Фотография

Мэри Паккард

Мэри Паккард наблюдает, как подъезжает по дорожке к ее калитке машина каждого из визитеров, как останавливается, как выходит и осматривается водитель: вроде бы здесь. Потом идет по дорожке через палисадник вдоль лавандовых кустов к двери коттеджа, а Мэри смотрит на него из окна своей мастерской, расположенной в стороне. Она появится, когда посетитель потянется к дверному молотку. «Привет, — скажет она. — Я тут».

Глину Питерсу, Элейн, Оливеру, фамилию которого она всегда забывала и до сих пор не может вспомнить. Не всем сразу, конечно, по отдельности, в течение нескольких недель — любопытное нашествие незваных гостей, — ее предупредили лишь одним телефонным звонком: сухо и по делу (Глин), робко, но не без умысла (Элейн), намеками (Оливер). После первого посетителя остальным она уже не удивлялась.

Мастерская Мэри располагается в бывшей сыроварне, выстроенной возле коттеджа; летом там прохладно, а зимой и вовсе холодно; беленые стены, выложенный плиткой пол, большое окно, наполняющее светом все помещение. Раковина и огромный, заваленный всякой всячиной стол, гончарный круг, ванна для глины и полки для готовых изделий. Работы Мэри выставляются в галереях и центрах ремесел и стоят немало. Поразительно, что столь изящные формы могут появиться из бесформенных, влажно поблескивающих комков глины. Кэт порой говаривала: «А можно я просто посижу рядом и посмотрю?» Она часто сидела тут, на старом плетеном стуле — в дружеском молчании.

Мэри невысокого роста, плотно сбитая, сильная. Кажется, у нее больше общего с самой глиной, чем с изящными творениями, которые она из нее извлекает. Сегодня, спустя много лет с той поры, когда Кэт была здесь частой гостьей, шапка густых жестких темных волос на голове хозяйки стала совсем седой. Она живет одна; иногда в ее жизни появлялись мужчины — и уходили; впрочем, она нисколько не переживала. Тот, со злополучной фотографии, успел настолько забыться, что ей пришлось долго вспоминать о том, как он выглядел, когда Элейн упомянула о нем. «А… этот. Я уже сто лет с ним не общалась».

Словом, самодостаточная женщина. Ее самодостаточность не предполагает того, что она — эгоистка, отнюдь, нет в ней и самодовольства, и равнодушия к ближнему. Скорее она — одна из тех редких и, наверное, счастливейших из смертных, которые вполне могут прожить, не нуждаясь в поддержке друзей, семьи или возлюбленных.

Мэри была любима и любила; но если любить было некого, она прекрасно обходилась и без этого. Своих детей у нее нет, но она с охотой возится с чужими; пожалуй, она готова признать, что тут упустила некий важный момент, но не видит смысла в излишних переживаниях по этому поводу. Здоровье у нее крепкое, нрав щедрый и радушный, а еще редкий дар судить беспристрастно.

Люди всегда тянулись к Мэри, чуя в ней силу, которую не могли толком определить. Во всяком случае, большинство из них не могли. Кое-кто пытался. «У тебя ледяное сердце», — сказал один из ее мужчин. Он ошибался: не ледяное внутри, а надежно защищенное снаружи. У Мэри всегда была прочная раковина, в которую она могла спрятаться; лишенные спасительной брони часто искали у нее прибежища, как ищет укрытия на морском дне рак-отшельник. Вокруг Мэри вечно крутились неудачники и прихлебатели; некоторые из них становились ее мужчинами, которых приходилось вежливо выставлять вон, когда они уже окончательно садились на шею. Иногда это были ученицы — молоденькие девушки, желавшие не столько обучиться лепить горшки, сколько научиться жить. А этому, как поняла Мэри, научить невозможно. Теперь, когда не стало никого с официальным статусом бродяги, — теперь к ней регулярно приезжают в поисках ободрения и опоры друзья, соседи и просто знакомые из округи.

Мэри живо посочувствует, в шутливой форме даст совет, который, правда, за таковой принимают редко, угостит кофе или дешевым вином, предложит гостю свободную кровать. Она умеет слушать, не мешает говорить, ты выговоришься — и тебе мгновенно легчает. Те, кто приходит к Мэри за утешением, чувствуют, как становятся чище, как камень валится с души, проблемы кажутся не такими уж неразрешимыми, точно дается шанс взглянуть на них с другой стороны. На самом деле Мэри мало на что намекает, а говорит и того меньше. Иногда то, что она думает, могло бы удивить и даже привести в смятение тех, кто доверялся ей, случись им проникнуть в ее мысли. Она не устает дивиться тому, как люди позволяют другим вить из себя веревки и вовлекать в неприятности. Понимая в то же самое время, что ее собственная неуязвимость — скорее исключение. Поскольку она не может ее никому передать, ей остается лишь выслушивать печальные истории и жалобы, оставляя свое мнение при себе. Иногда это не так-то легко, в особенности когда очередная ученица начинает жаловаться, что ее кто-то там предал и покинул. Мэри недоумевает — неужели она сама не видела, что парень ею просто пользовался? Или когда сосед сетует на финансовые трудности, а потом выясняется, что он неразумно тратил деньги. Сама Мэри живет, и всегда жила, очень скромно. Тот, кто сознательно использует других, должен понимать, что могут использовать и его самого, думает она, но предпочитает помалкивать. Ведь, изливая свои горести на других, мы ищем участия, а не наставлений.

С Кэт Мэри познакомилась на ярмарке ремесел много лет назад. Кэт стояла у витрины, продавала изделия кого-то из своих друзей. Осмотревшись вокруг, Мэри заметила удивительной красоты женщину, продававшую с прилавка тарелки и блюда, покрытые расписной глазурью; ее окружала толпа очарованных покупателей. Спрос на тарелки был бешеный. Мэри подошла к ней поболтать; обедать они пошли вместе. Мэри спросила: «Может, в следующий раз попродаешь мои горшки?» Они лучезарно улыбались друг другу; каждая чувствовала, что обретает неожиданного союзника. «Я — полная противоположность тебе», — много, много позже мимоходом заметила Мэри. «Да, — сказала Кэт. — В этом-то и соль. Но на самом деле мне бы хотелось быть тобой. Давай поменяемся?» Тон у нее был шутливый, но говорила она всерьез.

И стали они точно заговорщиками, негласными сообщниками. Могли не видеться неделями и месяцами, а потом снова начать общаться так, будто расстались вчера. По телефону они были немногословны, и каждая знала, как отреагирует другая. «Почему ты не мужчина? — вопрошала Кэт. — Или почему мы не можем быть лесбиянками? Тогда бы я не знала горя». Если кто-нибудь из ее мужчин встречал Мэри, то старался избегать ее, чувствуя некую конкуренцию, в которой ему было не победить. Кэт никогда не спрашивала, что думает Мэри о том или ином ее поклоннике, она попросту говорила: «Конечно, он никуда не годился». И они тут же меняли тему. С немногочисленными любовниками Мэри она обращалась вполне добродушно; после ухода очередного она говорила: «Бедняга. Но он был не то. И ты ведь даже не переживаешь из-за него, правда?»

Все эти годы они были близки, но в то же самое время бесконечно далеки, связанные лишь одним главным семафором дружбы. Кэт наблюдала за неудачниками и прихлебателями, жившими у Мэри, прекрасно осознавая их статус; но когда в доме жили подобные люди, Мэри становилась сердечной и дружелюбной, как никогда. Однажды, когда они остались одни после вереницы очередных бедолаг, она спросила: «Неужели я такая же, как они? Скажи честно». И Мэри сказала: «Ни в коем случае. Что бы с тобой ни случилось, ты никогда не станешь такой».

Она понимала, что творится с подругой. Временами. Не всегда. Однажды она обо всем догадалась по расстроенному лицу подруги, когда заметила, что за внешней веселостью таятся мрак и скорбь. Но понимала, что расспрашивать ни о чем не стоит. Она видела, что Кэт постоянно бежит от расспросов и испытующих взглядов; что бы с ней ни происходило, об этом приходилось только догадываться. Лишь изредка она узнавала обо всем. «Прости, что я так, — говорила Кэт, — но мне надо было кому-то выговориться, и получилось, что тебе. Вообще-то, кроме тебя, больше некому».

Глин Питерс и Мэри Паккард кружили вокруг друг друга, точно осторожные псы. Когда они познакомились, Мэри почувствовала, что ее открытая улыбка больше смахивала на оскал. Почему именно он? — думала она. Почему именно этот человек? Именно сейчас? Она сочла Глина ловким мародером, едва ли не насильником. Когда Кэт сообщила, а скорее объявила: «Вообще-то, я собираюсь за него замуж», Мэри тут же спросила: «Ты что, беременна?»

Кэт вдруг притихла и отвела взгляд. «О, нет, — сказала она. — Боже мой, нет, конечно…» И потом вдруг снова заговорила тихим, спокойным голосом: «Я думаю, он любит меня». И Мэри не нашлась, что ответить.

Так что сегодня, много лет спустя, когда Мэри наблюдает, как Глин выходит из машины, оглядывается по сторонам, открывает ворота и идет по тропинке ее сада, она видит человека, нагруженного багажом — багажом прожитых лет. Багажом ее первоначального недоверия, сменившегося терпимостью. Когда-то этот человек ей не нравился, потом она смирилась с его присутствием, потому что ничего другого не оставалось; он стал неотъемлемой частью жизни подруги. Она видит человека, с которым периодически спорила, того, чье мнение непререкаемо, того, кто готов переубедить и переспорить всех и каждого. Замечает, что этот человек стал старше, потом вспоминает о своей собственной седой макушке. Тем не менее это явно тот же самый человек, и с его появлением в памяти всплывают другие времена, другие люди. Он приносит с собой Кэт, голос Кэт, она говорит: Глин то, Глин се, Глин уехал на пару дней, так что я тут гуляю — давай и к тебе приеду? Их дом в Мелчестере, где Мэри бывала редко и всегда находила, что этот дом лишен сердца, двое приходят сюда и отсюда уходят, но отчего-то здесь не живут. Воспоминания о доме Элейн и Ника: сборища на тесной кухне, Кэт, от нее не отходит Полли, Элейн раскладывает по тарелкам еду для дюжины гостей, Ник беспрестанно вещает о каком-то очередном проекте, Оливер как-его-там постоянно маячит вокруг. Он приносит…

Глин стоит у двери коттеджа. Поднимает руку и стучит. Мэри открывает окно студии. «Я здесь!» — говорит она.

Когда Глин протягивает руку, чтобы открыть калитку, его охватывает нерешительность. Внезапно он перестает понимать, зачем понадобилось ехать к Мэри Паккард. Что заставило его сделать необдуманный телефонный звонок, показавшийся ему тогда таким нужным?

Он овладевает собой. Осматривается: видит сложенный из известняка коттедж, окна со средниками — дом построен веке в семнадцатом, а кирпичная труба и крытая шифером крыша относятся явно к более позднему периоду. Откуда-то сбоку раздается голос. Он оборачивается и видит ее. Да, это она, хотя он с удивлением замечает, что она тоже… словом, постарела.

— А… — говорит он. — Мэри.

Впоследствии он будет пытаться восстановить в памяти все сказанное тогда, и обнаружит, что все, что помнит, — скопление слов и чувств: ее слова, его молчаливая реакция. Своих собственных слов он не припоминает; он осознает, что сначала что-то говорил, а потом умолк. В какой-то момент она тоже перестает говорить, и в комнате воцаряется тишина — в весьма обитаемой комнате Мэри, комнате, которая одновременно служит кухней, гостиной и кабинетом. Негромко тикают старые часы из тех, что раньше висели на железнодорожной станции, на комоде свалены морские раковины, камни, сушеные травы и овечий череп. «Наверное, я и слова не даю тебе сказать, — замечает она. — Извини». Он вспоминает, что лишь руками развел — в знак чего? Поражения? Уступки? Отречения от собственных слов?

Это было уже после обеда. Обменявшись приветствиями, они отправились в коттедж, она сварила кофе. После нескольких минут разговора Мэри сидит и молчит, у нее странное выражение лица. После того как он робко намекнул, был осторожным, искренним, убедительным.

Немногим позже. После того как Мэри начала говорить — и проговорила довольно долго. Говорила о Кэт. Хочешь узнать о Кэт? — спросила она. Хорошо. Я расскажу тебе о Кэт.

Вообще-то, меня не проведешь, Глин. Забудь про свои мемуары. Ты ведь не собираешься писать никаких мемуаров, так? Я не знаю, что тебя беспокоит, но что бы то ни было, ты сделался одержимым Кэт, правда? Одержимым так, как, я подозреваю, никогда не был при ее жизни. Во всяком случае, после того, как на ней женился.

Тогда-то слова и стали накапливаться в его мозгу, а он — просто слушать, вопреки самому себе, испытывая калейдоскоп эмоций. Первоначальное негодование проходит, уступая место тому, что он осознает гораздо позже — много-много дней спустя. Мэри говорит о Кэт, которую Глин, кажется, совсем не знает. Тогда-то она и сообщает ему о выкидышах. Ты ведь так и не узнал об этом? — спрашивает она. Кэт говорила, ты не в курсе. Она бы и не сказала тебе. Когда все случилось, ты был в отъезде — кажется, в Штатах. Она собиралась сообщить тебе о том, что беременна, когда ты вернешься. Прошло много лет — это произошло спустя два или три года после вашей свадьбы. Она тогда работала на каком-то фестивале искусств вроде как.

Ты и не представлял, как она хочет ребенка. Как желает стать матерью. Я тоже не представляла — до того, как обо всем узнала. Впоследствии она призналась: может, оно и к лучшему, Глин вряд ли был бы в восторге от этой идеи. Вот только к лучшему это не оказалось — все было так же плохо, как и всегда.

Второй раз. Второй раз у нее случился выкидыш. Второй раз она не смогла стать матерью. Первый раз ребенок был не твой. Очень давно это случилось. Кэт тогда было двадцать с небольшим. Однажды она рассказала мне об этом — просто, в разговоре, так она всегда говорила о самом важном. Я спросила, осталась бы она с отцом ребенка, если бы не потеряла его, — и она ответила: конечно, ради этого — да. Еще бы. Ради этого — все что угодно.

Ты хочешь знать про друзей Кэт? — спрашивает Мэри. Ну, по большому счету, это только я. Но обо мне ты знал с самого начала. Ты хочешь знать о мужчинах, которые дружили с Кэт? Это тебя беспокоит? Если так, то ты идешь по ложному следу, Глин. Не было никакой толпы любовников. И скелетов в шкафу тоже.

Тут он и рассказывает ей о том, что случилось. По крайней мере, и у него есть козырь на руках.

Да, я знала, говорит она. Узнала впоследствии. Когда твоя жена ненавидела себя. То есть больше, чем обычно.

Она рассказала мне. Сказала: я сделала большую глупость. Чертовски бессмысленный поступок. Ник. Она сказала. Ник, почему именно он? Я помню, как она сидела здесь с крайне унылым видом.

И нет, я не знаю почему. Подобные вещи вечно влекут доморощенных психоаналитиков, так ведь? Могу сказать лишь одно: долго это не продлилось и в какой-то момент прекратилось раз и навсегда. Ник, конечно… ну, ты знаешь Ника так же, как и я. А то и лучше. Ник ведь всегда плыл по течению, так? Жил сегодняшним днем. И в Кэт это было в изрядной степени, это факт. Но в ее случае только так она могла удерживать своих демонов, чем бы они ни были, что бы ее так часто не мучили изнутри.

Ей постоянно требовалось движение — бежать из дому, куда-нибудь ехать, что-нибудь делать.

Так вот что тебя беспокоит. Я припоминаю тот пикник на древнеримской вилле. Пару дней она жила у меня, и кто-то — то ли Элейн, то ли Ник — позвонил сюда и предложил встретиться там. Должно быть, ты был в отъезде. Я не помню, чтобы нас фотографировали.

Голос Мэри воскрешает в памяти фотографию, которую Глин больше не хочет видеть. Он сменяет тему, возвращаясь к ее словам.

Ненавидела себя?..

А… так ты не знал? Ну, у нее здорово получалось пускать пыль в глаза. Может быть, у нее все же имелись задатки актрисы, и ей не стоило так поспешно бросать актерское училище. Большинству бы ни за что не догадаться, но ты…

Ты был ее мужем, ты прожил с ней десять лет. Она не произносит этого вслух, фраза повисает в воздухе.

Опять тебе говорю: не спрашивай меня — зачем? Психоаналитик из меня никакой. Такая уж она была. Не всегда. Иногда все и вправду было хорошо. А потом — бац! Как ни странно, часто в такие дни она становилась красивее всего — точно светилась. О, никто бы не узнал. Я узнала только потому, что она сама мне рассказала. А потом… потом я просто за ней наблюдала.

Я скажу тебе, почему она выбрала именно тебя, Глин. Из всех мужчин, которые ее добивались. Она думала, что ты ее любишь. Сказав это, Мэри пристально смотрит на Глина — и он не может выдержать ее взгляд.

И в какой-то момент Глин понимает, с него хватит. Он больше не выдержит ни слова, он хочет убраться отсюда, сесть в машину и уехать подальше от Мэри Паккард, от того, что она наговорила. Вот только сказанного не воротишь, и ее голос навсегда останется в его памяти. Он должен пройти по тропинке ее сада, держа в голове ее слова, и привезти их домой в машине.

Элейн знает, что ей нужно от Мэри Паккард, но она понятия не имеет о том, как этого добиться. То, что ей нужно, четко сидит в ее мозгу и в то же самое время не поддается определению. Она хочет, чтобы кто-нибудь поговорил с ней о Кэт — не Полли, не Глин, не Оливер Уотсон, не Ник… уж точно не Ник. Не жуткая кузина Линда. Кто-нибудь из тех, кто говорит авторитетно, как она сама. Но в последние несколько недель с ее авторитетным мнением что-то сталось: непонятные голоса, пробелы в памяти и обрывки странных воспоминаний, которые она не в силах истолковать.

Она хочет восстановить уверенность в собственном прошлом. Хочет услышать, что голоса обманывают ее, вводят в заблуждение, что ей показалось, что все было таким, каким она привыкла видеть и помнить.

Она просто хочет поговорить о Кэт с кем-то, кто хорошо ее знал. Только и всего, правда?

Так что она решительно выходит из автомобиля, открывает калитку и идет по тропинке между двумя маленькими клумбами лаванды остролистой «Манстед» и тянет руку к молотку, чтобы постучать в дверь дома Мэри Паккард, увитого клематисом и плетущейся розой сорта «Новая заря».

— Боюсь, что я как снег на голову, — говорит Элейн. — Мы давненько не…

— Вовсе нет, — говорит Мэри. — Я так и думала, что ты приедешь.

Ее слова смутили Элейн, которая ждала совсем другого.

Это было сначала.

Все закончилось; Элейн идет между кустов лаванды со странным ощущением, что прошло очень много времени, а вовсе не час или два, в течение которых она стала другим человеком. В каком-то смысле она так и осталась самой собой, но в то же самое время полностью изменилась. Ее прошлое подверглось значительному пересмотру, а вместе с ним то, в чем она была уверена и убеждена. Она видит и чувствует по-другому.

Теперь она четко и ясно видит нерожденных детей — каких-то пару часов назад она и не и подозревала об их существовании. Детей, которые могли бы быть у Кэт. Из-за них — из-за маленьких людей, которым так и не суждено было увидеть свет, — изменился смысл многих слов и поступков. Теперь те слова Кэт, которые слышит Элейн, приобретают новые нотки. Кэт говорит те же самые слова, но совсем по-другому.

— Почему ты мне-то не рассказала? — вопрошает она.

Она видит Кэт с Полли, как она танцует с ней — взрослая Кэт и малышка Полли, — как заплетает ей косу, как входит на кухню с Полли и полной корзиной собранных с земли яблок.

— Я всегда считала, что ты не особенно хотела детей, — говорит Элейн. Она обращается Кэт — и к рулевому колесу, зеркалу заднего вида, задней двери грузовика, который едет впереди.

Нерожденные дети заслоняют собой практически все остальное. Их голоса заглушают практически все сказанное, изменяют ее взгляд на вещи. Она снова и снова вспоминает о них — лишенных формы, лишенных лиц, но очень-очень важных.

Мэри Паккард знала, а Элейн нет. Подруга, сестра. Кажется, даже Мэри пришла в замешательство: я и не думала, говорит она. Я знаю, что Глин… но думала: может, тебе… ясно. Значит, у Кэт были на то свои причины, я полагаю, говорит Мэри.

Еще бы, думает Элейн, главная из которых, наверное, я сама. То, какая я есть. Как я с ней обращалась.

Хотя это еще не все. Есть еще один аспект — по пути домой Элейн думает и о нем. Дело в том, говорит Мэри Паккард, что Кэт всегда хотела быть кем-то еще. Хотела быть тобой. Хотела быть мной. А ее наружность диктовала ей условия, определяла ее жизнь — кажется, так. Если бы не ее внешность, все могло бы быть по-другому. В ее жизни были бы другие мужчины. Другие ориентиры. Она могла бы взяться за ум и выучиться какой-нибудь профессии, как ты или я. Однажды она сказала — сидя здесь, в моей мастерской, — она сказала: я ничего не умею делать хорошо, сколько я себя помню, я перескакивала с одного на другое.

Ей хотелось, чтобы ее любили. Всем хочется, верно. Но ей особенно.

Ранняя смерть вашей матери. Это многое объясняет, говорит Мэри. А ты не знала? В ее голосе появляются новые нотки, от которых Элейн становится неуютно.

Эта история с Ником, говорит Мэри.

И Элейн, некоторое время молчавшая, замирает. Ага, значит, здесь успел побывать Глин. Неудивительно, что меня ждали.

Эта злосчастная фотография, говорит Мэри. Да, я помню тот день. Кто? А… сто лет уже не общаемся.

Забудь, говорит Мэри. Забудь всю эту историю. Ник. Глупая ошибка. Бог знает, отчего. Зачем спрашивать?

На полпути до дома, застряв на перекрестке, Элейн обнаруживает, что и правда незачем. С пониманием приходит облегчение, точно с ее души свалилась огромная тяжесть, — и она становится еще более восприимчивой. Когда наконец вереница машин трогается с места и Элейн нажимает педаль газа, она ощущает, что отныне она въезжает в новую эпоху, в которой все осталось по-прежнему и то же самое время стало другим.

«Что я, черт побери, делаю?»

Оливер сидит в автомобиле возле калитки Мэри Паккард, еще немного — и он заведет мотор и рванет восвояси. Что он здесь делает? Глупо. Неловко. И совершенно бессмысленно. Вот только несколько дней тому назад ему на пару часов показалось, что это сделать необходимо.

Он выходит из машины, запирает ее, открывает калитку в сад.

Наружность Мэри Паккард начисто вылетела у него из головы, но он мгновенно узнает ее. Конечно, густая шапка волос, спокойный и уверенный тон. И, устроившись на кухне с кружкой чая в руке, он снова чувствует, что поступил совершенно правильно и разумно, приехав сюда.

Дело в том, говорит он, что я никак не могу выбросить это из головы. С тех пор, как… Видишь ли, тут всплыла одна гребаная фотография.

Я знаю про фотографию, отвечает Мэри Паккард. И объясняет откуда, но у Оливера появляется странное чувство, будто бы эта женщина узнала бы обо всем в любом случае, каким-нибудь мистическим образом, точно ведунья из сказки.

Это я виноват, говорит Оливер. То есть, конечно, не я, но и я тоже, потому что сделал этот снимок и вместо того, чтобы выбросить и забыть, как идиот, отдал его Нику. Если бы не я, не было бы всей этой канители. Меня они уже достали — сперва Глин, потом Ник. Элейн окончательно слетела с катушек и выставила Ника из дома.

Да, говорит Мэри. Кажется, все и вправду пошатнулось.

Неужто из-за меня? — спрашивает Оливер.

Нет, конечно, успокаивает она его. И ты сам прекрасно об этом знаешь. Ты ведь не за этим ко мне пришел, так?

Оливер соглашается: да, не за этим. Они ощутили странную близость, он и Мэри Паккард, точно были давними друзьями, хотя Оливер не припоминает, чтобы они разговаривали — так, здравствуй — до свидания. Теперь их объединяет общая точка зрения.

Чертовски жаль, говорит Оливер. Он больше не имеет в виду фотографию, или Глина, или Ника. Почему именно она? — грустно вопрошает он. Можно было подумать, благословеннейшая из смертных. Хотя больше похоже, что над ней висело проклятие.

Я постоянно думаю о ней. То есть не так, как раньше, — точно одержимый. Неужели ничего нельзя было сделать?

Наверное, нет, говорит Мэри.

День клонится к вечеру. Кружки чая сменяются бокалами красного вина. Оливер и Мэри Паккард вспоминают прошлое. Чаще всего говорят о Кэт. Вспоминают то одно, то другое, вызывая Кэт к жизни — говорит то он, то она, — и оба смотрят на нее, слушают ее. Их взгляды беспристрастны, воспоминания лишены сентиментальности. Оливер узнает о Кэт то, чего не знал о ней раньше, и в свете этого та Кэт, о которой вспоминает он, слегка меняется; ко всему, что он видел и слышал, примешивается иная точка зрения. Вместе с тем он чувствует странное утешение. Точно, размышляя о Кэт, они совершают некий ритуал, отдавая дань ее памяти. Он до сих пор не понял, зачем он здесь, но доволен тем, что приехал. Поездка послужила определенной цели, пусть и не той, какую он преследовал, как будто он сам знал, какая именно то была цель.

Она на нас подействовала, Кэт, говорит он.

Она продолжает действовать на нас, поправляет Мэри.