Франчиска

ГЛАВА VI

После несчастного случая в механическом цехе было проведено тщательное расследование: проверили зачетную карточку по технике безопасности молодого рабочего Иона Петреску, который во время ремонта электропривода большого строгального станка был раздавлен опустившимся на него суппортом, а также зачетные карточки по технике безопасности у всех молодых рабочих на заводе, обследовали и работу курсов по технике безопасности. Но все оказалось в порядке: зачетная карточка погибшего была помечена самым последним днем перед катастрофой. В конечном счете административные взыскания были даны двум мастерам. Одним из них был Иордэкеску, поведением которого так восхищался Килиан. Также был объявлен выговор слесарю, в ведении которого находился ремонтируемый станок, за то, что он не проверил, закрепил ли Петреску суппорт. Несмотря на то, что Иордэкеску дали выговор, Килиан предложил первичной партийной организации поставить вопрос о приеме его в кандидаты партии, потому что он не только прекрасно работал на производстве, но и доказал полное самообладание и организаторские способности в совершенно необычной ситуации.

Неожиданно для Килиана именно после несчастного случая Купша изъявил желание поступить учеником в бригаду электросварщиков.

Прошло два дня, как Купша приступил к работе, и Килиан отправился его проведать.

Почти вся вторая секция вагонного цеха была заставлена огромными, поднятыми на металлические козлы рамами, из которых составлялся каркас пятидесятитонных вагонов. Над каждой такой рамой трудилась бригада электросварщиков. Бригада, в которую попал Купша, работала почти у самого входа в цех. Около больших рубильников, прикрепленных к стене, были смонтированы два трансформатора, от которых длинные кабели, перекинутые через раму, тянулись к месту работы всех восьми членов бригады. Восьмого электросварщика, бригадира, на месте не было. Кроме электросварщиков, работавших около рамы, в бригаде было еще четверо учеников, среди них и Купша.

Видя, что Килиан проявляет к нему интерес, Купша, одетый поверх своего тонкого, порыжевшего на солнце свитера в длинный кожаный фартук, попросил Килиана распорядиться, чтобы с него, Купши, не удерживали денег за питание и общежитие, а если это невозможно, то хоть бы удержали потом, когда он станет квалифицированным рабочим и будет получать зарплату.

— Как это так? Кому я дам распоряжение? — спросил Килиан, поглядев на Купшу прищуренными насмешливыми глазами. — Кто это захочет платить вместо тебя?

— Если будут вычитать за питание и общежитие, — отвечал Купша, — то у меня не останется и тридцати лей… А вот если у меня будут удерживать потом, когда я…

— А другие как делают? — снова спросил Килиан. — У них что, не удерживают за питание и общежитие?

Купша поднял глаза и как-то весело поглядел на Килиана, словно хотел дать ему понять, что он, Купша, все понимает, что все это говорится только так, а он, Купша, не такой, как другие, что им интересуется, хотя и непонятно почему, сам Килиан, который на заводе большая сила. Килиан примерно угадал, что думает Купша, и медленно проговорил, сознавая, что все его слова бесполезны:

— А раньше кто бы за тебя стал платить. Ион Купша, за то, что ты получишь квалификацию, за то, что ты будешь ходить в школу, где разные учителя обучат тебя физике и технологии? Ну, кто? Раньше таких голодранцев знаешь, куда посылали?

Тут Килиан запнулся, заметив, что Купша слушает его с иронической улыбкой, и обругал себя за глупость и нетерпеливость.

— Если вы распорядитесь, то все уладится, — заговорил Купша, — будет и домой что послать, по крайней мере…

— Чего послать домой? — воскликнул Килиан, стараясь не выходить из себя. Это было глупо, стоять здесь и пытаться отчеканивать фразы, которых Купша все равно не понимает, как он не желает понимать ничего, что исходит от начальства.

— Так кому же, ты хочешь, чтобы я дал распоряжение? — продолжал Килиан, созерцая носки ботинок. — Таких, как ты, здесь целая армия, так ты хочешь, чтобы я обо всех распорядился? Кому я должен дать распоряжение, ну, говори!

Купша не ответил, все так же иронически посматривая на Килиана и не слушая его, убежденный, что Килиан не хочет распорядиться по каким-то своим соображениям, которые ему были так же непонятны, как и запрещение работать во дворе с бригадой чернорабочих. Купша уже не смотрел на Килиана мрачно и подозрительно, взгляд его повеселел, словно он хотел сказать: «Нас с тобой что-то связывает, я толком не знаю что, но пусть так и будет. Если тебе хочется куда-то затянуть меня, то я не такой дурак, чтобы попасться на удочку, но, пока суд да дело, я извлеку из тебя некоторую пользу. Нечего мне быть дураком…»

Но Килиан у Купши вызывал какое-то беспокойство: ему были непонятны причины, заставлявшие так вести себя одного из «хозяев завода». Однако это беспокойство прошло. Как только Купша перешел работать в цех, он стал относиться к Килиану доброжелательно, но с тайной насмешливостью. Именно этот иронический взгляд Купши начал раздражать Килиана, и он ушел, убежденный, что вполне заслужил эту иронию.

Купша направился к сварщику, к которому был прикреплен на эту неделю. (На сварке рам работали в две смены, и каждый ученик прикреплялся к одному из рабочих, которые и обучали их в течение своей смены.)

Кроме Купши, в бригаде Скарлата (так звали бригадира электросварщиков) было еще трое учеников: двое мужчин и женщина. Женщина, высокая и худая, с черными, очень густыми бровями, почти все время молчала. Было ей лет около тридцати, и работала она до этого уборщицей в цехе. Из мужчин один был подростком лет восемнадцати, маленький и необычайно говорливый. Звали его Филипеску. Он окончил среднюю школу, но в университет не попал. Другой, по фамилии Сармеш, был старше Купши, лет тридцати двух — тридцати трех. Раньше он работал судьей, а теперь решил переквалифицироваться. Сармеш был не слишком высоким, не слишком худым, на лице у него застыло неизменное выражение испуганной птицы. Школьник и бывший судья держались вместе, а женщина, молчаливая и хмурая, всех сторонилась. Три раза в неделю часов около десяти все ученики спускались в раздевалку, смывали с себя грязь, переодевались и шли на курсы, которые помещались в бараке около заводской столовой, неподалеку от общежития чернорабочих. Здесь собиралось около сотни учеников, которые распределялись по специальностям: токари, литейщики, кузнецы, сборщики, электросварщики, автогенщики, фрезеровщики и т. д. Они получали тетради и карандаши и усаживались учить арифметику, физику, технологию металлов и конституцию, на уроках которой говорилось об истории человечества, давались краткие сведения о марксизме; преподавался им и румынский язык. Социальное положение и уровень подготовки учеников были весьма неровные. Рядом с неграмотными и малограмотными рабочими, которых, нужно сказать, было не так уж много, сидели окончившие гимназию, лиценциаты; в одном классе с Купшей учился даже специалист по международному праву. Здесь обучалось много крестьян из пригородов Бухареста, были домохозяйки, продавцы из государственных магазинов и лавочники, маклеры, мелкие служащие, учителя, адвокаты, бывшие заключенные, цыгане, домашние работницы, подростки, окончившие школу.

Непосредственно на производстве польза от этих учеников была не слишком велика. Они обязаны были находиться при рабочих, к которым их прикрепили, и усваивать мастерство. Вообще же они выполняли мелкие поручения: подносили со склада электроды, бегали для сварщиков за молоком, иногда, когда технический контроль браковал какую-нибудь раму, ученики очищали сварные швы от ржавчины. Бывшей уборщице, которую звали Аникой, все время давали самую легкую работу: вымести пол под рамами, собрать остатки электродов. Несмотря на это, она очень быстро освоила специальность. Ее прикрепили к девушке лет двадцати, которая часто отлучалась с места работы и где-то блуждала по заводу. Начиная с первого месяца обучения она давала возможность Анике самой управляться с аппаратом. Даже став полноправной работницей, Аника продолжала подметать полы, бегать за молоком, первой приходила на завод и все это делала молча и хмуро, бросая из-под густых черных бровей короткие враждебные взгляды, словно кто-то ее принуждал.

Сармеш и Филипеску немногому научились за время курсов. Они очень редко надевали защитные маски, чтобы посмотреть, как опытные рабочие производят сварку. Даже тогда, когда их посылали очищать от ржавчины и окалины забракованные рамы, которые оттаскивались в глубь цеха, они действовали молотком и проволочной щеткой так медлительно и неуверенно, словно им приходилось двигаться под водой, однако при этом не переставали оживленно обсуждать какие-то вопросы, в которых ни Купша, ни другие рабочие ничего не понимали.

Однако рабочие относились к ним с необыкновенным уважением, как к интеллигентам. Их очень редко заставляли что-нибудь делать, обращались к ним на «вы» и удерживались от брани в их присутствии. Из этих двух интеллигентов, обучавшихся в бригаде Скарлата, только Сармеш окончил курсы и получил разряд. Филипеску месяца через четыре перешел работать в заводскую лабораторию.

Купше не очень повезло с рабочими, к которым он был прикреплен для обучения. В одну смену он работал с долговязым сварщиком по имени Сава, который крепко выпивал и обычно приходил на работу хмурый и невыспавшийся. Сава считался одним из лучших сварщиков в бригаде, но с Купшей он обращался плохо, распекал его, гонял то туда, то сюда, а чаще всего вовсе не замечал. Во вторую смену дело обстояло и того хуже. В этой бригаде, где бригадиром был тот же Скарлат, работавший, правда, только с утра, а во вторую смену приходивший лишь к пяти-шести часам, так как ему приходилось оформлять наряды и выписывать материалы, работали два брата-цыгана, молодые парни лет двадцати, необычайно похожие друг на друга. Фамилия их была Попеску, старшего звали Джиджи, младшего — Фане. Купша был прикреплен к младшему, который относился к нему, как к своему слуге. Однажды он даже попытался поколотить Купшу, но Купша так взглянул на него, что сразу же отбил у Фане всякую охоту драться. Оба брата жили на шоссе Пантелимона, одевались необычайно пестро, носили цветные рубахи и ботинки на толстой подошве. Они смазывали волосы бриолином и завивали челки, спускавшиеся им на глаза. По четвергам, субботам и воскресеньям они ходили на танцы и, так как оба искусно владели ножами, то, когда были вместе, не боялись никого.

Оглядевшись в течение первой недели, Купша как-то инстинктивно старался держаться ближе к бригадиру Скарлату, человеку энергичному, лет тридцати, невысокому, стройному и очень сильному. Полдня Скарлат бегал по цеху по делам обеих бригад, находившихся у него под началом. Кроме того, у него были различные профсоюзные поручения, так что оставалось совсем мало времени, чтобы заниматься непосредственно рамами. Купша стал наблюдать, как он работает, выполнять его поручения, бегать вместе с ним по цеху и по кабинетам, когда тот кого-нибудь разыскивал. Вскоре Скарлат привык посылать Купшу с мелкими поручениями, в том числе несколько раз просил его сходить и к нему домой.

Скарлат был хорошим бригадиром, он отстаивал интересы своих рабочих, часто оставался в цехе до позднего вечера, трудясь над рамой вместе со всей бригадой, когда она отставала, а утром нужно было сдавать готовую продукцию. У всех в цехе, у рабочих и мастеров, он пользовался симпатией и непоколебимым авторитетом. Он принимал все услуги со стороны Купши, но не проявлял большого интереса к его судьбе, так что в конце концов Купша заметил, что беготня по делам Скарлата вовсе не облегчает его жизни, а, наоборот, затрудняет ее, потому что не избавляет от различных поручений братьев Попеску. Хотя он был прикреплен только к младшему брату, они считали, что Купша должен служить им обоим.

Спустя месяц у Купши, который оказался на побегушках у Скарлата и братьев Попеску, уже не оставалось ни минуты свободного времени, хотя обычно ученику-электросварщику особенно нечего было делать, поскольку работа его состояла в том, чтобы, надев защитную маску, наблюдать за сваркой, которую вел опытный мастер. Однако для Купши после десятичасовой физической работы на заводском дворе или после полевых работ, на которые он дома нанимался как поденщик, беготня по поручениям казалась детской игрой, а те три дня, когда он должен был ходить на курсы, представлялись ему отдыхом, который он использовал полностью. Что касается записей на занятиях, то с этим у Купши обстояло плохо: писал он с трудом и вообще старался не писать. Но ему повезло: гимназист Филипеску, который скучал на занятиях, потому что преподавание всех предметов было приспособлено к общему низкому уровню учеников, заметив, что Купша за целую неделю исписал всего лишь полстраницы по всем предметам, пообещал ему вести записи вместо него, на что Купша, естественно, согласился. Таким образом к концу курсов, продолжавшихся шесть месяцев, у Купши были полные конспекты всех уроков. Но он вовсе не испытывал никакой признательности к Филипеску, так как воображал, что, передавая в пользование другому свои тетради и карандаши, он делает ему одолжение, а ему самому надлежит сидеть спокойно, опершись локтями о стол и полузакрыв глаза. После того как Купшу несколько раз вызывали к доске и он продемонстрировал полное незнание предметов, Филипеску, то ли от скуки, то ли сжалившись над этим молчаливым крестьянином, начал повторять с ним все уроки. Филипеску говорил громким голосом, а Купша отвечал ему или слушал с каким-то снисходительным удивлением, поглядывая сквозь полуопущенные веки на живого, маленького, говорливого паренька, который суетился возле него, словно дрозд, пытаясь вдолбить ему в голову то, что он мог прекрасно прочитать и в тетради. Однако в тетрадь Купша никогда не заглядывал, а Филипеску доставляло явное удовольствие объяснять ему, делать для него записи и чертежи, по три-четыре раза повторять одно и то же таким сложным языком, что Купша вообще переставал что-нибудь понимать, но снисходительно слушал, чтобы самому поменьше двигаться, говорить и думать. Думать он, однако, думал, но не на занятиях, а в общежитии, и думал о своих двух дочках, которые в стареньких цветных платьицах бегали где-то далеко-далеко, о своем полупарализованном тесте, который целыми днями сидел на завалинке и проклинал кур, о своей теще, еще довольно молодой женщине, которая невзлюбила младшую внучку, Ленуцу, так похожую на него, Купшу, и обделяла ее, как только могла, и в еде и в одежде и не упускала случая наказать ее; думал он и о жене, которая с утра до вечера, выбиваясь из сил, работала, но была голодная, видел ее круглые испуганные глаза, слышал ее жалобный голос.

На протяжении первого месяца Килиан несколько раз заглядывал в бригаду Скарлата, но к Купше он обращался редко, чаще делал вид, что не замечает его. Прошло, наверное, недели три с того дня, как Купша стал учеником сварщика. Как-то Килиан что-то сказал Купше и вдруг с удивлением заметил, что тот ответил ему весело, даже чуть-чуть насмешливо. Купша вновь стал упрашивать Килиана, чтобы тот дал распоряжение не вычитать из его стипендии денег за питание и общежитие. Килиан и на этот раз попытался убедить его, что не может дать такого распоряжения, и в первую очередь потому, что вообще не отдает никаких приказов. Однако Купша снова иронически и недоверчиво посмотрел на него.

— Хорошо. Но почему ты думаешь, что я должен заботиться о тебе больше, чем обо всех остальных? Ты кто мне, сват? Детей я у тебя крестил?

— Зачем детей крестить? — ответил Купша и засмеялся. — Но если вы захотите, вы все сможете…

— Ладно, ладно, предположим, что я смог бы! — прервал его Килиан. — Предположим, что я что-то могу, но что я сделаю для тебя? Какое такое особое отношение может быть у меня к тебе, когда на заводе есть определенные правила, которым все подчиняются?..

Глаза у Купши поблескивали, и он смотрел на Килиана, чуть склонив голову, словно хотел сказать: «Знаем, знаем мы эти законы, ты ведь сам себя выдал: есть у тебя что-то ко мне. На старую работу не позволил вернуться, сюда поставил. Не знаю, что там такое есть, но что-то есть, а раз так, дай мне талоны в столовую, разреши спать в рабочем общежитии, тогда я смогу что-нибудь послать домой, а то там мои голодают…»

Купша глядел на Килиана такими чистыми глазами, что тот удивленно спросил сам себя: «Действительно, что у меня такое с этим человеком? Почему я все время верчусь около него?» Он попытался припомнить, при каких обстоятельствах он познакомился с Купшей. Вспомнил амбулаторию Франчиски, рану на ноге у Купши, потом он увидел его около строящегося цеха, когда тот таскал рельсы, вспомнил и нарядчика, которому приказал освободить Купшу на остаток дня от работы, потом как сам отдал распоряжение не принимать его на работу и как пытался разыскать Купшу в тот день, когда тот получил расчет… Все это так, но когда же он взял на себя ответственность за судьбу Купши?

Килиан настолько погрузился в свои размышления, что повернулся и отошел от Купши, не сказав ему ни слова. Килиан по нескольку раз перебирал в памяти одни и те же картины: амбулатория Франчиски, приход Купши (тут Килиан попытался вспомнить, о чем они тогда говорили), Купша грузит рельсы, нарядчик… Килиан старался как можно полнее, со всеми оттенками восстановить эти сцены, чтобы уловить в конце концов, что же заставило его специально заинтересоваться Купшей, каким-то чернорабочим, каких на заводе были сотни. Но как ни напрягал Килиан свою память, он так ничего и не смог припомнить. Почему он тогда вмешался? И в первую очередь почему он распорядился не принимать Купшу снова на работу? Купша, как и он, был родом из Трансильвании, так же, как и он, пятнадцать лет тому назад, Купша, нищий, униженный, доведенный до скотского состояния, перевалил через горы в поисках работы и нашел ее здесь, на заводе, и если бы он даже захотел, то не смог бы… Да, да, не нужно все время возвращаться к тому получасу, когда он встретился с Купшей, когда, по сути дела, ничего не произошло. Необходимо проследить все этапы развития собственной мысли начиная с того момента, когда он увидел чуть прихрамывающего чернорабочего, пришедшего на медпункт. Именно там и нужно искать тот поворот, тот необычайный импульс, то откровение… «Да, да! Откровение, откровение, откровение!» — Килиан машинально стал повторять про себя это слово, пока оно не потеряло всякий смысл.

Килиан сидел в кабинете главного инженера завода, который проводил производственное совещание с начальниками цехов, и старался слушать то, о чем там говорилось. Однако он все время отвлекался, напряженно размышляя о Купше, стремясь проанализировать факты, вывернуть их наизнанку, перемешать и снова выстроить в каком-то связном порядке, чтобы вдруг из всей этой фантасмагории извлечь истину, неожиданное заключение, свежее, простое и логическое.

Короче говоря, Килиан, размышляя, испытывал особое ощущение, в котором было не только громадное напряжение, но и предчувствие необычайной радости.

Во время совещания, когда все собравшиеся рассматривали модель дизельного локомотива для лесных разработок, он вдруг вспомнил, что же именно заставило его так заинтересоваться Купшей. Когда Килиан, стоя в стороне, наблюдал за чернорабочими, окружившими нарядчика, который, глядя в свою книжку, распределял наряды на день, он невольно сопоставил эту сцену с другой, виденной им когда-то в детстве: стояла дождливая осень, на опушке леса вокруг лесничего собралась группа крестьян, лесничий держал в руке какие-то листы. Купша и другие чернорабочие и были теми крестьянами, толпившимися вокруг человека, который представлялся им хозяином всех лесов, но на этот раз подобная сцена происходила во дворе социалистического предприятия. Их нужно было заставить вжиться в новую действительность, заставить понять ее, а это было невероятно трудно. Но Килиан взял на себя эту задачу, будто она была неотъемлемой частью его профессии. Так он думал, а значит, и действовал вполне сознательно.

В одной из двух бригад Скарлата работал маленький сварщик со светлыми глазами, почти лысый, на которого Купша не обращал внимания, считая его болтуном. Сварщика этого, по фамилии Карамиху, все любили за простоту и доверчивость. Хотя ему уже стукнуло сорок и на руках у него было четверо детей, из которых трое были девочки, Карамиху вел себя так, словно ему не исполнилось и двадцати и жилось беззаботно, как птичке на ветке. Его маленькое лицо с бесцветными глазами и вечной по-детски наивной улыбкой (из-за этой постоянной улыбки на левой щеке у него образовалась морщинка, которой не было на правой щеке) глядело так беспомощно и открыто, что у всех, с кем бы он ни встречался, Карамиху вызывал расположение. Это был человек необыкновенной доброты и честности. Карамиху никто и никогда не видел мрачным или даже грустным. Даже тогда, когда он с серьезным видом торопливо пробегал по цеху в поисках инженера или мастера или брал слово на собрании, все окружающие смотрели на него и слушали с какой-то покровительственной снисходительностью. Члены бригады проявляли о нем заботу: сдавали в починку его вечно стоптанную обувь, если кто-нибудь стоял в очереди за мясом, то брал и на долю Карамиху. Иногда Скарлат вытаскивал из его карманов деньги, которые Карамиху комкал и совал туда как попало, расправлял их, складывал аккуратной стопкой и, вложив в бумажник, вручал хозяину. Карамиху торопливым движением засовывал бумажник в карман и виновато улыбался, словно хотел сказать: «Уж если это вам нужно…»

Даже его жена, тщедушная смуглая женщина, заботилась о нем, как о ребенке, повязывала ему зимой шарф, когда он выходил из дому, никогда не бранила его, если он терял или давал деньги в долг, напоминала, что нужно стричь ногти, всю зиму застегивала на нем пальто, потому что он одевался так торопливо и невнимательно, что пиджак сидел на нем как-то косо, словно улыбаясь вместе со всеми над своим хозяином, а пальто, которое Карамиху только накидывал на себя, топорщилось на его узких плечах и выглядело смешно, как средневековый панцирь.

Сначала Купшу удивляла эта беспомощность вполне взрослого человека, потом же, когда он понял характер Карамиху, а также и то, что все остальные к нему снисходительны, Купша начал его презирать. После того как он увидел Карамиху разговаривающим с Викторицей, сварщицей из одной с ним бригады, Купша окончательно утвердился в своем мнении. Именно к Викторице была прикреплена бывшая уборщица, та худая и мрачная женщина, которая первая из всех учеников начала самостоятельно сваривать рамы. Викторица любила в рабочие часы погулять по заводу, и это вызывало недовольство всей бригады, которая работала дружно и поровну делила заработанные деньги. Викторица была незамужней, и слухи о ее аморальном поведении также заставляли многих членов бригады держаться с ней весьма холодно и на почтительном расстоянии. Только один Карамиху подходил к ней и разговаривал так, как разговаривал и со всеми остальными. И только то, что Карамиху вел себя по отношению к ней вполне естественно, как и по отношению к остальным членам бригады, заставляло рабочих во главе со Скарлатом как-то считаться с ней и терпеть ее в своей бригаде.

Викторица, хотя и была легкомысленной и рассеянной, быстро поняла, какую службу служит ей Карамиху, и стала к нему особенно внимательной.

Но Купша, который сразу же раскусил Викторицу, уловил ту атмосферу неприязни, которой она была окружена в бригаде, и, вообразив, что все так же пренебрежительно смотрят и на Карамиху, не ставил его ни в грош.

Как-то в перерыв Карамиху подошел к Купше и попытался завязать разговор. Купша чувствовал себя усталым: он только что вместе с Фане Попеску, к которому был прикреплен на эту неделю, принес для всей бригады молоко.

Карамиху с бутылкой в руках, из которой он прихлебывал молоко, подошел к Купше, сидевшему на кирпичах около трансформатора и, глядя в пол, ожидавшему конца перерыва.

— Эй, Купша! — окликнул его Карамиху своим тоненьким голоском. — Как дела? Из дома-то пишут тебе?

Сварщик обращался к Купше так, словно они были друзьями с детства. Маленькие глазки его блестели, на губах застыла наивная улыбка.

Купша поднял голову, но ничего не ответил.

— А ну, отведай! — Карамиху протянул ему бутылку с молоком, решив, что Купша такой мрачный потому, что голодный. Купша еще раз взглянул на него, хотел было отказаться, но передумал, взял бутылку и отхлебнул добрый глоток. Купша протянул бутылку обратно, но Карамиху легонько отвел его руку. — Пей, пей еще! У меня это молоко уже поперек горла встало. А ты его любишь? Как его у вас называют? Кошачье пиво? Да?

Купша молча принялся пить молоко, а Карамиху все смотрел на него с улыбкой. Когда Карамиху упомянул о кошачьем пиве, он хотел было что-то сказать, но передумал и продолжал пить.

— Эй, хватит, хватит! — закричал вдруг Карамиху, переминаясь с ноги на ногу в маленьких смешных ботинках. — Довольно, а то все выпьешь!

Купша отдал бутылку, и Карамиху допил остатки. Медленно, снизу вверх, Купша оглядел сварщика и с презрением остановил взгляд на его подбородке, на котором повисла молочная капля.

Карамиху нагнулся, поставил на пол бутылку и, повернувшись к Купше, протянул ему пачку сигарет. Тот, даже не привстав, взял сигарету и закурил. Карамиху как-то в нос, на церковный манер запел песенку, которая, как ему казалось, была трансильванской, потому что перед этим он с лукавым видом спросил у Купши: «Как у вас называется табак?», и тот ответил: «Духан», а в песенке этой все время повторялись слова:

Карамиху продолжал напевать, забыв о потухшей сигарете. Он с лукавством поглядывал на Купшу и ждал, когда же тот удивится: откуда это Карамиху так хорошо знает трансильванские песни? Но Купша никакого удивления не проявлял и больше смотрел на сигарету, чем на сварщика. Он пытался припомнить, слышал ли у себя на родине эти песни, но, кроме слова «духан», ничего родного не узнал, так как песня скорее была олтянская, чем трансильванская. Да и Карамиху безбожно фальшивил, что, по правде сказать, его самого нисколько не смущало.

— А специальность-то ты освоил, Купша? Аппаратом научился владеть? — спросил он через некоторое время, хотя прекрасно знал, что Купша к аппарату и не прикасался. В одну из смен его инструктором был Сава, который почти ежедневно пил и приходил на работу чернее тучи. Купшу он даже не подпускал к себе. А в другую смену его обучали братья Попеску, которые, когда были в настроении, насмешливо понукали его, прятали от него маску, а однажды засунули ему в ботинок ужа. Они разрисовывали красной краской его тетради с лекциями, которые так заботливо писал для него Филипеску, сбивали его с толку нелепыми приказаниями, от которых вся бригада покатывалась со смеху. Когда же Фане и Джиджи Попеску были не в духе, они даже не глядели в сторону Купши.

На все это Купша реагировал, как обычно: он замыкался в себя, отходил куда-нибудь в сторону, становился мрачным и подозрительным. Но вообще-то он обращал на братьев мало внимания. Он тоже их презирал и испытывал тайное удовлетворение, что, несмотря на все их издевательства и проделки, они не сумеют выжить его из бригады. Вообще Купшу удивляло отношение к нему этих людей, к которым он попал под начало. Одни были к нему равнодушны, другие придумывали глупые шутки, ругали его, заставляли быть на побегушках, вместо того чтобы попросту выгнать. Они все как бы не понимали, что не пройдет и года, как он будет иметь право взяться за сварочный аппарат и делить с ними деньги, и не малые, как успел заметить Купша, а, кроме ежемесячной зарплаты, были еще и премия и прогрессивка. Неужели среди всех этих людей никто не мог этого сообразить? Зачем тогда приставили к нему братьев Попеску, решивших его допечь разными проделками, которые казались безобидными шутками по сравнению с тем, что ему довелось видеть и перенести, когда он валил лес возле Бэицы или еще раньше, в Байя-Спире? Неужели на мелкие пакости они только и способны? Они что, дураки?

«Настоящие дураки, — все больше убеждался Купша, — дураки и остолопы!» И Килиан тоже был разиней и дуралеем! Он затеял с ним какую-то игру, сделал неведомо какой ход, но забыл, что время-то идет (и никто вокруг не замечает, как идет время), а каждый час — это уже в пользу его, Купши, и скоро наступит срок, когда уже никто ничего не сможет сделать. Тогда-то он от души и посмеется над всеми, а до той поры он будет держаться в стороне, ни на что не отвечать, не обращать внимания на все эти детские штучки, которыми хотят его допечь.

Купша не мог скрыть своего насмешливого удивления по поводу тех неловких и просто глупых попыток выжить его из бригады, но старался напустить на себя мрачный, замкнутый вид, чтобы никто не заметил его удивления и не догадался о его причинах.

Только с Килианом, который изредка заглядывал в бригаду и еще реже обращался с каким-нибудь вопросом к Купше, он был более откровенен и разговорчив. Но и это он делал лишь для того, чтобы скрыть подлинное положение вещей, о котором знал только он, скрыть свое удивление и заставить Килиана своей веселостью и беспечностью поверить, что все идет так, как нужно. Даже та насмешливость и ирония, светившаяся в глазах Купши, которая раздражала Килиана, как заслуженное возмездие за то, что он не может понять своего подопечного, служили Купше своеобразным прикрытием. Купша чувствовал, что в силу какой-то неведомой причины, до которой он даже не пытался доискиваться, Килиан связан с ним, но эта связь может в любое время и порваться. Но поскольку Килиан, «хозяин», связан с ним, Купша был бы дураком, чтобы не попытаться извлечь из этого пользу, а то завтра-послезавтра Килиан сделает вид, что и знать его не знает, и это будет в порядке вещей.

— Ну, так как? Научили они тебя сварке? — спросил Карамиху, кивая головой на группу рабочих, среди которых стояли и братья Попеску. — Показали, как обращаться с аппаратом?

— А чего мне аппарат? — пренебрежительно ответил Купша. — Я еще и месяца не учусь. Еще прожгу дыру в раме.

— А зачем тебе дыры прожигать? — отозвался Карамиху, слегка улыбаясь и постукивая концом ботинка по подпоркам, на которых была закреплена рама. — С чего надо начинать? Отыщи зазоры, возьми аппарат и сваривай. Думаешь, что если таскаешь всем молоко да бегаешь за Скарлатом, то так и работать научишься?

Купша бросил внимательный взгляд на маленького, юркого сварщика, который смотрел на него, высоко подняв брови, со своей неизменной улыбкой, пожал плечами, опустил глаза в землю и ничего не ответил. Купше показалось странным: и чего это Карамиху вздумал попусту трепаться, когда он отлично знает, что ни один из братьев не даст ему аппарата даже ради смеха?

— Возьми мой аппарат! — вдруг предложил сварщик. Казалось, что его рассмешило безразличное и суровое выражение лица Купши. — Вон он стоит с левой стороны. Подтяни немного кабель, он за рамой пропущен…

Купша, казалось, растерялся, потом тяжело и как бы нехотя поднялся и пошел к тому месту, где работал Карамиху. Он взял аппарат и принялся отыскивать трещины внизу рамы. Сварщик включил трансформатор и отошел к группе рабочих. Рабочие, сидевшие на перевернутых ящиках, стали подниматься, натягивать огромные кожаные рукавицы и не торопясь расходиться по своим местам.

Старший из братьев, Джиджи, увидев, что Купша склонился до самой земли и неумело тычет электродом между двумя решетками, лениво повернулся к стене, у которой стояли его младший брат и еще несколько рабочих, и пронзительно свистнул. Фане обернулся, и старший брат кивнул ему головой, показывая на Купшу, который, согнувшись в три погибели, рассыпал вокруг короткие фонтаны искр. Фане внимательно посмотрел и беззвучно рассмеялся. Потом он снял с головы засаленный берет, нашел на земле кусок кирпича, завернул его в берет и запустил в Купшу, норовя попасть в ногу.

— Ты чего делаешь, ворона! — закричал он. — Ты что, под рамой оправляться уселся?!

— Оставь его! — шикнул на Фане Карамиху и нахмурился, но его маленькое личико, когда он хотел казаться суровым, становилось таким смешным, что Фане прыснул со смеху и дважды хлопнул себя по ляжке. Рабочие, стоявшие около Фане, тоже рассмеялись, увидев нахмурившегося Карамиху. На низенькой табуретке сидел неподалеку и Скарлат. Он не торопясь проверял какие-то накладные и часто слюнявил карандаш. К Карамиху медленно подошел Джиджи Попеску и сказал:

— Ты что, усыновил его, дядя Тику? — Имя Карамиху было Думитру, но все звали его, как ребенка, Тику. — Может, ты познакомишь его с госпожой Карамиху и она угостит его чашкой кофе?

Кто-то засмеялся. Карамиху резко повернулся, удивленно взглянул на смешливого рабочего и сам в свою очередь засмеялся.

— Да ты что! — с наигранным презрением проговорил младший брат. — Видал ли ты когда-нибудь, чтобы госпожа Карамиху пила кофе?

— Пьет, пьет и в карты играет, — отозвался старший. — Ради кого же дядя Тику вкалывает здесь как вол?

— Ради кого? — с ленивым презрением переспросил Фане, поглядывая на Карамиху, который продолжал улыбаться.

— Ради госпожи Карамиху! — с удивлением в голосе воскликнул Джиджи. — Ей нужны деньги, ведь она играет в покер!

Потом он резко повернулся и пронзительно свистнул на весь цех. Слегка присев, чтобы лучше видеть Купшу, он крикнул:

— Эй, красавец, поцелуй меня в задницу. Вылезай оттуда, дело есть! Фане, — обратился он к брату, — дай мне пять лей, я пошлю его за сигаретами. У тебя еще остались сигареты?

— Оставьте его! — сказал Карамиху на этот раз с совершенно спокойным лицом.

— Иди, иди отсюда, дядя Тику, — проговорил Джиджи и закурил сигарету, как это делал всегда, приступая к работе. — Ты что, не знаешь этого?

— Кого «этого»? — спросил улыбающийся Карамиху, ожидая, что Джиджи скажет что-нибудь смешное.

— Да этого вахлака, деревенщину! — Джиджи сделал глубокую затяжку. — С него глаз нельзя спускать. Предоставь его мне, и я сделаю из него человека. Когда он будет сдавать экзамен на разряд, я заставлю его прочитать «Отче наш» по-румынски, по-французски и по-цыгански!

Купша медленно подошел к ним. Карамиху удивленно посмотрел на него, потом обратился к Джиджи:

— Давай мне деньги, я схожу за сигаретами.

— Приступайте к работе! — раздался мягкий, красивый голос Скарлата, который не отрывал глаз от бумаг, лежащих у него на коленях. — Купша, постой здесь рядом, ты мне самому нужен.

Братья отправились по своим местам. Мимоходом Джиджи сдернул с Купши кожаную шапку и забросил ее на один из шкафов, стоявших у стены.

— Облысеешь, ворона, если будешь носить шапку из лягушачьей кожи.

Карамиху засмеялся и с восхищением посмотрел на Джиджи, который с необычайной легкостью забрался на раму. Купша помрачнел, достал шапку со шкафа, отряхнул ее и надел на голову.

— Пойдем, я тебе кое-что покажу! — Карамиху взял Купшу за локоть. — Пошли!

Купша не тронулся с места, задумчиво глядя на маленького сварщика, стоявшего перед ним. Скарлат посмотрел на них отсутствующим взглядом, потом снова уткнулся в бумаги и зашевелил губами. Он нахмурился, на его красивом и энергичном лице было написано необычайное напряжение, как у ребенка, который рисует.

— Пошли! — повторил Карамиху и полез на раму. Купша словно через силу последовал за ним.

Карамиху начал сварку. Время от времени он выключал аппарат, счищал окалину и давал пояснение Купше, который сидел рядом с маской в руке. Сварщик старался быть серьезным, изо всех сил морщил свой маленький лоб, но Купша поглядывал на него насмешливо, не веря ни в его серьезность, ни в его умение работать. Иногда он бросал короткие и беспокойные взгляды на братьев Попеску, которые во время работы или болтали между собой, или посвистывали. Купша, хотя и выглядел равнодушным и вялым, однако все время ждал, что его может позвать Скарлат, и поэтому был невнимателен к тому, что говорил и показывал Карамиху. А тот продолжал сваривать и разъяснял, как нужно держать аппарат, как зигзагообразно нужно водить электродом, чтобы расплавленный металл заполнял пустоту, и в конце концов заявил, что ему наскучило работать в одиночку и если Купша не имеет ничего против, то может недели две поработать вместе с ним, чтобы знать, как сваривается рама.

— Это грубая работа, — заявил Карамиху. — Завтра или послезавтра меня, наверное, поставят сваривать двери. Там железо тонкое и работа тоже тонкая. Надо быть настоящим мастером. Сдвинешь электрод на миллиметр — вот тебе и дыра, а потом что хочешь, то и делай! Если хочешь, давай со мной работать!

Не успел Купша ответить, как раздался голос Скарлата. Купша вскочил, но Карамиху дернул его за рукав и, как школьник, зашептал:

— Садись, садись, пусть он тебя поищет! Смотри сюда!

Карамиху продолжал варить. Скарлат окликнул Купшу еще раз и пошел посмотреть, куда тот девался. Увидев Купшу, он протянул ему пачку накладных, которые тот взял и сразу же убежал куда-то.

Скарлат остался, чтобы поглядеть, как работает Карамиху.

— Толстоватый шов получается! — сказал он через некоторое время.

Карамиху оторвался от работы и стукнул аппаратом по раме, чтобы выбить остаток использованного электрода.

— Завтра вечером, в шесть часов, — сообщил Скарлат, — в лаборатории общее собрание. Будем обсуждать договор. А Купшу ты оставь в покое. Он к братьям Попеску прикреплен.

— Мне одному скучно! — ответил сварщик и засмеялся, вызывая на смех и Скарлата. Но тот молча посмотрел на него и, махнув на прощание рукой, отошел.

На следующий день у Купши были занятия на курсах, а до десяти часов он подносил электроды, таскал молоко, бегал туда-сюда. Но на третий день с утра, когда еще не собралась вся бригада, Карамиху подошел к нему и сказал почти шепотом, словно хотел сообщить неведомо какую тайну:

— С сегодняшнего дня я буду сваривать двери. Пошли со мной! Поучишься, как надо по-настоящему работать.

— Не пойду, — ответил Купша, недоверчиво поглядывая на Карамиху. — Меня искать будут. Я ведь прикреплен к Фане Попеску…

— Тебя и Скарлат будет искать? — спросил Карамиху, слегка склонив голову и прищуривая один глаз, причем его личико приобрело выражение наивного лукавства.

— Абсолютно! — Купша решительно произнес слово, которое усвоил от братьев Попеску. — Он будет меня искать и найдет. Он сказал, чтобы я был возле него и никуда не отлучался от рамы.

— Со Скарлатом я уже говорил! — соврал Карамиху. — Пошли! Тебе не обязательно быть там все время со мной. Сколько хочешь, столько и будешь.

В конце концов Купша согласился, и вдвоем они отправились в другой конец цеха. Купша послушался Карамиху, потому что не боялся его. Испытывая постоянный страх, что его «раскроют» и выгонят из цеха, Купша беспрекословно обслуживал обоих братьев, Скарлата и любого, кто давал ему поручения. Килиана он больше не желал видеть. Если Купша замечал его, то тут же старался исчезнуть из его поля зрения. Он боялся, что Килиан в любой момент может подойти и заявить: «Побаловались, и хватит! Уходи отсюда. Иди во двор, таскай кирпичи, рельсы, что хочешь. А лучше совсем уходи с завода, таких, как ты, у нас хватает. Отправляйся домой и голодай там вместе со своим семейством. Тебе удалось затесаться к нам, и, пока мы тебя не раскусили, ты, глядишь, и разряд получишь и будешь делить деньги вместе с нами!»

Купше, человеку суровому, многое повидавшему в жизни, порой приходили в голову самые детские мысли. Так, ему казалось, что все находятся в заговоре против него, что все его преследуют и втайне смеются над его наивной верой, будто он теперь уже не чернорабочий, исполняющий самую грубую и низкооплачиваемую работу, а ученик, изучающий специальность, что он скоро будет таким же, как и все рабочие на заводе. Он часто внезапно оборачивался, пытаясь уловить на лицах рабочих злую насмешку над его дурацкой верой в то, что он поднялся на какую-то ступень и стал вровень с другими.

Но Карамиху Купша не боялся и согласился работать с ним, потому что таким образом меньше попадался на глаза остальным. Поскольку сварщик относился к нему не так, как другие, Купша не очень доверял даже его мастерству, считая, что человек, который смеется над каждым пустяком, дружит с Викторицей и старается сблизиться с ним, Купшей, немногого стоит и как работник. Но Карамиху был одним из лучших сварщиков.

Карамиху повел Купшу в глубь цеха, где огромным штабелем были сложены железные двери. Слева находилась установка: между двумя высокими стальными фермами была протянута ось, на которой держался большой железный ящик, выкрашенный в красный цвет и наполненный водой. Два слесаря брали дверь, накрывали ею ящик, словно крышкой, закрепляли ее и потом переворачивали этот ящик на оси, испытывая таким образом дверь на водонепроницаемость. Под тяжестью воды железо кое-где прогибалось. Если были незаметные отверстия, их тоже помогала обнаруживать вода. Потом слесари выпрямляли прогнувшееся железо, заклепывали дверь. Дверь состояла из тонкого металлического остова, к которому в нескольких точках приваривался железный лист. После того как слесари проверяли и выправляли дверь, Карамиху там, где было необходимо, закреплял железные листы.

До десяти часов Карамиху и Купша работали вместе, то есть Карамиху держал аппарат, а Купша смотрел или помогал ему, когда нужно было поднять или положить дверь. Ровно в десять они вместе со всеми сели позавтракать, и Карамиху разделил с Купшей принесенную из дому еду. Казалось, они поменялись ролями: Карамиху все время смущался, а Купша молчал и, нахмурившись, подозрительно поглядывал на него, словно сам был мастером. Слесари, ловко манипулировавшие с дверьми, добродушно подшучивали над дядюшкой Тику, который притащил с собой «наследничка». Купша твердо решил как можно дольше держаться Карамиху, потому что, как это казалось Купше, если Карамиху даже раскусит, что за неувязка тут произошла, все равно он не сможет выгнать Купшу из бригады, как это смогут сделать братья Попеску, Килиан или Скарлат. Часов в двенадцать появился Фане Попеску в сопровождении других учеников: Филипеску, Сармеша и бывшей уборщицы, и приказал Купше идти вместе с ними очищать от окалины раму, забракованную отделом контроля. Купша тут же вскочил, чтобы бежать вслед за ними, но Карамиху неожиданно решительным и сухим голосом распорядился:

— Сиди! Никуда ты не пойдешь! Четырех человек хватит, чтобы очистить раму!

Фане Попеску бросил удивленный взгляд на строгого, нахмурившегося Карамиху, явно издевательски расхохотался ему в лицо и зашагал дальше, насвистывая громко сырбу. Купша остался на месте, недоумевая, почему же Фане Попеску не оборвал грубо Карамиху, и в конце концов решил про себя, что тот не сделал этого из презрения, которое он питал к нему. К концу рабочего дня подошел Скарлат, чтобы посмотреть, как у Карамиху идут дела, но и он ничего не сказал Купше, словно не заметил его.

На следующий день Карамиху снова увел Купшу с собой сваривать двери. Им никто не мешал, и сварщик долго возился с Купшей. Он показывал ему, как ведется сварка разными электродами, как свариваются различные металлы, как трудно сварить тонкие листы; демонстрировал, как при неправильном положении аппарата прожигаются дыры. Он предложил Купше обучить его автогенной сварке, хотя от Купши никто этого не требовал, поскольку он должен был специализироваться только на сварке рам. Но Карамиху заявил, что сварщик обязан уметь заварить где угодно и что угодно и не может ограничиваться тем, что умеет делать простой рабочий, который, десять лет изготовляя одну и ту же деталь, сам в конце концов превращается в машину.

— Если слишком долго работаешь на одном месте на заводе, — втолковывал Купше Карамиху, — если ты десять лет подряд изготовляешь только фланцы двух измерений, то иди и ругайся с главным инженером, дерись с мастером, схвати трубу и стукни по башке тех, кто работает рядом с тобой, делай что хочешь, но добивайся, чтобы тебя перевели на другое место. Ты должен приобрести и другую специальность. Если ты десять лет подряд будешь сваривать рамы пятимиллиметровым электродом, то, когда тебе неожиданно подвернется что-нибудь более хитрое и более тонкое, — говорил Карамиху, — тогда ты обнаружишь, что все перезабыл или так-таки ничего никогда и не знал, и будешь возить аппаратом, словно тряпкой. На большом заводе нельзя засиживаться на одном месте, нужно знать любую специальность, иначе тебе смерть. Забудь про деньги, оставь друзей-приятелей, но приобрети другую специальность. Даже брось работу, если не можешь иначе. Я люблю сварку, особенно когда не нужно забираться на такие вот громадные, вроде этих, рамы, но я могу работать и фрезеровщиком, и слесарем, и сборщиком. Если ко мне еще будут приставать с этими рамами, брошу к черту, уйду в другой цех, как все делают.

В десять часов во время перерыва они вместе позавтракали и покурили со слесарями, испытывавшими двери. Сварщик попросил Купшу рассказать ему о семье, а потом, чтобы доставить ему удовольствие, запел трансильванскую песенку, которую выучил в Сибиу, где служил в армии. Как и в прошлый раз, Купша эту песенку не узнал и удивлялся только необычайно тонкому голосу и полному отсутствию слуха у Карамиху. А тот, покраснев от напряжения, продолжал петь, торжествующе поглядывая на Купшу своими маленькими блестящими глазками. Когда сварщик закончил песенку, Купша ничего не сказал, поднялся и отошел в сторону, а слесари громко захлопали дяде Тику, так что тот совершенно смутился от удовольствия. Купша же, повернувшись к ним спиной, презрительно ухмыльнулся, думая о слесарях, которые ничего не смыслили в песнях.

Вдруг один из них, Рафаил, высокий здоровый парень с добродушным лицом, начал насвистывать на пальцах олтянские песни и сырбы с таким мастерством, словно он зажал в кулаке крохотный инструмент. Пораженный, Купша уставился на него и смотрел до тех пор, пока концерт не был окончен. Купша встал и хотел сказать Рафаилу, как он здорово свистит, но, к своему удивлению, заметил, что никто не придает этому значения, словно Рафаил не сделал ничего особенного, а Карамиху, который не мог достать ему до плеча, с заговорщическим и понимающим видом похлопал его по руке, как это делают с застенчивым ребенком, когда хотят подбодрить его. И, как это ни странно, Рафаил, показавший себя настоящим артистом, который мог бы выступать где угодно, в переполненных концертных залах, вдруг что-то забормотал и покраснел от этого жеста Карамиху — человека, которого никто всерьез не принимал и который сам выглядел смешным, особенно когда начинал петь в нос своим скрипучим голосом, словно поп, читающий молитвы в маленькой церквушке в затерянном горном селе перед погруженным в свои думы стариком и тремя старыми девами.

В этот день они работали до пяти часов, чтобы расправиться со штабелями дверей, которые нужно было заварить до следующего дня. После работы Карамиху пригласил Купшу пойти вместе с ним. Он не сказал куда, и Купша решил, что сварщик хочет его угостить где-нибудь в пивной, находящейся неподалеку от завода, и согласился. Карамиху пригласил также еще одного, высокого и робкого на вид рабочего и повел их к себе домой.

Когда Купша узнал, что они идут домой к Карамиху, чтобы познакомиться с его семьей, его презрительное отношение к сварщику только усилилось.

Купша ожидал, что все семейство этого маленького, смешного и беспокойного человечка окажется похожим на него. Каково же было его удивление, когда он увидел, что Карамиху живет в большой, хорошо обставленной квартире. Но больше всего его поразило, что жена Карамиху и четверо его детей, особенно три старшие дочери, уже взрослые, очень строгие и красивые девушки, не только выглядели людьми, полными сознания собственного достоинства, и этим совершенно не были похожи на Карамиху, но и оказывали ему всеобщее и вполне искреннее уважение. Однако это не поколебало Купшу в его уже сложившемся мнении о сварщике, а только заставило замкнуться в себе, поскольку он считал, что никогда не ошибается.

Жена Карамиху, Наталица, была маленькой хрупкой женщиной с такими огромными глазами, что казалось, будто их не прикроют никакие веки. Несмотря на тонкую фигурку, она была преисполнена такого достоинства, что на Купшу это произвело неизгладимое впечатление. Купшу поразило очарование Наталицы, и он решил про себя, хотя и не мог определить почему, что такой красивой женщины ему еще не доводилось видеть. Все три дочери Карамиху тоже были красивыми девушками и вели себя так строго и чинно, что Купша ощутил какую-то робость. Он чувствовал себя перед ними скованным по рукам и ногам, словно перед дочерьми какого-нибудь графа.

Младшей дочери Карамиху недавно исполнилось четырнадцать лет, но у него был еще и маленький сын, годовалый Аурел. Эта разница в возрасте между дочерьми (самая старшая уже собиралась выходить замуж) и младшим сыном, который только еще учился ходить и ковылял от одного стула к другому, также поразила Купшу. Ему стало смешно при мысли, что человек, которому уже давно перевалило за сорок, может иметь такого маленького ребенка, и этот незначительный факт непонятно почему еще раз подкрепил мнение Купши, которое он составил о Карамиху.

Высокий, застенчивый рабочий по фамилии Паладе, который пришел вместе с ними, был мастером из механического цеха и, судя по всему, старым другом дома, потому что даже маленький Аурел, которого мать спросила, кто же это к ним пришел, поднял голову, скользя глазами по бесконечно длинной фигуре мастера, и, вцепившись в руку матери, чтобы не упасть, произнес: «Дя… Ги…» (Имя Паладе было Георге, но в доме все звали его дядя Гицэ.)

Карамиху куда-то вышел и вернулся с вином. Ровно в шесть все уселись за стол. Только старшая дочь, Лиана, отправилась на свидание с женихом, с которым она должна была идти в оперу. Ее блестящее платье из тафты окончательно сразило Купшу.

— Ну вот, теперь и за обед, прошу всех за стол! — произнес, почти прокричал Карамиху своим тоненьким голоском, когда Лиана ушла. — Каждый ест, сколько хочет. У нас никогда и никого не насилуют. Бери сразу все, что надо, — добавил он и засмеялся, первым усаживаясь за стол.

Наталица покраснела и с преувеличенной любезностью пригласила Купшу занять место. Купша, усевшись, не сводил глаз с жены Карамиху, поразившей его своим обаянием. Паладе сел рядом с девушками и взял на колени Аурела-младшего, как называл его отец, но тот так испугался огромного дядю Гицэ, что мать, все время поглядывавшая на сына, быстро взяла его на руки. Карамиху, такой маленький, что его голова едва возвышалась над столом, председательствовал за обедом. Он смеялся, без умолку говорил, невпопад размахивая руками, а жена и дочери ухаживали за ним, словно за капризным ребенком.

Наталица говорила очень мало. Она держала Аурела на руках и с робкой деликатной улыбкой, словно сама была гостьей, смотрела на сидевших за столом. Хозяйничали больше дочери, особенно средняя, Ленуца, красивая и статная, как греческая богиня, но такая серьезная, что за весь вечер даже не улыбнулась.

Посредине обеда Карамиху вдруг вскочил, словно забыл что-то важное, и включил приемник, стоявший на шкафу. Чтобы дотянуться до включателя, ему пришлось приподняться на цыпочках. Он нашел радиостанцию, передававшую сербскую и греческую народную музыку, пустил приемник на полную мощность и вернулся за стол, продолжая разговаривать, смеяться и размахивать руками.

В первую минуту Купша был поражен его суматошливостью и внимательно поглядывал на всех, ожидая, что кто-нибудь встанет и одернет Карамиху, но, поскольку никто, как он заметил, не видел в этом ничего особенного, Купша хмуро уткнулся носом в тарелку, однако вскоре почувствовал себя так уютно, будто он сидел за столом среди этого семейства с незапамятных времен.

Карамиху с набитым ртом рассказывал один случай, происшедший несколько дней назад, когда он «поставил на место начальника участка, сопляка, из тех, кто пришпиливает булавкой носовой платок к карману». Все дружно и незлобно смеялись над начальником участка.

«Кроме всего, он еще и хвастун! — подумал Купша и тоже засмеялся, но не над тем, что рассказывал Карамиху, а оттого, что по всему его телу пробежала какая-то теплая волна и он почувствовал себя как дома. Он действительно был доволен: он сидел в чистой квартире, ел вкусную пищу, пил вино, говорил все, что ему придет в голову. Перед ним, словно икона, была жена Карамиху с ребенком на руках, которая всякий раз улыбалась, когда Купша бросал на нее удивленные и робкие взгляды. Порой Купша вздрагивал и подозрительно оглядывался вокруг, не разыгрывает ли с ним какая-то невидимая и всемогущая сила злой шутки.

Карамиху откупорил третью бутылку и, несмотря на протест Наталицы, заставил Аурела-младшего выпить почти полстакана вина.

— Пусть пьет, — проговорил он тонким голосом, — пусть будет таким, как отец! Не люблю, когда сидят за столом и подозрительно косятся на меня.

— Как это может он смотреть на тебя подозрительно? — тихим ласковым голосом, почти шепотом спросила Наталица, и все засмеялись.

— Гицэ! — обратился Карамиху к Паладе, который поднял слегка покрасневшее лицо. — Ты не учи своих детей пить! Пусть они узнают, что такое вино, когда будет уже поздно…

— Я им не даю, — отозвался мастер, не отрывая глаз от стола, — я им не даю, боюсь, как бы самому не привыкнуть…

— К чему? К чему? — прерывая Паладе, почти закричал Карамиху, сидевший во главе стола.

— К водке, — стыдливо, словно девушка, произнес Паладе.

У Купши вырвался громкий короткий смех, но он тут же замолчал, заметив, что все с удивлением обернулись к нему, потому что до сих пор он больше ел, молчал и поглядывал по сторонам.

— А у меня в доме, — заговорил Карамиху после короткой паузы, во время которой прислушивался к звучавшему по радио хору, исполнявшему, какую-то печальную и бесконечную песню, — а у меня все пьют, и жена, которая смотрит на вас как божья матерь, когда останется со мной наедине, так пьет дрожжевую водку, что на стуле усидеть не может.

— Помолчал бы, Тику! Ну что они подумают! — запротестовала Наталица, слегка улыбаясь. Паладе, который казался таким смущенным, когда речь шла о нем, теперь засмеялся первым, и его приятный смех, столь не соответствующий долговязой, нескладной фигуре, разнесся по всей комнате.

— Только Лиане я не разрешаю, — продолжал Карамиху, закидывая ногу на подлокотник и делая быстрые затяжки, как школяр, — хотя она меня и упрашивает каждый день разрешить ей ради бога хотя бы только пригубить…

— Да замолчи ты, замолчи! — прервала его жена. Она беззвучно засмеялась, спустила с рук Аурела-младшего, который заковылял вдоль шкафа, потом взяла подушку и запустила ею в голову мужа.

— А я ей не даю, чтобы Стелу не учуял запаха. — Стелу был женихом старшей дочери. Карамиху отложил в сторону подушку и тщательно поправил несколько сохранившихся на голове бесцветных волосков. — Хватит, хватит разглашать семейные секреты! — вдруг воскликнул Карамиху и замахал руками, словно призывая прекратить шум, хотя шумел только он один. — Купша, ты сыт?

— Сыт, большое спасибо! — немного поколебавшись, ответил Купша, машинально смахивая со стола крошки. Потом он с признательностью и уважением посмотрел на Наталицу, сидевшую напротив него. Ленуца, средняя дочь Карамиху, принялась убирать со стола.

— Ну, тогда перекрестись, — продолжал хозяин и подмигнул Паладе, но так неискусно, что все это заметили, — и спой нам что-нибудь из своих песен.

— Оставь ты человека в покое, — вмешалась жена, — он и так сыт по горло твоими выдумками. Дай ему передохнуть.

— Ничего не знаю! — воскликнул Карамиху. — Ничего не знаю, пусть поет. А потом споет и Ленуца «Я тоскую, я тоскую» и «Узкой тропкой средь могил». Купша, спой нам ту, которую я тебе напел тогда. — И Карамиху взял несколько нот, многозначительно поглядывая на Купшу, ожидая, что тот вспомнит и запоет. Но Купша хмуро смотрел ему в глаза и молчал: он не мог припомнить той песни, и вообще у него не было никакого желания петь.

— А он ее не знает! — вдруг вмешалась младшая дочка, разговаривавшая до сих пор только с Паладе, который сидел рядом с ней. Наталица между тем встала и снова взяла на колени Аурела. Ласково удерживая ручонки сына, которые тянулись к различным предметам, лежавшим на столе, она увещевала мужа:

— Оставь ты его в покое. Он потом споет. И чего вы так торопитесь…

— Ничего, ничего! — закричал Карамиху и замахал рукой, словно хотел остановить скорый поезд. Купша, сбитый с толку запущенным на полную мощность приемником, криками хозяина, беспорядочным разговором, который вели собравшиеся за столом, и тем требованием, которое вдруг предъявили ему, медленно повернул голову к Карамиху. Он, чувствовавший себя в течение многих лет одиноким, не привык к подобным вещам. Но Карамиху так настойчиво продолжал требовать, чтобы Купша спел, что даже Наталица перестала защищать Купшу, продолжая смотреть на него своими огромными глазами. В конце концов даже очень серьезная, несмотря на свои шестнадцать лет, Ленуца, хозяйничавшая за столом и сновавшая между кухней и комнатой, заявила своим бархатным, но строгим голосом, что и она с удовольствием послушала бы трансильванскую песню.

Купше налили до краев стакан вина и не сводили с него глаз, пока он не выпил его до дна. После этого отступать было некуда, нужно было петь. И Купша действительно запел. Весь напрягшийся и злой, он пел тонким, порой срывающимся голосом песню, у которой, как казалось, не было ни конца ни начала:

Единственная музыкальная фраза все время повторялась без всяких вариаций, придавая особую монотонность песне, которая, казалось, все шла и шла по кругу.

Когда Купша кончил, ему снова налили полный стакан, который он выпил с тем же хмурым и напряженным выражением лица, с каким пел песню. Но, к своему удивлению, он вдруг почувствовал радость оттого, что спел, и если бы его попросили снова, то он пел бы и еще. Хотя он и сидел по-прежнему, насупившись, бросая на остальных лишь короткие взгляды исподтишка, но в душе он ощущал какую-то теплоту, удовлетворение и расслабленность, словно лежал где-нибудь, растянувшись на траве, у подножия холма, засаженного виноградником, и до него откуда-то издалека доносился звон церковного колокола, тот звон, который можно услышать во время сбора винограда только в его родных местах.

Потом попросили спеть и Ленуцу, которая не заставила себя долго ждать и тут же, стоя около стола, спела несколько известных песен. Остальные принимались ей подпевать, растягивая некоторые фразы, или, как это делал Карамиху, пытаясь аккомпанировать на губах или выбивать ритм по столу, из-за чего Ленуце приходилось под общий хохот умолкать и оставлять в одиночестве главу семьи, упорно продолжавшего тянуть мелодию своим фальшивым голосом.

Оба гостя уже собрались уходить, когда пришла Лиана со своим женихом Стелу, невысоким блондином с очень живыми глазами, которого Карамиху тут же отправил за вином. Снова включили радио, которое было выключено, как только Купша решился запеть. На этот раз передавали румынскую народную музыку. Карамиху вскочил и пустился в пляс. Плясать он тоже не умел, а только прыгал в разные стороны, размахивая руками и прищелкивая пальцами. Он вошел в такой раж, что не удержался на ногах. Встав, и выпрямившись, он окинул всех взглядом и улыбнулся до ушей над самим собой. Потом снова пустился в пляс, выкрикивая какие-то слова. Это был невиданный танец-импровизация, и исполнялся он с таким пылом, что все попадали со смеху. Даже Аурел-младший, привлеченный необычным топотом отцовских ног, стал рваться к нему и кричать. Купшу удивляло и то, как все смеялись над Карамиху, и то, как он прыгал с раскрасневшимся потным лицом. Наконец он угомонился и захохотал вместе со всеми.

Шум и хохот стоял такой, что обеспокоенный сосед постучал в дверь, чтобы посмотреть, что же происходит.

Снова все уселись за стол. Купша и Паладе в третий раз должны были отказаться от мысли, что пора уже уходить. Сидя за столом, Купша заметил, что никто не пьян, хотя было выпито пять бутылок, и меньше всего захмелел сам хозяин, посматривавший на него время от времени своими маленькими, блестящими и пронзительными глазками.

— Ну как, тебе нравится у нас, Купша? — спрашивал он его и добавлял: — У нас, в старом королевстве?

И каждый раз эта фраза вызывала бурный смех у присутствующих, хотя Купша никак не мог понять, почему. В этот вечер Купша впервые за долгое-долгое время очутился среди шумливых, непринужденных и веселых людей. Купше уже не казалось, что Карамиху какой-то смешной оригинал, достойный сожаления. Все собравшиеся вели себя так же, как и он, стремились подражать ему и вовсе не стыдились этого. Наоборот, казалось, им доставляет удовольствие походить на этого маленького человечка, по-детски непосредственного и разговорчивого, никогда не занятого своей собственной персоной. Только обращаясь к Стелу, своему будущему зятю, Карамиху становился иногда серьезным, задумчиво слушал его или подавал короткие, отрывистые реплики. Но это случалось очень редко, и до самого позднего вечера в доме гремело радио, слышался пронзительный голос Карамиху, раздавался его смех. Казалось, Карамиху был капитаном маленького суденышка, такого крохотного, что оно еле вмещало семейный экипаж, но он с полной серьезностью играл роль капитана, отдавая приказания направо и налево. Все посмеивались над ним и хохотали вместе с ним, позволяя ему командовать, и за всем этим шумом и суетой ощущались прочные узы, соединяющие этих людей.

Шагая по улице рядом с молчаливым Паладе, Купша не переставал удивляться семье сварщика, тому, как развлекались эти люди и с какой необычайной щедростью тратили свою энергию. Вдруг он осознал, что Карамиху обладал какой-то властью, по крайней мере в семье, среди своих, но властью, которая проявляет себя совсем по-другому, не так, как обычно проявляет себя власть, в чем приходилось убеждаться Купше самому и слышать об этом. Среди близких людей Карамиху пользовался авторитетом, он как бы осуществлял органическую связь между всеми ними, но Купша не мог объяснить, в чем состоит его власть и почему она такая прочная. Он чувствовал все это инстинктивно, как единение внутри муравейника, как неопределенное, но весьма раздражающее ощущение жажды. Он никак не сопоставлял манеру поведения Карамиху на заводе и дома, хотя она была одинаковой, но почти физически ощущал, что сварщик вовсе не казался дома смешным человечком, на которого можно было не обращать никакого внимания. Нет, он что-то представлял собой, но что именно — это для Купши было необъяснимо, да он и не ломал над этим голову. Он только недоумевал и в конце концов стал повторять про себя, пожимая плечами: «Ну и ну, все они такие же сумасшедшие, как и он! У всех малость в голове чего-то не хватает!»

Но этот вывод никак не удовлетворял его. Купша продолжал идти вместе с Паладе по широким сухим улицам, еще полным народу, и вроде бы и не думал о том, что видел сегодня вечером, однако все время ощущал какую-то стесненность, и это было связано с Карамиху, характер которого он никак не мог уяснить для себя. В конце концов у Купши застучало в висках и весь он покрылся потом — настолько беспомощным он ощутил себя перед этим неожиданно возникшим барьером, который не могли ему помочь преодолеть ни его опыт, ни прожитая жизнь.

«Какие-то сумасшедшие люди! Сумасшедшие люди!» — повторял он про себя, размахивая руками и беззвучно шевеля губами. Но ни понять целиком, ни выбросить окончательно из головы все виденное он не мог.

Купша медленно шел вдоль трамвайной линии, возвращаясь в свой барак. Перед его глазами возникало лицо Карамиху, словно улыбаясь и поддразнивая: «А ну-ка, взгляни на меня! А ну, поймай, если можешь! Поймай меня, поймай!»

Купша весь обливался потом. Шаги его стали тяжелыми, словно на плечи ему лег какой-то груз, время от времени он шумно вздыхал, так что долговязый и скромный Паладе, шедший рядом с ним, невольно поворачивал голову.

— Чертова жара! Хоть и полночь, а все равно жарко, — произнес Паладе.

— Жарко! — с каким-то облегчением отозвался Купша. — Пятки горят от этого свальту, словно по угольям идешь!

— Правда, правда! — поддакнул Паладе, кивая головой, хотя и не понял, что это за «свальт». — Жарко! — повторил он еще раз, вытирая ладонью шею и лоб.

Купша бросил на него короткий взгляд, тряхнул головой и ничего не добавил, как человек, который сказал все, что хотел сказать.