Фотография

Элейн

Кэт.

Кэт всегда появляется прямо у здания уэлборнского муниципалитета, прямо напротив Хай-стрит, когда Элейн ждет на светофоре. Кэт спускается по ступенькам — снова, снова и снова, положив ладонь на руку Глина. Кэт — замужняя женщина, кто бы мог подумать! И сегодня Элейн видит ее так же отчетливо, как тогда, в объектив фотокамеры, подавшись вперед, чтобы иметь возможность запечатлеть новобрачных: расторопная старшая сестра, которая заправляла церемонией. Кэт смеется. Молодую пару осыпали конфетти — кружочки конфетти в ее волосах; она, смеясь, спускается по ступенькам — отныне и навсегда.

Во всяком случае, всегда, когда я тут оказываюсь, думает Элейн. Загорается «красный», машина трогается, Кэт исчезает. Теперь Кэт покорная, послушная, а ведь она никогда не была такой. Она появляется и исчезает, иногда непрошеной гостьей, но все равно ее появления можно держать под контролем.

В любом случае, Элейн сейчас думает о другом. Она едет на автопилоте, направляясь домой, мыслями же пребывает там, откуда только что уехала, — там надо придумать дизайн сада.

Элейн приходит в голову насадить аллею из ракитника. Она тут же отметает эту идею, и вместо этого перед ее внутренним взором предстают глицинии на кованых железных обручах, с бордюром из декоративного лука. Она придумывает водоемы и тенистые аллеи, а также отгороженный «кухонный сад». Жена хочет огород.[2] Что ж, будет ей огород. Муж же, судя по тому, как он выглядит и разговаривает, охотнее пошел бы в гольф-клуб, но он очень богат и совсем недавно отвалил кучу денег за особняк в Суррее — хочешь, не хочешь, а надо принарядить свои владения.

Жена тоже хочет «принарядить» участок. Она смотрела по телевизору программы по обустройству сада и знает, что сейчас в моде. Вернее, думает, что знает.

Но она не станет ничего украшать, а иначе будет не Элейн. Она внушит жене: что хорошо для коттеджа на два хозяина где-нибудь в Бирмингеме, совсем не пойдет для построенного в 1910-х особнячка суррейского биржевого маклера в духе Лютиенса, с двумя акрами прилегающей территории. Где все пришло в запустение, но она нашла там нечто очень интересное. Элейн обнаружила останки «водяного сада», какие любила Гертруда Джекилл,[3] с декоративным водоемом и фонтаном. Она его восстановит.

Так что никаких декоративных клумб.

— Не будь такой предвзятой, — говорит Кэт. — Не будь такой букой. Будь добрее.

Она вернулась окончательно, вытеснив из ее головы сад в Суррее. Лишь лицо и голос, как у Чеширского кота. Делает то, говорит точь-в-точь те же самые слова, снова и снова, встряхивая головой, вертя сережку в ухе. Элейн отсылает ее прочь.

Никаких декоративных клумб — это решено, и водоем она восстановит — ручей в стиле Гертруды Джекилл. Никаких выкопанных экскаватором ям, покрытых сверхпрочным полистиролом, — бассейнов в современном понимании этого слова. Жена наверняка ни разу не слышала имени Гертруды Джекилл, но Элейн огорошит ее научными терминами, поскольку они с мужем платят кругленькую сумму за ее имя и идеи, и она не какая-нибудь вертихвостка-телеведущая, а ландшафтный архитектор с безупречной репутацией и огромным опытом. На ее счету — отлично написанные труды и публикации в глянцевых журналах по садоводству. Они поймут, что потерпели поражение, и начнут сомневаться в том, чего им хотелось прежде. Через несколько лет они будут с гордостью демонстрировать всем «водяной сад», тенистые аллеи и увитую глициниями беседку и рассказывать про Элейн партнерам по бизнесу — тем, конечно, будет невдомек, кто она такая, но отличную работу они непременно оценят.

Обычно Элейн не очень любит общаться с частными клиентами. Она предпочитает безликих функционеров крупных корпораций. Особенно она гордится работой, проделанной в Эпплтон-холле, который приобрел некий крупный банк для проведения конференций и тренингов для персонала. Это тебе не какие-нибудь муж и жена, ничего в ландшафтном дизайне не смыслят, но мнят себя специалистами — дышат тебе в затылок и переругиваются друг с другом. Краткие и ясные инструкции, смета — и работай. Она гордится садом при Эпплтон-холле — цветником с фигурно выстриженной «живой изгородью», бордюром в голубых и серебристых тонах, дорожками среди декоративной газонной травы, в конце которых обрамленные в прямоугольники ограды кусочки окружающего пейзажа.

Элейн не занимается садиками при коттеджах на два хозяина — те, кто живет в таких, попросту не может себе позволить ее услуги. И потом, этим занимается бесчисленное множество мелких фирм и фирмочек. За свою карьеру Элейн имела возможность наблюдать, как из редкого ремесла, коим пользовались лишь состоятельные люди, ландшафтный дизайн превратился чуть ли не в кустарный промысел, доступный любому, кто готов потратить лишние гроши на украшение территории перед домом. Сейчас это модно. В свое время устройством сада интересовались разве что любители, которые выращивали у себя на заднем дворе душистый горошек, да группка узких специалистов, ведавших высадкой парков и рощ. А теперь любые рачительные хозяева домика с садиком могут отличить куст сирени калифорнийской от куста калины.

Наблюдать за этим Элейн было забавно. Ее профессия стала весьма востребованной, хотя раньше это был удел ретроградов — или избранных, как посмотреть. Для бизнеса это неплохо, хотя она прекрасно знает о растущей конкуренции. Но теперь, в шестьдесят лет, она решила сбавить обороты: стала придирчивее относиться к заказам и научилась говорить «нет», если работа казалась слишком проблематичной или скучной.

Когда-то она хваталась за любое предложение — в самом начале карьеры, после нескольких лет обучения азам садоводства и работы за смешное жалованье в знаменитых садах и парках, — только чтобы узнать, как это делается. В те времена она не отказывалась от любых заказов: оформления внешнего дворика отеля, озеленения строящегося жилого массива. Приходилось — в бытность самой молодой ученицей и «девочкой на побегушках» в одной преуспевающей фирмочке, расположенной в зеленом районе отдаленной части Лондона.

Эти годы теперь украшают ее резюме, которое она предлагает потенциальным клиентам. С тех пор количество и качество заказов, конечно, выросло, а само резюме разбухло во внушительную брошюру. Информация в ней постоянно обновляется. Самое первое резюме выглядело куда как скромнее, особенно в сравнении с нынешним чудом полиграфии. Тогда ей помогал Ник, девушка-иллюстратор, его знакомая, украсила текст милыми цветочными мотивами, а напечатали в типографии издательства, которое он тогда пробовал создать. Это было в первые, безумные годы их брака, годы работы — ее и его.

Элейн почти добралась до дома. На перекрестке с дорогой, ведущей к их старому дому, где семейная жизнь протекала бок о бок с рабочей — крошечной типографией и зачатками фирмочки, занимавшейся ландшафтным дизайном. Все вокруг кипело, везде царила суматоха — дом уставлен шкафами, стопками книг, кто-нибудь непременно что-нибудь делал за письменным столом. Кухня, где Полли восседала на детском стульчике или ползала по полу, пока сотрудники типографии выписывали счета-фактуры или разговаривали по телефону.

Старый дом все еще рассылает сигналы — неумолчную морзянку, слышную всякий раз, когда она проезжала мимо. О самом доме она не думает, тем не менее обрывки воспоминаний о той жизни перемежаются с размышлениями об обустройстве сада в Суррее. Болотные растения? Какие розы посадить вдоль длинного вала? Стоит ли рассадить гортензии по периметру стен? Попутно ей приходит в голову, что завтра надо бы съездить в супермаркет и закупить продукты. Теперь в водоворот мыслей вливается еще и Ник — может, потому, что она как раз проезжает мимо паба: когда-то давно они частенько ходили туда по воскресеньям. Там он и есть — сидит за столом на привинченной к полу скамье летним утром; на нем темно-зеленая рубашка с коротким рукавом, волосы развеваются по ветру, в руке — пинтовая кружка, разглагольствует о новом проекте.

— Дороги, — говорит он. — Заброшенные дороги. Доисторические, римской эпохи, маршруты гуртовщиков. Серия путеводителей. Про каналы и железные дороги кто только не писал! «Исчезнувшие дороги Британии» — звучит?

Оливер тоже тут. Компаньон — близкий друг, коллега, партнер. В этот конкретный отрезок времени молчит. Сидит за столом с такой же пинтовой кружкой и насмешливо смотрит. Что неудивительно.

Когда Ник в таком состоянии, сдержать его невозможно. Осторожный и прагматичный Оливер занят практической стороной дела — по сути, именно он стоит во главе производственного процесса, тогда как Ник — больше редактор. Старый, добрый, проверенный Оливер. Славный Оливер, иногда думала Элейн, когда Ник вел себя особенно необузданно или несговорчиво или когда носился с очередным нежизнеспособным планом. Потому что Оливер всегда был готов утешить и подбодрить и уверить, что все скоро закончится, как всегда, а если нет — что-нибудь придумаем. Иногда ей даже приходило в голову, что лучше бы ей было выйти за Оливера, и порой, советуясь с ним, она испытывала неясный трепет. Но Оливер ни за что в жизни не предал бы друга — ни мыслью, ни словом, ни делом. И, в конце концов, Элейн же любила Ника — разве нет?

— Милая, ты меня не слушаешь, — говорит тот, все еще сжимая в руке кружку, глядя прямо на нее. — Ты думаешь о каком-нибудь чертовом саде. А я хочу, чтобы ты думала о дорогах.

Она проехала паб, и тогдашний Ник сменился сегодняшним — может, он дома, а может, и нет; в любом случае, с раздражением думает она, ему вряд ли пришло в голову проверить содержимое холодильника и съездить в супермаркет. Ничего подобного. Он провел день, болтаясь туда-сюда: читал газеты, ковырялся в Сети, может, черкнул пару строчек какой-нибудь рецензии или статейки в журнал о путешествиях, которыми он подрабатывает, если у него есть заказ, но, вероятнее всего, это не так. В то время как Элейн только что проехала двести километров и провела четыре часа, разводя политес перед парочкой идиотов.

Она въезжает в деревню. Сворачивает на боковую дорогу. В старом доме были соседи. Новый же — точнее, тот, где они живут последние десять лет, — важно стоит в стороне, в низине с ручьем и леском. Они с Ником облизывались, глядя на этот дом, много лет — небольшой коттедж эпохи короля Георга. Элейн страшно хотела заполучить именно этот дом. Пока наконец его не выставили на продажу. Ей продолжали поступать заказы, в голове роились планы, так что она созрела для того, чтобы рискнуть.

Сейчас, десять лет спустя, сад очень вырос. Вожделенные земли стали излюбленным творением Элейн. Он все еще молод, сад, — деревья гинкго должны подрасти, липы для задуманной ею аллеи с переплетенными ветвями еще совсем молодые деревца; надо будет заполнить пустоты и исправить ошибки. И она не притворяется, что ее сад нечто по-королевски роскошное вроде Аспена, Тинтингела или Бэрринггон-корта. Но он — порождение ее таланта, ее стиля, ее визитная карточка.

Уже шесть — она сворачивает на окружную дорогу, ведущую к дому, и видит, что все уже разошлись. Около дома припаркован лишь «гольф» Ника. Днем тут довольно много машин. Соня, ее помощница, ездит на работу из дома — она живет в двадцати километрах отсюда. Три дня в неделю приезжает Лиз и занимается бумажной работой, на которую не хватает времени у Сони. На красном пикапе ездит Джим — он выполняет всю тяжелую работу в саду. Сменяют один другого студенты-садоводы — приезжают поучиться под руководством признанного мастера, как делала в свое время сама Элейн. Вот и сейчас у нее работает Пэм, маленькая пампушка родом откуда-то из Северной Англии, выносливая, как вол, веселая и общительная, что весьма кстати приходится в субботу вечером, когда сад открыт для посетителей. Тогда приходится бросать все силы на то, чтобы следить за гостями, торговать в магазинчике, где продавались саженцы и сопутствующие товары: садовый инвентарь, семена, удобрения, сувениры и книги, в том числе, разумеется, и все сочинения Элейн. В такие дни небольшой участок земли перед подъездной дорожкой превращается в парковку. Иногда посетителей принимает сама Элейн, благосклонно принимая комплименты и отвечая на вопросы. Сначала она черпала в них вдохновение, они льстили ее самолюбию. Теперь же она стала уставать от бесчисленных расспросов: а это однолетник или нет, а как обрезать розовый куст? Она все чаще удаляется в дом, поручая посетителей своим ученикам, которые с удовольствием возятся с ними.

Когда три года назад она впервые открыла свой сад для публики, она предполагала, что Ник станет ей помогать. В конце концов, кто, как не Ник, общительный и восторженный. Разумеется, его энтузиазм можно направить на принятие гостей, на работу в магазинчике и, в самом крайнем случае, на помощь в парковке. И в самом деле, вначале Ник был сама покладистость. Болтался по террасам, обезоруживая мальчишеским шармом престарелых леди, водил экскурсии к цветнику у ручья показать примулы, сидел на кассе магазинчика, правда, неверно отсчитывал сдачу, но ему прощалось — было видно, что он всего лишь новичок и может ошибаться. Когда он отправил чей-то «БМВ» в заболоченную канаву, где автомобиль немедленно застрял, парковкой пришлось целиком и полностью заниматься Джиму. И спустя какое-то время Ник стал все меньше и меньше помогать по субботам, а вскоре и совсем перестал. Элейн заявила молчаливый протест: «Милая, меня постоянно спрашивают, как называется то, как называется это, а я ведь понятия не имею. Девочки справляются с этим куда лучше. В конце концов, мы же знаем — я не умею зарабатывать деньги».

О да, она это знала. Невозможно удержать даже маленькое издательство на плаву, не обладая деловой смекалкой. Нужно просчитать, что будет продаваться, а что — нет, уметь соразмерить риски и затраты с прибылью. Требуется ловко управляться с расчетами, а это всегда наводило на Ника тоску. Чаще всего он попросту закрывал на это глаза. Когда издательский дом «Хэммонд и Уотсон», несмотря на все усилия Оливера, наконец развалился, на складе остались залежи нераспроданных книг, они задолжали авторам и поставщикам, и то, что когда-то было небольшим издательством, славившимся книгами по топографии и путеводителями, превратилось в одно сплошное долговое обязательство.

На то, чтобы как-то прийти в себя, понадобился целый год. Ник был сдержан, но держался бодро. Что ж, бывали и хорошие времена. К тому же теперь у него масса полезных знакомств, и он много чего может сделать: писать для изданий о туризме, например о том, куда лучше поехать на выходные, путеводители, опять же, составлять… и тому подобное.

— Послушай, Оливер, а что, если мы…

— Нет, — ответил Оливер. — На сей раз без меня. Ничего личного. Просто рисковать деньгами, как в прошлый раз, я не хочу.

Элейн Оливер сказал:

— Мне очень жаль. Я должен был справиться. У меня такое чувство, будто я вас подвел.

С каких это пор, подумала она, кто-то мог справиться с Ником? Я сама должна была это пресечь. С этих пор все пойдет по-другому. Она почувствовала себя старше, жестче — и в то же самое время ощутила странный подъем

Она забирает с заднего сиденья свои бумаги и планшет-блокнот. И заходит в дом.

В открытые окна проникает летний вечер. Откуда-то сочится мелодия. Ник в оранжерее, с бокалом вина в руке, слушает легкую музыку. После трудного дня, значит.

Элейн входит в кабинет. Соня оставила на ее столе пачку писем — на подпись. На подносе еще письма и факсы — эти надо прочесть. Она собирает свои сегодняшние записки и сует в соответствующую папку.

На кухне она обнаруживает нацарапанные на доске записки от Пэм и Джима. Пэм закончила приводить в порядок бордюр, но ей требуются дополнительные указания по поводу живой изгороди и обрезки фуксий.

Джим сообщил, что газонокосилка опять засорилась, он вызвал механика и надеется, что успеет привести газон в порядок к субботе.

Элейн проходит в оранжерею — мозаичные окна притягивают взгляд. За окнами виден роскошный сад, освещенный лучами закатного солнца. Но Элейн лишь на секунду отвлекается на зрелище — голова ее гудит после сегодняшнего, и она может сосредоточиться только на Нике, который занимается ровно тем, чем она и предполагала. Он не услышал, как она приехала, но замечает ее, когда она входит:

— Привет! Ты вернулась? Я не заметил.

— Еще бы. Сделай-ка музыку потише. — И она принимается просматривать почту.

Ник повинуется. Встает, чтобы долить себе в бокал, и тут ему приходит в голову мысль:

— Налить?

Она кивает.

— У нас кончается белое австралийское, ну, вкусное, ты покупала. Надо бы еще взять.

— Спасибо, что напомнил, — говорит Элейн.

Ее ледяной тон не ускользает от Ника. Он осторожно смотрит на нее:

— Дочь звонила. Сказала, перезвонит.

— Угу.

Теперь Ник радостно хлопочет вокруг нее:

— Да не возись ты с этими несчастными бумажками. Расслабься. Такой чудный вечер. Вот что: давай я сделаю нам омлет и салатик, чтобы ты на готовку не отвлекалась.

— Да, почему нет, — говорит Элейн. И возвращается к письмам.

Ник тут же перестает хлопотать. Он украдкой смотрит на нее.

— Клиенты докучливые попались? — спрашивает он с профессиональным сочувствием.

— Многие клиенты, как ты выражаешься, докучливые. Если бы меня это беспокоило, очень скоро я ушла бы из бизнеса.

Ник меняет тактику. Не в последнюю очередь из соображений самосохранения.

— Сегодня ко мне прицепилась одна барышня — проверкой фактов, видите ли, занимается. Как давай придираться: могу ли я подтвердить то-то или дать ссылку на се-то? Помнишь статью, которую я написал для журнала о путешествиях, издаваемого «Нью-Йорк таймс»?

— И ты подтвердил?

— Ну, по большей части да, — говорит Ник. — Но сколько возни! Привязалась: «А теперь рассмотрим параграф два на гранке три…»

— Действительно, неприятно. — Тон Элейн по-прежнему спокойный и непроницаемый.

Она берет из пачки очередное письмо.

Стратегия Ника не помогла ему добиться желаемого, а именно переключения разговора на собственные насущные проблемы.

— И конечно же мне нужно было в библиотеку — найти что-нибудь об Изамбарде Брюнеле, инженере. Я всерьез намерен написать о нем книгу.

Элейн догадывается, что, скорее всего, журнал о путешествиях издательства «Нью-Йорк таймс» больше не станет заказывать Нику статей. Его отношения с редакциями долго не длятся: понятие «крайний срок сдачи статьи» он считает унизительным, а консультации с редактором — скучными. Да и носиться с книгой он не станет — маловероятно, что кто-то из издателей прельстится, ведь про Изамбарда Брюнеля уже столько написано, причем куда лучше, чем это мог бы сделать Ник.

За годы брака ей иногда приходило в голову, что Ника, наверное, стоит пожалеть. Но Ник не вызывал жалости, потому что явно не видел в этом никакой проблемы. Когда в его услугах в очередной раз переставали нуждаться, он беззаботно махал рукой: «Да ладно, все равно скука смертная, к тому же мне пришла в голову неплохая идея». Кажется, его энтузиазм стал профессией сам по себе.

«Настольные издательские средства — вот чем надо заниматься сегодня…У меня блестящая мысль: надо организовать дорогие экскурсионные туры по рекам и каналам для богатых американцев… Надо бы открыть справочный центр для туристов». Периодически эти планы выливаются в нечто большее, чем просто задумки, и Ник пытается искать потенциальных инвесторов. Но те оказываются до обидного несговорчивыми — начинают требовать какую-то штуку под названием «бизнес-план», и Ник тут же спасается бегством. Грандиозные замыслы блекнут и меркнут, и он принимается писать письма редакциям, выпрашивая заказ на книжную рецензию. Он постоянно погружен в свои размышления. Его эскапады непредсказуемы; вечно у него какие-нибудь неотложные нужды или срочные заказы. Но при этом он всегда в ладах с собой и миром. Так что жалеть его вовсе незачем.

Элейн замужем за Ником уже тридцать два года. Когда она смотрит на Полли, ее сильная, уверенная в себе дочь кажется воплощением всех этих лет. Теперь она не может и представить себе мир без Полли, не может вспомнить, как жила без Ника. Но сейчас именно Полли кажется самым постоянным и основным результатом. Полли неотвратима; сегодняшняя Полли — профессионал, оптимистка, востребованный сотрудник. Полли веб-дизайнер; ультрасовременная профессия, говорит она, но Элейн кажется, что такой она была всегда: живой, хлопотливой, стройной, подтянутой — взрослая женщина, поглотившая все свои прежние воплощения. Элейн приходится присматриваться, чтобы увидеть в ней малышку, девочку, девушку, женщину. Совсем другое дело Ник. Он словно бы и не изменился — так и остался слегка потрепанной временем версией себя самого в юности, иногда Ник кажется Элейн весьма странным.

Порой она задумывается: а почему она выбрала именно Ника? Почему его, а не кого-то другого? Ну, во-первых, потому, что мы выбираем себе в пару того, который оказывается рядом, когда время пришло. Молодые, они как звери во время весеннего гона. Когда тебе чуть за двадцать и гормоны бушуют, можно встречаться с кем угодно. То есть с тем, кто опять же оказывается рядом, но остаться с ним или с ней навсегда ты вряд ли готов. Хотя есть еще и любовь, но любовь — великий приспособленец. Ею всегда можно объяснить собственные потребности.

Ник появился, когда Элейн было двадцать шесть. Душа компании, всегда живой, веселый, добродушный, всегда готовый к приключениям, светившийся здоровьем и благополучием. У животных выбор партнера основан на внешних, физических данных, которые говорят о хороших генах. Ник же излучал качественные гены, если говорить чисто о внешнем облике. И Полли унаследовала его рост, форму лица и отличные белые зубы. Но, слава богу, не недостатки — отсутствие прилежания, усидчивости, лень, способность уходить от ответа. Полли сосредоточенна, сфокусирована, как говорят в ее профессии.

Вопрос сближения определенных людей в определенное время. Пересечения траекторий, так сказать. Пути Элейн и Ника пересеклись в шестидесятых — в те легендарные времена, когда быть молодым означало счастье. Теперь Элейн кажется, что Ник был намного младше нее. Даже в то время она чувствовала себя на задворках прогрессивного молодежного движения: читала о нем в газетах, наблюдала за компаниями сверстников, которые умели улавливать дух времени. И с Ником она познакомилась как раз в такой компании — на вечеринке; сама она скорее наблюдала за происходившим, чем участвовала. Но он ее заметил, стал искать ее общества — приятный, общительный, симпатичный парень на два года моложе ее, да ну ничего страшного. «Может, ему нужна мамочка», — пошутил кто-то из друзей — обидно, надо заметить. Пошутил. Элейн осторожничала: долгие месяцы их отношения были нерегулярными и неопределенными. Но затем они постепенно превратились в привычку, появилось невысказанное убеждение, что это, должно быть, насовсем. Как-то, за обедом в пабе, он сказал: «Слушай, честно говоря, нам надо пожениться… согласна?» Так она стала жить с Ником.

Иногда Элейн чувствует, что он так и не повзрослел. То, что так подкупает в двадцатипятилетнем, в сорокалетнем выглядит уже не так, а уж если ему пятьдесят восемь, и вовсе раздражает. Если раньше она заблуждалась по поводу каких-то вещей, то с течением времени стала раздражаться, но раздражаться умеренно и тихо — скорее терпеть и принимать. Могло быть и хуже, думала она, он мог оказаться пьяницей, мошенником или бабником. А так просто бездельник и не такой рассудительный, как хотелось бы.

Он теперь на обочине ее жизни, вдалеке от самого важного. Она спит с ним в одной постели, они часто едят вместе, но от прогрессивной, поступательной деятельности далек. Телефонные звонки, факсы, консультации с Соней и Джимом, практические советы студентам, проходящим стажировку в ее владениях, ее время и энергия — все это проходит мимо него. Он имеет лишь смутное представление о ее консультациях с клиентами и о том, что готовится к изданию ее очередная книга. «Куда-куда ты едешь? В Уорвик? Там рядом канал, ты непременно должна на него посмотреть. Самый длинный в стране каскад шлюзов — подумать только!» Книгами он не интересуется принципиально — после того, как несколько лет назад неосмотрительно этим заинтересовался. «Знаешь, мы можем делать это сами. То есть я могу. Настольные издательские средства, знаешь ли. И без всяких посредников. Просто… Хорошо, хорошо, мне это просто пришло в голову… забудь».

О нет, подумала она. Ни в коем случае. Проходили. Больше не хочу. К тому же книги — это моя компетенция.

Солнце садится. Сад озаряется закатным сиянием. Элейн улучает момент и пристально, оценивающе рассматривает сад. На следующий год неплохо будет посадить вдоль тисовой изгороди поздние тюльпаны — немного оживить темный угол. Она возвращается к письмам. Дело почти сделано — одна стопка для Сони, вторая — те, на которые она должна написать ответ лично. Приглашение выступить на литературном фестивале: дать согласие — книги будут лучше продаваться, и потом лишнее появление на публике не повредит. Приглашение почетным гостем на вручение премий лучшим студентам-садоводам сельскохозяйственного колледжа — тоже ответ положительный по тем же причинам. Какая-то семейная пара из Шропшира приглашает ее посетить свой сад («…мы понимаем, это не совсем то, чем вы занимаетесь, но нам бы так хотелось пригласить вас в гости…»), помимо прочего, письмо содержало четыре страницы нудных теоретических выкладок касательно садоводства — они хоть знают, сколько стоит ее консультация, да и вообще это неприлично. Позвонить Соне, пусть занимается. Факсы от клиентов, факсы от поставщиков, неизбежная стопка рекламных буклетов и проспектов, которые хоть и в последнюю очередь, но просмотреть надо — вдруг что-нибудь стоящее.

Ник долил вина в бокалы и собирается плюхнуться обратно.

— Что там омлет?

— Омлет? — удивляется Ник. — Ах да. Омлет и салатик. Точно. Пойду сделаю.

— Хорошо, — говорит Элейн. Выбирает из пачки рекламу нового удобрения, просматривает и выбрасывает в мусорную корзину.

Ник все еще стоит возле нее.

— Что?

— Да ничего. Просто… ты в какой-то момент стала странно похожа на Кэт. Ладно, пошел заниматься ужином.

Он уходит.

Замечание мужа ее весьма раздражает — она не может… или скорее не хочет понять — почему? Она совсем не похожа на Кэт — и никогда не была похожа, оттого-то Ник и счел это «странным». Они оба знают, что она и Кэт были не похожи, ни за что не скажешь, что это — родные сестры. Тем не менее Элейн знает, что имел в виду Ник. Она сама видела это в зеркале. Какая-то генетическая причуда. Что-то в линии губ. Неуловимое выражение лица. Тогда как обычно казалось, что общих генов у них с Кэт нет совсем.

Странно, что Кэт осталась жить именно так — в линии чьих-то губ. Что бы об этом сказала она сама? Что-нибудь банальное, может быть, попыталась бы пошутить.

И ухмыльнулась бы кривой ухмылкой. Надо же, думает Элейн, остаться на Земле вот так — в линии губ, в уголках моего рта. И в моей памяти. И — уверена — в памяти Ника; конечно, в памяти Полли и многих, многих других. Много разных Кэт. Личных, персональных Кэт. Она теперь рассыпалась на фрагменты. Люди не умирают — они остаются жить в чужой памяти.

Теперь ей видится странное сходство между тем, как Кэт присутствует в ее сознании теперь, и ее детством, в котором Кэт была неотъемлемой, но не особенно важной частью домашней обстановки. Тогда из-за одной лишь разницы в возрасте она всячески отделялась от сестры. Двенадцатилетний ребенок не играет с шестилетним — да и не со всяким сверстником тоже. Шестнадцатилетнего подростка десятилетки не волнуют. Элейн вспоминает закрытую дверь своей комнаты, натянутую атмосферу семейных праздников. Время, состоявшее из долгих лет, когда Кэт являлась лишь скучным и надоедливым «хвостиком», временами — поводом для ревности, локальным природным явлением, на которое не следует обращать внимания. Она получала куда больше родительского внимания: «Не забывай — ей всего пять… семь… девять…» Ее существование означало, что в семье долгое время будет не все гладко — кому-то постоянно будут требоваться забота, помощь, силы других.

А потом все внезапно кончилось. Кэт выросла. В один прекрасный день из утомительного довеска она превратилась во взрослого человека. Оперилась, отрастила крылья — или, скорее, полностью изменилась. Стала девушкой. Из куколки появилась бабочка — фея, эльф, худенький, но исключительно привлекательный, сорванец. Стала стройной, живой, длинноногой, с точеным телом и остреньким личиком: тонкий, изящный носик, серо-зеленые глаза, высокие изогнутые брови и шапка темно-русых волос — сочетание, притягивавшее взгляд; не случайно, когда она входила в комнату, все тут же оборачивались и смотрели, смотрели — с удивленным интересом, вниманием, удовольствием. А она и понятия не имела. Точно так же, как не имеет понятия о своей красоте букет цветов, картина на стене, драгоценный камень — словом, то, что привлекает, что на секунду поднимает настроение.

«Вы совсем не похожи, — все чаще стала слышать она. — И не скажешь, что сестры». Лучше бы про себя подумали и промолчали.

Ник возится на кухне. Элейн слышит, как гремят кастрюли и тарелки в его неловких руках. Она все еще в оранжерее — перебирает последние письма, наименее достойные внимания, мыслями же блуждает где-то еще — в другом времени, в другом месте, — и все из-за реплики Ника. Конечно, он этого не хотел. Просто такой была его манера выражаться. Это же Ник — каждое его слово может считаться отягчающим обстоятельством само по себе.

Она слышит голос матери. Что не совсем обычно: сейчас она почти не думает о матери, долгие годы почти не вспоминала о ней.

— Наш гадкий утенок превратился в прекрасного лебедя, — говорит мать. — Посмотри на нее!

И Элейн, которая приехала домой на каникулы (она училась в колледже), смотрит и видит: да, так и есть.

— Говорят, ей стоит подумать о том, чтобы пойти учиться на актрису, — продолжает мать.

Элейн мгновенно раздражается. «Как всегда! — думает она. — Типично для мамы. Банальная мысль».

— Почему? — отрезает она.

Мать снова начинает бормотать глупости. Она стала побаиваться Элейн, но так и не научилась вести себя осторожнее.

— Ну, она такая хорошенькая, — наверное, поэтому.

— А Кэт умеет играть?

Мать вспоминает о второстепенной роли в школьной рождественской постановке — и вообще, раз есть театральные школы, значит, играть можно научиться?

И вскоре Кэт пошла в театральную школу — может, из-за матери, а может, из-за остальных с их глупыми советами, — а толку? Но к тому времени матери уже не было в живых.

Проблема мамы была в том, думает Элейн, что она принимала все за чистую монету. То есть буквально. Если уж совсем честно, у нее были упрощенческие взгляды на жизнь. Впрочем, она не виновата. Строгое воспитание, жизнь, посвященная дому и семье. И папа, которого все устраивало, — разве нет? Что-то не припомню, чтобы в семье что-то обсуждали, кроме, разве, в какой цвет покрасить стены на кухне или куда поехать летом. Им этого хватало, они и не стремились к большему. Мама ухаживала за Кэт и мной, готовила пищу и следила за тем, чтобы дом походил на картинку из журнала для домохозяек; папа ходил на работу, приносил зарплату и зарабатывал пенсию. И все были довольны.

Нет, я вовсе не отношусь к ним свысока — просто стараюсь быть объективной. Я вижу их такими, какие они есть, и это не означает, что я их не любила. И да, я знаю, что так живет большинство — что с того? Я всего лишь смотрю на них беспристрастно. Мама была хорошей, просто немного ограниченной.

И она умерла. В сорок три. Никто даже не предполагал. Хотя это-то как раз естественно.

Помню, как Кэт первый раз позвонила мне: «С мамой что-то ужасное». Так я обо всем узнала. После этого прошло всего несколько месяцев — четыре, шесть? Я приезжала домой так часто, как могла, но я тогда была страшно занята на своей первой работе, даже на выходных, и потом, дома была Кэт.

Я знаю, ей было всего шестнадцать. Но она всегда была ближе к матери, чем я. Она волновалась, ведь в том году ей предстояло заканчивать школу, — волновалась задолго до того, как заболела мать. Конечно, позднее она могла пойти в колледж после шести классов, ну, или еще куда-нибудь в том же духе. Тем не менее не пошла.

Это я занималась похоронами — так? Теперь-то я смутно помню, но иногда какие-то обрывки нет-нет да и всплывут в памяти. Как папа сидел с «пустым» лицом и ничего не делал — он явно пустил все на самотек. Как я сказала: «Ладно, не беспокойтесь, я этим займусь». Как звонила в церковь и в похоронное бюро — хлопотать насчет похорон. В двадцать два года и не знаешь толком, как разговаривать с подобными людьми, но в итоге все получилось. Помню даже чувство некоторого удовлетворения — мне подумалось: раз я с этим справилась, то с остальным и подавно.

Сама Кэт все это время была точно чумная. Почти не разговаривала. И подурнела. Точно ее задули, как свечу. И стала обычным подростком, угловатым, с мартышечьим личиком. Около года она такой оставалась, а потом постепенно наружность вернулась к ней, люди вновь стали заглядываться, теперь и мальчишки тоже, конечно. Естественно, она очень быстро отбилась от рук. Папа жил как робот — день за днем просто делал то, что надо было делать. А потом он сошелся с соседкой, Дженни Питерсон, или скорее она с ним, и они поженились.

Кэт говорит: «Я не могу жить с папой. Дженни меня не любит». Она говорит это снова и снова, каждый год. Говорит совершенно отчетливо — ее голос звучит спокойно и как будто издалека. И больше ничего. Как бы Элейн ни прислушивалась, она слышит только это.

А что ей ответила я?

Послушайте, не могла же я пустить ее пожить к себе? Я и так снимала в Чизвике комнату на двоих и экономила каждый пенни на первый взнос по ипотечному кредиту. К тому моменту ей исполнилось девятнадцать. Мы были точно с разных планет, и уже не в силу разницы в возрасте, — разные вкусы, склонности, все. Мы бы друг друга просто не вынесли. И не то чтобы у нее не было друзей. У Кэт всегда были друзья — толпы друзей.

Я постоянно общалась с ней — разве нет? И это оказалось непросто — при ее-то жизни перекати-поля. Никогда нельзя было с точностью сказать, где она будет и что станет делать на следующей неделе. Наступил период учебы в театральной школе. Впрочем, надолго ее не хватило. Какое-то время она взахлеб говорила об этом, а вскоре выяснялось, что учебу она забросила. «А, учеба О, мне там не понравилось. Знакомые пригласили меня пожить в Брайтоне».

Это было в шестидесятых. Кэт подходила шестидесятым — шестидесятые подходили ей. Делаешь, что хочешь, а остальное пусть горит синим пламенем. Климат самый благоприятный — для нее было самое лучшее время, чтобы быть молодой. А вот для меня — нет. Трудолюбие и достижения тогда никого не интересовали. Как, собственно, и ландшафтная архитектура. В те времена заниматься этим означало обслуживать старичков владельцев приусадебных участков или дам средних лет из какого-нибудь Глостершира. Кэт порхала туда-сюда — если честно, я понятия не имела, чем она занималась добрую половину того времени; я же, напротив, всегда знала, кем хочу стать и что делать.

Конечно, я за нее беспокоилась. Естественно. Но ведь к тому времени она стала совершеннолетней, взрослой. И не мне было ей указывать, что делать, а чего не следовало бы. Пусть больше никого не оставалось — папа очень скоро самоустранился от воспитания младшей дочери. И стоило мне начать говорить что-нибудь в назидательном тоне, она тут же ловко увиливала от разговора.

«Как ты предвзята! — говорит Кэт. — Неужели я проделала весь этот путь до тебя, только чтобы услышать, что мне надо подстричься? Будь добрее. Слушай, я учусь водить машину — представляешь?»

Деньги, унаследованные от матери, Элейн потратила на первый взнос на квартиру. И посоветовала Кэт сделать то же самое, но она совету конечно же не вняла. Еще бы! Она жила то там, то сям — куда занесет. Комната в доме знакомых, квартира с кем-нибудь на пару, койка у друзей. Один бог знает, что сталось с ее деньгами. Полагаю, она просто брала понемногу, пока они не кончились совсем. Не то чтобы она была расточительной. По меньшей мере, не в общепринятом смысле этого слова.

Кэт на пороге. Точнее, на пороге — огромный букет, целая охапка лилий, сквозь которую выглядывает довольное, сияющее лицо Кэт: «Сюрприз! Когда я проснулась, то поняла, что непременно должна вас увидеть!» А Элейн может думать лишь о том, что все это великолепие стоило по меньшей мере двадцать фунтов… и через каких-то несколько дней вся красота завянет.

Конечно, я этого не сказала. Во всяком случае, именно в такой форме. Намекнула, может быть: она часто сидела без денег — и без работы. Определенно, я пробормотала что-то в знак протеста.

Когда Кэт вот так упрямится, меня не покидает странное чувство чьего-то безмолвного присутствия, некоего «адвоката дьявола». Элейн точно знает, как обстояло дело, что случилось, кто и что сделал, но теперь все чаще оказывается, что она не видит связной цепи событий — воспоминания путаются, искажаются. Как будто бы факты внезапно вышли из-под контроля.

Из кухни зовет Ник. Через пару минут омлет будет готов.

Элейн встает, относит бумаги в кабинет, заглядывает в туалетную комнату на первом этаже. Там она бросает взгляд в зеркало, выискивая в своем лице черты Кэт — и не находит. Губы вновь стали ее собственными. Вдобавок то, что она видит в зеркале, ей определенно нравится — лицо, ставшее с возрастом куда более привлекательным, чем в юности. То, что никогда не было хорошеньким, стало красивым. Изящный нос и подбородок, выступающие скулы, широко расставленные глаза. Густые темно-русые волосы, едва тронутые сединой. Красиво старею, думает Элейн, вот что бывает, когда любимое занятие приносит плоды… не говоря уже о том, что работать доводится на свежем воздухе и заниматься умеренным физическим трудом. Воодушевленная, она отправляется на кухню, где ее ждет Ник.

Омлет получился жестким, а салат — безвкусным. Ник так и не научился готовить. Тем не менее он подает на стол с таким видом, будто ее ожидал королевский пир:

— Угощайся! И я открыл бутылочку красного. Давай наслаждаться жизнью!

Они принялись за еду. Ник разглагольствует об Изамбарде Кингдоме Брюнеле, и о трудностях, возникших при строительстве парохода «Великобритания», при этом вспоминает, что хотел напомнить ей, что завтра его машина отправляется в сервис — надо поменять выхлопную трубу, — можно он возьмет ее автомобиль? И тут же перескакивает на размышления о новой серии туристических справочников по геологическим эпохам на территории страны:

— Лейас от Йоркшира до Дорсетшира, кембрий в Уэльсе… конечно, мне понадобится команда исследователей.

Элейн слышит его, но внимание ее приковано к собственным заботам. Обдумыванию сегодняшнего заказа, планам будущей работы и прочим, более мелким, нуждам. Королевские лилии на фоне ограды из тесаного, уложенного без раствора камня сменяются мысленным проговариванием будущего неприятного разговора с чересчур расчетливым поставщиком комплексных удобрений; зрелище рябины китайской в саду — воспоминаниями о том, как они с Полли бродили по Коббу на курорте Лайм Реджис; она всегда вспоминает об этом, когда смотрит на расписанное цветами блюдо, красующееся теперь на комоде, — блюдо она привезла оттуда. Полли восемь с половиной, на ней розовые шортики и футболка. «Можно мне шоколадку?» — клянчит она. Элейн же раздумывает, стоит ли тратиться на фарфоровое блюдо Викторианской эпохи, которое она присмотрела? «Можно?» А Ник где? Почему не занимается ни фарфором, ни шоколадкой? Но Ника нет, и на этом воспоминания обрываются. Должно быть, вскоре она вернулась в антикварную лавку и купила блюдо, но самого момента покупки не помнит, как не помнит и того, получила ли Полли вожделенную шоколадку. Наверное — это же Полли.

Теперь она видит новое воплощение Полли — та точно уменьшилась: ей годика четыре или около того. Она танцует. Пляшет с Кэт в гостиной еще их прежнего дома. Играет музыка — магнитофон, радиоприемник? Элейн даже слышит слова песни: «Начинаем мы хоровод, мы хоровод, водить хоровод». Мелодичный, подкупающий своей безыскусностью мотив. На их лицах — восторг, улыбки и полная отрешенность. Полли смотрит снизу вверх на Кэт, и они снова принимаются кружиться. Так бы они и танцевали до скончания веков.

Определенно глицинии для того особняка в Суррее — но вот стоит ли сажать лук? Завтра она должна поработать над новой книгой, которую ей предложили написать, позаниматься с Пэм, встретиться со своими бухгалтерами. Ник все еще разглагольствует, и ее размышления прерываются — она принимается пристально рассматривать его левое ухо, воскрешая в памяти их первую брачную ночь, а точнее, утро после первой брачной ночи: она проснулась и обнаружила, что с удивлением созерцает розовую завитушку, лежащую на подушке рядом с ней. Раньше ей ни разу не доводилось разглядывать чужое ухо так близко и так пристально; так вот, значит, что такое брак, подумалось ей тогда.

Теперь же она почему-то принимается раздумывать, смогла бы она отличить ухо Ника от уха кого-нибудь другого. Узнает ли она его, если увидит отдельно от всего остального? Скажем, если его пришлют в конверте, как, говорят, делают похитители людей.

— Конечно, путеводителей сейчас масса — вроде «прогулки по…», — говорит Ник, — но тематические — это будет нечто новое. Потом можно будет продолжить — исторические, ботанические, да мало ли еще какие… — Он замолкает. — Почему ты так на меня смотришь?

Элейн отгоняет прочь мысли, вызванные созерцанием его уха, и вопросы, возникшие с ними, тоже.

— И кто же будет совершать эти «прогулки» — ты сам?

— Да времени нет. Наверное, нужна целая команда. Может, девушки, которые работают в саду…

— Нет.

— Конечно, надо будет подумать о деньгах на мелкие расходы…

— «Девушки, которые работают в саду», как ты выражаешься, — это студентки, изучающие садоводство, а не просто наемные работницы. — Элейн встает. — Кофе хочешь?

— Да, если сваришь. Завтра планирую устроить небольшую рекогносцировку на местности. Тут поблизости. Только чтобы идеи появились. Так что не против, если я возьму твою машину?

— Против. Мне надо будет съездить в супермаркет. Если, конечно, этим не озаботишься ты.

Ник больше не настаивает, как собирался до этого. Он лишь меняет тактику:

— Не беспокойся. Съезжу, когда мою починят. На самом деле надо бы подумать о том, чтобы сменить мне машину. Эта уж слишком часто ломается.

— И на что же мы ее заменим?

— Да вот, я подумал, неплохо было бы прикупить новую модель «рено», знаешь, как в рекламе. Красную. Всегда хотел красную машину.

— Я не спрашиваю: на какую машину? Я спрашиваю: на какие деньги?

А вот это уже чересчур. В семье существовал негласный договор: не упоминать, что счета в этой семье оплачивает Элейн. По крайней мере, сам Ник предпочитает об этом умалчивать.

Он корчит гримасу. Пожимает плечами. Она зовет это «взгляд побитого щенка». Лет двадцать назад это ее обезоруживало, но теперь этот взгляд потерял над ней былую власть.

Элейн принимается варить кофе. В кухне воцаряется тишина: видно, что хозяйка здесь не только готовит еду, но и работает. Повсюду имеются доказательства этого: на висящей на стене доске — записки от сотрудников фирмы, рекламные плакаты книг самой Элейн, на подоконнике — поддерживающая рамка, горшки с тем-то и сем-то, медный кувшин, наполненный цветами ириса сибирского. Так что Элейн не чувствует этой тишины — все кругом говорит о работе. Запись на доске напоминает ей, что скорее надо сменить газонокосилку, чем злополучную машину Ника; ирисы вызывают в памяти мысль о том, что заказанные луковицы запаздывают. Но все эти мысли протекают на фоне тяжких раздумий о том, что случилось, чего не случилось, да и о жизни в целом. Она чувствует раздражение, напряжение и усталость и даже легкое негодование. Молча ставит кружку кофе перед Ником, в то же самое время говоря про себя: тебе хорошо, ты спокоен. Ты во мне уверен.

И всегда прежде всего был уверен во мне. Но ты ошибался. Я не такая, какой, может быть, казалась. Иногда я была совсем, совсем далеко от тебя. Особенно однажды. Имей в виду. Зазвонил телефон.

— Я подойду, — твердо сказала Элейн.

Это Полли.

— Наконец-то! Еле дозвонилась… — И Полли пускается с места в карьер.

Элейн представляет ее — как она, закинув ноги на диван, сидит в своей маленькой квартирке в Хайбери (ипотека стоит немерено, но там так классно, и от метро две минуты). У Полли выдался трудный день на работе, она выжата как лимон — никто и подумать не мог, что новые клиенты окажутся такими въедливыми, — она как раз собиралась сходить куда-нибудь с друзьями расслабиться. До выходных она позвонит снова, может, заскочит на обед в воскресенье, а сейчас просто звонит узнать, как дела — «бешеная неделя была, берегите себя, пока».

Голос Полли наполняет кухню, точно послание с другой планеты, — в определенном смысле так оно и есть. Элейн достаточно осведомлена о жизни дочери: она много работает и умеет отдыхать, она целеустремленна и вкладывает всю себя в любое дело, за которое берется. Полли — веб-дизайнер тридцати лет. К тридцати четырем она собирается открыть собственное дело и подумывать о ребенке. Правда, у предполагаемого ребенка пока нет отца, но всему свое время. Элейн ловит себя на мысли, что ей нравится стратегический подход дочери к жизни. Годы расписаны по месяцам, цели и их достижение; новый ковровый настил для квартиры, когда повысят зарплату, новая работа — к следующей весне, порвать с Дэном к Рождеству, если отношения зайдут в тупик. Именно подобный подход предполагают потенциальные работодатели, когда задают на собеседовании вопрос: чем вы предполагаете заниматься через пять лет? Или, может быть, подобные вопросы и сформировали мировоззрение ее, Полли, поколения? Сама Элейн в тридцать лет боялась даже предположить, чем будет заниматься через пять лет… или, скорее, чувствовала, что думать об этом — значит искушать судьбу. Разумеется, она не смогла бы дать уверенного ответа, признаться хотя бы в каких-то устремлениях — ее бы подняли на смех. Она не может не восхищаться этой смесью прагматизма и положительных намерений; подобная атмосфера подошла бы и ей. Хотя сама она преуспела благодаря тяжелой работе и предприимчивости, но не расчетливому карабканью вверх.

— Полли по уши в делах? — улыбается Ник. И усмехается: — Она мне уже рассказывала. Работает на какую-то крупную контору, да?

У Ника Полли всегда вызывала добродушное изумление — что в шесть лет, что в шестнадцать. Сама же Полли с годами стала относиться к отцу терпимее, хотя и не без брюзжания: так относятся к шалопаю, старшему брату. Снует вокруг. «Па, ну у тебя и бардак на столе, надо бы убраться». Обозревая его, кривит губы, не одобряет: «Ты что, этот галстук не идет к этой рубашке». Это означало, что она его любит: если Полли было плевать на человека, она не стала бы с ним возиться. И Ник, который точно так же, с превеликим удовольствием, взваливал на плечи других то, что не горел желанием делать сам, нисколечко не возражал. Теперь Полли заполняет ему декларации о подоходном налоге — кое-как, но справляется. Заставляет его принимать какое-то китайское народное средство от сенной лихорадки, а недавно буквально вынудила записаться в фитнес-клуб. Скрытое раздражение сменилось своего рода покровительственным отношением, точно он являлся давно испорченным, но дорогим и любимым, существом. Элейн подобное отношение раздражает, ей чудится в нем нечто противоестественное.

«Знаете, что самое главное, когда приезжаешь домой, — говорит Полли всякий раз, когда соблаговолит заскочить домой на ужин с ночевкой или на обед, — то, что все должно оставаться так, как было. Понимаете? Нет, разумеется, вы можете повесить новые шторы, если вам так захочется, ну, в пределах разумного, конечно, но в целом все должно быть таким, как прежде. Мне нужен контакт с домом, понимаете? Конечно, я законченная эгоистка, но вы же не возражаете, правда, мам? Ну, мелкий ремонт я еще прощу — в ванной, скажем, даже неплохо бы что-то поменять, — но никаких радикальных перемен, хорошо? И не вздумай превращаться в энергичную старушку, мам! А если папа станет носить фланелевые брюки и твидовый пиджак, я его убью».

Элейн эта мантра всякий раз трогает — и одновременно вызывает некий молчаливый протест. Ладно, ладно, думает она, тебя поняли. Но не стоит так беспокоиться, право слово. Господи, совсем не стоит. Единственные сколько-нибудь радикальные изменения в этом доме коснутся разве что устройства сада или обновления офисной техники — впрочем, к этому, полагаю, ты отнесешься вполне положительно.

Ник допил кофе. Теперь он принимается листать газету в поисках программы телепередач. Элейн достает телефонную книгу и тянется к аппарату, чтобы придвинуть его поближе. Нужно связаться с клиентом, до которого можно дозвониться только по вечерам. Ник глядит на нее через стол:

— Кстати, ты мне напомнила. Глин звонил. Завтра он ждет твоего звонка.

— Какой Глин? — спрашивает она — А… Глин.