Жена напрокат

В виду моря

Наконец-то провожающие тугой гурьбой вышли из купе. Каждый оставил кто сумку, кто авоську, кто просто свёрток. Набежал полный угол снеди.

– Ну, доча! – вздохнула Клавдия, размято обводя угол. – Полная обалдемонка! Никакого нам с тобой отдыха не видать. Какой же в шутах отдых – перемолотить эстолько за дорогу!

Рита, закормленная с осени круглая неповоротливая толстушка лет двенадцати, похожая на бочонок с розовыми сытыми щёчками, кисло пожмурилась.

– Душно. Нет ни одной ветринки.

С этими словами Клавдия повисла на оконной ручке.

Охнув, окно опустилось под её весом. Было в ней центнера полтора, и набрала она эти полтора центнера в неполные сорок лет. Платью было тесно на ней. Как несмазанная телега скрипело оно, когда Клавдия двигалась.

– Не кривись, а начинай, – полуприказала Клавдия.

Рита взобралась с ногами на постель и принялась тоскливо, совсем без разгона жевать. Клавдия тоже угнездилась по другую сторону столика на постель с ногами и тоже стала лениво, как бы по обязанности есть.

У каждой была строгая специализация.

Рита прибирала одни бананы и апельсины. Клавдия налегала на пузатенькие курьи лодыжки, бросаясь птичьими останками в окно и запивая всё это лимонадом.

А между тем окно тихонько подпрыгивало, будто прицеливалось, а можно ли вернуться на старое место, и, кажется, окончательно осмелев, подпрыгнуло до самого верха и плотно закрылось.

В купе разлилась тугая духота.

Но Клавдия горячо разбежалась в еде, умывалась по`том и на миг уже не могла прервать трапезу, чтобы встать да открыть.

– Вона смотри! – обращается к Рите и тычет лодыжкой за окно на ребят в поле, собирали помидоры. – И ты по такому пеклу, может, кланялась бы этим красномордым помидорянам… Да что ж я – психушка? Пускай трактор терпужит, он дурак железный… Я в поликлинику, к своему человеку… Заслонила тебя справкой от этой горькой, каторжанской практики… Да-а, мать у тебя, дочаня, гигантелла! В каждом волоске по талантищу сидит!

Рита зевнула, посмотрела на короткие жирные пальцы матери в дорогих перстнях. Будто для сравнения с неясным интересом покосилась на свою недельку на указательном пальце, на золотое колечко на мизинце.

– Ты у меня, Ритуль, во всякое лето практикуешься по старому расписанию. Выдерживаешь порядок… Месяц у бабы Мани на молоке, месяц у бабы Нины на малинке да месячишко вот у тёть Оли на море. Молоком да малинкой отбаловалась. Осталось снять пробу с моря… Скоро свежей в купе станет. От Харькова начинается твоя моря…

Уныло поглядывая за окно, Рита с торчащей изо рта белой палкой банана провожает южную харьковскую окраину.

– А в Харькове, – сонно тянет, – нету ни одного моря.

– Как это нету? – оскорблённо всплывает на дыбки Клавдия. – На той неделе проезжала – было! И нету? Или его перенесли?

Рите лень отвечать. Делает отмашку:

– Слезь с уха.[83]

Разговор тухнет.

В купе тихо. Слышен лишь хруст куриных косточек да вздохи старушки в обдергайке, что неприкаянно толклась в проходе.

– А в Голохватовке у тёть Оли шикаристо, – обрывает молчание Клавдия. – Вечера чёрные. На небе полным-полно звездей.

Рита морщится.

– Ой и культура у тебя, Евтихиевна… – Рита звала мать по отчеству. Как зовут на работе. – Неправильно говоришь. Надо: не звездей, а звездов!

Клавдия почему-то засомневалась.

– Тоже мне выискалась грамотейша! Это твоя счастья, что сейчас вроде не держат в одном классе долгей одного года. А то б ты – обалдеть! – за пять сезонов и из первоклах не выскочила!

– Бабуль, – поворачивается Рита к беспризорной старушке в проходе, – скажи, как правильно: звездей или звездов?

Лукавство качнулось в умных глазах.

Старушка забормотала:

– Звездей… звездов… Я-то и словов таких не слыхивала…

Клавдия широко ухмыльнулась, нависла тяжёлым облаком над столиком, заваленным кормёжкой.

– Тоже удумала у кого грамоту искать, – зашептала Рите, вполглаза косясь на старушку. – Да это ж, небось, ушатая[84] лимитчица с рожденья! Тёмная вся! Просвети хоть по части картишек эту развалюшку… Выходи на связь!

– Бабуль, – тоскливо тянет Рита и срезает крашеным коготком колоду затёртых карт на краешке стола, – а хошь, за две остановки научу тебя в…

– Во что? Во что? – вытягивает лицо старушка.

Рита унывно повторяет, но я не рискну назвать те карточные игры.

– Деточка, к чему тебе эти карты? К чему тебе эти серёжки?

Клавдия сторожко наставила ухо.

Уши греет, подслушивает.

Старушка повернулась к ней.

– Да знаете ли вы, что носить серьги вредно? Это не я, это немецкие учёные говорят. В мочке уха находятся рефлектогенные зоны, связанные с внутренними органами. Долгое ношение серёг приводит к заболеванию этих органов. Носить можно по три часа в сутки и обязательно снимать на ночь. Детям вообще носить нельзя!

Клавдия ералашно вломилась в амбицию:

– Да лезла бы ты со своими учёными в сосновый тулуп![85] Родному дитю возжалеть?! Да я свою разряжаю покрепша училки-мучилки! А ты мне указывать? Дочкя с пяти годков с рыжими ушами[86] бегая и – где она больная? Да здоровейше её нету во всей параллели!

Клавдии показалось, что свёрток на столике заворочался. Она опустила взгляд. Ей примерещилось, что видный из бумажного свёртка зажаренный молодой поросёночек в панике похлопал вытаращенными глазёнками и машинально потянул в себя торчавший изо рта пук зелёной петрушки.

«Как бы ещё не заверещал… Кругом чужие люди… Сраму… – опало думает Клавдия. – Может, махнуть его в окно?… Вот такие мы! У нас всего завал! На наш дорожный век нам и курятинки хватит!»

Из окна ударил дух близкого химзавода.

Клавдия быстро закрыла окно.

– Вот дярёвня! Вот вонища!.. Этих деревенских хоть духами францюзскими затопи, всё одно деревенский ароматий не перешибёшь!

«Эх, Мотря! Как и поворачивается язык! Деревенька тебя кормит-поит. Была б ты без деревни такая бугристая?» – подумала старушка и холодно уставилась на Клавдию.

Отрывисто, режуще спросила:

– Сама-то давно из деревни? Давно ли из грязи да в князи выстегнулась?

Клавдия почему-то вдруг растерялась и ничего не нашлась ответить.

А старушка тем временем, властно смахнув край постели Клавдии на колени, наседала:

– Выметайсь с моего места! Я садилась с тобой… Уже час жмусь у твоих ног, всё жду, когда ты кончишь жевать в три горла. Да ты, похоже, будешь бесконечно мять до морковкина заговенья!

Говорит так старушка и зло выставляет билет.

Да, место это старушкино.

"А что ж тогда мой аспид? – смято думает Клавдия. Аспидом она звала мужа. Под синим массивным профилем на руке, так прозрачно напоминающем Клавдию, у него была вытатуирована жалоба: «Мамочка, это вот она довела меня до могилы!» – Ох, аспид! Бегал сам за билетами. Клялся-божился – места наши нижние. А выходит, одно над одним".

Делать нечего.

Клавдия трудно перетаскивает свою постель на верхнюю полку. Оперлась на неё, разбито пялится в окно.

– Ритуль, – устало говорит она, – что ж мы с тобой за хрюшки, что не можем залезти на вторую полку?

Рита равнодушно и немигающе смотрит на мать и молчит.

Где-то в степи поезд зацепился за столб.

В окне – петля дороги, у переезда грузовик с краном.

Шофёр провёл нетвёрдой рукой по губам, закрыл глаза и затянул отчаянным голосом, посылая Клавдии знаки счастливой души:

Деловой пламенный призыв шофёра выпихивает Клавдию из тупика.

– Милушок! – в грусти бросается она к открытому окну. – Помоги! Подсади своей бандурой на вторую полку!

Шофёр широко разбрасывает руки.

Из кабины его оглобельки видать далеко в обе стороны.

– Я что, дорогая моя недвижимость? Я завсегда согласный войти в интерес с женским классом. Но у моего краника грузоподъёмность недостаточна. Надорвётся-с!

Клавдия сердито захлопывает окно, на вздохе роняет Рите:

– Не жили хорошо, нечего и начинать…

Духота спала-блаженствовала на пустой постели на верхней полке.

А под нею, прилепившись друг к дружке, томились Клавдия с Ритой. Так и просидели всю ночь двумя крутыми буграми.

Но вот и дорожные терзания позади.

Весёлая, радостная Клавдия хлопочет у летней плиты в саду.

В виду моря!

На стол под яблоней ставит перед дочкой чашку манной каши. Подаёт с ложки.

Рита крутит головой.

Поталкивает, шлёпает ложкой мать в локоть:

– Здесь не хочу! Полезли на крышу, Евтихиевна!

Клавдия зацветает богатой улыбкой.

На крышу, так на крышу!

Как-то кроху Риту уговаривали всем семейством съесть вторую ложку каши за маму. Рита впервые топнула ножкой и заявила, что уступит только на крыше.

С той поры, приезжая в гости в деревню, мать кормит Риту завтраками, обедами, полдниками, ужинами только на крыше. Если однажды Рита пожелает, чтоб ей манную кашу подали на маковку Останкинской телебашни, мать не посмеет отказать, заберётся и туда. У материнской любви устава нет.

Кряхтит, ойкает Клавдия – следом за Ритой взмащивается по ненадёжной лесенке на пологую крышу сарая.

Тихонько усаживаются.

С минуту, обмирая от восторга, любуются они панорамой моря.

Потом Клавдия тихо дует на ложку с кашей, несёт Рите.

Рита благосклонно принимает. Каша нравится.

Рита лезет к матери подкрепить этот радостный факт поцелуем, и они – проваливаются.

Слабодушных прошу не волноваться.

Я угадал ваше желание и подстелил своим героиням не то что охапку – воз свежего душистого сена! Чтобы долго им не лететь, туго забил сарай сеном до самого верха.

Так что мать с дочерью свалились в мягкий аромат лета и счастливо расхохотались.

– Хрю-хрю? – извинительно спросила снизу благодушная хавронья.

Её вопрос я осмелюсь лишь подстрочно перевести как «Вы кто?»

– Хрю-хрю! – прощебетала в ответ Рита. – Свои! Да свои!!!

В пряной прохладе сена Рита скоро уснула и уронила руку на грудь матери.

Матери жаль будить дочку.

Не двигаясь, Клавдия долго смотрела в пролом крыши на чистое небо. Слушала море, слушала охавшую внизу от жары хавронью.

Мало-помалу неясное чувство вины засверлило, затревожило Клавдию. В чём она виновата? Перед кем?

Перед дочерью?

Перед выброшенными в вагонное окно свёртками с добротным харчем?

Перед бабунюшкой в обдергайке?

«Интересно, а как она вызнала, что я деревенского разлива? Или птаху и без паспорта видать по полёту?… Да, и я, и Рита родом отсюда, голохватовские. Всего десятое лето в городе… Куда ни залетишь, а душа домой кличет всегда…»

Сон закрыл ей глаза.

Ей нигде так сладко не спалось, как на сеновале.

Д о м а.

1994