Франчиска

ГЛАВА II

После того вечера, когда Килиан познакомился с Франчиской на балу, устроенном в заводской столовой, они не виделись целую неделю. Два дня он был занят с иностранной делегацией, еще три дня у него отняли поездки в Плоешти и Брашов все с той же делегацией. Когда же он вернулся на завод, то на него навалилось столько дел, что он забыл о Франчиске. Дважды он вспоминал о ней, один раз на каком-то заседании, другой — по дороге в Пойяна Цапулуй, но радостное чувство, возникавшее при этом, тут же исчезало, как только он думал об ее интеллектуальности, которая успела утомить его, хотя они были знакомы всего несколько часов. Но во вторник, около половины третьего, выходя из профкома завода, помещавшегося в низком здании напротив второй проходной, он увидел, как Франчиска вышла с завода и подошла к юноше лет двадцати пяти, низкого роста, с выцветшими волосами, который поджидал ее. Хотя после их знакомства прошло всего семь-восемь дней, ее неожиданное появление поразило Килиана.

Франчиска и поджидавший ее паренек направились в сторону главной проходной, где была конечная остановка трамвая, связывавшего завод с городом. Килиан торопливо зашагал по заводу. Через полчаса он вылез из машины на улице Логофета Тэуту, возле бойни, отпустил шофера и начал искать дом номер 134. Он нашел его без труда и через старые ржавые железные ворота вошел во двор. Домик был совсем небольшой, в три окна, выходивших на улицу. Штукатурка на нем местами обвалилась, и построен он был, судя по виду, лет пятьдесят тому назад. В глубине вытянутого двора находилось другое здание, нечто вроде виллы, с полукруглыми окнами, в котором румынский стиль причудливо перемешивался с мрачным урбанистическим стилем. Подобное смешение могла изобрести только тупая фантазия разбогатевшего купца. Килиан поднялся на несколько ступенек и оказался перед обшарпанной темной дверью, застекленной матовыми стеклами. На стене была кнопка звонка, но Килиан не решился прикоснуться к ней, думая, что звонок не работает, — такое впечатление заброшенности производил на него весь дом. Рассматривая красную кнопку, Килиан вдруг почувствовал безмерную усталость, напряжение последних дней навалилось на него и вызвало нерешительность, которую он испытывал перед звонковой кнопкой в этом сером, разрушающемся доме, притулившемся по соседству с новой, недостроенной виллой, но такой безобразной, что оба эти здания казались одинаково старыми. Прошло несколько долгих секунд, Килиан взял себя в руки и устало коснулся звонка. К его удивлению, звонок громко и неожиданно мелодично зазвонил на весь дом, но никто не появился, чтобы открыть дверь. Позвонив еще раз, Килиан решил обойти дом и обнаружил открытую дверь, которая вела в кухню, где крепкий старик с повязкой, прикрывавшей левое ухо, мыл в железном корыте овощи. На кухне стояли большой буфет с разбитым стеклом, засиженным мухами, и два прямоугольных стола, на которых были навалены грудой мокрые овощи, брынза, яйца, буханки хлеба, мясо. Килиан вошел в кухню, осторожно перешагнув через порог, и только тогда старик заметил его, повернувшись к нему всем телом. Он держал помидор и очищал его от семечек. Килиан обратил внимание на его большие желтые руки с черной каемкой под ногтями. На газовой плите жарился кусок мяса, с шипением разбрасывая вокруг капли подсолнечного масла. Большая кухня, как и весь дом, выглядела старой, неприбранной, грязной. Старик был высокий и крепкий, хотя лет ему было шестьдесят пять — семьдесят. Ветхая шелковая рубашка в полоску на нем пестрела пятнами от пота и наскоро пришитыми заплатами из другого материала. На ногах у него были домашние соломенные туфли, которые, расхаживая по кухне, он волочил за собою, скорее от небрежения или лени, чем от старости, — таким сильным и здоровым он выглядел.

— Чего вам надо? — спросил он Килиана.

— Я ищу Франчиску Мэнеску, — ответил Килиан, следя за тонкими пальцами старика. — Она здесь живет или в доме во дворе?

— Ее нет дома, — буркнул старик и опять всем телом повернулся к корыту. Отложив помидор, он вытащил из груды грязных приборов, лежавших на буфете, позеленевшую вилку и перевернул мясо на сковородке. Там же, на буфете, стоял стакан с вином. Вылив вино на мясо, старик вернулся к корыту. Заметив, что незнакомец все еще стоит у двери, он сказал:

— Нет ее дома! Дома ее нету!

— А могу я подождать? — спросил Килиан, не отрывая взгляда от старика.

— Подождите! — буркнул старик. — Подождите во дворе!

Килиан помедлил несколько минут, прежде чем выйти. С того момента, как он вошел в этот дом, с ним происходило что-то странное: все его движения словно разладились, вся усталость, накопившаяся за последние дни, как бы вылилась наружу, и он, как и перед красной кнопкой звонка, почувствовал какое-то удовольствие от своей нерешительности и пассивности. Он испытывал ощущение столь ему не свойственной мягкой лени. Это удивило Килиана, человека настолько энергичного, что он мог пренебрегать и жарой и холодом, когда это было необходимо. Его забавляло подобное состояние, которое он испытывал очень редко, и поэтому Килиану хотелось его продлить. Когда старик громким и решительным голосом предложил ему подождать во дворе, он продолжал стоять на месте и наблюдать, как тот мыл и чистил помидоры, время от времени переворачивая жаркое железной вилкой. Вскоре с сумками и сетками в кухню вошли две женщины. Одна из них, необычайно толстая, едва переводила дух. Она настолько разморилась под палящим солнцем, что, пока вытирала одну щеку, пот обильно выступал на другой, так что ей приходилось, тяжело дыша, непрерывно вытирать то лицо, то шею платком в зеленую полоску. Не успев войти, обе женщины принялись торговаться со стариком из-за яиц и брынзы. Цены на продукты были бессовестно высокими, но когда одна из женщин притворно умильным голосом попробовала снизить цену, старик, которого они называли «дядя Алеку», подошел к ней, ни слова не говоря, вынул из ее сумки десяток яиц и, не дав женщине опомниться, отнес их в одну из кладовок, примыкавших к кухне. Потом он забрал хлеб, лежавший на столе, и мясо, тоже отнес в кладовку и запер ее на ключ. Женщина была удивлена и вместе с тем раздражена. Она попыталась было отказаться от своих слов, но старик заявил ей:

— Хватит! — И стал по-деревенски сметать ладонью крошки и остатки овощей со стола. — Все! Лавка закрыта! Идите, идите!

Толстая женщина, тяжело дыша и непрерывно вытирая пот, вышла во двор, другая же, переступив порог, остановилась, не желая отказываться от яиц, и снова заговорила обиженным и наигранно кокетливым тоном:

— Ну, дядя Алеку, ну чего ты так разошелся из-за каких-то семидесяти бань?.. Ну, неси яйца, я ведь всегда покупаю у тебя… Ну, давай же, давай…

— Иди к черту! — отрезал старик, решительно махнул на женщину рукой и уселся за стол.

Женщина слегка покраснела и, оскорбленная, вышла во двор. Старик бросил на Килиана быстрый мрачный взгляд и прохрипел:

— Неряхи, черт их подери! Грязнули!

Килиан повернулся и вышел. На улице он медленно и неуверенно зашагал в сторону Дымбовицы. Дойдя до реки, он оперся о покрашенную в зеленый цвет решетку и стал равнодушно смотреть на лениво текущую мутную воду, по которой плыли, отливая фиолетовым и красным, большие масляные пятна. Внизу, почти у самой воды, спали молодые мужчина и женщина. Он спал на боку, прикрыв лицо от солнца старой почерневшей соломенной шляпой, а женщина на спине, подогнув одну ногу и положив правую руку на грудь мужчине. На нем были комбинезон и ботинки, она же была одета по-деревенски. Ее юбки в сборках и платок на голове совсем не соответствовали палящему зною. Эта пара в ее неподвижном движении казалась неестественной. Килиан все время ждал, что они вот-вот встанут и пойдут. Но только рука женщины, лежавшая на груди мужчины, то чуть-чуть поднималась вверх, то опускалась вниз в такт дыханию спящего. Это было единственное живое движение, которое заметил Килиан, сколь пристально в них ни вглядывался.

Простояв на набережной с полчаса, Килиан вернулся к дому, где жила Франчиска. Одно из трех окон, выходивших на улицу, было распахнуто. Поднявшись по ступенькам, он увидел, что и дверь с мутными стеклами тоже открыта. Франчиска была дома, и Килиан после положенных вежливых фраз пригласил ее пойти прогуляться. Не прошло и пятнадцати минут, как они уже спускались по улице Логофета Тэуту. Почти незаметно дошли они до набережной, потом до моста Подул Извор и попали в парк Чишмиджиу. Но сухая симметрия пересекавшихся аллей, множество всякого народа на длинных скамьях и на асфальтированных дорожках не понравились им. Молодежь, громко шлепая, веслами, гоняла тяжелые лодки по маленькому пруду, тщательно одетые старички читали старинные, неведомо кем написанные книги в толстых переплетах; со скучающим видом гуляли по аллеям солдаты; красивые женщины в скромных платьях сопровождали очень старых или очень толстых мужей; стайками ходили девушки, скорее всего текстильщицы или швеи, утомительно шумные, одетые по последней моде в кричащие платья, но из дешевой материи. На отдаленных скамейках, где был уголок для детей, матери вязали цветные свитера, переговариваясь между собою какими-то безликими, тихими голосами. Среди них, как и всегда, сидело несколько одиноких женщин, достигших великого перелома в возрасте — сорока лет. Какой-то смутный инстинкт тянул их к матерям или нянькам, которые наблюдали за детьми, заставляя целыми часами сидеть на скамейках в этом уголке парка. С хмурыми лицами, напудренными щеками, потухшими глазами, в которых изредка проблескивало что-то животное, смотрящими испуганно и упорно куда-то внутрь, они были похожи на тех птиц, которые каждую осень, по каким-то причинам отбившись от стаи, остаются зимовать, как искупительная жертва для тысяч других птиц, улетающих на юг. Одинокие и одичавшие от страха, нахохлившиеся и ослепшие, ждут они неведомого времени года, которое должно принести им гибель.

— Какая здесь сутолока, — заметила Франчиска. — Все эти люди словно вырвались из какого-то зала, из горящего здания. Это какой-то животный коллективный страх остаться без воздуха, без травы и солнца.

Килиан равнодушно смотрел себе под ноги и, когда она взглянула на него, ожидая, что он ответит, проговорил:

— Почему ты замолчала? Продолжай, я слушаю тебя.

— Ты слушаешь меня, но снисходительно, не так ли? — заметила Франчиска. — Ты усмехаешься про себя и улыбаешься ласковой умной улыбкой, настолько умной, чтобы скрыть свой ум…

— Почему? — спокойно ответил он. — Ты более образованна, чем я. Ты и выражаешься более свободно. Кроме того, ты честный человек.

— Откуда ты знаешь? — быстро, даже резко спросила она.

— Потому что ты работаешь, — неторопливо ответил Килиан, с трудом удерживаясь от улыбки. — И самое главное, работаешь здесь, на заводе, хотя и жила в другом городе.

— Может, у меня дома нечего есть, и тогда в этом нет никакой честности.

— Не верю, — коротко ответил он.

Франчиска была в простом зеленоватом платье. Ее длинные волосы, которые она не привыкла собирать в прическу, падали почти до плеч. Ее стройная, очень пропорциональная фигура в непрерывном, еле уловимом движении привлекала внимание. Килиан же был низкого роста, плотный. На нем были широкие парусиновые брюки и белая рубашка с большими карманами на груди, которые топорщились от каких-то бумажек и пачки с сигаретами. По сравнению с его тяжеловатой походкой все движения ее казались нереальными, словно в легком сне какая-то невидимая сила деликатно направляла ее вперед, а она лишь переступала ногами, чтобы придать этой силе грациозную форму. Эта близость, дружба с Килианом все время заставляли ее ощущать какую-то скованность, которую она никак не могла преодолеть. Сколько раз она чувствовала огромное желание повернуться и убежать от него. Тогда она иронически поглядывала на него, чувствуя взгляды проходивших мимо людей, которые с неприкрытым восхищением рассматривали ее, а потом провожали глазами, становилась вдруг невежливой, даже грубой.

— Знаешь что? — сказала Франчиска. — Мне кажется странным, что я гуляю с тобой по парку.

— Совершенно верно, ты женщина красивая! Давай присядем здесь!

Килиан остановился возле скамейки, на которой уже сидела одна парочка. Франчиска, казалось, о чем-то задумалась, потом проговорила, минуя скамью:

— Нет, нехорошо. Ты знаешь, о чем я сейчас думаю?

Килиан вопросительно взглянул на нее.

— О том, что вместе мы последний раз.

— Понимаю, — ответил он. — Ты действительно красивая женщина. После полудня это несколько необычно для нас обоих.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты уже сама сказала. Обычно ведь ты хорошо понимаешь меня. И говоришь ты лучше, не спотыкаешься на словах, как я.

— На этот раз я не желаю отгадывать никаких загадок.

— Тогда оставим это, — предложил он.

— Странно, — проговорила она, — порой ты нагоняешь на меня скуку, порой оскорбляешь, раздражаешь, а иногда даже внушаешь страх. А теперь я иду рядом с тобой именно ради этого, потому что мне стало страшно идти по проторенной колее, потому что мне хочется еще раз пережить ощущения боязни и даже страха. — Поскольку Килиан не отвечал и лицо его было неподвижно, Франчиска ничего не могла понять и продолжала: — Может быть, ты мне не веришь, но люди притягивают друг друга разными качествами: кто теплом, кто обаянием, кто красотой, кто самопожертвованием. Но самое сильное притяжение — это когда человек внушает страх, даже ужас. Давай сядем здесь.

Франчиска остановилась и показала на большой прямоугольный камень на обочине дорожки, косо торчавший из земли, из-за чего, по всей вероятности, никто и не занял его. Не дожидаясь согласия, она уселась, Килиан последовал за ней. Франчиска сидела на высоком конце камня, Килиан чуть пониже, но так близко к ней, что ощущал ее тепло сквозь тонкое полотно платья. Порою руки Франчиски касались Килиана, и это волновало его.

— Продолжай, — попросил он.

— Что именно?

— О притягательности страха, ужаса.

Франчиска улыбалась, тщательно разглаживая тонкими пальцами сборки на юбке.

— Я пошутила, — сказала она, — все это глупости. Какой неудобный камень. Булыжник какой-то…

— Тогда встанем, — шевельнулся Килиан.

— Не нужно, — возразила она. — Именно поэтому я его и выбрала. Я не хотела сидеть на гладкой скамье с вытертой спинкой. Я хочу, чтобы тебе было неудобно сидеть на шершавом камне, на остром ребре возле меня.

— Камень такой же шершавый и для тебя.

— Для меня он менее шершавый, даже почти гладкий, ведь я сама выбрала его. Кроме того, то, что я могу заставить тебя терпеть или по крайней мере сидеть в неудобном положении, согнувшись в три погибели, доставляет мне такое удовольствие, что сама я уже ничего не чувствую. Ты мне веришь?

— Я испытываю неудобство гораздо меньшее, чем тебе кажется! — ответил Килиан, слегка ухмыляясь.

— Почему? — спросила Франчиска.

Он пожал плечами.

— Мне кажется, что все вокруг нас лопаются от смеха! — заявила она и, достав из сумочки бумагу, ловко и быстро начала мастерить из нее кораблики, шапочки, петушков.

— Смеются? — переспросил он. — Почему ты так думаешь?

— Очень просто, — отвечала она, погруженная в свое занятие. — Мы так смешно выглядим рядом друг с другом. Я похожа на веревку, а ты…

— А я на узел. Правда?

— Я не хотела оскорблять тебя.

— При чем тут оскорбление? Ты мне понравилась с самого начала.

— Только сначала? — рассмеялась Франчиска.

Килиан строго посмотрел на нее. Франчиска в свою очередь бросила на него вопросительный взгляд, но, почувствовав, что он ничего не ответит, наклонилась и стала выбирать на дорожке овальные камешки одинаковой величины.

— Почему ты молчишь? — спросила она через некоторое время. — Мне скучно. Расскажи что нибудь. Неважно что… Попробуй доказать какую-нибудь нелепость.

Она подняла глаза и заметила, что он с тем же застывшим непроницаемым выражением лица продолжает пристально глядеть на нее.

— Ты тяжелый, очень тяжелый человек, — проговорила она голосом капризной девчонки, продолжая тщательно подбирать камешки. — Я помню, как мы ехали в трамвае в тот вечер, когда познакомились… Я говорю, говорю, а ты так серьезно меня слушаешь, словно ты каменный кондотьер верхом на лошади, где-нибудь на маленькой площади… Почему ты такой суровый? Неужели то, что я рассказываю, требует такого внимания, такого напряжения?

— Что ты будешь делать с этими камешками? — спросил Килиан.

— Не знаю. Чего-нибудь придумаю, когда их будет много… Наша любовь начинается как-то скучно. Мне хочется зевать!.. Ты очень упрямый?! — повернулась она к Килиану.

Тот не ответил. Мимо них по аллее проходили люди, но Франчиска и Килиан не замечали их. Солнце склонялось к закату, и непрерывная бесконечная процессия теней, проходивших мимо, скользила по камню, где сидели двое.

— Выбирай! — спустя некоторое время предложила Франчиска. Она разровняла перед собой небольшую площадку и выкладывала на ней из отобранных камешков монограммы, рожицы, какие-то дома. — Выбирай: хочешь, расскажи мне что-нибудь смешное, или, если хочешь, я буду тебя терзать и мучить. Мне приятнее, конечно, причинять тебе зло, все больше и больше кружить тебе голову! Но я вовсе не эгоистка, — добавила вдруг она и засмеялась, склонив голову на плечо и любуясь фигурками, которые выкладывала из камешков и тут же разрушала. — Я могу пожертвовать собой ради тебя и рассказать что-нибудь такое, что тебя развлечет… Ты не отвечаешь?

— Я не хочу, чтобы ты жертвовала собой ради меня, — ответил он безо всякой улыбки, но быстрый взгляд, который он бросил на Франчиску, как бы говорил, что ему все это смешно.

— Почему ты живешь врозь со своей женой? — спросила она, продолжая играть камешками. — Она такая невыносимая женщина?

Килиан вновь взглянул на Франчиску и пожал плечами.

— Ты опять не отвечаешь? — продолжала она. — Или молчание у тебя имеет особое значение? Может, оно служит ответом? Хорошо, — быстро приняла она решение. — Мне все равно, что означает это молчание, на которое я все время натыкаюсь. Я заставлю тебя радоваться тому, что ты находишься рядом с умным человеком… Да, да, — подтвердила она, выкладывая из камешков длинный изгибающийся хвост какого-то странного доисторического животного. — Я буду разговаривать с тобой, не претендуя на то, чтобы услышать твой голос или увидеть выражение твоего лица. Может быть, ты молчишь из-за какой-то слабости, из-за страха. Ну, хорошо, я тебя заставлю пережить радость оттого, что ты находишься рядом с сильным человеком. Я сильный человек! Я буду отвечать вместо тебя, отвечать по-настоящему, более того, я буду воображать и жесты твоих рук, и неожиданные улыбки, и резкие повороты головы… Хочешь, попробуем эту игру? — Франчиска резко повернулась к нему, и он ей ответил ласковой улыбкой, словно ребенок. В парке стемнело и человеческих силуэтов, мелькавших повсюду, стало еще больше, словно они набежали со всех сторон в этот узкий парк, разлинованный по сухим канонам геометрии, с аллеями, залитыми толстым слоем асфальта, с вытянутыми в одну линию деревьями, подстриженными в виде огромных зеленых шаров. Зажглись многочисленные фонари, развешанные среди деревьев и вдоль низкой изгороди, увитой ползучими растениями, и их свет, просачивающийся сквозь зеленую прозрачную листву, придал парку какой-то анемичный вид.

— Здесь почти неприлично, — проговорила Франчиска, поднимаясь с камни и оглядываясь вокруг. — У меня такое ощущение, что все здесь создано для того, чтобы скрыть постыдную страсть, которая имеет весьма ограниченное право на существование.

Они вышли из парка и пошли вверх по бульвару, запруженному народом. Вверх и вниз мчались трамваи с таким грохотом, словно распахнулись двери кузнечного цеха; устало и безнадежно сигналили машины, на которые толпа не обращала никакого внимания, переплеснув за границы обоих тротуаров, двигаясь в широких лучах света, лившегося из витрин, окон ресторанов, от кинореклам. И никто не замечал над головой крутого фиолетового купола неба. Выстояв длинную очередь за билетами, они попали в кино. В зале они стали свидетелями маленького происшествия: две женщины поссорились между собой. Одна из них, неведомо из-за чего, дернула за ухо мальчишку лет девяти, а мать, вступившись за своего ребенка, награждала ее такими эпитетами, которые по своей грубости далеко превосходили физическое наказание, доставшееся шалуну.

Шел французский фильм, имевший успех у широкой публики благодаря пикантным любовным сценам. В зале было очень жарко, тесно, многие стояли, прислонившись к стенам, громко комментируя происходящее на экране. Килиан шумно дышал, все время ерзал на стуле, который под его тяжестью раздражающе скрипел. Все это нервировало Франчиску. Несмотря на жару она была неподвижна и спокойна. В двух трагических захватывающих эпизодах публика громко смеялась, смеялся и Килиан, из-за чего Франчиска почувствовала вдруг к нему острую антипатию. Ее молчаливая неприязнь была настолько велика, что Килиан ощутил ее и перестал смотреть фильм.

— Я хочу уйти! — неожиданно заявила Франчиска.

Не дожидаясь его ответа, она поднялась и вышла, заставив весь ряд подняться на ноги. Килиан последовал за ней, не понимая, что произошло, и намереваясь тут же вернуться обратно. Когда они вышли на улицу, он с удивлением увидел, что Франчиска улыбается.

— Я думала, что ты останешься, — сказала она, — потому так быстро и вышла. В воздухе как будто пахло кровью. Ты этого не почувствовал?

Теперь они спускались по бульвару вниз и скоро оказались у здания юридического факультета. Килиан пригласил ее в маленькую закусочную, называвшуюся «Факультетский буфет». Войдя в помещение, они оказались в той же удушливой атмосфере, из какой только что вырвались. Все столики были заняты, с трудом отыскали они место в глубине помещения на некотором возвышении, отделенном от остального зала балюстрадой, куда нужно было подняться по деревянным ступенькам. Здесь расположилась целая семья: отец, мать и две девочки, четырех-пяти лет, но они вскоре ушли, оставив Франчиску и Килиана почти одних. Остался только бедно одетый старик, сидевший за их столиком. Он пил цуйку и изредка поглядывал на них маленькими желтыми глазками. Килиан хотел заказать вина и закуску, но Франчиска так категорически произнесла: «Ром!», что он чуть не расхохотался.

Обслуживала их очень красивая женщина славянского типа, немного полноватая, со светлым, словно луна, лицом, большими блестящими глазами и мягкими волосами цвета старого меда. У нее была мягкая плавная походка, и она двигалась между серых столиков, за которыми сидели потные тяжелые лица, квадратные и ромбовидные, словно высоко поднятая икона.

— Что за народ собрался здесь! — заметила Франчиска, глядя с возвышения вниз. — Все в каком-то напряжении, будто охвачены паникой…

— Может, все они выбежали из зала, где возник пожар, — подхватил Килиан, повторяя ее мысль.

— Вот-вот, именно так! — согласилась она, и глаза ее заблестели.

Нахмурившись и не обращая внимания на иронический взгляд Килиана, Франчиска смотрела вниз, на людей, заполнивших зал, которые громко переговаривались, пили, пели песни, клевали носом. Прошло несколько минут, а Франчиска все так же напряженно глядела в одну точку. Килиан взял ее за руку. Она подняла глаза и с таким удивлением посмотрела на него, словно только что пережила внезапный провал памяти. Килиан не шевельнулся, и они так и застыли, подобно деревенским молодоженам на плохой фотографии, снятым на фоне картонных ширм, украшенных двойным бордюром из рогов изобилия и гирлянд, между которыми асимметрично расположены амурчики. И вдруг на фоне этой «фотографии», серой, выцветшей и потрескавшейся, послышался смешок сидевшего напротив старика, прозвучавший так, как будто кто-то постучал вилкой о нож. Франчиска быстро выдернула руку и посмотрела на старика так же внимательно, как она рассматривала сидевших внизу, в зале.

— Странно, — произнесла она без всякого перехода, — вы очень похожи на моего дедушку, который был учителем в Блаже.

Она продолжала внимательно, но с уважением изучать старичка, но тот, бросив на нее быстрый конфузливый взгляд, вызывающе отвернулся. Франчиска слегка покраснела, а Килиан произнес:

— Мы и пяти часов не провели вместе, а ты начинаешь смущаться…

Франчиска перевела взгляд на него, ожидая, что он скажет дальше.

— Я хочу сказать, — продолжал Килиан и на секунду смешался, — что больше не буду обращать внимания на то, как ты выглядишь… Первое впечатление, которое ты произвела на меня, когда я тебя увидел за столом с пирожными и прохладительными напитками, начало как-то тускнеть!..

— Ты мне об этом уже говорил час тому назад…

— Правильно. Ты меня спросила, нравится ли мне, как ты выглядишь, и провела рукой по плечам и…

Тут Килиан в нерешительности запнулся — он хотел сказать: «И вдоль всего тела». Эта неожиданная нерешительность Килиана, всегда владеющего собой, заставила Франчиску вздрогнуть. В эту минуту она остро сожалела о той неприязни, которую испытывала к нему в переполненном и душном зале кинематографа, о том, что хотела убежать от него.

— Ты мне ответил, — заговорила она быстро, боясь, что он не догадается, что же происходит с ней, — ты мне ответил, что не можешь осознать, потому что все стало туманным. Да, ты именно так и сказал: «Все теперь взволновалось».

— Думаю, что взволновалось навсегда, — отозвался он с беспокойной улыбкой. — Еще час тому назад я ничего не различал. Теперь же постепенно начинают вырисовываться… лицо, ресницы, линия шеи… такие, какими я их буду видеть всегда!

— Это уже на что-то похоже! — засмеялась Франчиска. — Начало такое, будто ты заявляешь свои права на меня! Я кажусь тебе красивой, значит, привлекательной?

— Да, — ответил Килиан, не понимая, чему она смеется, — ты становишься красивой!

— Поэтому ты и схватил так грубо мою руку? — спросила Франчиска, все еще смеясь и искоса поглядывая на старичка, который продолжал сидеть отвернувшись.

— Я не хотел тебе сделать ничего плохого.

— Во всяком случае, я думаю, что ты с трудом удержался, чтобы не хлопнуть раза два меня по спине… этой широкой, словно лопата, ладонью! — Франчиска продолжала смеяться и глядеть на старика, который, казалось, был весь поглощен тем, что видел где-то в углу зала. — Как бы там ни было, — продолжала она слегка насмешливым тоном, — после твоих слов я снимаю с себя всякую ответственность за бурю чувств, которую вызвала сама, потому что не я делаю это… Я, подлинный мой облик, затуманился, стерся, и вместо него, вместо действительности появился нежный облик, привлекательный, лишенный жестокости… Я, Франчиска, фельдшерица, всего лишь постамент для этого образа. В том, что ты говоришь, Килиан, есть что-то оскорбительное. Ты что же, выдумываешь меня заново?

Глаза Франчиски блестели от смеха. Ее забавляло то удивление, с каким Килиан слушал ее.

Килиан замотал головой, и уши у него внезапно покраснели. Отрывистый смех Франчиски зазвучал насмешливо. Старичок быстро повернулся в ее сторону, и Франчиска замерла, словно ее перепугал насмерть взгляд его желтых глаз, скользнувший быстро, как искра.

Мимо них медленно прошла официантка, «славянская красавица».

— Тебе нравится эта женщина? — спросила Франчиска.

— Да, — ответил Килиан, не поднимая глаз.

— Я с самого начала подумала, что она тебе нравится. Она действительно красивая женщина. Она очень красивая женщина! — повторила Франчиска и уставилась на старичка, который так сосредоточенно рассматривал что-то внизу, в зале, что и удивленная Франчиска посмотрела в ту сторону. — Да, она красивая женщина! — вновь заговорила она, как будто бы специально для старичка. — Стройная полная фигура, крутые бедра, большие выпуклые глаза блестят, как фарфор, черты лица правильные, выражение, на редкость спокойное — такая ясная, чистая красота! Скажи, Килиан, скажи, что тебе нравится эта женщина, ее красота!

— Да, нравится, — признался Килиан, не глядя на официантку, которая все еще стояла неподалеку от них. — Я тебе уже говорил!

— Я так и знала! — с видом победителя воскликнула Франчиска, так что старичок вскинул на нее испуганные глаза. — Я так и знала! — гордо повторила она, заставив и Килиана поднять голову и внимательно посмотреть на нее.

— Можно вас на минуточку? — окликнула Франчиска официантку, и в ее голосе опять прозвучала какая-то нота высокомерия.

Женщина обернулась и подошла к ней. Франчиска внимательно смерила ее взглядом снизу вверх. Официантка выжидательно и с удивлением глядела на нее, потом покраснела.

— Вы красивая женщина! — заявила Франчиска.

Старичок вновь без всякой причины захихикал тем же металлическим смешком, каким он смеялся, когда Килиан схватил за руку Франчиску.

Франчиска даже не взглянула на старичка, хотя и нахмурилась, услышав его смех. Но в тот же самый момент со свойственной ей способностью резко менять настроение Франчиска улыбнулась официантке. Та тоже смущенно улыбнулась, потупилась, и все ее лицо, шея и плечи залились краской, отчего она сразу подурнела.

— Разрешите вас спросить, вы не из Молдовы?

— Я из Брашова. — Женщина подняла голову, пытаясь овладеть собой.

— Вы крестьянка, не правда ли? — продолжала спрашивать Франчиска, наблюдая с легкой улыбкой, как та пытается одолеть свое смущение.

— Нет, я не крестьянка. Мой отец был кожевником в Брашове.

Тут официантка овладела собой, резко расправила плечи и лицо ее обрело обычный цвет. Она по профессиональной привычке хотела было обрезать Франчиску, но та так открыто улыбнулась ей обезоруживающей улыбкой, что официантка промолчала.

— Как вас зовут? — спросила Франчиска.

— Эмилией.

— Эмилия? — протяжно повторила Франчиска, неведомо чему удивляясь. — Эмилия? — повторила она еще раз и снова улыбнулась.

Официантка была старше Франчиски, солидней, опытней, пожалуй, даже более суровой, так как привыкла к грубостям клиентов, но непосредственность и самообладание Франчиски, а особенно ее улыбка, выводили эту женщину из равновесия и заставляли краснеть.

— Хотите заказать чего-нибудь? — пытаясь преодолеть обаяние Франчиски, с какой-то натугой спросила она.

— А меня зовут Франчиска! — заявила Франчиска так сердечно, что попытка официантки перейти на корректный тон не удалась. Смутившись, она быстро кивнула головой и хотела было уйти, но Франчиска все так же просто, доброжелательно и тепло, как говорила и до сих пор, предложила: — Мне бы хотелось прийти сюда, когда будет поменьше народу. Мне хочется поговорить с вами, даже подружиться. Вы не будете сердиться, если я буду вас звать Эмилией?

Официантка, хотя и повернулась уже, чтобы уйти, застыла на месте, словно против своей воли, застигнутая врасплох этим предложением. Она настолько растерялась, что даже не кивнула головой в знак согласия. Франчиска сидела, слегка откинувшись на спинку стула, в полупочтительной позе, и с улыбкой смотрела на официантку, а Эмилия, растерянная и покорная, стояла перед ней, словно ожидая от этой худой смуглой девушки, смотревшей на нее широко открытыми проницательными глазами, какого-нибудь знака, чтобы покорно склониться перед ней и подставить лицо для ласки.

— А я тоже из Трансильвании. Подойдите к нам попозже, и мы вместе выпьем вина! — сказала Франчиска и чуть кивнула головой, давая понять, что больше не задерживает официантку.

Эмилия улыбнулась, покраснев, и продолжала стоять, ожидая, не скажет ли Франчиска что-нибудь еще, но поняв, что та все уже сказала, неловко повернулась и ушла. Франчиска следила за ней, как она ходила между столиками, собирала грязные тарелки, стряхивала скатерти. Потом она наклонилась над столиком, за которым сидели одни мужчины, вслушиваясь, что ей говорили. На какой-то миг официантка подняла голову и посмотрела наверх, туда, где сидела Франчиска, отыскивая ее глазами. Та инстинктивно обернулась и ответила широкой дружеской улыбкой. Смущенная Эмилия резко отвернулась.

Франчиска медленно повернула голову и перехватила взгляд старичка, следившего за ней. Она нахмурилась, хотела ему что-то сказать, но тот скромно отвел глаза.

— Я заговорила с этой женщиной, — обратилась она к Килиану, — только ради того, чтобы тебе доставить удовольствие. Она тебе нравится гораздо больше, чем я.

Килиан молчал. Старичок, забыв о себе, удивленно уставился на Франчиску. Тогда она повторила, словно призывая его в свидетели:

— Килиан, ты должен признаться, что эта женщина, официантка Эмилия, кажется тебе красивее и нравится больше, чем я.

Килиан чуть заметно кивнул головой и взял Франчиску за руку. Она медленно высвободила свою руку, спрятала ее под стол и, склонив голову, довольно громко и отчетливо проговорила:

— Нельзя. За нами наблюдают.

Килиан бросил короткий взгляд на старичка, который пристально смотрел на него, моргая веками, лишенными ресниц. Застигнутый врасплох, старичок так резко вздернул голову, что его нижняя челюсть отвисла, будто она была искусственной и держалась только тонкой и морщинистой кожей щек. Увидев его изумленное лицо с открытым ртом, Франчиска расхохоталась, забарабанив ладонями по столу, словно ребенок. Старичок беспокойно заерзал, зашевелил губами и тоже засмеялся, но, когда Франчиска наклонилась над столом, желая что-то ему сказать, он так быстро повернулся к ней боком, что даже сдвинул стул. Это был очень подвижный, бедно одетый человечек с маленькими бегающими глазками, почти лысый, с огромным лбом, изборожденным морщинами. Он все время пил цуйку и, хотя заказывал ее небольшими порциями, выпил за полчаса около пол-литра. Чувствуя, что на него глядят, он несколько раз быстро поворачивался к Франчиске, но тут же отводил глаза. Франчиска улыбнулась ему, но старичок сделал вид, что не заметил, только заерзал на стуле с недовольным, хмурым видом. Видя, что старичок не обращает на нее никакого внимания, Франчиска, улыбаясь, громко сказала Килиану:

— Пьет много, а не пьянеет. Кажется пришибленным, а на самом деле хитрый.

Старичок обернулся, удивленный ее бесцеремонностью. Франчиска все еще смеялась, ожидая, что тот, уязвленный и оскорбленный, сделает ей какое-нибудь резкое замечание. Старичок действительно хотел сказать ей что-то, видимо ехидное, но заметив, что в ее широко раскрытых глазах искрится смех и что сама она спокойно ждет спектакля, в котором он должен был принять участие, проговорил тонким, но не лишенным приятности голосом:

— Мне кажется, что я вам мешаю, вы сердитесь на меня. Я вас оставляю вдвоем!

Высказав это весьма любезно, он вежливо посмотрел на Франчиску. Та взглянула на Килиана, потом на старичка.

— Действительно, вы мешаете, беспокоите нас, — проговорила она отчетливо и самоуверенно, еле удерживаясь от смеха. — Вам бы лучше уйти, но на ваше место придут другие, более шумные и беспокойные.

— Вы сказали, что я похож на вашего дедушку! — сказал старичок, которого, как оказалось, страшно шокировало это сравнение.

— Да, — ответила Франчиска, — вы похожи на моего дедушку, который был учителем в Блаже. Но в этом нет ничего оскорбительного. Я вовсе не хотела вас обидеть!

На лице Франчиски появилась такая теплая и обезоруживающая улыбка, что старичок, как заметил Килиан, застыл на месте и опустил голову. Несколько долгих секунд сидел он в этой позе, как вдруг решительно поднялся. Франчиска вздрогнула и через стол схватила его за руку.

— Умоляю вас, не уходите! Я прошу у вас прощенья за все, что сказала, не подумав. Я вовсе не намеревалась вас обидеть.

Старичок наклонился к ней, словно хотел что-то сказать, но потом молча сел, причем все движения у него были очень точными, но какими-то механическими, как у заводной куклы.

— Спасибо! — поблагодарила Франчиска, но старичок хмуро смотрел куда-то в сторону. — Если бы вы ушли, я бы чувствовала себя униженной. Иногда, правда, очень редко, на меня что-то находит, и я не могу удержаться, чтобы не сказать кому-нибудь, даже незнакомому человеку, что-то обидное и в самом неподходящем месте!

Старичок все продолжал сидеть нахмуренный, будто чем-то недовольный. Он не произнес за это время ни слова, только заказал проходившей мимо официантке еще рюмку цуйки. Потом он вынул из кармана пиджака круглую жестяную коробочку, в которой лежали какие-то белые таблетки, и проглотил одну, не запивая. Заметив, что Килиан и Франчиска внимательно следят за ним, он вдруг покраснел и закашлялся. Франчиска с покровительственным видом обернулась к Килиану и стала медленно гладить его правую руку, которой он держался за стакан, стоявший на столе. Килиан сидел неподвижно, но сердце его колотилось так, что он испытывал чувство, весьма близкое к страху, отчего все тело его напряглось и стало твердым как железо. Франчиска быстро убрала руку и, наклонившись к старичку, проговорила:

— Благодарю вас, благодарю вас от всей души!

— Вы не сердитесь, — сказал старик, но вдруг запнулся, закашлялся неведомо отчего и снова насупился так, что его лоб стал похож на разлинованный лист из ученической тетради.

— Не нужно ничего говорить, — быстро произнесла Франчиска и коснулась его плеча.

Старик резко отвел плечо, но Франчиска легко и дружелюбно рассмеялась, словно предвидела этот жест, как будто бы доставивший ей удовольствие. С не свойственной ей покорностью она продолжала:

— Нет, нет, вы не обидели меня, хотя мне бы даже хотелось, чтобы вы обидели, и я таким образом смогла бы искупить часть своей вины перед вами, мои необдуманные слова!

— Если вы будете продолжать в том же роде, я встану и уйду! — заявил старичок, охваченный каким-то беспокойством.

Его маленькие, глубоко спрятанные глазки все время бегали, разглядывая сидевшую перед ним пару. Килиан слегка коснулся руки Франчиски, словно хотел сказать, чтобы она оставила старика в покое и не раздражала его. Поняв, чего он хотел, Франчиска вздрогнула и громко спросила:

— Ты думаешь, что я веду себя бестактно?

Килиан не ответил и только виновато улыбнулся. Весь вечер он чувствовал себя подавленным необычным характером Франчиски.

— А теперь, — раздраженно заговорила Франчиска, — а теперь слушай меня внимательно и молчи, словно перед безрассудным ребенком, который не знает меры. Ты ничего не понял! Тебе все время кажется, что я обидела, оскорбила этого незнакомого старика, высказав ему в одной фразе два оскорбления, не так ли? И особенно потому, что высказано это незнакомому, который гораздо старше меня!

Франчиска бросила быстрый взгляд на старика и заметила, что он явно нервничает и порывается встать. Она взяла его за руку, которую он держал на столе, и сжала ее. Старик испуганно взглянул на девушку и, побледнев, отвернулся. Килиан заметил, что у него на виске сильно и нервно пульсирует жилка. Франчиска медленно отняла свою руку и засмеялась.

— Это ты лишен такта, Килиан! Он хотел уйти не из-за того, что я говорила таким тоном, а потому, что чувствует себя виноватым передо мной! Более того, — повысила она голос, испытывая какой-то необыкновенный подъем, — он хотел уйти потому, что ему непереносимо видеть нас вдвоем, потому что он страдает каждый раз, когда я касаюсь тебя. Я поняла это с самого начала, хотя вовсе не знаю его и ни разу в жизни не видела.

Отсутствующий взгляд Килиана уперся в стол. Франчиска, заметив это, вновь тихо начала смеяться.

— Не понимаю, — заговорил старик, выпив рюмку одним глотком, — вы хотите внушить мысль, что… то есть я в некотором роде…

Франчиска слушала его улыбаясь, с тем же небрежным вниманием и усталой снисходительностью, с какой она разговаривала и с официанткой Эмилией. И это-то заставило старичка смутиться и замолчать.

— Так какую же мысль хочу я внушить? — спросила Франчиска, видя, что тот в нерешительности замялся, и понукая его, как ребенка. — Что я хотела сказать? Вы очень умный человек, это я заметила по тому, как вы реагировали на некоторые мои слова, но я не знаю, есть ли у вас к тому же и смелость! Да, да, — заговорила она быстро, не давая возможности старичку вставить слово, — извините, что я хотела вас испытать. Я уверена, что вы благородный и отважный человек. Так вот, я хочу сказать то, что сказали бы вы, не прерви я вас. Вы хотели сказать, что я внушаю мысль, будто вы все то время, пока мы вместе сидим за столом, хотя и никогда не видели друг друга до сих пор, непрерывно страдали и ревновали к этому человеку, — тут Франчиска указала на Килиана, — которого считаете моим приятелем!

Франчиска пристально посмотрела на старичка, который вновь рассмеялся своим легким металлическим смешком. Глаза ее расширились, заблестели, она вновь порывисто схватила его за плечо и заговорила:

— Вы особый человек! Вы смелый и благородный! Я бы тоже засмеялась сейчас, как и вы, от радости, что наконец-то, хотя бы на мгновение, мы понимаем друг друга, но я боюсь, что именно сейчас вы поймете неправильно мой смех, и, кто его знает, может быть, какая-нибудь неверная нота или даже линия моих губ вдруг рассердит вас! Знайте, что я на вас совсем не сержусь. То, как вы себя вели, было вполне естественно!

— Естественно? — переспросил старик, все еще смеясь и бросая взгляд на Килиана. — Да, да, естественно, конечно, естественно! — вновь рассмеялся он.

У Франчиски посветлело лицо, и она тоже дружелюбно рассмеялась ему в ответ.

— Вы исключительный человек! — заговорил старик, все время улыбаясь. — Поэтому-то и естественно то, как я себя вел! Вы должны знать, — обернулся он к Килиану, — что ваша невеста — такая девушка… Поздравляю вас от всей души!

— Да, — подтвердил сурово, почти мрачно Килиан, — она девушка, лишенная всяких предрассудков.

— Нет, нет, — живо возразил старик. — Гораздо больше, гораздо больше! В первую очередь, — тут лицо его вытянулось, стало суровым, и он поднял указательный палец с желтым от никотина ногтем, — она необыкновенно чистая девушка, необыкновенно светлая, она почти ангел! Она чиста и прозрачна, как голубой воздух на вершине самых высоких гор, она, можно сказать… да, да, почти ангел! Прошу вас, извините меня! — И он склонился, чтобы поцеловать руку Франчиске.

Та усмехнулась, но руки не отняла, Килиан же улыбался, не понимая, что здесь происходит.

— Вы не подумайте, что я пьян, — сказал старик, усаживаясь на место. — Мне было бы больно, если бы вы так подумали! Если бы я и был пьян, то этот миг… впрочем, извините меня, я не буду вас беспокоить! — И он вновь повернулся боком к Франчиске, устремив, как и прежде, недовольный взгляд куда-то в зал.

К их столику подошли четверо мужчин и попросили разрешения сесть. Трое были шоферы откуда-то из провинции, перегонявшие машины на большие расстояния. Четвертый держал папку и был, вероятно, каким-нибудь экспедитором. Усевшись, они обменялись несколькими словами и заказали закуску и вина. Шоферы были крепкие ребята. Двоим из них было под сорок, третьему — лет девятнадцать-двадцать. Все были высокие, мускулистые, с узкими талиями и сильными руками. Один, не дожидаясь закуски, положил голову на стол и тут же заснул. Юноша попытался разбудить его, тряся за плечо и смущенно оглядываясь по сторонам, но экспедитор, совершенно разморенный жарой и дышавший с каким-то присвистом, махнул рукой, чтобы тот оставил спящего в покое. При появлении новых посетителей старик стал проявлять признаки недовольства. Особенно враждебно он смотрел на юношу, но шофер, усталый после длительного перегона, ничего не замечал. Килиан и Франчиска чувствовали себя неловко и разговаривали мало, почти шепотом. Время от времени старичок оборачивался к Франчиске, обнаруживая этим свою симпатию, Франчиска отвечала ему улыбкой. Старичок и Килиан даже обменялись какими-то фразами, в разговор вмешалась Франчиска, и вскоре все трое, отвернувшись от шоферов, образовали обособленный кружок.

Официантка Эмилия принесла шоферам вино, цуйку, потом закуску. Они начали пить и есть, за исключением того, который спал, положив голову на стол. Товарищи его не беспокоили, они сами были такими усталыми, что еле-еле подносили стаканы и вилки ко рту. Движения у них были вялые, они часто неподвижно застывали, обратив свои каменные лица куда-то в пустоту. Потом с трудом приходили в себя и опять принимались за еду. Экспедитор же, коренастый крепыш с пышной шевелюрой, наоборот, ел быстро. Он попросил даже вторую порцию, но пил мало. Наевшись, он отодвинулся от стола, вытянул ноги, закурил сигарету и, взглянув на товарищей, которые продолжали есть так же вяло, безжизненно, словно находились под гипнозом, решительно повернулся к Эмилии, собиравшей грязные приборы.

— Как тебя зовут? — спросил он, беря ее за руку и громко сопя с удовлетворением сытого человека.

Женщина не ответила, лицо ее приобрело отвлеченное, даже суровое и холодное выражение. Крепыш слегка усмехнулся и провел рукой по ее талии, потом осторожно по бедру. С лица его не сходила улыбка, но если сначала она, как и его самодовольное сопение, была следствием блаженной сытости, то по мере того, как его рука скользила по телу Эмилии, за эти несколько секунд улыбка приобрела совершенно иной оттенок, стала робкой, деликатной, почти нежной.

Франчиска случайно взглянула на экспедитора, заметила эту улыбку, которая удивила ее и слегка обеспокоила, и стала следить за ним. Это не укрылось от Эмилии, и тогда она, отстранившись от руки крепыша, едва касавшейся ее, резко проговорила:

— Не сыпь пепел на стол! — И тут же покраснела, подумав, что Франчиска заметила нахальный жест крепыша, которому она сама не придала особого значения, но теперь ругала себя, что не дала этому наглецу соответствующего отпора. От волнения, а может быть, и притворно, она так яростно стала смахивать салфеткой крошки со скатерти, что расплескала вино из стакана, стоявшего перед экспедитором (в отличие от своих товарищей он заказал полбутылки вина). Разволновавшись еще больше, она быстро сдернула скатерть, хотя ее об этом никто не просил, и с тем же мрачным, почти враждебным видом, принесла другую. Изумленная Франчиска смотрела на нее, ничего не понимая, в то время как Килиан продолжал беседовать со старичком, вовсе не замечая того, что происходит. Экспедитор не потерял расположения духа, даже не изменился в лице. Выждав, когда Эмилия закончит накрывать на стол, он послал ее за сигаретами, дав ей бумажку, которая в пять раз превосходила стоимость пачки. Когда Эмилия принесла сигареты и сдачу, он сделал жест, что она может оставить сдачу себе. Официантка удивилась и отказалась от таких больших чаевых. Но крепыш, напустив на себя строгий вид, стал убеждать ее взять деньги. Пока он серьезно и сосредоточенно закуривал новую сигарету, Эмилия положила деньги в карман, бросив мгновенный взгляд на Франчиску, которая была занята разговором со старичком и Килианом. Так она и стояла перед экспедитором, держа руку в кармане передника, куда сунула деньги. Тот очень удивился, когда обернулся и увидел, что Эмилия все еще стоит около него. Осторожная ласковая улыбка снова заиграла на его круглом гладком лице. С равнодушным, холодным видом Эмилия наклонилась к крепышу, словно провоцируя его. Тот помедлил какую-то долю секунды и сказал, отворачиваясь от нее:

— Можешь идти!

Эмилия нерешительно, словно не понимая толком, что же произошло, отошла от столика.

Крепыш спокойно выкурил сигарету, потом наклонился над спящим шофером, несколько раз осторожно тряхнул его за плечо, приговаривая строгим голосом:

— Митру, проснись! Проснись и поешь!

Спящий очнулся, растерянно огляделся вокруг и крикнул Эмилии:

— Эй, принеси-ка стаканчики!

— Чего принести? — переспросила женщина.

— Стаканчики принеси, вот такие. — Шофер показал на стопки для цуйки.

Эмилия взяла со служебного столика несколько стопок и поставила их перед шофером. Тот, с помятым лицом, хотя и не совсем пришел в себя ото сна, приподнялся и почтительно поставил стопки перед Килианом, Франчиской и стариком, которые разговаривали между собой, образуя на другом конце стола отдельную группку. Шофер осторожно и сосредоточенно расставил стопки, словно вся компания находилась на палубе парохода и стопки могли перевернуться, и налил всем троим цуйки. Потом налил товарищам и поднял стакан:

— Сделайте нам приятное и выпейте с нами рюмочку цуйки! Выпьем, — обратился он к Килиану, Франчиске и старику. — Пейте, она некрепкая! Прошу вас!

Он улыбнулся широкой, обезоруживающей улыбкой, такой неожиданной и детской для высокого и сильного человека, что все трое приняли его предложение без всяких возражений. Все выпили, и шофер снова наполнил стопки. Килиан пытался было протестовать, но шофер не дал ему ничего сказать, обратившись в сторону своих приятелей.

— Вот когда, Василикэ, мы вытащим нашу бутылку, то они поймут, что эта цуйка вроде бы… — Тут он запнулся и, словно испугавшись своей невежливости, обратился к Килиану, улыбаясь все той же обезоруживающей, почти женской улыбкой: — Для нас это самое, что вы тут пьете, вроде лекарства, этой цуйкой только ноги растирать, у кого ревматизм. — И он опять ласково улыбнулся, как бы прося извинения за свои слова.

Старичок захихикал, поднял стакан и чокнулся со всеми. То же сделали и Франчиска с Килианом, хотя их немного смутила речь шофера.

— Это просто удивительно, — зашептала Франчиска Килиану, — как он мгновенно проснулся, с какой силой вырвался из глубокого, животного сна…

Она продолжала еще что-то говорить, но Килиан, которого забавляла ее способность анализировать все, с чем бы она ни столкнулась, слушал ее как-то машинально, обратив свое внимание на шофера, угощавшего их цуйкой, который теперь предлагал юноше съесть его остывшее жаркое.

Коренастый экспедитор не произнес за это время ни слова. Он вежливо чокнулся со всеми стаканом вина, на лице его было написано доброжелательство, которое, однако, не было адресовано никому лично.

— Откуда вы? — спросил Килиан Митру.

— Из Бейуши, — ответил вместо того юноша негромким хриплым голосом. Он так пристально и неотрывно глядел на Килиана, что тот сразу же понял, что юноша прилагает все усилия, чтобы не смотреть на Франчиску.

— На машинах, — добавил Митру, проглотив кусок жаркого.

Когда Митру покончил с едой, второй шофер, которого он назвал Василикэ, вынул из рюкзака, лежавшего на полу, черную почти полную литровую бутылку и, слегка улыбаясь, поставил ее на стол.

Ему, как и Митру, было лет под сорок. Лицо его заросло густой бородой, а ярко-синие глаза были так глубоко упрятаны под нависшими лохматыми бровями, что создавалось впечатление, будто он вечно чем-то недоволен. Среди товарищей он казался самым сдержанным и самым серьезным. Большой мясистый нос придавал его лицу особую выразительность, которая усиливалась резко очерченным маленьким ртом, сжатые губы которого словно удерживали рвущийся наружу стон внутренней боли. В противовес ему ласковые, вечно смеющиеся глаза Митру говорили о доверии к людям, о радости встречи с ними. Юноша, высокий и сильный, был очень некрасивым: рыжий, с редкими волосами и лицом, усыпанным веснушками.

— А теперь, — сказал Митру, вытерев ладонью рот (на глазах у незнакомых людей он сделал это почти незаметно), — вы попробуете нашего винца. Очень прошу вас не отказываться! — И он так заразительно и весело засмеялся, что Франчиска первая протянула ему стопку. Все выпили еще по стаканчику, и несколько минут разговор вертелся вокруг поездки шоферов и тех дел, которые были у них в Бухаресте. Особенно оживленно поддерживал разговор старичок, и Митру, с особой вежливостью обращаясь к нему, лишь изредка поглядывал на Килиана и Франчиску. Экспедитор сидел молча. Его сытый, равнодушный взгляд то скользил по залу, где плотно сидевшие вокруг столов люди кричали, пели и пили, то с трудом поднимался вверх, упираясь в темную стену с осыпавшейся кое-где штукатуркой. Франчиска заметила эту сдержанность и, вспомнив ту чистую, робкую улыбку, которую она уловила на его толстом, лоснящемся, почти бесформенном лице, причину которой она так и не могла разгадать, повернулась в его сторону. Экспедитор, хотя и почувствовал, что она пристально смотрит на него, ничем не выдал себя, продолжая лениво рассматривать то людей, то какие-то предметы.

Но как только к столу подошла Эмилия, чтобы убрать прибор Митру, который с блестящими глазами, оживленно рассказывал о дорожном происшествии, когда несколько пассажиров около Сигишоары, чтобы не платить за проезд, выпрыгнули из кузова и двое из них довольно сильно ушиблись, — как только официантка оказалась рядом с экспедитором, лицо его вдруг приобрело суровое и сосредоточенное выражение. Эмилия, хотя и казалась безразличной и занятой своим делом, тоже была вся в напряжении, подобно гибкому хищнику, который, весь дрожа, ждет в засаде среди тростников, когда же появится добыча. Пока Эмилия убирала тарелки и сметала крошки, толстяк, которого звали Комша, не сделал ни одного движения, когда же она ушла, он окликнул ее. Эмилия вернулась, Комша сделал ей знак подойти поближе и что-то прошептал на ухо, после чего она на несколько секунд застыла неподвижно с выражением изумления и страха на лице. Франчиска, видевшая всю эту сцену, была заинтригована. Эмилия выпрямилась, но почему-то осталась стоять возле Комши, едва заметно дрожа. Франчиска не видела этой дрожи, но каким-то шестым чувством, присущим женщинам, догадалась, что с Эмилией произошло что-то странное и неприятное. Но ощущение это было настолько слабым, что она ни на минуту не поверила своей интуиции и улыбнулась, стремясь перехватить взгляд Эмилии, чтобы убедиться в том, что та так же спокойна и уравновешенна, как и казалась с виду. Но Эмилия не глядела в ее сторону. Тогда Франчиска перевела взгляд на Комшу и, к своему удивлению, вновь увидела ту улыбку, которая так заинтриговала ее. Во всей фигуре Комши было что-то неприятное. Комша принадлежал к той категории людей, которые вызывают у всех, с кем им приходится сталкиваться, сравнение с животными. И эти ассоциации бывают настолько сильными, что заставляют даже смущаться. Так довольно часто встречаются люди-лисы, люди-львы, люди-жирафы, люди-мыши, люди-кроты, люди-лошади, люди-птицы. Эти подобия встречаются как среди мужчин, так и среди женщин, хотя среди женщин они встречаются чаще и более ярко выражены. Вполне понятно, что это сходство носит случайный, чисто внешний характер и никак не определяет морального облика человека, и тот, кто делает выводы на основе подобных аналогий, пытаясь вывести из какой-либо басни характер человека, делает это на собственный страх и риск. Подобное несоответствие между животно-физическим обликом (если есть такое выражение) и внутренним, моральным обликом было и у Комши. Это был человек низенького роста, толстый, как бы весь составленный из розовых полушарий, с большой, немного непропорциональной головой, маленькими бегающими глазками, крохотным носом-пуговкой, широким ртом, желтыми зубами и большими, как бы расплюснутыми ушами. Самым неприятным на его лице были щеки и нос, окрашенные неведомо почему, может быть, согласно законам природной мимикрии, во все оттенки лилового цвета. Таким образом, принимая во внимание только его телосложение и особенно форму головы, само собой напрашивалось сравнение с каким-то неприятным, ленивым животным вроде свиньи, тапира или чего-нибудь подобного. Но кто поспешил бы сделать из этого внешнего сходства заключение о его характере, тот бы сильно ошибся. Комша был человеком холодным, с большим самообладанием и тонким чувством юмора.

В тот момент, когда Франчиска вновь заметила на его лице слабую и какую-то особенно ласковую улыбку, которая поразила ее своим несоответствием его отталкивающему виду и действительно никак не вязалась с его жестким энергичным характером, в тот момент Комша тихо опустил руку под стол и теперь медленно, мучительно медленно поднимал ее, скользя по левой ноге Эмилии. Он едва касался белой горячей кожи, но Эмилия дрожала всем телом, завороженная страхом, беспокойством и этой ангельской, предательской улыбкой, которая все шире и шире расплывалась по лицу Комши. Это был единственный видимый признак того, что происходило под столом, поскольку внутренняя дрожь и тревога Эмилии никак не отражались на ее бесстрастном, может быть, чуть-чуть хмуром лице. Для Комши эта улыбка была действительно предательской, нежелательной, хотя он сам этого не сознавал, но Франчиска видела только это медленное движение губ и глаз, одну улыбку, которой природа, желая скрыть подлинный характер Комши, наделила его как маской, дав ему в моменты грехопадения вместо циничного хохота фавна невинную, слабую, словно лепесток, улыбку.

Тот факт, что Эмилия, красавица Эмилия, которая смущалась и краснела от чистой ласки Франчиски, терпела теперь страшнейшее унижение от незнакомого человека, был для нее самой чем-то поразительным, неожиданным, парализующим. В какой-то момент она действительно поддалась жадности и взяла необычайно большие чаевые, но не это удерживало ее теперь у стула Комши, не из-за этого она позволяла трогать себя маленькой, полной, дрожащей руке. Любому, кто только попытался бы сделать нечто подобное, она швырнула бы деньги в лицо. Она действительно получила деньги после того, как Комша погладил ее, но тогда она восприняла эту ласку с полным равнодушием, как красивая женщина, работающая в закусочной, с которой каждый день десятки мужчин, пьяных и трезвых, пытаются заигрывать. Сначала, после первого прикосновения Комши, которое она восприняла равнодушно, даже с некоторым отвращением, Эмилия не почувствовала хищника, который на нее посягает. Пока она убирала посуду после шофера, кончившего есть позднее всех, Комша выглядел таким равнодушным, почти совершенно бесстрастным. Но когда он тут же позвал ее назад и прошептал ей на ухо слова, которые она ни за что и повторить бы не решилась, Эмилия окончательно смешалась и застыла в неподвижности. Потом он стал гладить ее, нежно и виновато улыбаясь, как улыбался бы провинившийся ангел, а она растерянно подчинялась ему, напуганная не тем, что он сказал ей, и не тем, что касался ее, а больше всего тем, как она сама реагировала на это, вернее, тем, что она никак не реагировала. Тело, нервы уже не слушались ее, а странным образом подчинялись этому низенькому, толстому, чужому человеку, признавая его своим хозяином. Эмилия словно зачарованная падала куда-то в бездну, увлекаемая лаской маленькой мягкой руки, и ей было страшно.

Наконец Эмилия оторвалась от этой теплой неверной руки, которая округлым движением коснулась ее колена и стала обвиваться вокруг него, словно змея. Она быстро сбежала вниз по деревянным ступенькам и торопливо прошла между столиков. А Комша даже не пошевелился, чувствуя себя хозяином этого красивого тела, которое столь неожиданно возникло перед ним. Даже улыбка не сразу исчезла с его лица, продолжая интриговать Франчиску, которая была весьма далека от того, чтобы разгадать ее. Эмилия вскоре опять подошла к столику, потому что Килиан заказал бутылку вина, желая угостить шоферов. Франчиска воспользовалась случаем, чтобы выпить стакан вина с Эмилией, как они и договаривались. Эмилия чокнулась, выпила вино, даже обменялась кое-какими фразами с Франчиской и стариком, который отпустил несколько неудачных шуточек, но Франчиска как-то смутно ощутила, что официантка чем-то напугана. Несколько раз она пыталась перехватить ее взгляд, но глаза Эмилии смотрели холодно и равнодушно, когда же она попыталась взять ее за руку, то была поражена тем, как Эмилия резко отвергла эту попытку. Эмилия была так поглощена страхом, что стала как бы невменяемой, и Франчиска не могла понять, в чем дело. Примерно через полчаса Килиан и Франчиска поднялись, чтобы уходить. Официантка в это время рассчитывалась с клиентами. Они подождали ее около двери, сделав знак, чтобы она подошла к ним. Когда Эмилия приблизилась, Франчиска быстро погладила ее по щеке, и хотя Эмилия восприняла эту леску холодно, почти враждебно, Франчиска сдержала себя и дружелюбно и тепло пообещала прийти снова, чтобы повидаться с ней.

Было уже около полуночи. Не успели Килиан и Франчиска сделать несколько шагов по еще не остывшей мостовой, как их нагнал старичок, с которым они сидели вместе за столом. Хотя они долго сидели рядом и между ними произошел странный разговор, хотя потом они вели беседу со смертельно уставшими шоферами, которые и говорили и двигались с трудом, словно водолазы на большой глубине, только теперь старичок представился им: его звали Рэтяну. И поскольку он жил совсем близко, он пригласил их зайти на полчасика к нему, выпить чашку кофе.

Килиан чувствовал себя усталым и потому отказался: уже поздно, дома есть еще кое-какие дела, а Франчиска, задумавшись на минуту, вдруг в тот самый момент, когда на углу бульвара и улицы Брезойяну старичок стал церемонно откланиваться, взяла его под руку и, улыбаясь, заявила, что готова идти с господином Рэтяну хоть на край света и даже может подняться с ним на шестой этаж, чтобы выпить кофе, а Килиан волен делать то, что хочет, и если не желает идти с ними, может отправляться домой с той же хмурой физиономией, с какой он осмеливается гулять в этот час, когда небо прозрачно и кажется, что шелестит, словно фиолетовая вуаль…

Килиан в недоумении остановился, все это ему показалось забавным, хотя на его лице ничего не отразилось. Франчиска ушла вперед, грациозно опираясь на руку Рэтяну, который рядом с ней пытался держаться непринужденно и шагать более упруго. Килиан смотрел, как удалялась в сторону набережной эта смешная пара: тонкая, необычайно высокая девушка и маленький сухой мужчина с поредевшей шевелюрой, грязновато-серой на затылке, одетый в выцветший, неведомо когда сшитый пиджак и потрепанные панталоны. Килиан испытывал огромное желание повернуть к дому (он жил неподалеку, на улице Скиту-Мэгуряну), но вдруг на него напал страх, пронизавший все его тело, как удар молнии, и он, ошеломленный, остался на месте, пытаясь понять, что же произошло. Наконец он догадался, что возможность потерять Франчиску и вызвала этот инстинктивный страх, и Килиан, пораженный этим до глубины души, тихо поплелся вслед за парой, которая вдалеке пересекала улицу.

Рэтяну жил на шестом этаже высокого дома, неподалеку от набережной Дымбовицы. Арка с бархатными шторами отделяла подобие передней от большой комнаты с грязным паркетом, уставленной старой мебелью с выцветшей и залоснившейся обивкой, покрытой расплывчатыми пятнами. Воздух в комнате был спертый, и казалось, что он такой же грязно-коричневый, что и обивка мебели. Килиана неприятно поразили две ситцевые занавески, висевшие справа и слева от двери, а также ширма, стоявшая в дальнем углу у окна. Может быть, за ними скрывался умывальник, ненужные вещи и тому подобное, но Килиан, который вырос в деревне, не мог привыкнуть к «тайникам» в жилых помещениях. Когда он впервые попал в комнату, где висела занавеска, делившая ее на части, он без разрешения хозяйки по чисто детскому любопытству заглянул за нее и увидел там такое количество грязной посуды, заплесневевших объедков, рваной, изношенной обуви, что навсегда получил отвращение к подобным ширмам. Тем более неловко чувствовал он себя в комнате Рэтяну, где было целых три «ханжеских угла», как называл их Килиан, понимая под этим места, где укрывают грязь, человеческую неряшливость, которые заслонялись изящной ширмой или узкими занавесями.

На креслах, на широкой незастеленной кровати — повсюду была разбросана одежда: грязные рубашки, пижамные брюки, нижнее белье, непарные носки. Рэтяну, не торопясь, принялся собирать в кучу все эти почему-то не отданные в стирку вещи, и Килиан невольно следил за его большими белыми руками с длинными, узкими, тщательно ухоженными ногтями. Убрав белье, Рэтяну пригласил Франчиску и Килиана сесть в кресла, а сам скрылся за одной из занавесок, чтобы приготовить кофе. На ореховой кровати, огромной, почти квадратной и очень низкой, поверх измятого тонкого шелкового покрывала, такого засаленного, что его некогда табачный цвет, казалось, просматривался как бы сквозь запотевшее стекло, валялись брюки, сшитые из дорогой материи, но уже потертые и смятые, брошенные туда, наверное, случайно, второпях.

Рэтяну принес небольшую хрустальную вазочку с конфетами и кофе, который разлил в очень дорогие чашки.

— Если хотите, — улыбнулся он, и его лицо стало простым и привлекательным, — если хотите, я могу сделать бутерброды с ветчиной… А может быть, предпочтете яйцо всмятку? Мне, когда я поздно вечером возвращаюсь домой, всегда хочется есть. Не то что я бываю очень голоден, а так, появляется какой-то аппетит, вроде воспоминания о голоде…

Килиан бросил на него удивленный, внимательный взгляд. Попав в комнату Рэтяну, он заметил по крайней мере две поразительные вещи: во-первых, то, что Рэтяну был не таким старым, каким он казался в ресторане: ему было немногим за пятьдесят. У себя дома он стал вдруг более подвижным и черты его лица обрели естественное выражение; так меняется лицо молодого актера, который снял грим после исполнения характерной роли. Во-вторых, Рэтяну, казавшийся им в ресторане скромным пенсионером-холостяком, бывшим служащим или учителем, который тратит скромную ежемесячную пенсию на то, чтобы подавить глухое ощущение своей беспомощности, бессилия, теперь, среди старинной разрозненной мебели, среди дорогих вещей (на одной из стен висел даже выцветший фламандский гобелен, изображавший королевскую охоту), как-то незаметно превратился в одного из тех утонченных интеллигентов, близоруких и выбитых из колеи, которые свою слабость несут как знак доблести. Подобные люди хранят про себя никому не ведомую тайну, не очень сильную, но вечно живую, вечно скрываемую боль, до которой никто, несмотря ни на какие усилия, не может добраться, в силу чего эти люди имеют всегда много знакомых, но не друзей.

Хотя внешний облик этого человека, поразившего Франчиску, и вызвал у нее раздражение, она, вопреки первому впечатлению, вместо того чтобы обнаружить досаду, оказывала явные, даже чересчур явные знаки внимания Рэтяну, изредка вызывающе посматривая на Килиана. Он же, только-только начавший узнавать Франчиску, был особенно осторожен в определении ее характера, остерегаясь сделать поспешный вывод. Он предпочел на время почти забыть весь свой опыт в распознавании людей и теперь, видя ее вызывающий взгляд, а также подчеркнутые знаки внимания по отношению к Рэтяну, улыбался про себя, хотя и не мог освободиться от легкого ощущения страха, совершенно непроизвольного и непредвиденного.

— Я должен попросить у вас прощения! — вдруг заявил Рэтяну, прерывая спокойный и вялый разговор, обращаясь к Килиану с вежливой улыбкой. Килиан посмотрел на него и не сразу понял эту улыбку: вежливая и виноватая, она должна была дополнять произнесенную фразу, но Килиана она не убедила. Несколько томительно долгих мгновений он смотрел на тонкие, униженно растянутые губы, а Рэтяну старался сохранить улыбку, глядя прямо, но без всякого вызова, ему в глаза, чуть-чуть склонившись перед ним. Убедившись, что у Рэтяну самые честные намерения, Килиан ждал, о чем же, собственно, пойдет речь. Франчиска, услышав эту фразу, смысл которой она поняла лучше, чем Килиан, вздрогнула и невольно встала. В ее блестящих глазах, устремленных на Рэтяну, промелькнула радость: она угадала, что, обращаясь к Килиану, он на самом деле обращался к ней. Она тоже не произнесла ни слова, ничем не обнаружила своей догадки, надеясь, что тот все скажет сам. Она ждала, что вновь возникнет между ними полное взаимопонимание, как и в закусочной. Рэтяну, хотя и не смотрел на нее, но почувствовал это и на секунду заколебался. Килиан продолжал пристально смотреть на него, ожидая объяснения.

— Я счастлив, — заговорил Рэтяну, быстро оборачиваясь к Франчиске, — я счастлив, что вы приняли мое приглашение. — Тут он обратился к Килиану и заговорил более сдержанно и сухо: — Благодарю вас, что вы поднялись ко мне в этот столь поздний час. Благодарю вас и заверяю, что вы не ошиблись. Я действительно хотел, чтобы вы зашли сюда пусть на несколько минут, выразив тем самым свою благосклонность, поскольку я должен попросить у вас прощения, чего в силу предосудительной слабости или ложной гордости я не решился сделать в буфете или на улице. Так вот, — продолжал Рэтяну, и на лице его вновь мелькнула слабая улыбка, — я должен поблагодарить вас за то, что вы пришли ко мне, потому что таким образом вы даете мне возможность исправить ошибку, совершенную мной, даете мне возможность вновь вернуться к тому унижению, которое на мгновение я испытал. На мгновение, — добавил он, поворачиваясь к Франчиске с закрытыми глазами, — но зато очень глубоко!

Килиан медленно опустил голову и улыбнулся: вежливость Рэтяну принимала такие гипертрофированные формы, что превращалась в унижение и самобичевание. По лицу Рэтяну пробежала тень досады и пренебрежения, потому что он действительно говорил искренне. Франчиска, напряженная, как тетива лука, продолжала стоять, опираясь о кресло. Рэтяну чувствовал это напряжение, потому и не решался взглянуть на нее, но где-то в глубине сердца он ощутил Франчиску такой близкой, словно к ней вела прямая узкая тропинка, в конце которой она ждет его, прекрасная, как Диана.

— Мне кажется, вы преувеличиваете, — дружески обратился Килиан к Рэтяну. — Вы передо мной ни в чем не погрешили. Вы очень любезны.

— Нет, нет! — отрицал тот, и даже Франчиска, видя, что Килиан не понимает Рэтяну, сделала нетерпеливый жест. — Вы меня неправильно поняли! Возможно, я неясно, слишком напыщенно выражался, но я говорил чистую правду. Я просил вас извинить меня, хотя я очень гордый. Я жестоко ошибся, и вот почему. Послушайте меня несколько минут. Разрешите мне все объяснить, потому что это действительно довольно сложно. Хотя, — добавил он, — мне кажется, что барышня догадывается, в чем дело. Она сразу же поняла, поэтому первое извинение я принес там же, на месте; вы же, будет справедливо признать, поняли, вероятно, не до конца, поскольку все произошло так быстро и незаметно, что вы не имели даже возможности…

Рэтяну несколько раз торопливо прошелся по комнате, смущенно и вежливо посмеиваясь тем же самым металлическим смешком, который они слышали и в ресторане.

— Так вот о чем идет речь. — Рэтяну остановился перед Килианом и вздернул брови, что придавало его лицу выражение трагической маски. — Речь идет об очень простой, возможно, несколько неожиданной, но фактически незначительной вещи. Барышня Франчиска уже объяснила все, что произошло. Итак, коротко! Как между мужчинами! Как только вы вошли, а особенно, когда вы сели за мой столик, я тут же обратил внимание на барышню. В этом нет ничего удивительного, поскольку барышня достойна большего, чем мое банальное внимание. Из уважения к ней и к вам я не могу себе позволить говорить о ее качествах, которые совершенно исключительны. А вы должны знать, что я известен как человек весьма скупой на похвалы, как человек скорее мрачный и подозрительный. Вот так! Вы можете спросить себя, — торопливо, порою туманно продолжал Рэтяну, словно его тревожила доброжелательность Килиана и неподвижность Франчиски, — почему я придаю такое значение столь ничтожному факту. А вот почему: после того как вы сели за мой столик, я несколько раз смотрел на барышню так, как смотрят мужчины на женщину, которая им нравится. Я знаю, что я намного старше ее, иначе бы я не выдал себя столь откровенно, не задержался бы столь долго, а ушел бы через каких-нибудь полчаса. С другой стороны, как я уже сказал, все это не имеет никакого значения… хотя мне уже пятьдесят два года, а барышне что-то около двадцати, я вовсе не лицемер и не фарисей, чтобы отвергать действительность, то есть тот факт, что мужчине моего возраста может нравиться, больше того, он может полюбить девушку, которая гораздо моложе его, которая даже годится ему в дочери, как это говорится во многих романах. В этом нет никакого извращения, извращенным и ущербными выглядят те, кто отрицает это. Наконец, я тут ничего не хочу прибавить, мы все здесь интеллигентные люди, но я хочу подчеркнуть, что не это заставляет меня извиняться перед вами, не эти предательские взгляды, которые барышня Франчиска сумела заметить, хотя и не смогла правильно понять моей реакции. Это нисколько не противоречит моему предыдущему утверждению о необыкновенных достоинствах, какими она наделена. Прошу вас, извините меня! — И Рэтяну, прижимая правую руку к груди и закрывая глаза, вновь торжественно поклонился Франчиске, которая продолжала оставаться неподвижной, напряженно вглядываясь куда-то в пространство. Килиан очень серьезно и внимательно следил за Рэтяну.

Рэтяну вновь исчез за занавеской и появился с коробкой, в которой лежал один-единственный кусок торта, и предложил его Франчиске.

— Прошу вас, не отказывайтесь! — обратился он к ней с улыбкой. — Примите в знак моей самой чистой симпатии! Прошу вас, — настаивал он, видя, что Франчиска продолжает оставаться неподвижной. — Я пойму это как доказательство того, что вы не воспримете во зло все мои слова о несколько несовместимых, действительно немного эксцентрических вещах, однако абсолютно необходимых в моем стремлении не оставить в вашей памяти хотя бы малейшего пятнышка! Прошу вас!

Франчиска вежливо улыбнулась и взяла торт. Рэтяну же смущенно принялся объяснять Килиану:

— К сожалению, все, что осталось. Перед моим выходом из дома у меня в гостях была племянница с дочкой. Девочка так любит торт, что я купил внизу, в кафе, и вот остался единственный кусок. Сам же я вообще не ем сладкого.

— Я тоже, — ответил Килиан, слегка смущенный церемонной вежливостью Рэтяну. Тот опять ушел за занавеску, чтобы принести воды.

— Господин Килиан, — крикнул он оттуда, — могу я вам предложить в качестве компенсации еще чашечку кофе? Я бы тоже выпил одну…

— С удовольствием! — отозвался Килиан. Кофе ему не хотелось, но он решил не огорчать такого вежливого хозяина.

Килиан взглянул на часы: было уже за полночь. Франчиска уселась в кресло и медленно, не говоря ни слова, ела торт. Рэтяну принес воды и кофе. Несколько минут шел тот легкий, незначительный разговор, который поддерживают люди лишь ради того, чтобы не молчать. Потом Килиан и Франчиска умолкли, давая возможность Рэтяну продолжить его речь. Тот, помедлив секунду, как бы очнулся и, тихо хлопнув в ладони, заговорил:

— Да! Покончим с этим! Как я уже вам сказал, из-за подобных вещей я бы не обиделся, случаются и похуже. Но вот тогда-то произошло нечто неожиданное: барышня Франчиска внимательно посмотрела на меня и произнесла ту фразу, которую вы уже слышали и которую я запомнил слово в слово: «Пьет много, а не пьяный, кажется пришибленным, а на самом деле хитрый». Вы, господин Килиан, как я заметил, удивленно взглянули тогда, думая, что ваша дружба сможет как-то задеть меня, и даже, вероятно, беспокойно ожидали, как я отреагирую. Как-никак я человек пожилой, незнакомый, казался сдержанным, замкнутым. Не так ли? — спросил Рэтяну и тихо, едва слышно, засмеялся. — Да, да! — Он снова стал серьезным и нахмурился. — Таким именно я и выглядел! Я сам был поражен этим необычным замечанием, которое услышал почти от девочки, и намеревался ответить так, как было бы естественно, как, по всей вероятности, ожидали и вы, то есть повысить тон, подняться и уйти, сказав что-нибудь остроумное или резкое, именно то, чего и ждут в подобных случаях. Но прежде чем открыть рот, я посмотрел в лицо той, которая так прямо и неожиданно обратилась ко мне, и понял, что и она ждет от меня, чтобы я поступил, как добропорядочный, умный человек, и этим я должен был бы наказать сам себя за нескромные взгляды, совершенно не соответствовавшие моему облику добропорядочного и мудрого старика, который я обрел только сейчас, став таким образом глупым и смешным. Тогда я ответил какой-то фразой, уж не помню какой, в связи с дедушкой из Блажа, о котором вспомнила барышня Франчиска, для того только, чтобы выйти из затруднительного положения, но вместе с тем я обратил внимание на две вещи: во-первых, барышня прекрасно понимала смысл моих взглядов, столь не подходивших моему возрасту, и, во-вторых, что гораздо более важно, она не считала мои взгляды чем-то неестественным, не воспринимала их как какое-то извращение, хотя и была уверена, что я смотрю на нее так же, как смотрит на нее большинство людей, и для того, чтобы показать мне это, она и произнесла ту фразу, провоцируя меня. Действительно, я был виноват и тут же извинился, хотя и не так, как было нужно, как-то половинчато. Но тогда я еще не осознал толком, почему я это сделал, потому что, должен вам признаться, был весьма взволнован тем, что произошло, тем, что я так недостойно вел себя по отношению к столь чистому и благородному существу, каким являлась худенькая смуглая девушка с дерзким взглядом, которая сидела против меня. Вот почему моему отношению, моей реакции нельзя не придавать значения. Возможно, что она обычна и банальна, но она слишком низка. Вот почему я и прошу у вас прощения и весьма счастлив, что смог это сделать!

Хотя Рэтяну и обращался к Килиану, раскланялся он перед Франчиской, глядя на нее с восхищением и какой-то опаской. Килиан ничего не ответил, только поднял голову и посмотрел на Франчиску. Та почувствовала это и, не двинувшись с места, очень просто сказала:

— Все это так, хотя господин Рэтяну слишком преувеличивает свою вину!

— Разрешите мне, прошу вас… — заговорил Рэтяну, но Франчиска, хотя и чувствовала какое-то странное внутреннее напряжение (в эту минуту она пыталась овладеть собой), продолжала все так же мягко:

— Нет, нет, ни слова! Вы уже все сказали, ведь вы честный и смелый человек! Прошу вас извинить меня! — И тут, не выдержав того напряжения, которое вызвали слова Рэтяну, она подошла к нему и расцеловала в обе щеки. Тот окаменел. Франчиска потупилась, но продолжала стоять прямо; когда же он поспешно склонился, чтобы поцеловать ей руку, она повернулась и отбежала к окну. Рэтяну остался на месте, залившись краской, словно школьник, не зная, куда деть свои внезапно вспотевшие руки.

Килиан не произнес ни слова. Он чувствовал сильное желание встать и в долгом рукопожатии стиснуть руку этого старичка, этого Рэтяну, который стоял такой растерянный, такой красный, словно действительно был школьником. Однако он не поднялся с кресла, хотя и не боялся показаться смешным, так как в подобных случаях Килиан всегда терялся и начинал заикаться, а только ерзал на месте и упорно смотрел в потолок, словно боясь, что выражение лица выдаст его чувства, и в то же время удивляясь, почему он не делает того, что должен сделать, а именно встать и по-мужски, тепло пожать руку Рэтяну.

Почувствовав, что его гости испытывают какую-то неловкость, в особенности Франчиска, как натура более непосредственная и порывистая, и что виноват в этом он сам, Рэтяну сделал усилие, чтобы преодолеть собственную растерянность, и начал рассказывать веселые истории, подлинные и выдуманные. Он показал свою коллекцию марок, которая заинтересовала Килиана и Франчиску, так как Рэтяну был не обычным филателистом. В его кляссере были только марки с изображением королей. Там находились серии, составлявшие генеалогические ветви всех корон мира, из-под которых глядели лица овальные и круглые, суровые или просто надутые, усатые и носатые, бритые или с бородами всех геометрических форм. В этот поздний час Килиан и Франчиска покатывались со смеху над целыми сериями королей, цена которым поднималась или падала до 10 центов, 15 динаров, 2 франков, 150 марок, 25 копеек и т. д. Рэтяну смеялся вместе со своими гостями, доказывая этим, что его коллекция носит сатирический характер, чем и заслужил еще большее уважение гостей.

В какой-то момент он вдруг исчез, но вскоре вернулся, слегка задыхаясь, с бутылкой вина. На бутылке не было этикетки, и он пояснил своим гостям, которые уже собрались уходить, но вынуждены были вновь занять свои места в креслах, что он держит в подвале у швейцара несколько таких бутылок на всякий случай.

— Мы должны хоть как-то отметить этот неожиданный и прекрасный вечер! — заявил Рэтяну и разлил вино чуть-чуть дрожащими руками, все еще тяжело переводя дыхание после подъема по лестнице.

— Вам пришлось разбудить швейцара? — спросил Килиан.

— И швейцара и всю его семью! — подтвердил Рэтяну, поворачиваясь к гостям. — У швейцара довольно многочисленная семья, и вся она проснулась, когда я спускался в погреб, потому что попасть туда можно только через его квартиру. Но я захватил бутылку и для них. Прошу извинить меня, я так взволнован и счастлив сегодня! Я вынужден был выпить со швейцаром почти два стакана, но это помогло мне подниматься по лестнице! — заключил он и засмеялся, поблескивая глазами.

Все выпили, провозгласив тост за дружбу. Вино было хорошее и крепкое. Франчиска выпила почти полный стакан, и, видимо, оно ударило ей в голову, потому что она снова отошла к окну, разделенному белыми переплетами на маленькие, равные по величине квадратики, отчего оно было похоже на огромные соты, сквозь которые просачивался в комнату мрак.

— Это вино нужно пить осторожно, — с улыбкой сказал Рэтяну, глядя в спину Франчиске, которая, прислонившись к стене, смотрела на улицу.

— Вино хорошее, крепкое, — подтвердил Килиан.

— Не столько потому, что оно крепкое, — Рэтяну назидательно поднял желтый от никотина палец, — сколько потому, что мы слишком переполнены эмоциями сегодняшнего вечера и нам труднее сопротивляться этому желтоватому напитку из Молдовы.

Таким образом через несколько фраз выяснилось, что Рэтяну родом из Молдовы, точнее, из города Пашкани, «из семьи потомственных военных, насчитывающей также неведомое количество примарей и даже двух префектов в Яссах!». Он даже показал необычайно интересный семейный альбом с фотографиями, снятыми около 1900 года. Это был странный мир, чуждый и в то же время какой-то близкий. На плотном толстом картоне в овальных рамках были запечатлены молодожены, женщины с высокими прическами и маленькими вытянутыми личиками, бритые мужчины с огромными усами, торчащими в разные стороны или подкрученными вверх на венгерский манер. Была снята группа собутыльников: пять-шесть мужчин в просторных белых костюмах сидели в плетеных креслах за таким же плетеным столом и держали перед собой бокалы, глядя в объектив, словно хотели чокнуться со своим далеким неведомым потомком, который будет рассматривать альбом. Потом среди других обратила на себя внимание фотография пляжа, на которой рядом с названием фирмы был оттиснут золотом год — 1911. Где-то на побережье Адриатики, как сказал Рэтяну, человек десять в длинных, до колен, купальных костюмах (у женщин костюмы в кружевах и воланчиках, у мужчин тщательно закрученные усы) напряженно, как и на фотографии собутыльников, смотрели в аппарат и выглядели такими суровыми и торжественными в своих пышных цветных костюмах, что казалось, будто их запечатлели не на берегу моря под палящим солнцем, а в каком-нибудь «академическом» ателье, где песок и огромные зеленоватые волны, пахнущие водорослями и морским простором, были нарисованы на сером холщовом заднике.

— А чем вы занимаетесь? — спросил Килиан хозяина, медленно переворачивавшего страницы альбома перед Франчиской, которая внимательно вглядывалась в фотографии и иногда вскрикивала от удивления.

— Работал в магистрате, одиннадцать лет был советником в кассационном суде, теперь адвокат, — коротко и без запинки ответил Рэтяну.

Франчиска почти не слышала его. Когда кончили рассматривать фотографии, Рэтяну вновь наполнил бокалы и принялся рассказывать о своих путешествиях, которые он совершил до войны по Франции и Греции. По Франции он путешествовал почти два года, и рассказы об этом, следовавшие один за другим, перемежавшиеся французскими выражениями, были очень живыми, часто весьма тонкими, с неожиданными блестками несколько стилизованного юмора.

Потом Килиан заинтересовался сортом вина, которое они пили. Рэтяну подробно рассказал ему о виноградниках, где растет соответствующий сорт винограда, о том, как его давят, и наконец поведал и историю этого сорта вина. На мимолетный вопрос Франчиски, которая вновь открыла альбом и продолжала разговор, углубившись в поток серых овальных фотографий, о том, как изготовляется коньяк, Рэтяну пустился в подробное объяснение. Он не только описал вообще способ приготовления коньяка из специально выдерживаемых вин, но и перечислил все наиболее известные марки, европейские и американские, привел различные рецепты их изготовления, указывая порой на такие тонкости, которые являются секретом, известным лишь немногим. Потом, как бы продолжая развивать эту мысль, он вновь вернулся к Франции, к описанию бордоских виноградников и вин и целых полчаса говорил о продукции этого района, об основных сортах и разновидностях винограда, об их родстве с другими сортами, растущими в Венгрии и Румынии, со знанием дела рассказывал о компаниях, производящих вино и другие напитки, и наконец принес французские книги с картами, на которых показал своим гостям зоны распространения различных сортов винограда, места, где находятся наиболее значительные подвалы и дегустационные центры. Это были карты очень мелкого масштаба, на которых было последовательно отмечено распространение различных видов продукции в районах Бордо. Короче говоря, Рэтяну поразил своих гостей эрудицией в виноградарстве и особенно тонким знанием французских вин. Килиан, поначалу весьма равнодушно слушавший рассказ Рэтяну, в конце концов был поражен широтою познаний Рэтяну в этой области. Он даже стал задавать различные вопросы, на которые Рэтяну отвечал точно и со знанием дела, как специалист высшей марки, и даже предлагал взять почитать специальные французские журналы, которые лежали на нижних полках стеллажей, связанные толстыми веревками в большие пачки.

— А для кого горит эта лампадка? — спросила Франчиска, которой наскучили разговоры мужчин о винах, кивнув головой на лампаду в самом дальнем углу комнаты, висевшую под старинной, темной, почти черной иконой. — Это в память о ком-нибудь усопшем?

— Нет! — ответил Рэтяну и встал.

Это была обычная лампадка из толстого прозрачного красного стекла, заправленная деревянным маслом. Из нее поднимался тонкий высокий язычок пламени, отбрасывавший вокруг темноватый пурпурный ореол, похожий на нимб.

— Вы верите в бога? — спросила Франчиска Рэтяну, который продолжал стоять боком к ней и смотреть вниз на улицу через окно с грязными белыми переплетами, попыхивая сигаретой.

— Да, — ответил он медленно и глухо, но потом вдруг живо повернулся к ней и отчетливо и быстро проговорил: — Да, конечно! Я верю!

— Как это возможно? — изумилась Франчиска и одним движением поднялась с кресла. — Верить в бога, в святую троицу, чудо превращения хлеба и вина, в страдания и тому подобное!

— Да, — Рэтяну натянуто улыбался, но говорил вполне серьезно, — я верю в бога, верю в святое причастие, то есть верю в крестный путь и воскресение Христа, верю в святую троицу.

— Как? — продолжала удивленная Франчиска, настолько удивленная, что не могла сдержать чуть-чуть пренебрежительной улыбки, которую заметил Рэтяну и слегка нахмурился. — Вы верите в создание первого человека с помощью божественной силы, в его изгнание из рая, в первородный грех?

— Да, — сухо подтвердил Рэтяну, — я верю в божественное происхождение человека.

— Хорошо, но ведь вы тонко чувствующий, умный, культурный человек… — с жаром заговорила Франчиска и вдруг в растерянности замолчала, не зная, что еще сказать, и с изумлением посмотрела на Килиана, ожидая от него помощи.

Но тот, как обычно, молчал и внимательно глядел на Рэтяну.

— Это не исключает веры! Я бы даже сказал, что укрепляет ее! Вы еще слишком молоды, барышня, извините меня. Я весьма многоопытный человек, и это очень помогает мне. В наш век только те, кто имеют большой и глубокий опыт, могут достигнуть истинной веры, только весьма немногие могут стать глубоко религиозными людьми!

В течение нескольких минут Франчиска молча смотрела на Рэтяну, стоявшего перед ней и глядевшего на нее спокойно, сурово и даже несколько торжественно. Обмениваясь этими взглядами в полном молчании, Франчиска не могла удержаться и рассмеялась удивленным детским смехом, который тут же постаралась подавить.

Наступила довольно напряженная тишина. Килиан, видя замешательство хозяина и желая перевести разговор на другую тему, обратился к Рэтяну:

— А вы были женаты?

— Да, — ответил тот, — дважды. Вторая моя жена была из Трансильвании, из Сибиу. И вы, как мне кажется, тоже из Трансильвании.

— Да, — подтвердил Килиан.

— Из какого района? Из Сибиу, из Клужа?

— Нет, — ответил Килиан, — севернее, почти из Марамуреша.

— Вот как! — воскликнул Рэтяну и хотел еще что-то сказать, но его перебила Франчиска:

— Прошу извинить меня за то, что я такая упрямая, — заговорила она быстро и отчетливо. — Возможно, я была слишком непочтительна. Возможно, я рассердила вас.

— Не очень, — отозвался Рэтяну, вежливо улыбаясь.

— Но мне повезло с Килианом, — продолжала Франчиска. — Он человек с большим тактом, и ему так искусно удалось переменить разговор. Спасибо! — И она шутливо поклонилась Килиану.

Тот растерянно улыбнулся и поглядел на Рэтяну. Франчиска снова уселась в кресло и, внимательно разглядывая бархатную кисть на подлокотнике, произнесла каким-то неестественным, сладким голосом:

— Как же все-таки примирить это с дарвинизмом?

— Не понимаю! — ответил Рэтяну снисходительно, словно обращался к ребенку.

— Я хочу сказать, — несколько лениво, тем же сладким голосом продолжала Франчиска, — что между вашей верой и дарвинизмом существует явное противоречие…

— А что вы понимаете под дарвинизмом?

Глаза у Франчиски стали большими и круглыми, как у куклы.

— Под дарвинизмом? Да это все знают! Чарлз Дарвин, английский биолог, автор книги «Происхождение видов», появившейся в тысяча восемьсот пятьдесят девятом году…

Рэтяну с тихой, задумчивой улыбкой слушал Франчиску, как ребенка, который находится в возрасте «почемучки» и задает такие наивные вопросы, что просто нельзя не улыбаться.

— Вы хотите сказать, — настаивала Франчиска, слегка сбитая с толку задумчивым видом Рэтяну, — что вы не верите в эволюционную теорию?

— Не верю, — с абсолютно спокойным лицом ответил Рэтяну.

— Как? Вы не читали Дарвина? — воскликнула она, крайне удивленная и раздраженная снисходительным, понимающим видом Рэтяну.

Тот не ответил.

— Хорошо… — начала она снова, помедлив секунду, словно переводя дух перед схваткой. — Значит, вы верите в божественное происхождение человека?

— Да, верю, — твердо сказал Рэтяну, и лицо его сделалось серьезным. — Я уже говорил вам об этом.

— Но сама церковь пытается примирить свои догмы и истины с объективностью науки. В конце концов она признала гелиоцентрическую систему, и я убеждена, что через некоторое время, возможно даже очень скоро, согласится и с антропоидным происхождением человека. Как вы можете…

— Моя вера, — перебил ее Рэтяну, заговорив весьма серьезно, — несколько автономна даже по отношению к церкви! Я человек свободный и глубоко религиозный! Церковь со всем ее огромным сложным ритуалом не достигает той интенсивности и глубины, которые можно пережить в одиночестве, той чистоты веры, на которую способен один человек…

Рэтяну сурово посмотрел на Франчиску своими маленькими глазками, в которых светились ум и одухотворенность. Медленно и тяжело Франчиска снова поднялась с кресла, испытывая почти что страх перед этим человеком, в котором скрывалась твердая, решительная, глубокая сила, противостоящая ее убеждениям, ее разуму.

— Ну, хорошо, — проговорила она через некоторое время дрожащим голосом, почти шепотом (ее удивление превратилось теперь во все нарастающий страх). — Вы не верите даже в коммунизм?

Рэтяну поднял брови, отчего его лицо приобрело трагическое и вместе с тем недоуменное выражение, потом нерешительно проговорил:

— В коммунизм? Как вам сказать… да, да, думаю, что верю!

Оба замолчали и стояли неподвижно. Они смотрели с таким безграничным удивлением, словно неожиданно столкнулись друг с другом, пересекая белую ровную пустыню Антарктики.

— Странно, — заговорила вновь Франчиска, криво улыбаясь и поворачиваясь то к Килиану, то снова к Рэтяну. — Вы знаете поразительное количество подробностей о виноградарстве в Бордо и в то же время… да, и в то же время игнорируете дарвинизм… Прошу извинить меня, но… — Она пожала плечами и недоуменно рассмеялась, поглядывая на Килиана, который все слушал, неподвижно сидя в кресле и уставившись глазами в пол. — Извините меня, — продолжала Франчиска, пристально глядя на Рэтяну, — я испытываю странное желание подойти к вам и коснуться вас, если бы это не выглядело нелепо, я бы склонилась ухом к вашему рту, чтобы услышать, как вы дышите, и… убедиться, что вы живой! Не сердитесь, пожалуйста, я, по всей вероятности, лишена такта и очень груба.

Рэтяну ласково и понимающе улыбнулся и в то же время кивнул головой в знак того, что он нисколько не сердится. Франчиска повела плечами и, бросив быстрый взгляд на Килиана, сделала несколько шагов к Рэтяну.

— Вы привидение! — воскликнула она с такой детской убежденностью, что тот расхохотался. Удивленная и, кажется, опечаленная его смехом, Франчиска проговорила: — Чего вы смеетесь? Вы хотите оскорбить меня? Я не верю в вашу реальность!

— Я хотел бы вас спросить… — Килиан поднял глаза на Рэтяну, разливавшего остатки вина по бокалам. — Я хотел бы вас спросить, каким образом вы верите в коммунизм. Я, — тут Килиан несколько раз сухо кашлянул, — я сам коммунист и хотел бы, чтобы вы мне все откровенно объяснили. Меня это очень интересует!

Рэтяну поднял бокал, поклонился гостям и выпил. Те последовали его примеру.

— Я предпочел бы, — ответил Рэтяну, блуждая взглядом по темному окну, — не касаться этого вопроса. — Глаза его вдруг блеснули, движения стали более быстрыми, словно он внезапно ощутил действие вина. — Сейчас слишком поздно обсуждать эту утомительную и мрачную тему. Но я не отвергаю ее… Я не утверждаю ее, но и не отвергаю! — торжествующе заявил он и рассмеялся своим музыкальным смехом. Килиан хотел что-то сказать, но Рэтяну остановил его и быстро заговорил, обращаясь к Франчиске: — Разрешите мне, барышня, сказать вам, что вы действительно исключительное и необыкновенно чистое существо! Я счастлив, что имел случай познакомиться с вами. Тот, кто станет вашим избранником, тот, кто окажется рядом с вами некоторое время, пусть даже весьма недолго, будет счастливым человеком. Я сам, несмотря на то что кажусь сегодня совсем иным, так как вообще-то у меня замкнутый, молчаливый, почти мизантропический характер, способен был бы подарить вам… В конце концов все это фантасмагории! — воскликнул Рэтяну и тихо засмеялся, как бы извиняясь и иронизируя над собой. — Во всяком случае сегодня вечером вы заставили меня вести себя совершенно необычно! — Рэтяну посмотрел на Франчиску и Килиана, и в его глазах блеснуло какое-то злое веселье. — Сегодня я выгляжу забавным и сентиментальным болтуном, шагающим по обманчивому откосу благородства. И последнее. Последнее! В действительности я вполне законченный мизантроп, человек, которому досталась довольно печальная участь верить себе подобным. В связи с этим коммунизм, в большей или меньшей степени покоряющий мир, оставляет меня равнодушным, оставляет меня в стороне. Моя вера в людей, моя великая вера, которую я питал, угасла, мало-помалу была задушена, и таким образом незаметно я стал бесполезным человеком. Так вот… — Рэтяну быстро зашагал по комнате, с каким-то странным удовлетворением потирая руки. — Вот почему я и не хотел обсуждать этот вопрос… Я, конечно, человек религиозный, но больше я ни в кого не верю… Сочувствие я питаю только к людям, себе подобным, я могу плакать тяжелыми, горькими слезами над их беспомощностью, над их жалкой беспомощностью, над их трагической борьбой! Но… — Тут он безнадежно взмахнул руками, хотя рот его кривился от подавленного, бесшумного смеха. — Но вы, барышня, — продолжал он на ходу, — заявили, что не верите в то, что я реален… Вы хотели прикоснуться ко мне, убедиться, что я существую, что я не призрак. О, разрешите мне это вам сказать, вы необыкновенно чистое существо. Люди, подобные вам, представляются каким-то призраком. Извините, что я говорю это так прямо. Действительно, может быть, вы и правы и я не существую, — нет, нет, я не шучу! Возможно, что я действительно нечто нереальное, очень, очень возможно. Но не думайте, что я представляю собой уникальное явление, какое-то исключение, что я изолирован. Нет, таких, как я, очень много. Заверяю вас, что я вовсе не одинок! В этом мире существует целая армия — как бы это сказать? — да, целая армия «привидений», и что бы ни случилось, куда бы ни повернула история человечества, эта странная армия будет продолжать свой марш! Да, да, обязательно, потому что это вовсе не зависит от перераспределения благ или исчезновения классов, потому что это связано с человеческой природой, с неизменной природой человека, которая все время по-разному соединяет все те же элементы, все время те же и те же элементы.

Я уже близок к смерти. — Рэтяну остановился и несколько мгновений о чем-то думал, опустив голову. — Хотя я и не стар, но я скоро умру, я чувствую это! Поэтому-то я так и откровенен с вами, хотя почти не знаю вас… Но я верю вам, — он взглянул на Франчиску, — вашей честности, вашей силе и благородству! Вы молоды, вы еще молоды, вы можете сказать, что я побежденный, хилый человек… Нет, нет! Не думайте так! А если это так, то я был побежден в тот самый миг, когда родился! Я был подобен скаковой лошади, которая бежала изо всех сил на предельной скорости и, прежде чем достигла цели, свалилась в пропасть, перерезавшую дорогу, но таинственная сила не дала ей разбиться насмерть и она невредимой вновь оказалась на старте. Как вы думаете, что будет делать эта лошадь? Очень просто: она снова побежит к той же цели! Вам кажется несколько странным этот пример? — спросил Рэтяну, поднимая брови. — Действительно, он немножко странный. Мне самому кажется, что я хватил через край, что я говорил вздор.

Последние слова он произнес тихо, как-то грустно, склонив голову на плечо, что было так неожиданно для столь живого, все время находящегося в движении человека. Потом, повернувшись к Килиану и Франчиске, которые внимательно слушали его с усталыми, бледными лицами и блестящими от бессонницы глазами, он как бы отмахнулся от овладевшей им на мгновение грусти и, желая их развеселить, схватил за горлышко пустую бутылку и стал размахивать ею наподобие тамбур-мажора, дирижирующего оркестром. В таком виде он напряженным, механическим шагом продефилировал перед ними вдоль всей комнаты от стены до стены, словно безжизненная кукла, насмешливо поблескивая глазами и скандируя резким металлическим голосом:

— Бум-ба-ра-та, бум-ба-ра-та, бум-бум-бум! Бум-ба-ра-та, бум-ба-ра-та, бум-бум-бум!

Когда Килиан и Франчиска оказались на улице, их еще преследовали пронзительные звуки марша, который исполнял старичок.

— Вот так он и будет маршировать до конца дней, — попробовала засмеяться Франчиска, — вместе со всей армией призраков! Бум-ба-ра-та, бум-ба-ра-та, бум-бум-бум!

Но Килиану было не смешно, и тогда Франчиска, словно испугавшись отзвука своего смеха, который гулко раскатился вдоль длинной пустынной улицы, повисла у него на руке, вцепившись тонкими пальцами в широкий рукав его рубашки.