Франчиска

ГЛАВА V

После вечера у Рэтяну и длинного дня, который они провели вдвоем, Килиан и Франчиска стали видеться довольно часто. Было лето, начало июля, и не прошло и двух недель после того, как они встретились на балу, где Франчиска помогала буфетчице торговать сластями, между ними возникла глубокая и прочная привязанность. Ее природа была весьма неопределенной. Они слишком мало знали друг друга и были слишком различными людьми, чтобы стать подлинными друзьями, но и любить они еще не любили друг друга по многим причинам.

В тот день, когда Килиан пришел к Франчиске домой, чтобы пригласить ее на прогулку, она между прочим призналась Килиану, что «ведет переговоры» с одним молодым человеком, который имеет намерение жениться на ней. Сказала она это так, что Килиан никак не мог понять, то ли она сообщила ему эту серьезную новость в шутку, чтобы не обидеть его и не оттолкнуть от себя как друга, то ли это было чистым вымыслом, средством защиты от возможной настойчивости с его стороны. Чем бы это ни было, выдумкой или правдой, Килиан воспринял сказанное за истину и через несколько дней попросил ее представить ему жениха.

Франчиска расхохоталась и после нескольких туманных фраз, поскольку Килиан настаивал, отказалась наотрез. Тогда Килиан стал гораздо внимательнее к Франчиске, но вел он себя с ней совершенно непринужденно, как с другом. Он внимательно выслушивал ее рассказы о характере и странностях ее жениха, о ссорах между ними и об их большой любви. Все располагало к тому, что они станут добрыми друзьями. Хотя (особенно это было в самом начале) Франчиска больше нуждалась в Килиане, чем он в ней, но именно Килиан чаще всего искал встреч с нею. Даже если она отказывала ему, он возвращался вновь, настаивал, жертвовал отдыхом, чтением и особенно теми часами, которые он раньше проводил со своими старыми друзьями, с которыми он чувствовал себя легко и непринужденно.

Килиан был женат, но вот уже семь лет жил отдельно от жены, хотя и не был официально разведен. Жена, верная данному слову, ждала его возвращения с фронта, когда же он вернулся, она бросила его. Килиан хотя и очень редко, но навещал ее, та его принимала, как самого лучшего друга, но не проявляла никакого желания восстановить семью.

Вскоре Килиан стал подозревать, что Франчиска рассказывала ему не о реальном женихе, а о том, каким представляла она его себе, о своей жажде любви, и был поражен ее смелостью. Это было действительно доказательством смелости: сильно желать любви, но вести себя так, словно обладаешь ею, и, обретя душевный покой и счастье, делиться им со своим другом.

Но Килиан ценил Франчиску и по другим причинам.

Хотя в самом начале их знакомства Франчиска весьма сдержанно говорила о своем прошлом, о среде, в которой она выросла, Килиан интуитивно угадывал в ней не совсем обычного человека. После нескольких встреч догадка превратилась в убеждение, которое укреплялось все больше и больше.

Франчиска же в свою очередь с куда большим трудом разбиралась в Килиане, в том, что он собой представляет. От Килиана ее отдаляло и классовое чувство, та очень четкая печать, которую носил на себе Килиан и которая безошибочно подтверждала его рабочее происхождение. Килиан уже давно не был примитивным человеком: война, через которую он прошел, чтение, его профессия, постоянное общение с самыми разнообразными людьми изменили его, подняли, отшлифовали его богатую натуру. Но, несмотря на это, Франчиска не осталась бы рядом с ним, если бы он, быстро поняв ее, не стал бы весьма настойчиво, но не слишком назойливо добиваться встреч с нею.

Франчиску отдаляли от Килиана и самые естественные причины, как, например, разница в возрасте (добрых десять лет) и особенно его внешность. Килиан был низкого роста, полноват, с короткими руками, одевался без особого вкуса, но практично. У Франчиски были кое-какие предрассудки, свойственные, нужно думать, ее возрасту. Килиан мог это понять из того, как Франчиска рисовала портрет своего жениха, которого она называла Андреем, чей внешний вид, возраст и одежда достаточно явно отличались от того, что представлял собой Килиан.

Но Франчиске нравилась в Килиане его необыкновенная сила, которую она инстинктивно ощущала, порой отрицала, иногда высмеивала, но которой всегда подчинялась, сраженная ею. Франчиска не переставала недоумевать: как это могло случиться, что, всю жизнь стремясь к идеалу, она вдруг нашла его в таком человеке, как Килиан. Все ее существо отвергало Килиана, но какая-то неодолимая сила заставляла ее покоряться ему, потому что Килиан являлся воплощением самых заветных ее желаний. Борьба Франчиски против Килиана была заранее проигранной, потому что, сама того не зная, она боролась против себя же самой. Килиан был сильнее Франчиски, потому она и тянулась к нему, даже не распознав в первый момент, что он собой представляет.

Он встал на ее пути, и она пыталась отодвинуть его в сторону, но это было так же невозможно, как невозможно моряку, сходящему на берег, отодвинуть этот берег.

И Килиан и Франчиска так или иначе, в большей или меньшей степени тянулись друг к другу. Франчиска убеждала себя, что она ценит Килиана по определенным причинам, думая на самом деле о самой сущности, о главной основе их взаимоотношений. Килиан в свою очередь говорил, что признает Франчиску по определенным причинам, то есть исключая всякие любовные чувства. Франчиска как женщина весьма мало привлекала его, и она была права, когда вечером в ресторане, где они познакомились с Рэтяну, заявила, что официантка Эмилия ему нравится больше, чем она. Но Килиан знал, сколь неустойчивыми бывают чувства, как быстро и незаметно изменяются они, то усиливаются, то ослабевают, то становятся расплывчатыми, то острыми, словно лезвие ножа.

Пока Килиан был убежден, что у Франчиски есть жених, который любит ее и возьмет замуж, он вел себя с ней так, будто она была его младшим товарищем, которого он ценит за определенные качества. Но как только он стал сомневаться в истинности всех рассказов Франчиски о женихе, в его душу закралось беспокойство. Их взаимоотношения сразу усложнились, и Килиан стал смотреть на самого себя враждебно.

Рассказы Франчиски о том, что происходит между ней и женихом, были весьма пространны, и из них можно было бы составить целый роман. Но Килиан слушал их с удовольствием и испытывал сожаление к жениху, когда стал сомневаться в реальности существования этого главного героя рассказов Франчиски. С другой стороны, Килиан так никогда и не узнал, действительно существовал жених или нет. Много лет спустя, когда Франчиска была уже замужем, они как-то встретились и Килиан между прочим спросил, действительно ли был у нее жених в то время, когда они только что познакомились и подружились. Франчиска подняла на него удивленные глаза и, подумав немного, чистосердечно призналась: «Не помню!»

Встречаясь, Килиан и Франчиска довольно однообразно проводили время. Чаще всего они отправлялись в Парк Свободы, где у них уже было собственное место на островке у подножия минарета, как раз на самом берегу озера. В тот первый вечер, когда Килиан и Франчиска попали в парк и открыли это место, им довелось увидеть волнующую картину, нечто вроде лебединой свадьбы. Издавая странные трубные звуки, птицы парами, словно обнявшись, летели так низко, будто бежали по воде. Иногда они пролетали возле самого берега, и Франчиска вздрагивала от их громких криков и хлопанья гигантских крыльев. Как будто прикованные друг к другу, лебеди носились в сером неподвижном воздухе, который, казалось, придавил озеро. Порою до Франчиски долетали брызги, поднимаемые крыльями огромных птиц, которые мчались, словно по невидимому тоннелю.

С противоположной стороны озера неравномерными пульсирующими волнами доносилась приглушенная печальная музыка. Иногда на танцевальной площадке можно было различить двигавшиеся силуэты танцующих. Килиан и Франчиска испытывали такое ощущение, будто они находились где-то на краю земли и смотрели на жизнь, оставшуюся далеко-далеко. В первый вечер вся эта картина показалась такой неожиданно печальной, что Франчиска, сидя совершенно неподвижно и уткнув подбородок в колени, заплакала, устремив глаза на противоположный берег.

Франчиска и Килиан договорились, что в дождливые дни они будут встречаться друг с другом. Весь июль и особенно первая половина августа были необыкновенно дождливыми, и они, встречаясь почти каждый день, гуляли до поздней ночи по мокрым тротуарам, отражавшим деревья, здания и их собственные тени, которые на блестящей поверхности асфальта кружились, словно стрелки небывалых ночных солнечных часов. Они были счастливы, когда дождь к вечеру не прекращался, но это случалось редко. Гуляя под дождем по пустынным, неведомым, перепутанным и печальным улицам, они отрешались от всего.

Когда наступал «час привидений», они забирались в какое-нибудь кафе на окраине. Все эти кафе на окраине города со стеклами, запотевшими от дождя, были в полуночное время похожи одно на другое: скатерти в большую синюю клетку, официант, притулившийся у стены и занимающийся подсчетами, необыкновенно юная буфетчица, худенькая, с большими глазами и болезненным цветом лица, примостившаяся у служебного столика и болтающая с женщиной из соседнего дома, которая, накинув на плечи пальто, забежала позвонить по телефону. Но кафе не совершенно пусто: за столиком возле самой двери сидит, закинув ногу на ногу, высокий худой старик в шапке и маленькими глотками пьет цуйку. Рядом на стуле лежит затасканный кожаный портфельчик со слесарным инструментом, с помощью которого старик производит различный частный ремонт в близлежащем квартале. Старик живет в двух шагах от кафе, в глубине двора, в маленькой каморке, которая была дровяным сараем. На стене около двери висит на гвозде смятая тетрадка, захватанная грязными руками, карандаш и записка с просьбой «записывать адрес по поводу любой починки». Но теперь этот старик сидит за столиком, торжественно, словно аист, посматривает по сторонам, испытующе оглядывает подвижную фигурку буфетчицы, усталого официанта и соседку в пальто, наброшенном на плечи, готовую вот-вот уйти, но продолжающую сидеть и слушать, что ей рассказывает девушка с невыразительными глазами. В глубине помещения сидит еще человек, но это не клиент, а музыкант, один из тех бродячих музыкантов, которые кочуют из заведения в заведение. Дождь загнал его в это маленькое кафе. Музыкант одет в длинное широкое пальто, застегнутое сверху донизу, похожее на старую серую рясу. Он сидит неподвижно, опустив голову на грудь, ничего не заказывает и словно прислушивается к каким-то звукам внутри себя, невнятным и надоедливым, как жужжание мухи.

Иногда, и это чаще всего бывало вблизи от больших фабрик, хлебопекарен, трамвайных парков, рынков, Килиан и Франчиска, промокшие до костей, попадали в пивные, которые были не больше описанного только что кафе, но многолюднее, полные шума и плотного табачного дыма. Они тихо пробирались внутрь и присаживались к столику, занимаемому обычно целой семьей или большой группой рабочих, которые пили красное разливное вино. Килиан и Франчиска превращались как бы в детей, начинали заговорщически шептаться и беспричинно хохотать, довольные тем, что затерялись в массе людей среди шума и непроглядного дыма. Килиану и Франчиске обычно казалось, что они попали в набитый битком железнодорожный вагон. И вот удача: они нашли два свободных местечка. Теперь они могут доброжелательно посматривать вокруг себя на чужих, незнакомых людей, с легкой улыбкой слушать их. Через некоторое время они сами начинают разговаривать, рассказывать, спрашивать и смеяться, став уже частью этой толпы.

Несколько раз Килиан и Франчиска заходили в ресторан, расположенный в парке, но все там выглядело так бесцветно и скучно, что они быстро убегали на свой островок, напоминавший им тот счастливый вечер, когда мимо них пролетали лебеди и вместе с порывами ветра через неподвижное темное зеркало вод доносилась музыка.

Франчиска жила в национализированном доме и занимала одну комнату в квартире, принадлежавшей бывшему хозяину этого дома, высокому старику Алеку Лелеску, которого и встретил Килиан, когда впервые пришел к Франчиске. Старик был вдовцом. Вторая его жена умерла от рака, и у самого старика на левом ухе была раковая опухоль. Жил он вместе с тремя детьми: двумя сыновьями и дочерью.

Алеку Лелеску был из разбогатевших крестьян. Родился он где-то возле Арджеша. Сначала он брал в аренду землю и разводил овец, присматривать за которыми нанимал пастухов. Потом он построил в селе ветряную мельницу, удвоившую и утроившую его капитал, и стал скупать и продавать хлеб, крупный рогатый скот, установив связи с дельцами из Бухареста, особенно с одним парализованным ростовщиком по имени Теодор Теодореску и с евреем Леоном Шмиловичем, агентом и доверенным лицом одного крупного экспортера скота. Не прошло и десяти лет, как Лелеску продал землю, стада овец, овчарни, мельницу и переселился в Бухарест, где приобрел на улице Логофета Тэуту старый, не очень большой дом, при котором был длинный двор и огромный сад. В этом саду он выстроил стойла и занялся исключительно перепродажей скота, обделывая дела со Шмиловичем, а на первых порах и с ростовщиком Теодореску. Спустя пять лет Лелеску посреди длинного неуютного двора построил двухэтажное мрачное здание с полукруглыми окнами, решетками, балконами на деревянных столбах, являвшими грубую смесь национального стиля со всяческими иностранными заимствованиями, которые занесли итальянские каменщики, наводнившие Бухарест в конце прошлого века. Вилла Лелеску имела полуподвал, и до высоко поднятых окон первого этажа стены дома были выложены глазированной плиткой яркого небесно-голубого цвета. Комнаты были просторные и светлые, с зеркалами во всю стену и дубовыми паркетными полами. Лелеску намеревался сломать старый дом, выходивший на улицу, разровнять двор, обсадить его кустами туи и обосноваться в своей вилле всей семьей. Но национализация застала его еще в старом доме. В течение недели вилла была заселена чужими людьми, и даже старый дом, где жил Лелеску, периодически осаждался инспекторами жилищного отдела в поисках излишков площади. В этом доме Франчиска занимала комнату, которую старик Лелеску за определенную сумму уступил было врачу, старому холостяку, но тот неожиданно женился, познакомившись на курорте с какой-то вдовой из города Т., где жила семья Франчиски. Через этого врача Франчиска и получила комнату после того, как ее родители должны были еще раз выплатить отступные Лелеску.

Дети Лелеску были уже взрослыми: старшему сыну, Джиджи, было тридцать три года, дочери Мелании — двадцать девять, второму сыну, Паулю, исполнилось двадцать восемь. У старшего не было определенных занятий, он подружился с бывшим компаньоном отца Шмиловичем и вместе с ним занимался сомнительными спекуляциями, совершая длительные поездки по стране. Мелания работала в гостинице «Атенэ Палас», а младший сын Пауль служил бухгалтером в больнице Колентина.

Старик Лелеску, несмотря на свои семьдесят с лишним лет и страшную болезнь, подтачивавшую его, все еще оставался сильным и деятельным. Он не только содержал сам себя, но и помогал детям, особенно младшим, которые, хотя и получали заработную плату, вечно были без денег. Каждое утро он отправлялся на рынок Обор, где встречался со знакомыми крестьянами, и приносил домой яйца, брынзу и другие продукты. Иногда он приводил телят, которых резал у себя во дворе, или приволакивал мешки хлеба (у него были связи с людьми, ответственными за распределение хлеба в этом районе). Хлеб он перепродавал крестьянам, снабжавшим его продуктами. Семья жила хорошо благодаря спекуляциям старика Лелеску. Его массивная фигура, выразительное лицо, повязка, прикрывающая левое ухо, пораженное болезнью, походка, несколько замедленная, но сохранившая еще прежнюю порывистость, вначале производили на Франчиску большое впечатление. Кроме жителей ближайшего околотка, которые покупали у дядюшки Алеку то яйца, то мыло, конечно, по повышенным ценам, около дома все время вертелись какие-то подозрительные личности: старьевщики, цыгане, маклеры, бродяги — мальчишки лет шестнадцати-восемнадцати. Некоторые из них, появившись раз, исчезали бесследно, другие приходили постоянно. Среди последних особенно выделялись двое: старик, напоминавший византийского святого, худой, с огромным крючковатым носом и большими блестящими глазами (года два назад его выпустили из тюрьмы, где он сидел за укрытие краденого), и маленький человечек, необычайно похожий на лягушку, о котором никто ничего не знал. Звали его Кирилэ, и внешность у него была действительно отталкивающая: тщедушное, плоское тело с неестественно узкими плечами и короткими руками, огромная сплюснутая голова, большие оттопыренные уши. Когда Кирилэ шел по улице, на него оборачивались, настолько он поражал своим сходством с лягушкой-великаном. Но он не обращал никакого внимания на удивленные взгляды, вечно открытый слюнявый рот его, казалось, всегда улыбался.

Наследники Лелеску были не во всем похожи на отца. Джиджи позаимствовал у старика только высокий рост. В отличие от отца он был почти лысый и имел склонность к ожирению. Занимался он также спекуляцией продуктами, но в гораздо больших масштабах. Разъезжая по стране из города в город, он скупал все, начиная от черного и красного перца до муки и подсолнечного масла, и перепродавал потом в Бухаресте. Последнее время он специализировался на подсолнечном масле, которое в провинции можно было купить в три раза дешевле, чем в столице. Сначала он вместе с компанией других спекулянтов ездил с фанерными чемоданами, в которых были спрятаны бидоны, по Олтении и Банату, где они скупали масло у частников прямо из-под пресса. После национализации по всей стране еще много оставалось подобных прессов, так называемых крестьянских маслобойных жомов, которые благодаря низкой производительности не попали под указ о национализации. Однако на самом деле эти крестьянские жомы представляли собой иногда настоящие маслобойки, оборудованные современными машинами.

Через некоторое время Джиджи Лелеску и Шмилович решили, что подобные путешествия с чемоданами невыгодны и весьма рискованны. Несколько раз Джиджи Лелеску и его товарищам из-за внезапных проверок милиции, особенно на Северном вокзале в Бухаресте, приходилось прыгать с поезда, бросая свои чемоданы. В конце концов Джиджи решил обосноваться в одном маленьком городке в Банате. Там он установил связь с кладовщиком на железнодорожной станции и проводником почтового вагона и стал трижды в неделю отправлять бидоны, забитые в ящики, к Шмиловичу в Бухарест. Все это происходило в пятидесятом — пятьдесят втором году, когда государственная промышленность не могла удовлетворить потребности населения в подсолнечном масле и у магазинов стояли длинные очереди, собиравшиеся еще с ночи. Сначала Джиджи Лелеску жил в гостинице, а потом, так как он имел дело с одними и теми же людьми, один из хозяев жома предложил ему поселиться у него. Вследствие этого Джиджи очень редко приезжал в Бухарест. Джиджи был единственным членом семьи Лелеску, который оказывал Франчиске знаки уважения, и, когда бывал в Бухаресте (а это за последнее время случалось все реже и реже), он приглашал ее в театр или на прогулку, и хотя постоянно получал отказ, тем не менее продолжал приглашать ее, пытаясь подражать манерам светского человека, что ему порой и удавалось. Хотя из всех детей старика Лелеску один Джиджи сам содержал себя, отец не мог его выносить. Часто, когда Джиджи приезжал на несколько дней в Бухарест, старик ссорился с ним, а порой и бил его (старик обладал необычайной физической силой). Джиджи никогда не оказывал сопротивления и почти не отвечал отцу, чем и заслужил ненависть и презрение брата и сестры, которые интуитивно чувствовали его мягкотелость. После нескольких лет спокойной и доходной торговли он женился на бывшей жене одного из хозяев маслобойки, которая бросила мужа, когда из-за налогов он закрыл свое предприятие, и окончательно обосновался в провинции.

Мелания, высокая, хорошо сложенная, чуть полноватая, с правильными чертами лица, выглядела почти красивой. Только во взгляде у нее была какая-то суровость. В квартире, которую занимала семья Лелеску, ей принадлежала комната. Любовником Мелании был грек, отец троих детей, проживавший со своим семейством в доме во дворе. У этого грека была необычайно белая и мягкая кожа и жесткие курчавые волосы. Их связь была известна всем и считалась законной, так что любовники даже гордились друг другом. Основой их союза была неприкрытая, даже вызывающая чувственность, и поскольку любовники не скрывали своей удовлетворенности друг другом, то все признали эту связь и даже поощряли ее. Единственным человеком, не желавшим помириться с этим, была жена грека, маленькая, сухая женщина со страдальческим лицом, большими, выцветшими, всегда заплаканными глазами. Она часто целыми часами простаивала у ворот, поджидая мужа. Связь Мелании и грека продолжалась несколько лет. В конце концов Мелания вышла замуж за инженера, веснушчатого блондина, которого она подыскала, по всей вероятности, на скорую руку. Все семейство Лелеску и грек, который продолжал жить у них во дворе, приняли его снисходительно, с нескрываемой иронией. Покидая дом, Мелания вела себя вызывающе, а весь двор смотрел на жену грека, ожидая каких-то изменений в ее выражении лица. Но та, маленькая и худая, продолжала, как и прежде, ходить с плотно сомкнутыми губами и глазами, полными слез. Вскоре стало известно, что грек вступил в связь с девчонкой-гимназисткой.

Младший сын старика Лелеску, Пауль, не лишенный привлекательности, с выразительным лицом, холодными глазами, больше других унаследовал от отца все его достоинства и недостатки. Где именно он работал, было трудно сказать, так часто он менял места службы. В тот момент, когда Франчиска поселилась в доме Лелеску, Пауль работал в бухгалтерии больницы Колентина.

Пауль носил костюмы из дорогой материи, сшитые у первоклассных портных, но с первого же дня, как только он их надевал, они казались засаленными. Пауль, как и все члены его семейства, был неаккуратен. Спал он в белье, которое давно нужно было бы сдать в стирку, на красных подушках без наволочек, укрываясь шелковым стеганым одеялом в сальных пятнах, без пододеяльника. На это же одеяло он ложился после обеда, не раздеваясь и не снимая ботинок.

Он имел успех у женщин и этому занятию посвящал большую часть своего времени. Предметами его молниеносной страсти были аптекарши, продавщицы, машинистки, учительницы. Хотя его любовные связи длились недолго, Пауль старался на свой манер эксплуатировать любовниц, сочетая таким образом приятное с полезным. Он никогда не брал денег у них, но вел себя так, что вынуждал их делать ему различные подарки: галстуки и билеты в театр, дорогие авторучки, заколки из благородных металлов и даже часы. Дело доходило до курьезов: принимая от своей любовницы подарок, он требовал и расписку, которая подтверждала бы, что он берет ту или иную вещь в качестве залога за определенную сумму, данную им в долг (фиктивно, конечно). Подобные меры предосторожности не были лишены смысла, потому что к нему ходили самые различные женщины, низенькие и высокие, блондинки и крашеные, с красивым лицом, но тощими, как палки, ногами или с хорошей фигурой, но самой заурядной физиономией, которые после разрыва отношений часто требовали у него подарки обратно. Порой происходили комические разговоры. Так, например, однажды Франчиска присутствовала при разыгравшейся сцене, когда высокая элегантная женщина сухим тоном требовала вернуть ей набор пуговиц, а в другой раз маленькая, пышущая здоровьем аптекарша несколько часов рыдала в прихожей, умоляя возвратить два килограмма мериносовой шерсти.

Старик Лелеску каждый день регулярно съедал по килограмму свинины, поджаривая ее на газовой плите, и выпивал литр-полтора красного вина, которое ему кто-то привозил из деревни. Хотя ему уже перевалило за семьдесят, он еще не отказался от женщин, чувствуя себя достаточно крепким. Вечерами он стоял около ворот и разглядывал работниц, которые возвращались с двух близлежащих предприятий: трикотажной фабрики и химической красильни. Иногда он приводил к себе несчастных женщин, которых заставлял стирать белье или мыть полы, после чего грубо валил их в широкую старинную кровать, которая никогда не застилалась. Но у него была и любовница, дородная, обожавшая пышные одежды цыганка. Она ежедневно приходила к старику после того, как его сын и дочь отправлялись на работу, и сидела до самого вечера. Она не только обедала вместе со стариком, но и уносила с собой продукты, истощая его запасы. Звали ее Илинкой, но она называла себя Лулу. Джиджи и Мелания делали вид, что не замечают ее, но у Пауля с самого начала происходили с ней жестокие столкновения. Он выгонял ее из дому, ссорился из-за нее с отцом, понося ее самыми последними словами. В конце концов после многочисленных стычек, из которых Пауль выходил победителем, Лулу стала отказываться от некоторой части продуктов, которые предлагал ей старик. Пауль перестал выгонять ее из дому, но Франчиске сквозь заколоченную дверь в соседнюю комнату часто доводилось слышать, как Пауль холодным безразличным тоном предъявлял цыганке самые фантастические обвинения. Он часто скучал и вымещал свое недовольство на цыганке или на старике. Первый месяц, когда Франчиска только что поселилась в доме, Пауль пытался ухаживать за ней, но она дала ему такой отпор, что он возненавидел ее и пользовался любым предлогом, чтобы унизить.

Хотя младший сын унижал и поносил старика так, что слышали все соседи, ругал и выгонял из дому его любовницу, которую с таким трудом старику удавалось удерживать возле себя, старик Лелеску благоволил к нему, втайне предпочитая его остальным детям. Пауль и цыганка Лулу приближали смерть старика. Он сыпал на их головы проклятия, угрозы и брань, но решительных мер, чтобы защитить себя, не принимал.

В соседстве с этими людьми и оказалась Франчиска в Бухаресте, и нужно было иметь огромную силу воли, чтобы не опуститься до них, сохранить человеческое достоинство. И хотя, за исключением Пауля, Франчиска мало с кем сталкивалась из членов этого семейства, у нее все время было такое чувство, словно она, не имея возможности убежать, вынуждена присутствовать на каком-то спектакле, шумном, вульгарно-непристойном и унижающем, И это было тем более мучительно, что эти люди раскрывали перед ней свою жизнь с таким безразличием, словно Франчиска была просто мебелью в их доме…