Жемчужины Подмосковья

Аксаковы в Абрамцеве

На низком берегу быстротечной серебристой речушки сидел старик. Сапоги на его толстых, как тумбы, ногах вдавливались во влажный песок. Он часто и легко выдергивал упругое удилище и спокойно-бережно, как срывают яблоки, снимал трепещущего окуня, опускал в ведро, и монолитно-могучая спина его оставалась неподвижной.

А невдалеке копошился с удочкой тощий человечек в сюртуке и брюках горохового цвета. Не клевало у него, да заели еще рыболова комары. Он дрожащими руками то и дело дергал свой прутик и вновь хлестал им по водному зеркалу. Наконец, не выдержав, человечек на цыпочках, нелепо размахивая руками, подкрался к старику. Долго наблюдал круглыми восхищенными глазами. Пролепетал:

- Извините, милостивый государь. Но, будучи не в силах скрыть свое восхищение и, так сказать, восторженности, желаю засвидетельствовать свое нижайшее почтение. Я владелец усадьбы соседней - Канифоленский Иван Павлович.

- А я, - раздался могучий сип, - Аксаков Сергей Тимофеич, Сергей Тимофеич Аксаков.

- Скажите, любезнейший, отчего это мне окуньки не даются? - вкрадчиво пролепетал голосок, и обладатель его вновь восторженно глянул на широкое ведерко, где краснопарусными кораблями ходили окуни.

Не повернув могучей головы, Аксаков взял его удочку, снял червяка, из которого чернело жало крючка, отер заскорузлые пальцы о траву, вскинул мохнатую бровь на человека и… крак… крак… сухой треск - и изломанный прутик плывет, не погружаясь, по течению, мимо обескураженного человечка.

- Это, сударь, не уда, а срамота. Извольте прийти ко мне в Абрамцево на чашку чая. Подберу вам уду, - и старик свистнул, удивительно точно подражая звуку забрасываемой лесы.

Встал, остались на песке правильные четкие вдавлины от сапог. Погромыхивая ведерком, медленно, величаво шел от берега, и чуть шевелились от ветерка сивые волосы из-под картуза.

Вот он дом - серый, деревянный, двухэтажный посредине, одноэтажный по бокам, средней руки помещичий дом, неказистый сравнительно с мраморно-колонными, отбрасывающими розоватые блики, как у иных. Неказист, зато уютен. Доходов немного, но недаром старик под веселую руку сказал: «Конечно, много нет дохода, Да здесь не о доходе толк».

Толк здесь был в ином. В мошне имелась малая толика денег, сколоченных бережливым стариком за всю жизнь, лишенную роскоши, хоть и вышел он из крепкой помещичьей семьи. Зачастившие летом в Абрамцево сыновья Константин да Иван привозили ораву молодых и горячих в своих убеждениях людей. И мошна худела, туже стягивалась веревкой, уходила на хлебосольные столы, на удобства и уют этим молодым да горячим.

Вот и сегодня, подходя к дому, старик услыхал знакомые голоса сыновей и братьев Киреевских. Как всегда, шел оживленный спор. Чуткое ухо уловило еще два новых - звонкий, чистый и - норвистый, глуховатый.

Ба, да неужто это сам Николай Васильевич Гоголь? Сердце старика радостно дрогнуло. Преодолевая неуклюжесть, он победил на одеревенелых ногах, с шумом распахнул одну, другую дверь… Так и есть: на фоне темной спинки дивана рисовался единственный, неповторимый профиль Гоголя.

Потом было как обычно.

- Хороши у вас окуньки, Сергей Тимофеич, - похваливал Гоголь. - Я таких и не едал, хоть и чревоугодник яростный.

- Ежели бы да сюда да мелко накрошенных шампиньончиков бы, как в былые, в Уфимской… - мечтал Аксаков.

- Грех, грех вам на душу, что не напишете хронику своей жизни. Мне бы ваш жизненный опыт!… - волновался Гоголь.

Аксаков недоверчиво глянул на этого, похожего на аиста, как бы клевавшего рыбу, человека, и понял, что да, написал бы тот книгу, от которой дрогнул бы мир.

- Нет, Сергей Тимофеич, я вправду говорю. - Нота кристальной искренности задрожала в глуховатом голосе. - И это опишите, - ткнул вилкой в тарелку, - как рыбку удите. Нужно нам, русским, и об этом писать. Да с вашей наблюдательностью-то… - II капризно отставил тарелку. - Не напишете?

- Ну, ну, попробую.

- То-то же. - И, придвинув тарелку, «клюнул» снова. После собрались в тесный кружок.

Окна стали синими.

И уж, конечно, там, где был Хомяков, звучал страстный спор. Опять, не успели еще усесться, он поднял свою излюбленную тему - идею воссоединения западных славян с Россией. Вспоминая о противниках, он, по выражению Герцена, «боец без устали и отдыха, бил и колол, нападал и преследовал, осыпал остротами и цитатами».

Затем страстным голосом прочитал свое стихотворение о Чехии, прозвучавшее торжественным колоколом:

«И в старой одежде святого Кирилла

Епископ на Петчин всходил,

И следом валила народная сила,

И воздух был полон куреньем кадил.

И клир, воспевая небесную славу,

Звал милость господню на западный край,

На Лабу, Мораву, на дальнюю Саву,

На шумный и синий Дунай».

Потом неторопливо читал свои стихи Иван Аксаков. И русская природа, такая, какая была, есть и останется на Руси, медлительно развертывалась перед глазами. Перед слушателями возникали две дороги. Одна, неширокая тропка, утоптанная босыми крестьянскими ногами, уходила в неизвестную даль, исчезая в море цветов полевых - фиолетово-красном от гвоздики и желтом от одуванчиков. А неподалеку пролегала другая - каменная дорога, немало взявшая простору у полей и лесов. Ее строили мужики в просоленных потом рубахах, в высоких грешневиках, из-под которых на худые лица выбивались клоками русые, черные, рыжие волосы. Глухо вколачивал камни молот, рыла, взблескивая на солнце, лопата… А в воскресенье шли тихие толпы к новому храму в большом селе Холмах. Крыша церкви от лучей ослепительно сверкала, казалась раскаленным металлом. У обочины деревенской дороги кувыркались в траве ребятишки, прыгала собачонка, хрипло лая, в накошенном сене.

…Старик Аксаков незаметно вышел. В приоткрытую дверь виден был томный чуланчик, где аккуратно висели на стенах два ружья, остроконечные донки, уйма удилищ разных сортов дерева, толщины и размеров; из ящика на манер раков или гигантских жуков свисали громадные красные и зеленые поплавки жерлиц. Старик ходил с тряпочкой и перышком, бережно прочищал ружье.

Заговорил Гоголь, старик вернулся.

Образно жестикулируя, Николай Васильевич взволнованно говорил о песнях Украины, горячих, как пламя пожара, задумчивых, как нагнувший голову над тыном подсолнечник, нежных, как клейкий листок березы на ветру; в них звучит и мужество, и труд, и любовь, и гнев. Потом заговорил о России, о таинственной, неизведанной силе ее пространства, о человеке в ней, о русском писателе, его значении, скорбной участи.

Сергей Тимофеевич воспользовался советом Гоголя, стал писать. Как медведь отмахивается лапой от назойливых ос, так и он писанием отмахивался от всех треволнений жизни. Переживал молодость. Гоголевский совет писать пошел впрок.

«О, какое тонкое знание обитателей лесов, вод, полей выказал старик, сколько охотничьей наблюдательности в описаниях каждого зверька, птицы, бабочки, травинки! Любовь к могучей, нетронутой русской природе так и била через край простого, спокойного дарования»…

Так через полвека с лишним восторгался один из исследователей его творчества - Лев Войтоловский.

Однажды в хмурый зимний час, когда укрытый полосатым пледом старик диктовал дочери «Записки оружейного охотника Оренбургской губернии», вбежали сыновья. И, глянув, почуял,

Что свершилось то, что отмахивал и отнекивал от себя чуть ли не месяц.

- Гоголь умер! Заревел раненым быком этот видавший виды и не плакавший ранее человек. Так прорывается вдруг плотина. И напрасно сыновья пытались утешить отца. Были они подобны людям, беспомощно простирающим друг другу руки на разных берегах хлынувшей вдруг реки.

Через несколько лет скончался и Сергей Тимофеевич Аксаков. Заросли лопухами дорожки абрамцевского парка. Но вот прошло еще три года, и дачу приобрел промышленник и меценат Савва Иванович Мамонтов. Начался второй, мамонтовский, период расцвета Абрамцева. После Октябрьской революции усадьба превращена в музей.