Гений вчерашнего дня

Девушка со станции Себеж

Жена зашла в купе: «Чемодан наверх не ставь — не с твоим радикулитом…» И стрельнув глазами в съёжившуюся у окна попутчицу, развернулась на каблуках.

Поезд тронулся, поплыли провожающие, низкая платформа, далеко светивший в темноте вокзал. Глубокой осенью ездят мало, и в купе мы остались вдвоём. Познакомились легко, едва замелькали огоньки.

— Что же это, Ксения, за город такой Себеж?

— Древний, древнее Москвы…

А доехав до Волоколамска, я уже знал про её маленькую дочь, стареющих родителей, пушистого, вороватого кота. С провинциальной откровенностью она рассказывала про своё детство, как помогала матери по хозяйству, вечерами вязала, а всех радостей — книжки да мечты.

— Какая же я была — самой странно…

— А теперь?

— Ну, теперь я совсем другая…

— Какая же?

— Самостоятельная…

Она некрасивая — широкие скулы, большой рот. К тому же веснушки. Обычный для севера тип.

На чернеющих тучах качалась луна.

— Едем, едем, а она всё рядом… — прошептала Ксения.

— Как судьба, — сощурился я, напуская таинственность.

Но она сжала колени, точно собиралась слить их в одно целое, и я почувствовал, как бьётся её сердце.

Каждое утро Ксению за тридцать километров везёт автобус — ближе работу не найти. Она с улыбкой рассказывает, как встаёт на час раньше, чтобы отвести в школу дочь, как умывается, разбивая зимой наледь в колодце, как, экономя электричество, одевается впотьмах перед бесполезным зеркалом, а я представляю морозные сумерки, молчаливых, заспанных пассажиров, каждое слово которых падает, как топор, представляю колючий иней на стёклах, по которому от нечего делать скребут ногтем, мне слышится недовольный лай шофёра и пробирает страх проехать остановку…

За окном тянулись бесконечные, грозно темнеющие леса, Москва, с её шумной, крикливой жизнью, осталась позади, и я подумал, что вся огромная Россия живёт совсем иначе, как вот эта девушка, которую мне никогда не понять.

— Какая у неё грудь, — отвлекаясь, подумал я.

По вагону стали разносить чай. Немногочисленные пассажиры, плотно закусив, готовились ко сну.

— Угощайтесь… — достал я коробку конфет. — Жена положила…

— Она у вас строгая…

— Трудоголичка… В офисах других не держат…

Но Ксения не услышала иронии. У неё огромные глаза, готовые сострадать каждому.

И мне сделалось неловко.

— В конце концов, ей хорошо платят…

Ксения промолчала.

Сосредоточенно разглядывая чаинки, она пыталась представить нашу жизнь.

— Вы её, верно, очень любите…

Я пожал плечами:

— У нас сложившиеся отношения и настолько близкие, что, засыпая, я говорю: «Извини, дорогая, я хочу побыть один…»

Она смотрела недоверчиво, не понимая, шучу ли я.

И тогда я рассмеялся:

— Берите конфеты…

В Ржеве сошли на перрон. Холодный ночной воздух жёг лицо, под ногами кувыркались жёлтые листья.

— Наденьте, просквозит… — сняла она с шеи шерстяной шарф.

— А вы?

— Ничего, я привыкшая…

С мужем Ксения разошлась через год после свадьбы, но до сих пор не могла успокоиться.

— Бросил он нас… — кусала она губы. — А я бы и сейчас жила… Мне ведь уже тридцать…

— Ну что же тогда мне говорить?

— А вам сколько?

— В два раза больше, чем в паспорте, — сострил я. — Писатель, Ксения, ведёт двойную жизнь: тянет, как все, годы, а потом их ещё и записывает…

— Так вы совсем старик… — рассмеялась она.

И вдруг широко открыла глаза: — Счастливый, вы живёте дважды…

— А такое ли это счастье?

Мне сделалось грустно.

Я подумал, что мне уже давно не с кем перемолвиться.

Или помолчать. Таким для исповеди остаётся дорога.

— Вот вы меня про жену спрашивали… — водил я по столу хлебные крошки. — Какая там любовь! Мы давно живём по привычке, жалим друг друга… И сын, как чучело, набит нашими колкостями. Раньше думал, ради него терплю, а он растёт неуч, лодырь… Эх, Ксения, как ужасно везде быть своим, когда кругом чужие! Ладно бы ещё в Бога верил — нёс свой крест, так и в Бога…

Ксения слушала, не отрываясь, казалось, ещё чуть-чуть, и она расплачется.

Наконец, я выговорился, стало легче.

— А что, Ксюша, можно к вам приехать?

Она посмотрела не мигая — так заманивают русалки.

— Приезжайте… У нас в школе учителей не хватает…

И отвернулась к окну.

— А знаете, ведь у меня педагогическое образование, я раньше в интернате для слепоглухонемых работала.

А потом ушла. Раз увидела, как девочки пожатием рук рассказывают о приставаниях интернатовского сторожа.

Так не перенесла стыда…

— Господи, а вы-то здесь при чём?

— Как при чём? Невыносима стала своя полноценность и при этом абсолютное бессилие…

В глазах у неё стояли слёзы, губы дрожали.

«Истеричка», — мелькнуло у меня.

— А калеки? В церковь мимо идёшь — не знаешь, куда руки-ноги деть! Нет, нам грех жаловаться, мы по сравнению с ними боги…

Она задёрнула занавеску.

— А дауны? Разве они виноваты?

И посмотрела так, будто я знал ответ.

— И дались вам эти дауны… — проворчал я с глухим раздражением. — Да и так ли мы далеки от них? — Я указал подбородком на спящих: — Разве «нормальные» нам ближе?

Она вздохнула:

— Вы и, правда, чем-то от них отличаетесь…

— Белая ворона… — безнадёжно махнул я.

И она опять была готова меня жалеть.

В тамбуре, куда я вышел курить, стоял грохот. От тряски я вцепился в лупившийся краской поручень и не заметил, как открылась дверь.

— Можно я с вами постою? — перекрикивала шум Ксения.

— Одной страшно, да и за стенкой храпят… И как они могут спать?

Она редко куда выбиралась, и теперь её глаза возбуждённо блестели. Мы стояли очень близко, когда я разгонял дым, наши руки соприкасались, но я заговорил совсем не к месту.

— Представляете, Ксюша, что сегодня в журналах печатают — читать стыдно…

Я назвал несколько фамилий. Она не знала никого.

— В нашу глухомань и птица-то редкая долетит…

Залилась краской и, отвернувшись, стала ковырять растрескавшуюся стену.

А я опять подумал, не уехать ли в Себеж?

К стеклу, гримасничая, липла луна.

— На неё долго нельзя смотреть… — спиной загородила её Ксения. — Бабушка говорила: «Луна душу притягивает ».

— Это у кого есть…

Она посмотрела с удивлением:

— А как же без души? Душа и у камня есть.

Я глубоко затянулся.

— По-вашему, Ксения, люди добрые?

— Конечно, добрые, — убеждённо кивнула она. — Только многие несчастны, как вы…

Я смял окурок.

— Да вы, прямо, цыганка, может, ручку позолотить?

Она вспыхнула до корней волос.

— Нежная вы душа, — взял я её за локоть, — пойдёмте в купе.

Ксения гостила у тётки в Воронеже, и в столице была проездом.

— Тяжело у вас, — выносила она приговор. — Торопятся, бегут, как на пожар… А куда торопиться? Где ждут, туда всегда успеешь.

— Вас-то дома ждут?

— Ещё бы, я же с подарками.

А я вспомнил, как часто, в одиночестве присев на дорожку, хлопал себя по коленям: «Ну, пора, нечего кисели разводить…»

Жизнь, как поезд, катилась по рельсам, но её колёса стучали для нас по-разному.

«Тебя никто не ждёт, — слышалось мне, — никто, никто, никто…»

В Себеже поезд стоял две минуты.

— Ну, прощайте… — просто протянула она руку.

Пожимая узкую, тёплую ладонь, я не выдержал:

— Вы необыкновенная, Ксюша… Вы себе цену не знаете…

Дай Бог вам счастья…

Она покраснела:

— Будет вам…

И, выдернув руку, взялась за поклажу. На решётчатой подножке обернулась:

— И вам счастья…

На мгновенье мне неудержимо захотелось сойти следом.

Бросить всё и уйти в ночь! Но проводница уже поднимала железные сходни…

Вернувшись в купе, я долго не мог успокоиться, всё вокруг ещё хранило её присутствие. Я вышел в тамбур — она была и там. Занимался рассвет, прислонившись через кулак к холодному, дребезжащему стеклу, я смотрел на бледное, розовеющее небо, на медленно тускневшую луну, а подо мной с прежней силой стучали колеса…