Фотография

Глин и Кэт

Время — предмет изучения Глина. И повод для беспокойства. На часах двенадцать сорок пять, Глин сидит на склоне дорсетского холма, а в два у него семинар в университете, куда ехать больше часа. Так что ему бы поспешить, но вместо этого он сидит тут и предается мрачным размышлениям о времени.

Время — важнейший инструмент его профессии, думает он. Не будь времени, все превратилось бы в хаотичную, непонятную мешанину вещественных доказательств, беспорядочных и запутанных, какими они были и до раскопок. Время. Вот оно, необходимое связующее звено. Вот что мешает всему происходить одновременно. Первые археологи занимались установлением хронологической последовательности, что неудивительно.

В воздухе, на уровне глаз, зависает пустельга. Внизу, в отдалении, сложный узор зеленых полей прерывается большим, длинным зданием с высоченной трубой. В девятнадцатом веке, припоминает Глин, в этом здании была мельница, а теперь строятся элитные квартиры. Прямо у его ног убегают вдаль выступы, в одном из них он узнает почти сровнявшийся с землей вал крепости железного века, ради которого, собственно, он здесь. Глин пишет статью, а на этом холме — давненько он тут не был — можно найти кое-что полезное.

Наблюдая за пустельгой, он вспоминает Кэт. Когда-то они приехали сюда вместе, и в воздухе зависла точно такая же птаха. Кэт ее заметила. «Смотри, и не шелохнется, — сказала она тогда. — Ветер дует, а ей хоть бы что — висит себе. Как у нее так получается?» И сегодня Глин видит другую птицу, видит волосы Кэт, брошенные ветром на ее лицо, чувствует ее руку на своей. «Смотри! — говорит она. — Смотри!»

И Глин отвлекается от размышлений о времени; он замечает, что поток его наблюдений, бездумный и свободный, — отличный пример хаотичной, спонтанной мыслительной деятельности. Он знает достаточно о теориях долговременной памяти, чтобы определить: то, что он узнал мельницу и остатки крепости, относится к семантической памяти, которая отвечает за факты, слова другого языка. Сведения всплывают в памяти самостоятельно, без контекста. Он просто знает, и эти знания, наряду с прочими, делают его человеком мыслящим, и, по его глубокому убеждению, мыслящим куда продуктивнее многих других. Тогда как образ Кэт, вызванный в его памяти созерцанием зависшей в воздухе пустельги, — работа эпизодической памяти, которая у каждого своя и обусловливает знания человека о самом себе. Без нее нас ничто бы не связывало с этим миром, и мы стали бы сродни душам в чистилище. Подобные проблески воспоминаний делают нас цельными и обозначают течение нашей жизни. Они говорят нам, кт́о мы.

Глин встает. Внутренние часы то и дело напоминают ему о семинаре. Пустельга вдруг подается в сторону и стремительно пикирует вниз. Глин направляется к своей машине. Он узнает ее благодаря той же семантической памяти и может водить, потому что полезные навыки хранит память механическая. Без нее мы бы попросту не могли ничего и, онемев от изумления, пялились бы на руль.

Как все ненадежно, думает Глин, уверенно двинувшись вниз с крутого холма. Как она ненадежна, эта цепочка автоматических процессов, необходимых для ежедневной жизнедеятельности, происходящих одновременно. И правда, обдумывая эту мысль, Глин успевает замечать различные мелочи, связанные с этим местом, ради которого он сюда и пришел. Он визирует валы и пытается определить, где был вход в крепость. Сравнивает с прочими развалинами кельтской эпохи. Но эти мысли пронизаны чем-то еще. Не какой-то умственной деятельностью, а скорее состоянием, ощущением. Все время включается эпизодическая память. Вот он уже вспоминает, как они с Кэт устроились тут, чтобы перекусить сэндвичами, как она заметила в траве орхидею и завопила: «Смотри! Красота какая!», как внезапно припустивший дождик заставил их стремглав бежать к машине.

А когда это было? Ни семантическая, ни эпизодическая, ни механическая память не могут ответить на этот вопрос. Определенно, мышление отвергает само понятие хронологии. Ибо оно противоестественно. Его придумали извращенцы-хронисты еще в ветхозаветные времена.

Что еще происходило тогда в жизни Кэт? Глин садится в машину и заводит двигатель. Теперь, когда он все знает, в образе Кэт, которую он вспоминает, мелькает что-то темное, мрачное. Неприятное. Может быть, как раз в то самое время она ему изменяла? Может, наблюдая за пустельгой и любуясь орхидеей, она думала о Нике?

Прошло уже несколько недель с тех пор, как он обнаружил фотографию. Это событие стало точкой отсчета. Время точно разделилось надвое. «До» фотографии — эпоха невинности и покоя, если можно так выразиться. И «после» — как теперь, когда на все приходится смотреть холодным, разочарованным взглядом.

Ну, не то чтобы на все. Лишь на собственный брак. Что немало. Он успокоился. Бурлящий гнев сменился спокойной целеустремленностью. Он должен хорошенько вспомнить годы, прожитые с Кэт, пристально рассмотреть каждый аспект их совместной жизни и сделать соответствующие выводы. Чтобы выяснить, была ли измена единственной. Если да, что ж, хреново; если же она изменяла ему все время, значит, его репутация полетит к чертям. Он больше не сможет называть себя наблюдательным и проницательным человеком. И самое худшее — все его воспоминания о прошлом окажутся сплошной ложью.

Сейчас Глин составляет дневник событий того периода. Где он был, когда и сколько времени. И далее пробует установить, где в то время была Кэт, что она делала. Насколько это возможно. Что, как выясняется, практически невозможно: найти, чем он занимался в то время, можно, покопавшись в документах, но поиск оказывается более долгим и трудоемким, чем он себе представлял, а прошлое Кэт и вовсе ускользает, и приходится расспрашивать других.

Встреча с Оливером Уотсоном оказалась, по сути, бесполезной. Но не совсем. Ту женщину, Мэри Паккард, в свое время надо будет разыскать, и, быть может, она расскажет ему больше. Но, в общем и целом, толку от него не было никакого. Это как проехать через всю страну в архив, только чтобы обнаружить, что хранящийся там документ совсем не то, что тебе было нужно.

Текущая же цель — найти и расспросить тех, с кем Кэт больше всего общалась в то время: друзей, которые могут согласиться дать свидетельские показания, мужчин, с которыми у нее могла быть связь. Конечно, напрямую вопрос не задашь. Не станет же он спрашивать: «Вы, часом, не знаете, не погуливала моя покойная супруга? А может, вы и сами с ней в свое время того, а?» Он будет осторожен. Он будет ходить вокруг да около и задавать наводящие вопросы. Являться под благовидным предлогом и аккуратно прощупывать почву. Он и так все поймет — в ту же секунду, как наткнется. Почувствует по модуляциям голоса, по смене интонации, по заминке в разговоре, по уклончивому ответу. В конце концов, его специально учили искать значимые опущения. Глин всегда знает, когда отсутствие сведений должно навести на мысль, и распознает малейший намек на пропуск в рассказе.

Хорошо. Теперь что касается списка свидетелей. Ему понадобится уйма материала: дневники, телефонные книги, газетные архивы и личные расспросы. Надо будет выяснить, как звали женщину, заправлявшую галереей в Кэмдене, отыскать информацию о центрах ремесел и фестивалях искусств, в которых некогда принимала участие Кэт. Ему понадобятся терпение и все его профессиональные навыки. Страха нет. Скорее Глин ощущает прилив новых сил. В конце концов, это его стезя. Что-что, а поиск информации удается ему лучше всего.

Но начинать надо с себя. Основной ресурс Глина — прохудившийся сосуд собственной памяти. Иногда она и правда кажется ему старым дырявым ведром с проржавевшими швами. Или ему видится огромный манускрипт, от которого осталась лишь горстка обуглившихся фрагментов, точно ему придется восстановить текст Евангелий по останкам рукописей Мертвого моря.

Глин составляет списки. Роется в папках и старых ежедневниках, выясняя, где и когда он был за десять лет супружеской жизни. Вот тут и приходится выжимать максимум из прохудившегося сосуда и полуистлевших листков. Глин вспоминает, что летом 1986 года, когда большую часть сезона он провел, исследуя исторические колебания плотности населения и дни напролет просиживая в Британской национальной библиотеке, Кэт помогала в организации некоего музыкального фестиваля. Во всяком случае, так она говорила, тоже почти не бывая дома. Ей часто звонил какой-то мужчина, один из организаторов. Глину даже чудится его голос. «Алло! Скажите, я могу услышать Кэт? Это Питер из Уэссекса. Я по поводу фестиваля… Пожалуйста, передайте ей, что я звонил».

Фестиваль занесен в список Глина. Кажется, 1986 год начинает обрастать плотью. Этот Питер тоже в списке. Имя подчеркнуто.

Расследование занимает все свободное время Глина, а также изрядную часть времени оставшегося, которое, строго говоря, свободным не назовешь. Вместо того чтобы просматривать документы на кафедре или готовиться к лекции, Глин копается в старых папках. Во время собраний он тоже не может думать ни о чем другом. И теперь, сидя в машине и направляясь в университет, чтобы провести семинар, он сосредоточенно обдумывает дальнейшую стратегию. Да, он ведет себя как одержимый, и прекрасно это осознает. Но для него это нормально: если Глин что-то задумывал, он всегда становится одержимым. Стопроцентная одержимость — это его рабочий метод; без этой одержимости не было бы известности, многочисленных книг и статей.

Добравшись до университета, Глин бросает машину и спешит в свой кабинет, где у дверей уже ждет горстка студентов. Он мгновенно переключается, становясь милейшим человеком, извиняется за опоздание и грязные туфли (видите, я уже успел поработать) и широким жестом приглашает всех в кабинет. Время углубиться в аграрные реформы шестнадцатого столетия; к делам насущным вернемся позже.

Кроме поиска фактов и розыска свидетелей у Глина есть и более глубокая задача. Он думает, что ее можно назвать поиском мотивации. Нужны мотивы. Почему он женился на Кэт? Почему (честно и откровенно) Кэт вышла за него? И самое главное, отчего Кэт изменяла ему с Ником? И с остальными, если таковые были.

Почему? Почему? Почему? Мотив — вот что ему надо. Мотив все прояснит. Мотив все объяснит. А может, отчасти и утешит.

А находить мотивы он умеет. Ландшафт таит в себе сотни спрятанных, закодированных мотивов. Местность выглядит так-то и так-то потому, что люди рубили лес, чтобы строить корабли, или же расчищали территорию для овечьих пастбищ, если был спрос на шерсть. На земле остаются шрамы, следы человеческой алчности: кто-то захотел разбогатеть — и затопил шахту, целые деревни стирались с лица земли, потому что еще кто-то решил, что его не устраивает окружающий пейзаж, и стер с лица земли целые деревни. Поиск мотивов — вот специализация Глина.

— Прошу прощения, — говорит Глин. — Не подскажете, это и есть Питер Клэйвердон?

Он находится в унылой библиотеке маленького городка. Чтобы найти ее, ему пришлось перелопатить старые газеты, прошерстить Интернет и пять раз позвонить совершенно незнакомым людям. Но сейчас, вечером пятницы, он здесь, на поэтическом вечере, на который ему пришлось проехать сто с лишним километров.

Последний из тех, кому он звонил, уверил его, что проблем с билетами не будет. Так и вышло. Библиотека была прекрасно оборудована компьютерами и слегка похуже собственно книгами. Неудобные стулья расставлены полукругом; три стула напротив выстроились в ряд. На расставленных полукругом стульях разместились одиннадцать человек. Из задней комнаты появляется какой-то мужчина и оглядывается — явно оценивает, как все устроились. Глин уже догадался, что это и есть его добыча, но все равно решает осведомиться у библиотекаря, который продал ему билет. Да, это Питер Клэйвердон.

Глин пристально рассматривает его. Он уже успел кое-что выяснить об этом человеке. Питер Клэйвердон давно занимается организацией различных мероприятий, связанных с культурой и искусством, мастер на все руки, постоянно в разъездах. Круг его интересов весьма широк: его нанимают для организации мероприятий самого разного масштаба — от помпезных музыкальных фестивалей до сегодняшнего вечера в рамках поэтического конкурса. Худощавый, одет в свободном стиле, лет пятьдесят с лишним. Да, именно этот человек названивал Кэт. Глин испытывает приступ враждебности, которую надо тщательно скрыть.

Он устроился на одном из крайних стульев. Пришли еще трое — собравшихся стало уже четырнадцать, — но, поскольку то там, то сям оставались пустые стулья, народу казалось меньше. Питер Клэйвердон вводит поэтов. Те читают стихи. Глин делает вид, что слушает, наблюдая за жертвой и разрабатывая тактику нападения.

Мероприятие подошло к концу. Два человека из числа слушателей покупают книжки стихов. Поэты принимаются болтать.

Глин улучает момент и подходит к Питеру. Представляется.

— Моя фамилия должна быть вам знакома. Вы знали мою жену.

Тот непонимающе смотрит на него, а потом сияет (определенно не просто так):

— А… Кэт. Боже ж ты мой, Кэт. — Теперь в голосе сожаление, сочувствие. — Какое несчастье. Такая жалость…

Глин грустно качает головой: мол, да, но я держусь. И вежливо благодарит за сочувствие. Позволяет повспоминать. А потом продолжает. Объясняет цель своего визита. Улыбается. Он хочет написать воспоминания о Кэт, чтобы подарить родственникам и друзьям. И вот хочет узнать получше о некоторых аспектах ее жизни. О тех периодах, когда дела требовали ее отъезда. О людях, с которыми она тогда общалась. Как я понимаю, вы — один из них. Не будете ли вы так любезны уделить мне немного вашего времени? Чтобы заполнить, скажем так, пустоты в моих воспоминаниях…

Произнося это, Глин пристально рассматривает лицо собеседника. И что же он видит? Он реагирует — это ясно. Но как? Что-то то и дело блещет в его глазах. Воспоминания о страстных свиданиях? Чувство вины? Замешательство? Глин начеку: он чует, что имя Кэт для собеседника не пустой звук.

Когда Клэйвердон отвечает, он само радушие и готов говорить и говорить. Да, тогда он часто виделся с Кэт. Какая она была славная. Развозила музыкантов по отелям, вовремя привозила в концертные залы. В нее был влюблен целый венгерский струнный квартет.

Отвлекающий маневр? Глин слушает с вежливым интересом

Комната потихоньку пустеет. Поэты собрались в кучку.

— Кстати, я тут подумал: у меня есть кое-какие фотографии, — говорит Клэйвердон. — Я живу в пяти минутах ходьбы отсюда. Поэты, должно быть, хотят напиться, но, полагаю, справятся и без меня. Просто покажу им, как пройти к «Белому оленю», и пойдем.

Приглашение приводит Глина в замешательство. Он чувствует: что-то тут не так. Этот человек определенно был знаком с Кэт. Тон голоса и блеснувшее в глазах выражение выдали его: Кэт он знал хорошо. Но насколько хорошо? Может, эта сердечность — лишь уловка для отвода глаз?

Питер Клэйвердон спроваживает поэтов. Они с Глином пересекают рыночную площадь и сворачивают на одну из боковых улочек, по пути беседуя о тех самых фотографиях: точно есть снимок, где Кэт сопровождает всемирно известного дирижера, только бы его найти.

— Она как-то подменяла одного сотрудника в нашем офисе, примерно год спустя, помните? — Питер бросает взгляд на Глина, который послушно припоминает. — Мы любили привлекать ее то по одному, то по другому поводу. Она нам очень нравилась, Кэт.

Они подходят к коттеджу с террасой. Клэйвердон отпирает дверь и кричит:

— А вот и я!

Ответа не последовало.

— А… — говорит он. — Значит, вот-вот вернется. Кофе? Вина?

Значит, он живет не один. Интересно, как давно он с ней.

Знала ли она о Кэт? Или весь этот спектакль и для нее тоже? Глин принимает бокал вина; он — весь внимание. Есть в этом человеке что-то странное, только он не совсем понимает что именно. А когда он говорит о Кэт, то говорит о ней с теплотой — и как о добром и близком друге.

Покопавшись в ящиках стола, хозяин находит фотографии. Да, на всех снимках — Кэт. Вот Кэт рядом со знаменитым дирижером, которому она, по словам хозяина, очень приглянулась. А вот групповое фото организаторов фестиваля: выстроились в ряд, на лицах улыбки; и Кэт среди них. Стоит рядом с этим Клэйвердоном; Глин ловит себя на мысли, что пристально их рассматривает. Но рук не видно. У нее совершенно счастливый и непринужденный вид. Она сияет. У Глина появляется странное чувство, что он чужой: он ничего не знает ни об этом дне, ни об этих людях.

Вдруг ему приходит в голову, что надо бы, собственно, рассказать, чем он занимается. Пока для Клэйвердона остается загадкой, кто он и что. Ловко переведя разговор, он сообщает ему о своей специальности и намекает на положение, которое занимает среди коллег. Тот кивает. Равнодушно. По-видимому, все же не совсем в курсе о заслугах собеседника. Да, Кэт говорила. Говорила, что вы всегда очень заняты. Что ландшафтная история занимает все ваше время.

Правда? Спорное откровение. Наводит на мысли. Значит, общались они и в самом деле весьма близко. Он начинает злиться, но необходимо сохранять спокойствие. И поэтому он снова обращается к теме того лета, фестиваля и Кэт. И спрашивает мол, не припомню, где она тогда останавливалась? В каком-то отеле, так ведь? Он испытывает Клэйвердона, ждет, что тот как-то выдаст себя.

Тут отворяется входная дверь. «Наконец-то», — восклицает Клэйвердон.

И входит… мужчина. Согнувшийся под тяжестью пакетов из супермаркета, слегка запыхавшийся, ставит пакеты на пол, добродушно улыбается Глину и говорит Клэйвердону.

— Да вот тут подумал, что неплохо бы купить продукты до выходных.

Клэйвердон объясняет ему, кто такой Глин:

— Помнишь Кэт Питерс? Одна из организаторов Уэссекского фестиваля. Вы же с ней тогда здорово подружились. Бедная Кэт…

Тот мгновенно выказывает интерес. Конечно, он помнит Кэт. Разве ее можно забыть? Лицо его выражает сожаление и сочувствие. Он тут же принимается вспоминать какую-то историю, связанную с Кэт.

Глин его почти не слушает. Откуда ему было знать, что парень — гей? Только зря время потратил. Больше здесь торчать незачем. Он допивает бокал и ждет удобного момента, чтобы встать, попрощаться и уйти.

Клэйвердон и его дружок в этот момент вспоминают, как Кэт спасла ситуацию, срочно помчавшись в аэропорт Хитроу, чтобы забрать музыканта, приехавшего на замену. Глин нарочитым жестом смотрит на наручные часы и восклицает:

— Господи! Уже так поздно! Мне пора.

Дружок Клэйвердона налил себе вина и устроился на диване, не прекращая говорить:

— Она всегда была готова помочь, правда? И в то лето она так радовалась. Жаль, что ничего не получилось. Она так расстроилась — все это заметили.

Глин не слышит: он вспомнит эти слова позже, много позже. Он встает и начинает говорить, что устал, припозднился, да и ехать далеко.

— Огромное спасибо, — говорит он. — Здорово было увидеть фотографии…

Хозяева тоже поднимаются: у Клэйвердона слегка протестующий вид — еще бы! Сзади маячит его бойфренд. Когда Глин выходит из дома и направляется к машине, перед его глазами снова встает эта картина: двое мужчин стоят рядом и озадаченно на него смотрят. Ну не объяснять же им, зачем он приехал на самом деле?

Ладно, допустим. Итак, почему он женился на Кэт? Он женился на ней, потому что она была самой желанной из женщин, которых он когда-либо встречал, заполучить ее было необходимо, заполучить насовсем, чтобы больше никто другой не мог обладать ею.

Значит, по любви?

Конечно.

Уверен?

Наверное. Точно. В любом случае, это неважно. Он всегда презирал банальные сантименты.

Он женился на Кэт потому, что непременно должен был на ней жениться.

— Могу я поговорить с Кларой Мэйхью?

— Я слушаю.

— А… Мы незнакомы — меня зовут Глин Питерс. Насколько мне известно, вы некогда были управляющей в галерее Ханнэй, и, наверное, знали мою жену, Кэт.

Пауза.

— Да. Она периодически у нас работала. — Еще пауза. — Мне говорили, что она…

— Да. Да. Боюсь, что так. Извините, ради бога, что беспокою, но хотелось спросить… — Глин снова вертит в уме идею написания мемуаров, убеждает себя; в голове его уже практически созрел план будущей работы.

— Вам, должно быть, пришлось потрудиться, чтобы меня найти, — наконец говорит Клара Мэйхью.

Предполагалось, что она скажет несколько не то, ну да ладно. Глин соглашается, ведь так оно, по сути, и есть. Он не стал рассказывать о систематическом поиске, просто заметил, что ему повезло.

— Наверное, вы хорошо ее знали?

— Правда?

Он не нашелся, что на это ответить; да от него и не ждали ответа. Теперь Глин уклоняется от идеи встречи. Может, эта Клара Мэйхью — очередной ложный след. Как бы то ни было, Кэт днями — неделями! — торчала в этой галерее. Он пробует другую тактику:

— Кажется, с одним из художников, которые там выставлялись, она особенно сдружилась, но я не могу припомнить, как его звали. Просто подумал: может, вы мне подскажете?

— Что подскажете?

— Подскажете имя этого… этого человека. Художника.

Вздох.

— Помнится, у Кэт всегда было очень много друзей. Она то и дело торчала в галерее.

— Мне показалось…

— Портрет. Он-таки был написан?

— Портрет? — Глин мигом насторожился.

— Бен Хепгуд. Хотел написать ее портрет. Давно хотел. Не сомневаюсь, он это сделал. Иначе и быть не могло.

Глину приходит в голову, что этой Кларе, должно быть, просто надоело с ним разговаривать, она вовсе не собирается ничего от него скрывать. Видимо, она не особо дружила с Кэт. Но разговор оказался полезным, и весьма. Он деловито спрашивает:

— Хепгуд? Точно, он и есть. Имя очень знакомое. Кстати, а у вас его адреса не сохранилось?

Но терпению Клары, видимо, пришел конец. Нет, адреса у нее не осталось, все, что ей известно, — что тогда он жил где-то в Суффолке. Она просит прощения, но ей пора…

Глин великодушно прощает ее. Бен Хепгуд, значит.

Почему Кэт вышла за него?

Она согласилась стать его женой, потому что нашла, что в нем есть харизма, шарм. Потому что он смог убедить ее: ему нужна только она, и никто больше. Она вышла за него, потому что он предложил ей другую жизнь, был не такой, как остальные: энергичный, деятельный.

И из-за секса?

Конечно.

Ты был хорош собой.

Да-да. И сама Кэт была замечательной красавицей. А я — привлекательным мужчиной. Красивая пара, что называется.

Тем не менее.

Что из того? Ты был не первый, причем далеко не первый. Так что почему ты? Почему?

Она вышла за него потому, что он настоял на этом.

Та женщина, Клара, назвала имя: Бен Хепгуд. Имя отпечаталось в памяти Глина и не давало ему покоя. И он принимается за работу. Ищет, роется в Интернете, просматривает списки художников — и очень скоро находит парня; надо же, он все еще живет в Суффолке. Это означает, что ему придется ехать через всю страну, но что значат расстояния, если у тебя есть цель?

Однако он не просто так погружался в думы. Из глубин памяти на поверхность кое-что всплыло — давно забытые воспоминания: Кэт сидит в саду в шезлонге в красно-белую полоску. На ней минимум одежды и солнечные очки. Она запрокидывает голову навстречу солнцу и говорит: «Бен Хепгуд… Такой классный художник… и недавно премию получил, очень престижную. Ты меня слушаешь?» — спрашивает она. Остальные слова утонули за этими «Ты меня слушаешь?», стекла очков устремлены на него, в полуулыбке сквозит недовольство. А он, Глин, что делает? Читает? Думает? Тоже разговаривает? Но не слушает — это уж точно. Зато теперь слушает. О, теперь он весь внимание.

Слушает который день, но тщетно. Кэт умолкла. Прислушивается всю дорогу до Суффолка, разбираясь в дорожной сетке: автострады, проезжие части с двусторонним движением и боковые дороги; то и дело ему приходится сверяться с картой. Бен Хепгуд его не ждет. Бен Хепгуд ожидает человека, который интересуется его творчеством, случайно оказался поблизости от его дома и попросился зайти… Безымянного человека, поскольку, когда Хепгуд спросил его имя, соединение прервалось. Бывает. Что поделать.

Так что Бен Хепгуд ничего не заподозрит и не будет ни обеспокоен, ни напуган. Глин уже представляет себе Бена Хепгуда, который так жаждал написать портрет Кэт — наверное, будучи влюбленным без памяти. Глин видит человека, который неустанно нахваливает красоту темноволосой Кэт, как он сам, Глин, неоднократно восхвалял ее. Он видит почти такого же Глина — с примесью дурной репутации и богемного лоска. Видит этого человека в своей мастерской, с Кэт. Портрет ведь долго пишется, правда? Приходится часами позировать. Только художник и модель — тет-а-тет.

Интересно, все эти часы единения они проводили здесь? И Кэт так же плутала среди крутых боковых улочек? Наверняка. И вдруг Глину чудится Кэт: она садится в свой маленький «рено» и куда-то едет, уезжает — одна рука на руле, второй она машет в окно: «Увидимся!» И он чувствует боль; его охватывает странное ощущение. Когда-то, во времена неведения, эти видения Кэт не несли никакой смысловой нагрузки. Он жил с ними, они были частью его внутреннего ландшафта, они просто есть, и все. И это ему не нравится. «Увидимся!» Вот только они не увидятся. Больше никогда.

Он резко нажимает на тормоз. Вот оно. Здесь живет Бен Хепгуд. Белый коттедж, обнесенный оградой из кольев, справа по дороге, сразу после того, как от развилки вы повернули налево.

А если приглядеться, это два небольших коттеджа, соединенных в один; вокруг разбросаны мелкие хозяйственные постройки? Может, в какой-то из них и располагается та самая мастерская, которую так живо представлял себе Глин. Он заезжает на травянистую обочину (интересно, Кэт тоже приходилось это делать?) и выбирается из машины. Мгновение он стоит на месте — собирается с мыслями и с силами, прежде чем открыть задвижку калитки. И в тот самый момент, когда он ее открывает, парадная дверь коттеджа открывается, и из нее показывается, стало быть, Бен Хепгуд. Рыжий коротышка. При виде незнакомца он широко улыбается, а за его спиной маячит женщина. Обоим лет по пятьдесят с небольшим.

Обмен приветствиями.

— Гленда, моя жена. А вы? Простите, по телефону я тогда не…

Еще бы ты разобрал, думает Глин.

— Питерс. Глин Питерс. — И внимательно смотрит, скажет фамилия что-нибудь или нет? Не говорит. Что объяснимо — не такая уж она и редкая.

Они перемещаются на кухню. Хозяева заваривают чай. Они болтают. Вы издалека? Надеюсь, вам было легко нас найти по моим указаниям. И тому подобное. Вполне дружелюбная пара, без выкрутасов и богемного лоска. Кэт любила художников, думает Глин. Выделяла их из числа прочих, увивалась за ними, как маркитантка за полком. Он рассматривает Бена Хепгуда; тот, помешивая ложечкой чай, нахваливает свой огород. Который виднеется тут же, за окном. Краем глаза Глин наблюдает и за его женой и гадает, давно ли они вместе.

Бен Хепгуд приглашает Глина посмотреть мастерскую. Глин соглашается. Все трое отправляются к одной из построек. Обычная студия художника: пахнет масляной краской и льняным семенем, холсты сложены в стопку, развешаны по стенам, навалены на столы и полки. Пара старых сосновых стульев, плетеное кресло с засаленными подушками. Ни шезлонга, ни кровати. По крайней мере, теперь.

А сейчас пора. Ему придется признаться, кто он такой, перестать быть инкогнито.

Что он и делает. Ласковым, извиняющимся тоном, пару раз скорбно опуская глаза. Когда он подходит к цели своего визита, то есть упоминает о портрете, он пристально наблюдает за Беном Хепгудом и краем глаза — за его женой Глендой. Ему нужно увидеть реакцию. На имя Кэт они среагировали очень знакомо — Глин уже видел радость и теплоту, с какой ее вспоминали, и сочувствие своей утрате. …И Глин начинает сомневаться. Но ведь портрет… Что там с ним?

— А… точно, — говорит Гленда. — Она была чудесной моделью. И Бен ее написал отлично. Один из его лучших портретов, я вам точно говорю… он, правда, так не считает. — И она по-супружески деловито, но ласково потрепала художника по руке. Тот улыбнулся жене.

Ну и что? Глин пристально смотрит на них. То ли оба притворяются из-за него, то ли она не в курсе. А может — скорее всего, — он, Глин, снова идет по ложному следу.

— Она приезжала сюда? — спросил он.

Да, конечно, кажется, так. Пару раз даже на ночь оставалась. С ней было так весело, дети тогда еще подростками были, а Кэт легко сходилась с детишками, придумывала всякие безумные игры, они до сих пор ее вспоминают.

— Когда?

Совещание. Наверное, ближе к концу восьмидесятых. Летом 1988-го? Да, точно, потому что вернисаж, на котором портрет купили, состоялся в восемьдесят девятом. Сразу же ушел портрет.

Как?

А вот так. Тот тип пришел на открытие и немедленно заприметил картину. Или что-то в этом роде. В первые же десять минут.

Серьезно? Серьезно?

Глин лихорадочно пересматривает свою позицию. Буквально доля секунды — и у него зреет другой план. Он четко видит, что надо делать. И объясняет: мол, все это время он очень надеялся, что ему удастся выкупить этот портрет. Ему ведь было известно, что его жену писали («Ты меня слушаешь?»), но что потом стало с портретом, Кэт не упоминала, и лишь недавно ему пришло в голову: а может, каким-нибудь чудом картина все еще у вас?

Кто мог ее купить? Да еще так сразу, как будто ждал шанса, а может, он уже знал о картине? Может, он знал Кэт, и знал ее настолько близко, что поспешил купить ее изображение, чтобы оно не досталось никому другому?

— …очевидно, это было слишком — надеяться, что картина еще у вас. Но у кого-то же она есть? Вы, случайно, не знаете, кто ее в итоге приобрел?

И да, у Бена Хепгуда имелся журнал, в который он записывал сведения, куда ушли его картины. Он извлекает из ящика стола папку и принимается в ней рыться. Гленда говорит о Кэт. О том лете, когда, по словам Кэт, он, Глин, постоянно был в разъездах по работе.

— Простите, я толком не запомнила, чем вы занимаетесь. А Кэт рассказывала… то есть она часто оставалась одна, я думаю, она очень радовалась возможности сюда приехать. Однажды она взяла с собой наших девочек и съездила с ними на побережье на пару дней. Жаль, что у нее так и… не то чтобы она жаловалась, но это всегда чувствовалось…

Глин пристально смотрит на Бена Хепгуда, тот никак не может найти записей из галереи.

— Черт, неужели я их выбросил? Постойте, нет, вот же они! Некий мистер Сол Клементс — вот адрес и телефон. Лондон. Кажется, небедный район. — И смеется.

Есть. Тот самый покупатель. Вот его настоящая добыча. Бен Хепгуд был просто ступенькой — но кто же знал? Бен Хепгуд, сам того не зная, облегчил ему задачу. Он написал портрет Кэт, по очень большому желанию написал, но по причинам исключительно творческого характера — да и кто бы устоял? Но как только портрет отправился на выставку, его тут же пожелали купить. Кто? Может быть, тот, кто ждал этого? Тот, с кем Кэт встречалась тем летом?

Остается только отделаться от Хепгудов. Которые даже теперь, когда выяснилось, что интерес к творчеству художника объясняется исключительно личными мотивами, продолжают относиться к нему вполне дружелюбно. Чтобы хоть как-то исправиться, Глин выказывает запоздалое внимание к работам, лежащим и висящим повсюду: задает вопросы, вежливо и почтительно комментирует. Хепгуд пишет маслом в классической манере, а значит, сегодня он, что называется, не модный, если судить по публикациям в воскресных газетах. Подумав так, Глин не упускает возможности польстить хозяину, поругав современный кич и перформанс — мол, теперь только и выставляют, что незаправленные кровати да чучела животных; кажется, его слова пришлись тому по душе.

Но тут Хепгуд прерывает беседу о современном искусстве — он вдруг вспоминает, что где-то у него хранился слайд с того портрета, и вновь принимается рыться в папках и ящиках стола. Глина эта новость заворожила — отчего-то он до сих пор не верил, что портрет существует — в той или иной форме. Кэт. Здесь и сейчас Бен Хепгуд роется в папках и альбомах; Гленда что-то говорит о том, что для Кэт ее наружность представляла проблему. Да ну? Глин мельком посматривает на Гленду — коренастая, румяная, пышущая здоровьем, она являет собой противоположность Кэт. Проблему? Но тут ее благоверный говорит: «О, нашел», открывает конверт и подносит слайды к свету. Должен лежать в этом конверте — здесь слайды с выставки. И потом: вот! И передает слайд Глину.

Крошечная, как драгоценный камушек, Кэт, освещенная лучами света из окна. Слайд слишком маленький, чтобы можно было различить детали, но он безошибочно узнает ее — характерная поза: сидит, подогнув под себя ноги, слегка отвернув голову и подперев подбородок, опершись локтем на ручку кресла. Глин пристально рассматривает застывший момент — момент из тех времен, когда Хепгуд видел Кэт, сидевшую в этой позе. Кэт просидела так в этой мастерской много часов подряд, наверное, в этом же самом плетеном кресле, глядя вот в это окно. Глина охватывает странное чувство: он ощущает, что был исключен из этого пространства, этого времени. Она была здесь, а он — нет. А теперь наоборот — он здесь, а ее нет, — и от осознания этого у него по спине пробежали мурашки.

Хепгуд говорит о портрете. Он сказал, что захотел написать ее даже не из-за красоты — вовсе не обязательно человека захочется рисовать лишь потому, что он хорош собой, — из-за того, как она держалась. Как стояла, сидела, двигалась. Потрясающе красиво. И в то же самое время — абсолютно естественно. Как грациозное животное. Он долго не мог решить, а какой позе ее писать: то ставил ее так и сяк, то сажал, — пока как-то раз не заметил, как она уселась именно так, и подумал: да, вот оно.

Глин едва слышит его. Все его внимание приковано к маленькому прозрачному квадратику в своей ладони — Кэт, сохраненной в капельке янтаря. Он чувствует, что ему не хочется расставаться со слайдом. Он пытается рассмотреть черты лица Кэт, но изображение вышло слишком маленьким. И вскоре он возвращает слайд Бену Хепгуду.

— Благодарю, — говорит он.

Домой Глин едет практически в трансе. Почти ни на что не обращает внимания; различные ландшафты мелькают незамеченными. Он не замечает, как обычно, ни названий населенных пунктов, ни расположения дорог, чтобы потом поискать на картах и аэрографиях, ни зданий, ни системы полей. Все, о чем он может думать, — маленький прозрачный квадратик, потерянная, неизвестная ему Кэт, которую он несколько минут держал в руке. Кэт снова мешает его работе, но он этого не замечает.

Она сюда приезжала. И не один раз, а несколько. Приходила в этот дом, болтала и смеялась с этими людьми, играла с их детишками, ее здесь привечали. Сидела в плетеном кресле в мастерской Бена Хепгуда, по много часов кряду, и смотрела в окно. И думала — о чем?

Он никогда не ревновал ее к друзьям, никогда не возмущался, что в доме снова толпа народу, что она вечно болтает с кем-то по телефону. Сказать по правде, они его мало интересовали. Вот любовники — другое дело, а друзья… ну, что друзья? Теперь он ищет любовников, но тревожат его другие, вызывают в нем незнакомое чувство… чего?

Того, что он был исключен из некоего кружка, ничего не знал о целом периоде жизни своей жены, чувство потери. Он по крупицам узнает о той Кэт, которую, как теперь выяснилось, он совсем не знал, но знали другие, будучи сами для него загадкой. Неизвестные ему люди, тем не менее отлично знакомые с той, с которой он жил в абсолютной интимности.

Ты знал это всегда. Что у нее есть друзья.

Конечно.

Так в чем же дело?

Откуда мне было знать? Как бы я, черт возьми, узнал? Глин несется по М25. Мимо него пролетают графства, там, вдали, маячит Лондон. Но он этого не видит. Перед его внутренним взором предстают лица — чужие лица Хепгудов, Питера Клэйвердона, — лица с прилагающимися к ним словами, повторяющимися незваным рефреном, сказанными сегодня и давным-давно: «Жаль, что ничего не получилось», «…ее наружность… проблему…», «Ты меня слушаешь?»

Он выходит из лифта в многоквартирном доме. Тихо, кругом ковры — живут тут явно люди состоятельные. Голос Сола Клементса в домофоне пригласил его подниматься, и Глин готовит себя к встрече с этим человеком. По предыдущему опыту он уже зарекся что-либо представлять заранее; тем не менее он начеку, когда он проходит в коридор и ждет звонка. Ему понадобятся вся его проницательность и способность логически мыслить, чтобы понять, что же так двигало человеком, который так поспешно купил портрет его супруги.

Дверь в квартиру уже открыта. А на пороге стоит хозяин — более уродливого мужчины Глин в жизни не встречал. Жаба, гном, неандерталец. Низенький и толстенький, как бочка, со сплющенным носом и огромным ртом. И лет ему по меньшей мере семьдесят пять. Неужели Кэт могла сделать своим любовником подобного человека?

Питекантроп между тем приглашает Глина в комнату, обставленную богатой мебелью темного дерева, слегка поблескивающей в полумраке. Даже окружающий мир был превращен в пейзаж, украшающий стену, — очертания Лондона обрамляли плотные, матово мерцающие парчовые шторы, шум машин за окном превратился в мурлычущую фоновую музыку. Обитые бархатом диваны и кресла, письменный стол и обеденные столы, которые бы украсили любой музей, а под ногами лежит сущий шедевр восточного ковроткачества. Да, здесь определенно пахнет деньгами. Стены увешаны картинами, каждая из которых освещена — мягко, но так, чтобы ее можно было наилучшим образом рассмотреть. Вот, кажется, Уильям Николсон, а вон там, наверное, Люсьен Фрейд. Видимо, здешний хозяин любит искусство. Очень любит. И за многие годы прилично потратился на картины и прочее.

Представить Кэт в такой комнате невозможно. Но вот она — вон в том углу, висит над изящной тахтой восемнадцатого века. Ярко освещенная точечным светом. В раме, на холсте размером два на три фута, в простом зеленом платье — руки обнажены, ноги подогнуты, — сидит в том самом плетеном кресле, которое Глин видел в мастерской Бена Хепгуда, обернувшись в полупрофиль, к свету из окна — свету других времен, тех, о которых Глин совсем ничего не знал.

Тот, который никак не мог быть любовником Кэт, подводит его к картине. И говорит. Твердым, аристократическим, с изящными модуляциями голосом — настолько же культурным, насколько неотесанным казался его внешний вид. Глин чувствует, что замолкает. Ощущает себя виноватым. Точно гость, ляпнувший бестактность, или школьник, опозорившийся перед классом. Он хочет бежать отсюда, но он здесь, и по своей воле, так что сам виноват.

Глин разглядывает Кэт. Видит ее лицо — задумчивое, отрешенное. О, ему знаком этот взгляд искоса, это погружение в думы. Он пристально разглядывает Кэт, утраченную Кэт, ныне запертую в золотой клетке квартиры этого человека, запертую в иное время, в ином месте, обрамленную Беном Хепгудом. Он принимается гадать, как они проводили те часы. О чем говорили она, Бен и Гленда, которая иногда, должно быть, приносила кофе или приходила звать за стол. Он прислушивается, пытаясь расслышать голос Кэт. Удивительно, просто поразительно, как ему хочется услышать этот голос в этом чуждом месте, среди огромных диванов и отполированной антикварной мебели.

Хозяин говорит. Он рассказывает, что, когда покупал картину, был незнаком с творчеством Бена Хепгуда, но как только увидел портрет в галерее, он сразу же привлек его внимание. Он тут же попал под обаяние вещи.

— Решение стало быстрым и легким. Такие принимаешь с удовольствием — когда просто знаешь, что картина должна быть твоей, и все.

Он улыбается Глину заговорщицкой улыбкой, как коллекционер коллекционеру. Привлекает его внимание к дивной лепке лица. К тому, как расположен свет, как он падает на руку и на выступающий уголок желтой подушки.

Словом, этот человек — сама учтивость. Учтивостью было пронизано и письмо, написанное им Глину в ответ на его тщательнейшим образом сформулированный запрос о том, где находится портрет его покойной жены, который, как ему удалось выяснить, приобрел некий мистер Клементс в 1989 году — мол, хотелось бы посмотреть на него и сфотографировать. Фотоаппарат лежит у него в кармане.

И тут его хозяин вдруг задает странный вопрос. Он спрашивает, как звали Кэт. Кажется, он на самом деле этого не знал; картину продали ему как портрет подруги художника, без всяких уточнений. Когда Глин просвещает его, он долго и пристально смотрит на картину.

— Кэт, — произносит он наконец. — Значит, вот как ее звали. Кэт. Я всегда думал о ней как… о ней. С уважением, разумеется. А теперь — большая разница. Тем более что ее больше нет.

Глин вычеркивает из списка мистера Сола Клементса, который никогда не был любовником Кэт, даже не знал ее имени, но теперь станет жить с ней каждый день в странной близости. Как вычеркивает и Питера Клэйвердона с Беном Хепгудом, которые тоже не спали с Кэт, но откуда ему было знать? Несколько раз он зашел в тупик — так всегда, когда начинаешь какое-нибудь фундаментальное исследование. Глин давно привык к чувству крушения иллюзий — он знает, что потребуются терпение и сила воли. Но вот к чувствам, вызванным этим исследованием, он не привык совсем. Он стал нервным, беспокойным, утратил способность контролировать собственную реакцию. Вместо того чтобы спокойно идти к цели — то есть установить, было ли в характере Кэт ходить налево, — он обнаруживает на своем пути засады и ловушки. Ему надо бы отбросить оказавшиеся бесплодными гипотезы, он же то и дело погружается в печальные размышления. О мастерской, где сидела, болтала и смеялась Кэт. Об освещенном точечной подсветкой портрете. О том лете, когда состоялся музыкальный фестиваль, и о сияющей на групповом снимке Кэт. Он хочет вернуться в то время и задать ей вопросы, которые ни разу не задал тогда. Куда ты собираешься? Почему? Каково тебе там?