, улеглась усмиренная юношей доблесть.

Так родитель Эол[19] огромной скалой полновластно

буйной пещеры своей врата подпирает и всякий

путь преграждает вот-вот простора чаявшим ветрам.

Также с собою пророк Геркулесова взял Агиллея

250 с Актором: этот горазд на советы, другой похвалялся

силою, равной отцу[20]; за троими, разбит на десятки,

строй — аонийцам на страх даже к бою готовым — стремился.

Сам же, на марсов обман непривычной войны отправляясь,

Фебовы знаки с себя — досточтимую зелень слагает,

дланям старца-вождя вверяет чела украшенье[21]

и облекает себя в броню и шелом — Полиника

великодушного дар. Бременит Капаней неуемный

Актора мощным мечом, не будучи сам удостоен

хитростью биться, богам подчинясь[22]. Агиллею суровый

260 Номий оружие дал, — ибо чем обманчивой ночью

в битве могли бы помочь тетива Геркулеса и стрелы?

После за насыпь поверх высоких зубцов укрепленья

(тяжкого чтоб избежать ворот скрежетания медных)

перелетают прыжком и видят: пред ними добыча

сонною грудой лежит — так, словно уже их лишили

жизни в бою. "Идите, друзья, куда б вас веселье

неистощимой резни ни вело, и будьте достойны

милости неба!" — так жрец громогласно вскричал и продолжил:

"Вот, посмотрите, врагов простерла позорная слабость!

270 Стыд! И эти — к вратам подступиться дерзнули аргосским?

Эти — мужей окружить?" — Изрек и молниеносный

меч[23] обнажил и пошел, поспешно разя, меж отрядов

гибнущих. Сможет ли кто исчислить убийства и павших

по именам перебрать[24]? — По спинам и лицам лежащих,

не разбирая, он шел, за собою шеломами скрытый

стон оставлял и смешивал кровь и смятенные тени.

Он одного поразил на случайной подстилке, другого —

давшего с ходу на щит и едва державшего дротик;

эти простерты, заснув на пиру средь вин и доспехов,

280 те — опершись на щиты, иные же — там, где, осилив,

злая на землю дрема и облак предсмертный повергли.

И не отсутствовало божество: Юнона[25] в доспехах —

светоч, сиявший луной, потрясая в руке устремленной —

путь открывает, и дух — крепит, и тела указует.

Чувствует помощь ее, но безмолвную радость скрывает

Фиодамант. И уж медлит рука, и слабеет железо,

и угасающий гнев от чрезмерных успехов проходит.

Как на каспийском брегу тигрица, задравшая тучных

телок и буйство свое угасив непомерною кровью,

290 пасть утомив и растерзанных туш сочащейся плотью

вымазав шкуру, глядит на деянья свои и жалеет,

что утолилась алчба, — так жрец блуждает, уставший

от аонийских убийств: ему б оказаться сторуким[26],

по сто бы дланей иметь в бою; и его удручает

тщетность угроз, и уже он хотел бы, чтоб ожил противник.

Сонных сидонцев разит Геркулеса могучего отпрыск

рядом, и Актор в ему для резни отведенном пределе

вместе с отрядом своим. Почерневшие травы, набухли

кровью, а кущи дрожат в потоках, убийством текущих.

300 Поле дымится, над ним дух Сна и Смерти слияние

носится, и ни один из лежащих не вскрикнул и даже

взора не поднял, — таким на бедственных бог легкокрылый

мраком налег и одним отверзал умирающим очи.

Эту последнюю ночь, на кифаре играя, Иалмен,

глаз не сомкнув, проводил, но и он не увидел рассвета:

пел он сидонский пеан, но склоненная богом поникла

влево его голова, и безвольная выя лежала,

лиры средину прикрыв. Агиллей поражает железом

грудь певца, пронзив прилаженную к черепахе

310 звонкой[27] десницу его и персты, трепетавшие в струнах.

Страшные струи меж яств разливаются, всюду стекает,

с кровью смешавшись, вино[28], и Вакх кратеры и чаши

переполняет опять. Настигает приникшего к брату

Актор Фамиру, а Таг — Эхекла в венке неувядшем

сзади разит, а Данай отрубает голову Гебра:

тот и не знал, что похищен судьбой, и счастливая к теням

жизнь унеслась, избежав страданий мучительной смерти.

Спавший на хладной земле меж колесами[29] верной запряжки

стонами Кальпет пугал коней аонийских, привычно

320 в поле щипавших траву: хмельные уста бормотали,

и, возбужденный вином, он метался во сне. Прободает

шею ему инахийский пророк, — из раны низверглись

пьяные струи, и кровь захлестнула прервавшийся ропот.

То-то душили его предрекавшие гибель виденья[30]:

черные Фивы во сне и Фиодаманта он видел.

Сон наводящая ночь завершала четвертую стражу:

стали туманы редеть, сиянье светил угасало,

и Волопас исчезал, колесницею большей теснимый[31].

Труд был исчерпан уже, когда проницательный Актор

330 Фиодаманту сказал: "Довольно с пеласгов нежданной

радости сей, — ни один, полагаю, из рати толикой

гибели злой не ушел, разве трусы, которых в кровавом

токе постыдная жизнь заставляет скрываться. В удачах

меру блюди: ведь есть божества и в проклятых Фивах[32],

могут и те отступить, что нас до сих пор опекали".

Выслушал жрец и, воздев к небесам обагренные длани:

"Феб, доспехи тебе и добычу предсказанной ночи —

влагой еще не омыт (ведь тебе свершена эта жертва) —

воин суровый несет и треножников верный блюститель.

340 Если приказы твои и волю я с честью исполнил, —

часто являйся, сей ум удостоивай частым вторженьем.

Днесь чтим грубо тебя оружьем и кровью побитых;

если же отчие нам дома возвратишь и родные

храмы, Ликийский Пеан[33], то требуй, обет мой напомнив,

столько ж даров дорогих и быков для святого порога[34]".

Вымолвил и отозвал отряд из удачливой битвы.

Шли меж бойцов ведомый судьбой Гоплей Калидонский

и Меналийский Димант[35]: отличаемы оба царями,

оба в дружинах царей, со смертью их оба, горюя,

350 жизнь презирали свою. И Гоплей побуждает аркадца:

"Ты ли о манах царя убиенного можешь не думать,

славный Димант? Ведь его, должно быть, и птицы терзают

днесь, и фиванские псы. Так что же вы дома, аркадцы,

скажете, ежели вас — вернувшихся — скорбная матерь

спросит: где тело его? Нет, нас-то Тидей беспрестанно

непогребенный казнит, хотя он и крепче в суставах,

и не такую его век прерванный жалость внушает.

Все-таки нужно идти и повсюду, где только придется,

злую равнину пытать и хоть в самые Фивы ворваться".

360 Внял призыву Димант: "Клянусь сим звездным вращеньем,

тенью вождя, предо мной как дух беспокойный бродящей, —

тот же в несчастном порыв. Давно сопутника ищет

скорбью угашенный ум, — так следуй за мной", — И пустился

в путь, и скорбным лицом к небесам обращаясь, промолвил

так: "Повелительница сокровенной, о Кинфия, ночи!

ежели верно, что ты — божество, чей трижды изменчив

образ[36], и ты же к лесам в ином обличий сходишь, —

сей — недавний еще — сопутник, сей редкий питомец

рощ, сей юноша — твой, о Диана, откликнись же ныне! —

370 нами не найден". — Склонив колесницу, богиня низводит

светоч благой[37] и тела указует направленным рогом.

Явственны стали поля, Киферон высокий и Фивы.

Так, если громом ночной небосвод разрывает Юпитер

гневный, то из облаков разошедшихся, ясно блистая,

звезды глядят и очам окоем открывается тотчас.

Видит сиянье Димант, и Гоплей, направляемый тем же

светом, Тидея узрел. Ликуя, сквозь сумрак друг другу

знаки они подают, и каждый любезное бремя, —

так, словно ожили те и свирепой отпущены смертью, —

380 плечи подставив, несет. Причитать не решаясь и долго

плакать, — поскольку восход, приближаясь, грозил наступленьем

дня, — безмолвно идут в тишине невеселой широким

шагом и только скорбят, что мрак предрассветный бледнеет.

Редко завистливый рок[38] — благочестным, а случай — великим

спутник делам. Уж они завидели стан, и надежда

их приближала, и груз убывал, — вдруг — облако пыли,

и за спиною шаги. — Побуждаем правителем, грозный

конников вел Амфион проверить ночную засаду

и стерегущий отряд. И первым в поле безлюдном

390 издалека — а тогда еще не рассеялись тени —

он замечает: невесть что на взгляд неясно и зыбко

движется, — люди идут. И, внезапно обман заподозрив,

"Стойте, кто б ни были вы!" — кричит, но уже понимает:

это враги. И те всё идут, несчастные, в страхе

не за себя. Пригрозив убить трепетавших, он бросил

дрот, направленный ввысь издалёка бесплодным усильем[39]:

длань не стремилась попасть; — и перед очами Диманта,

первым шагавшего, дрот острием вонзается в землю.

Но велемощный Эпит позаботился, чтоб не напрасны

400 были броски, и в Гоплея попал, пронзив ему спину

и оцарапав плечо свисавшего сзади Тидея.

Рухнув, Гоплей о вожде почитаемом только и помнит

и умирает, обняв (счастливец, как отняли тело,

он не увидел уже), и к ярящимся теням отходит.

Оборотившись, Димант тотчас понимает, что рядом

вражий отряд, — он не знал, к нагонявшим с мольбой иль с оружьем

броситься: гнев — оружье вручал, судьба заставляла

не заноситься — молить; но ничто не сулило спасенья.

В гневе отвергнув мольбы, у ног злополучное тело

410 он положил, совлеченной с плеча тигриною шкурой

шуйцу себе обмотал и стал, изготовясь к сраженью:

меч наголо обнажил, лицом ко всем нападавшим

поворотился, равно и к сече, и к смерти готовый.

Так, если львицу и львят[40] ловцы-нумидийцы на ложе

лютом застигнут, — она, над детенышами подымаясь

и разрываясь душой, исступленно и жалобно воет.

Толпы она бы могла разметать и могла бы резцами

колья сломать, но к потомству любовь побеждает слепую

ярость, и в самом пылу на приплод озирается львица.

420 Вот уже левую длань (хотя Амфион не дозволил

зверствовать) муж потерял, и лицом по земле потащили

юношу за волосы. Тогда лишь поздний молитель

меч опустил и начал просить: "Осторожней влеките —

вас колыбелью молю сожженного молнией Вакха[41],

бегством Ино и младой Палемона вашего жизнью!

Ежели в чьем-то дому есть радость детей, а меж вами

есть и отцы, — то юноше горсть земли уделите

и погребальный огонь! Сам просит вас, просит безмолвный

лик; пусть лучше уж я[42] буду пищею мерзких пернатых,

430 лучше меня отдайте зверью, — я битвы зачинщик".

"Что ж, — говорит Амфион[43], — коли так погребенья царева

жаждешь, то нам обнаружь, в чем трусливых пеласгов надежда,

что обескровленные пораженьем готовят; — поведай,

и уходи, награжден и вождя погребеньем, и жизнью".

Но ужаснулся сему и меч в предсердье аркадец

по рукоять погрузил. "Одного не достало, — промолвил, —

горя — в толикой беде опозорить предательством Арги.

Слишком цена дорога, — так и сам он не примет сожженья".

Так он промолвил и грудь, пронзенную велией раной,

440 к юноше крепко прижал, ему прошептав перед смертью:

"Пусть хоть такого пока не будешь лишен погребенья…".[44]

Вот каковы[45] — у царей в вожделенных объятиях оба —

духа величьем равны, этолиец и славный аркадец

мощные души свои выдыхают и в смерти ликуют.

Память святая о вас (хотя и слабейшая лира

песни возносит мои) течение лет одолеет.

Может быть, рядом с собой дозволит призракам вашим

стать Эвриал, и славою Нис осенит бас Фригийский.

Злобный, ликуя, тогда Амфион к царю отправляет

450 воинов — всё довести, уловку раскрыть и доставить

пленные трупы[46]. А сам над неволей пеласгов глумиться

начал, на лица друзей отрубленные указуя.

Греки же видят меж тем с вершины стены, что вернулся

Фиодамант, и уже вырывающейся не скрывают

радости, а разглядев, что мечи наголо и резнёю

свежею рдеет доспех, подымают до неба новый

крик, — и с края оград свисают отряды, и каждый

жаждет своих различить. Так выводок неоперенный[47]

только завидит, что мать возвращается в воздухе дальнем, —

460 рвется навстречу лететь, у края гнезда, раскрывая

клювы, встает и вот-вот упадет, но кормилица грудью

сдерживает, подлетев, и любовно трепещет крылами.

После же тайный свой труд и добычу безмолвного Марса

перебирая, они своих заключают в объятья,

ищут, где же Гоплей, и бранят за неспешность Диманта.

Тут уже близко совсем подошел торопливый диркейской

конницы вождь Амфион. Он с радостью зрит, что резнёю,

свежей еще, дымится земля, и в поле — без счета

трупов, и целый народ пораженьем погублен единым.

470 Дрожь, которая бьет настигнутых вспышкой небесной,

юношу вдруг проняла, и в едином смятении сразу

голос, и взгляд замирает, и кровь; и готового крикнуть

конь увлекает назад самовольно. Мчат, пыль подымая,

всадники. Им еще путь был немал до фиванских запоров,

а уж аргосский отряд, ночной укрепленный победой,

вырвался в поле и там — по доспехам и трупам лежащим,

по оскверненной земле и текущей крови недобитых —

кони и люди летят: удары копыт разбивают

плоть, и кровавый поток заливает и топит колеса.

480 Сладко сей путь мужам совершать, горделивым, как будто

кровли сидонцев в крови и Фивы они попирают.

Тут Капаней закричал: "Довольно скрывать нам, пеласги,

доблесть во мраке! Теперь, теперь победить мне любезно

с ведома дня, — так за мной, крича в нападенье открытом,

следуйте юноши! Есть у меня провидческой длани

знак, и безумство мое ужасает мечом обнаженным[48]".

Молвил; пылавших бойцов разжигал и Адраст окрыленный,

зять арголидский спешил, и авгур догонял помрачневший[49].

Стен достигают уже и — пока о погибели новой

490 вел свой рассказ Амфион — ворвались бы во град злополучный,

но подоспел Мегарей и выкрикнул с башни высокой:

"Страж, запирай! Враги! Запирай отовсюду ворота!"

Силы порою дает и страха избыток[50]: ворота

сходятся вмиг, лишь одни — Огиговы — у Эхиона

не затворились, и к ним удалая спартанская младость

рвется, и вот уже пал, сраженный на самом пороге,

житель тайгетских вершин Панопей, и Эбал, бороздивший

хладный Эврота поток, и ты, во всех состязаньях

славный и давеча лишь на песке победивший немейском,

500 Алкидамант, кого научил кулачному бою

сам Тиндарид, — ты, в небо взглянув, где сиял твой наставник,

гибнешь, и вместе с тобой бог, светоч затмив, закатился,

Лес эбалийский тебя и Девы Лаконской коварный

берег и водная гладь, знаменитая лебедем мнимым,

будет оплакивать, ты амиклейским нимфам Дианы

скорбь причинишь, и тебя наставлявшая грозным уставам

битвы — посетует мать[51], что ты обучился чрезмерно.

Вот как свирепствовал Марс на эхионийском пороге.

Но, наконец, надавивший плечом Акрон и налегший

510 грудью Иалмена сын замкнули медные двери

крепко. — С усильем таким, мыча и шеи напружив,

склон Пангейский быки разрыхляют непаханный долго.

Прибыль потерям равна, поскольку, сдержав супостата,

путь заградили своим[52]. Ормен за стеной погибает —

грек; и Аминтора (он униженно вытянул руки

и умолял) с головой отсеченною катятся вместе

наземь слова и уста; и цепь, украшавшая шею,

через кровавый разрез на вражий песок покатилась.

А между тем разрушается вал, — удержаться не может

520 первый заслон, и уже подступили пешие толпы

к стенам. Но перескочить широкие рвы звонкоступам

страшно[53], — они, трепеща, упираются, кручи пугаясь,

диву даются, что их подстрекают, и то устремятся

к самому краю, а то самовольно назад подадутся.

Тащат одни из земли укрепления, тщатся другие

сопротивленье ворот одолеть, и железных запоров

крепость сломить, и камни с их мест стволами и медью[54]

звонкою выбить; а те, метавшие пламя на кровли,

рады, что огнь занялся, другие ж бойцы донимают

530 снизу, пытая слепой черепахою[55] круглые башни.

Средств не имея других, увенчали тирийцы навершье

стен и на вражий отряд почерневшие колья и дроты

в блеске железном, свинец, раскаленный полетом сквозь небо[56],

даже из кладки самой извлеченные камни метали.

Кровель двускатных венцы извергают губительный ливень,

из защищенных бойниц вылетают свистящие копья.

Как угнездившиеся на Малее иль круче Керавнов

в тучах сидят и меж черных холмов скрываются бури,

после же на паруса прыжком налетают внезапным[57], —

540 так на аргосскую рать оружье Агенора[58] сверху

хлынуло. Грозный сей дождь[59] не заставил мужей отступиться,

не повернул их назад, — вперяясь взорами в стены,

смерть презирают они и свое лишь оружие видят.

На осерпленном возке озиравшего стены Анфея

сверху сразил тяжелый удар огигова древка, —

выпали вожжи из рук, и он, запрокинувшись, рухнул[60],

но на поножах повис, бездыханное тело державших.

Больно смотреть на злодейство войны: влекутся доспехи,

землю режут, дымясь, колеса, а третью проводит

550 борозду древко; пыля, догоняет безвольная выя

и, разметавшись, власы широкую полосу чертят.

Скорбь возвещая, труба бередит призывами город,

голосом громким своим проникая в закрытые двери.

Входы распределены, знаменосец на каждом пороге,

грозный, несет впереди свое наказанье и радость[61].

Город ужасен внутри, — сам Маворс, если б увидел,

был бы не рад: народ, пронизанный страхом безумным,

спорящие меж собой раздирают Стенания, Ярость,

Робости трепет и тьмой непроглядной объятое Бегство.

560 Мнится, что битва — в стенах: кипит набежавшими крепость,

воплей дороги полны, отовсюду огонь и железо

чудятся, и на руках беспощадные чудятся цепи.

Прожил грядущее страх: переполнены кровы и храмы,

и невнимающие алтари облеплены плачем.

Ужас единый равно охватил различные лета:

старцы кончину зовут, а младость горит и бледнеет.

Дрожь потрясает дома, оглашенные воплями женщин.

Дети рыдают, понять не умея причины рыданий,

но, возбудясь, одного материнского стона трепещут.

570 Жен побуждает любовь, и не знает стыда безнадежность:

дротами сами мужей, сами гневом крутым оснащают,

молят и с ними хотят умереть, о дедовых стенах

плачут и малых детей пред очами защитников держат.

Так, если, вытащить пчел из пористых скал вознамерясь,

пасечник их раздражит[62], — гудит рассерженный облак:

поочередно жужжа, ободряют друг друга и скопом

на супостата летят, но следом, поникшими стиснув

крыльями дом золотой, стенают о меде плененном

и прижимают к груди свою восковую работу.

580 Битву друг с другом ведут переменчивой черни сужденья[63],

сея раздоры: одни предлагают вернуть Полиника

(и не шепчась, а открыто кричат и явно крамолят),

царство — ему возвратить, — к царю почтенье погибло

в бедах: "Пусть он придет и условленный год отсчитает,

ларам кадмейским — изгой несчастный — и мраку отцову

низкий отвесит поклон. — Почто мне кровью коварство

и беззаконный обман искупать преступленья царева?"

Им же в ответ: "Запоздалая честь, — уж он побеждает!"

Прочие, слезы лия, Тиресия хором молящим

590 просят, чтоб он — одно угнетенным бедой утешенье —

сведал о будущем. Тот — запирается, не разглашая

божьего рока: "Моим вождь разве поверил советам

и увещаньям, когда запрещал я недолжные битвы?

Но не смогу, — говорит, — о несчастная Фива[64] (и даже —

гиблая, коль промолчу), о твоём разрушенье услышать

и пустотою глазниц ощутить аргосское пламя.

Ты победила, Любовь! — Вздувай же, о дева[65], алтарный

жар: обратимся к богам". — Та выполнила и вещает,

зоркая, что у огней — вершины кровавы, а пламя —

600 надвое разделено, но жертвенники посредине

светятся ясно; теперь окружностью зыбкой прозрачный

всполох (по виду — дракон) взвился и пропал, — объясняла

дева невидящему, темноту просвещая отцову.

Он же давно понимал языки огней венценосных[66],

рокоглаголивый жар горящим лицом ощущая.

В ужасе скорбном власы поднялись и теснящую повязь

буйная грива взнесла; и чудилось, будто отверзлись

очи его, а щекам возвратился угасший румянец.

И, наконец, он облек клокотанье безумия речью:

610 "Внемли, преступный народ, последнему священнодейству!

О лабдакиды, грядет спасенье, но в лютые двери.

Требует марсов дракон поминального дара и страшной

жертвы: должно в змеином роду юнейшее чадо

пасть[67], и только тогда дарована будет победа.

Счастлив оставивший свет за толикое вознагражденье!"

Был вблизи алтарей вещавшего судьбы пророка

скорбный, но в горе досель лишь о родине и о всеобщем

роке, Креонт, — и, удар неожиданной молнии тяжкий,

в грудь поразивший его подобно свистящему дроту,

620 вынеся, он помертвел: пророк разумел Менекея.

Страх постичь научил, — терзаясь, отец цепенеет,

ужас сердце ему леденит, как Тринакрии берег

сушит соленую гладь, отступившую в зное ливийском.

Полного Фебом жреца, запрещавшего медлить, он тут же —

то униженно колен, то уст громогласных касаясь, —

молит молчать[68], но вотще: священному внявшая гласу,

уж разлетелась молва, и кричат о пророчестве Фивы.

Ныне о том, кто внушил прекрасной погибели радость

юноше: сам человек не пришел бы без помощи божьей

630 к мысли подобной, — начни, Клио, блюдущая память, —

ибо тебе подвластны века и древность открыта.

Рядом с Юпитером трон занимающая и оттуда

редко сходящая в мир и с землею несвычная, Доблесть —

то ли отец всемогущий внушил, то ль внедриться решила

в души достойных мужей сама, — как тогда устремилась

в радости с горней она высоты! Пред летящей теснятся

звезды и ею самой вознесенные в небо светила.

Вот уж земля под стопой, но лик — недалёко от неба[69].

Вид свой однако она изменила: Манто прозорливой

640 стала, чтоб ей доверяли вполне, и лик заменила

прежний чужим. Из очей исчезает внушавшая ужас

мощь, частично убор и мирный наряд остаются

теми же, но, отложив оружье, она надевает

жрицы доспех: одежды ее ниспадают, повязка

в жесткие кудри вплелась, где лавр уже был; но богиню

крутость и шага размах выдают. У лидийской царицы

Амфитриониад[70] так вызвал улыбку, сменивши

грозный убор на сидонский наряд: не ладили с платьем

плечи, он прялки смешал и десницею рушил тимпаны.

650 Но обретает тебя не позорящим жертвенной чести,

нет, но достойным ее, Менекей[71]: пред башней Диркейской

ты у огромных ворот распахнутого порога

встав, данайцев сражал, а с тобою — маворсов Гемон[72].

Но — несмотря на общую кровь и братское сходство —

ты — впереди, вкруг тебя взгромождаются груды сраженных.

Каждый впивается дрот, за каждым ударом — убийство,

зорки десница и дух (а ведь Доблесть еще не вмешалась!),

даже непразден убор, и сама свирепствует, мнится,

Сфинга, хранящая шлем[73]: от зрелища крови взъяряясь,

660 изображенье дрожит и медь обагренная блещет.

Воину сжала тогда рукоять и десницу богиня:

"Юноша смелой души, которого самым достойным

Маворс признал из всего оружного племени Кадма, —

битвы земные оставь, ты доблести высшей потребен:

звезды зовут, — направь к небесам отважную душу.

Этим вблизи хмельных алтарей томится родитель,

этого ждет Аполлон: и огонь, и вещие жертвы

требуют сына земли взамен всей крови фиванской.

Знаменья эти Молва разнесла, — ободрились кадмейцы:

670 верят в тебя. Вмести же богов и удел благородный!

Шествуй, молю, и спеши, — а не то упредит тебя Гемон".

Так говорит и могучую грудь замершего гладит

молча десницею, в нем себя самоё оставляя[74].

И не быстрей кипарис, пораженный молнии вспышкой,

впитывает и стволом и вершиною лютое пламя,

нежели юноши дух, подчинившийся знаменьям многим,

грудь распрямляет ему и любовью к погибели полнит.

Но уходящей узрев и поступь, и облик и видя,

как от земли в облака Манто вырастает внезапно, —

680 замер: "Кто б ты ни была, и я за тобою, богиня, —

без промедленья иду", — говорит и, уже отступая,

на стену рвущегося поражает пилосца Агрея.

Оруженосцы ведут утомленного, "мир приносящим"

люд величает его, и "спасителем града", и "богом",

и — ликованья полны — похвалами его разжигают.

Он уже к стенам, спеша в задохнувшемся беге, подходит,

радуясь, что на пути родителей жалких не встретил;

вдруг — отец, — и оба стоят, безмолвствуют оба,

долу ланиты склонив. Наконец, изрекает родитель:

690 "Что приключилось? Куда ты уходишь в разгаре сраженья?

Битвы важнейшие есть? Почто столь взгляды суровы, —

сын, умоляю, ответь. Почто эта лютая бледность,

взоры твои почему в отцовы глаза не посмотрят?

Ах, ты узнал о пророчестве… — Сын, но прошу тебя — ради

лет и твоих, и моих, и во имя сосцов материнских:

нет, не верь, мой мальчик, жрецу! Да может ли небо

старца сего побуждать нечестивого — с ликом незрячим,

взором угасшим? — Ведь он, чудовище, так же наказан,

как и Эдип. А что если сей силок хитроумный

700 выдумал царь? Ему ль не страшна в опасности наша

знатность, а также твоя над вождями стоящая доблесть?

Речи — его, может быть, а мы-то их божьими числим.

Он научил! — Натяни поводья горячего духа,

остановись, помедли хоть миг: порыв не бывает

добрым слугою[75]. Молю, послушайся и не упорствуй.

Зрелость пускай и твои виски сединою пометит,

станешь родителем сам и тогда, мой храбрец, испытаешь

этот же страх… — Так не дай моему сиротствовать дому!

Что же? Тревожат тебя и другие отцы, и чужие

710 родичи? — Но постыдись: над своими сжалься сначала!

Здесь благочестие, здесь почтительность, там же — лишь слава,

и легковесная честь, и хвалы — пустые для мертвых.

И не как робкий отец не пускаю: вмешайся в сраженье,

к ратям данайским ступай и в гущу мечей устремленных, —

я не держу, — я готов омывать ужасные раны

или кровавый поток осушать, несчастный, слезами,

снова и снова тебя отправлять в жестокую сечу.

Это полезней для Фив". — И к нему, раскрывая объятья,

тянется, но — ни слезами его, ни речью не тронут

720 сын, обреченный богам; наученный хитрости ими,

он, подошедши к отцу, рассевает его опасенья;[76]

"Нет, ты ошибся, отец, ты не ведаешь подлинных страхов, —

ни уговоры ничьи, ни вещанья безумных пророков

не побуждают меня и не трогают (пусть хитроумный

это себе Тиресий поет и дочери), — даже

если бы сам Аполлон безумствовал мне из святилищ[77].

В город случайно меня возвратила тяжелая с милым

братом беда: инахийским копьем ужаленный Гемон

стонет, насилу его из самой средины сраженья

730 меж разъяренных рядов, когда уж, казалось, аргосцы… —

впрочем, я медлю. Иди и его поддержи, и прикажешь

людям: пускай осторожней несут; а я за искусным

раны сшивать и поток останавливать крови последней

Аэтионом спешу". — И с тем убежал, не докончив

речи своей. Родителя дух, окутанный мраком,

ясности чувства лишил: в сомненьях любовь заметалась,

страхи — друг с другом в борьбе, но Парки толкают поверить.

А между тем к разбитым вратам спешащие рати

буйный ведет Капаней просторами бранного поля:

740 конников крылья ведет, ведет он и пешие копья,

и колесничный ведет отряд, попирающий трупы;

башни высокие сам колеблет каменным градом,

всадников сам во главе, сам кровопролитьем дымится;

взвихрив летучий свинец, рассеивает всё новые раны,

или, напрягши плечо, копье запускает высоко:

и ни одно, устремясь на кровли домов, не вернулось,

воина не поразив и не обагрившись убийством.

И не Ойнида уже, ни Гиппомедонта не числит

в мертвых пелопова рать, — ни пророк не погиб, ни аркадец:

750 словно их души слились в одну и в едином восстали

теле, — так всё он полнит собой. Его не колеблет

возраст, убор, красота: сколь бьющихся, столь и молящих

он, разъярившись, разит. Ни противостать, ни ответить

он не дает никому, — доспех разъяренного битвой,

грозный шишак и шелома чело[78] страшат издалёка.

А между тем на вершине стены[79] Менекей благочестный —

и боговиден уже, и ликом возвышенно светел,

словно на землю сейчас сошел он с небесного свода —

стал, узнаваем легко, поскольку он был без шелома,

760 и, обозрев человеков ряды, вскричал громогласно,

бранное поле призвал и потребовал битве затишья.

"Боги, владыки боев, и Феб, дозволивший славной

гибелью мне умереть, — благоденствие Фивам даруйте:

я заслужил, я его — не торгуясь — выкупил кровью.

Вспять обратите войну и в пленную Лерну вгоните

войска остатки, и пусть от презренных питомцев, несущих

раны в трусливой спине, сам Инах-отец отвернется.

Смерть восполняя мою, возвратите тирийцам их храмы,

пашни, дома, супругов, детей. И — коль жертва угодна,

770 коли пророка, словам я внял бестрепетным слухом

и подчинился, когда никто еще в Фивах не верил, —

всё это ради меня амфионовым стенам воздайте

и, умоляю, отца обман мой простить убедите".

Рек и блестящим мечом необыкновенную душу,

рано презревшую плоть и давно тосковавшую в теле,

вырвал, ее сокрушив, вожделенную, раной единой.

Башни кровью своей окропил и стены очистил[80],

сам же удал бойцов посреди и всё еще дланью

меч сжимал, а стремился упасть на свирепых ахейцев.

780 Но подхватили его Благочестье и Доблесть и плавно

труп донесли до земли, — а уж юноши дух той порою

перед Юпитером встал и венца среди звезд домогался.

Вот уже, в город забрав беспрепятственно тело героя,

радостный люд проносит его (отступил из почтенья

сам танталидов отряд): многочисленным юношей строем

поднятый, шествует он, и в веселии благоговейном

все величают его Амфиона и Кадма превыше

града зиждителем. Те — венками, другие — красою

вешнею[81] члены его покрывают и в доме отцовом

790 чтимое тело кладут. Хвалы расточив, вспоминают

битвы, и — гнев победив[82] — стенает со всеми родитель

горестный, и, наконец, черед материнским рыданьям:

"В жертву ли Фивам тебя, о славное чадо, жестоким

и на закланье ужель я — как нищая мать — воспитала?[83]

В чем же нечестье мое, и за что я богам ненавистна?

В браке чудовищном я воротившееся порожденье

не допускала к себе, не рожала внуков от сына.

Что же с того? Сыновей Иокаста имеет и видит

их — и вождей, и царей; а мне — за распрю расплата

800 лютая, чтобы — тебе это по сердцу, молний создатель! —

дети Эдипа могли диадемой друг с другом меняться!

Небо винить иль людей? Но ведь ты, Менекей беспощадный,

первым ты поспешил угасить злосчастную матерь!

К смерти откуда любовь и священное это безумье?

Как я смогла понести и настолько несхожий со много

плод на беду породить? — Нет, марсов дракон, без сомненья,

дедова пашня, бойцов породившая новых, виновны:

духа прискорбный порыв, и неистовый Маворс отсюда,

и безразличье ко мне. Собой самочинно загублен,

810 ты против воли Судеб вторгаешься к теням печальным!

Я-то данайцев боюсь и страшусь капанеевых копий, —

этой, вот этой руки опасаться бы мне и оружья,

данного мной же. Смотри, как в горле железо исчезло:

глубже сего ни один и данайский клинок не вошел бы!"

Горькие речи ее продолжались бы, полня округу

пенями, — но увели дышавшую злобой служанки:

в спальне держа, утешали ее, она ж, исцарапав

щеки ногтями, сидит и ни времени дня, ни молящих

не замечает и глаз неподвижных с земли не подъемлет,

820 речи лишась и ума. Удрученная горем тигрица[84]

так — коль похитят ее детенышей — в скифской пещере

ляжет одна и лижет следы неостывшего камня;

гнева как нет, жестоких зубов и ярость, и алчность

выдохлась; мимо идут бестревожно коровы и овцы:

видит она, но лежит, — для кого сосцы насыщать ей,

иль торопиться к кому, добычу обильную выждав?

Битвы, трубы, мечи и увечья — доселе; теперь же —

следует превознести до звездной оси Капанея,[85]

на непривычный мне лад — пророческий — выведя песню.

830 От аонических рощ мне вящее буйство потребно:

все отважьтесь со мной, богини, петь пыл, пробужденный

ночью глубокой, иль то, как вослед капанеевым знакам

против Юпитера брань воздвигли стигийские сестры[86],

или бесчинный порыв отваги, иль славу крутую,

или великой удел погибели, или счастливый

бедствий исток, или ласковый гнев[87] бессмертных на смертных.

Мужу мало уже земли, уже он пресыщен

кровью глубокой: своих истощил он и греческих копий

множество и, утомив десницу, взглядывал в небо.

840 Яростным взором уже он вымеривал кровли крутые,

после, двумя сочетав стволами ступени без счета,

в воздухе путь себе проложил и, страшный, высоко

дуб расщепленный воздев, потрясал огнем запаленным.[88]

Рдели доспехи его, и огонь на щите разгорался.[89]

"Этим, вот этим путем на Фивы велит мне крутая

доблесть идти — на башню, где кровь Менекея струится:

в прок ли жертва была или лгал Аполлон, — испытаю".

Проговорил и, стопы чередуя, на пленную стену

с криком полез. Эфир в облаках поднебесья таких же

850 зрел Алоадов[90], когда земля умножалась бесчинно

и презирала богов, — тогда еще не был воздвигнут

вверх Пелион, но Осса уже Громовержца касалась.

Тут — на изломе судеб, пораженные ужасом, словно

город постиг губительней мор, или с окровавленным

ликом Беллона вошла уравнивать башни с землею, —

все, на кровли взойдя, вперебой огромные камни,

бревна, а также пращи балеарской тугими ремнями

(дротам ли тут доверять и стрелам ли, в небе парящим?)

яростно взвихривают снаряды и скалы сдвигают.

860 Он же — ни бьющими в грудь, ни ударами с тыла нимало

не поколеблен — висит в бесплотном воздушном просторе

и — как по ровной земле — уверенным шагом стремится

вверх и — словно обвал — угрожающей близится глыбой.

Будто поток[91], налегая на мощь вековечного понта,

бьется с набегами волн неустанными, скалы колебля

и вырывая стволы, — так он (но свирепей, поскольку

чувствовал) большей волной разламывает и свергает

шаткую кручу и вот — препоны быстрым теченьем

смыв — на вольном бегу, победитель, вздыхает свободно.

870 После ж, когда, наконец, зубцы вожделенные, гордый,

преодолел и, поднявшись, узрел трепещущий город

сверху и Фивы своей устрашил необъятною тенью, —

так пораженных язвил: "И это — стена Амфиона?

Вот уж позор! И эти сошлись под мирную песню,

эти — как издавна лжет фиванцев предание — стены?

Что же великого в том, чтоб разрушить построенный нежной

лирой заслон?" — И, стремя одновременно шаг и десницу,

противоставшей стены зубцы и настилы, свирепый,

рушит, — опоры летят, и каменные укрепленья

880 кровли тяжелой дрожат; а он развалины вала

в дело пускает и глыб осколки в жилища и храмы

мечет и город теперь сокрушает его же стеною.

А вкруг Юпитера — спор ревновавших о разном тирийских

и арголидских богов. На тех и других равнодушно

смотрит отец, но видит: ему разъяренных великий

гнев противостоит. Под взорами мачехи[92] стонет

Либер и молит, отца косым измеряющий взглядом:

"Где же свирепая длань, где моя колыбель огневая,

молния, о, где же молния днесь?"; Аполлон-основатель[93]

890 стонет о граде своем; размышляет о Лерне и Фивах

скорбный Тиринфий[94] и, лук натянув, пребывает в сомненьях;

материн Аргос крушит окрыленную отрасль Данаи;

плачет Венера, любя Гармонии город, однако,

мужа страшась, на Градива глядит во гневе безмолвном;

на аонийских богов нападает Тритония дерзко[95];

злое немотство в груди разъяренной Юноны клокочет.

Но безмятежен покой Юпитера. — Вдруг приумолкли

ссоры, когда Капаней был в звездных просторах услышан:

"Что же никто из богов за дрожащие Фивы не встанет? —

900 так он кричал. — Не спешат преступного града питомцы —

Вакх и Алкид! А к меньшим взывать, пожалуй, и стыдно.

Нет, лучше ты приходи — не тебе ли пристало сразиться

с нами, кем ныне пленен костер погребальный Семелы?

Ну-ка, скорее, скорей обрушь на меня, не жалея,

пламя, Юпитер! Пугать дев робких громами ужели

доблестней, Кадма дома — а он ведь твой тесть! — разрушая?"

Гнев услыхавших богов застонал; посмеялся безумцу

сам и, священных волос разметав тяжелую гриву,

"Людям на что уповать после битвы у Флегры кичливой[96]?

910 Что ж, и тебя поразить?" — говорит. Неспешного нудит

сонм разъяренных богов и требует мстящих перунов,

и — устрашившись — уже не дерзает супруга перечить.

Не было знака дано, но небесный дворец самочинно

вдруг возгремел, и сами сошлись в безветрии тучи,

и подоспели дожди. — Иапет[97] стигийские цепи,

мнится, порвал, или в горний простор Инарима-остров

взмыл[98], или Этна взнеслась. Угроз человека бояться

стыдно богам, но когда они увидали, что в самом

круговращенье небес воздымается муж и сраженья

920 требует, — молча дивясь, усумнилися в мощи перуна.

А между тем в высоте над зубцами огиговой башни

глухо небесная ось загудела, и свет истребился

мраком. Однако же тот за незримую крепость держался

и, в столкновениях туч полыхавшие молнии видя,

"Фивам в таком, — говорил, — огне полыхать и пристало, —

сызнова я от него разожгу мой дуб поугасший!"

В это мгновенье перун, Юпитером всем устремленный[99],

дал на него, — тотчас занялось оперенье шелома,

рухнул щит, почернев, и вот уже весь осветился

930 муж. — Отступают бойцы, и трепещут противники в страхе:

где упадет, чью рать поразит полыхающей плотью?

[Чувствует он, что уже и власы и лицо под шеломом

тлеют, десницей сорвать доспех раскалившийся тщится

и осязает, что жар подбирается к самому сердцу.]

Всё ж он стоит и, в звезды вперясь, пока еще дышит

и к ненавистной стене прислоняется грудью горящей,

чтоб не упасть. Но с него совлекается бренное тело,

и обнажается дух; — когда б уступили суставы

медленней, он ожидать повторения молнии мог бы.