Женщина из дома с олеандрами

Жемчужины Анго Сакагути

Целых три месяца, начиная с восьмого декабря, по всей Японии только и говорили, что о вас.

Вас было девятеро. Вам никто не отдавал приказ. Говорили, что вы все сами предложили идею главнокомандующему. Затем несколько месяцев втайне ото всех вы усиленно готовились претворить ее в жизнь. И, кроме этой идеи, у вас ничего не было.

До начала этой войны мне казалось, что лягушатники и янки — хорошие вояки. Мне казалось, что лягушатники идут на войну, шутя, напевая себе под нос, а янки не видят разницы между спортом и войной и бегают под пулями так, будто собираются забить гол. Но эта война не оказалась настолько простой и настолько подходящей темой для разговора за столом в мирное время. Нет, мысли о том, что люди умирают, мысли о смерти — все это не так просто, все это не подходит для мирных застольных разговоров. Люди не могут идти на смерть, напевая себе под нос. Война не настолько проста, чтобы вбегающие в бункер солдаты походили на футболистов.

Некоторые комиссованные солдаты — все разного происхождения и образования — говорили совершенно одинаковые вещи: хуже самой войны были изнурительные, изматывающие до чертиков походы. Солдаты изнемогали. Во время похода они спали на ходу. Но когда внезапно появлялся враг и слышалась ружейная стрельба, они с облегчением ложились на землю и стреляли в ответ. Им казалось, они не воюют, а отдыхают. Когда враг быстро отступал, они говорили: «Вот, опять маршировать, опять скучно». Но это был важный опыт. Эти солдаты приносили огромные жертвы за возможность стать людьми и получали ее. Но есть ли еще что-то в войне или нет — вопрос оставался открытым.

Другими словами, война для нас всегда была напрямую связана с идеей смерти. Смерть была страшна. Но когда мы приезжали на фронт, жизнь там неожиданно оказывалась слишком беззаботной, в ней не было и следа той тревоги, которую мы чувствовали, когда отправлялись на войну. Под ногами парашютистов кудахтали курицы, и только проснувшиеся солдаты, позевывая, хватали бананы. В результате «крещение огнем» оказывалось передышкой после утомительного марш-броска. Мы думали: «Неужели это война, неужели смерть совсем не страшна, неужели все так до абсурдного просто?» Однако в действительности это была не война, война не могла быть только такой.

Видели ли солдаты, так отдыхавшие под обстрелом, смерть? Даже если во время боя гибли двое или трое — смотрели ли они смерти в лицо?

Если солдатам обстрел казался передышкой, то хоть в это время каждый, может, и думал: «Я могу умереть». Но у них возникала и подсознательная уверенность в обратном: «Я не умру». И когда по воле случая вражеская пуля все же попадала в цель, то их души прямо сталкивались со смертью, но самой смерти в лицо они не смотрели.

Такая двусмысленность помогала американцам идти в бой с песенкой, словно за голом. Но как можно идти в бой, напевая, когда ты знаешь, что умрешь? На такое способны только сверхлюди.

Другими словами, какая-то часть войны (и скорее всего, большая по времени часть) сопровождалась песенками. Однако ключ к ее исходу был не здесь. Солдаты, забегавшие в бункер с бомбой или совершавшие самоубийственные атаки на позиции врага, знали, что точно умрут, но надо продвинуться вперед. Поэтому все военные победы строились на подвигах таких сверхлюдей.

Японцы, когда речь идет о войне, часто думают, что придется как-то умереть. Поэтому их беспокоит вопрос: «Смогу ли я быть настолько храбрым?» И когда они получают повестку и отправляются на фронт, они ни в коем случае не настроены оптимистично. Однако и лягушатники, и янки — оптимисты. Они маршируют с песнями, посылая девушкам воздушные поцелуи. Эти песни рождаются из подсознательного убеждения «а может, я и не умру», а не в душе человека, который, смотря в лицо смерти, отправляется защищать родину от опасности. Японцы же идут на фронт, прямо смотря в лицо смерти, поэтому они не веселятся, но молча и торжественно отправляются в бой, и об их отваге свидетельствуют победы в войне на Тихом океане. И если бы в правилах войны не была бы прописана готовность умереть, то мир можно было бы захватить одними голами.

Люди, которые идут в бой, зная, что они точно умрут, — непростые люди. Более того, если они к тому же не охвачены яростью и действуют хладнокровно, исходя из рациональных побуждений, их следует называть сверхлюдьми. Многие хвастаются, что пожертвуют жизнью, верой, долгом, идеологией, — но сколько из них смогли на самом деле пожертвовать этим перед лицом смерти, когда она преследовала их? Только совсем немногие, наделенные исключительной силой духа, смогли выбрать этот путь.

Нам в обычной жизни просто было рассуждать, что в крайнем случае можно напиться, а затем умереть или же что в критический момент обычно хмурые люди становятся бодрыми. У меня было пристрастие к алкоголю, и такие рассуждения давались мне легко.

Тем не менее, хоть мы и часто говорили о смерти, мы не собирались сталкиваться с ней напрямую, поэтому эти мысли с самого начала были обманом. Мы думали, что никогда не умрем, и, хотя вроде мы смогли начисто отринуть страх смерти, на самом деле это было не так.

Вы же, можно сказать, усердно готовились к смерти. В итоге вы должны были умереть, и у вас не было ни малейшей возможности выжить. Где-то в море втайне ото всех нас вы старательно готовились умереть, и ничего сентиментального, ничего печального ни о вас, ни о вашей подготовке никто так и не узнал. Вы полностью, без остатка, посвятили себя тренировке. Вы еще не столкнулись со смертью напрямую, но уже начисто стирали из своего подсознания малейшие мысли о возвращении домой. Для нас это была непостижимая, неуловимая, словно сон, истина.

Хотя солдаты на фронте боялись смерти, но у них бессознательно всегда была надежда, спасительная мысль о возвращении домой. Вы не сталкивались со смертью, но, пока усердно готовились, вы начисто вытесняли из своего сознания малейшие следы этой надежды. Перед тем как отправиться в путь, вы весело переговаривались: «Надеть бы парадную форму, но жарко, поэтому буду в рабочей одежде». Кроме смерти вы ничего не искали, и смерть уже стала частью вас, в ней уже не было ничего особенного. Вы думали лишь о том, что должны всего-то пробить корабли врага. И даже в этом вы были настолько уверены, что не чувствовали ни малейшего беспокойства. Вы смело усаживались в лодки, и один из вас сказал: «Мне дали бэнто, сидр и даже немного шоколада, будто я отправляюсь на пикник». Однако когда вы отправлялись, никто из вас не сказал: «До свидания». Только: «Я иду». А затем, взяв курс на Пёрл-Харбор, вы исчезли под водой.

Днем шестого декабря я получил деньги из издательства «Тайкандо», а затем собирался поехать в Одавара забрать зимнее кимоно. Кимоно и постельные принадлежности, которые я оставил у Миёси Тацудзи, летом вымокли из-за наводнения, а Гарандо мог их высушить. На самом деле у Гарандо была одноименная мастерская по изготовлению вывесок. Он был другом детства Макино Синъити и, путешествуя по Токайдо, нарисовал все вывески от Атами до Цудзидо. Его почерк был хорошо мне знаком, и когда где-нибудь на Токайдо я видел знакомые вывески, то порой даже смеялся. Иногда он подписывался псевдонимом, состоящим из иероглифов «запад» и «вода». Два этих знака вместе образуют «сакэ», поэтому его псевдоним был подозрительным. Однако это была не постоянная его подпись. Он ставил ее время от времени, когда рисовал вывеску, то ли из-за погоды, то ли по настроению. Так, например, была подписана вывеска сувенирной лавки на станции Кодзу.

Я собирался съездить в Одавара за зимним кимоно еще и в октябре, и в ноябре. Однако тогда был не сезон, поэтому мне не хотелось ехать, и я оставался с пустыми руками. Но тем не менее зима приближалась, поэтому надо было его забрать.

Вечером шестого декабря я выпил вместе с директором «Тайкандо», но в Одавара не поехал и вместо этого стал искать, где бы переночевать. Поскольку я так часто ночевал у кого-то, я не знал, где остановлюсь, может быть, у Вакадзоно или Мацусита… В принципе, я мог бы завалиться среди ночи к ним. До шестого числа я жил у Оои. Я навестил Оои Хиросукэ, который закончил рукопись для «Современной литературы», провел у него пару дней, а затем отправился в «Тайкандо». У Оои к нам присоединился Хирано Кэн, и мы играли, отгадывая преступников в детективных рассказах, и в тот день удача была на моей стороне. Когда я отправлялся в «Тайкандо», я помнил только, как разгромил Хирано. Сначала он проиграл, Оои был вторым, а я одержал блистательную победу. В ночь с пятого на шестое декабря мы не заснули ни на миг. Жена Оои попросила меня купить рыбы, если я поеду в Одавара.

Так я оказался в Одавара вечером седьмого декабря.

Гарандо поехал в Кодзу, его не было дома. В тот день завершалась церемония совершеннолетия его старшего сына (я не знаю, что Гарандо имел в виду под «церемонией совершеннолетия», его сыну было семнадцать), и везде были многочисленные раздобытые где только можно бутылки сакэ, пива, сётю и поддельного виски, некоторые даже еще не открытые. Когда пришел Гарандо, я уже напился. Гарандо выпил в Кодзу по пути с работы. Он принес детям на ужин десять карпов-акаги и сказал, что в Одавара рыбы нет, поэтому он тащил ее с самого Кодзу.

При виде карпов я вдруг вспомнил о просьбе жены Оои и спросил, где можно купить живой рыбы. «Не в Одавара, может, в Кодзу или в Ниномия», — ответил мне Гарандо, и мы решили, что он завтра вместо этого отправится в Ниномия рисовать вывеску для врача, а я поеду вместе с ним за рыбой. Таким образом, у меня снова не получилось забрать кимоно, и я решил отложить это дело. Теперь было неясно, зачем я приехал в Одавара, но подобные перемены были частыми, и я к этому привык.

На следующий день я проснулся в семь утра. Жена Гарандо услышала, что я не сплю, поднялась ко мне и сказала, что он отправился в гостиницу «Кансуйро», что в Хаконэ, доделывать дела и вернется днем. «Затем вы поедете в Ниномия, — сказала она и продолжила: — Он надел твой костюм, чтобы выглядеть поважнее». — «Да, ладно». — «Говорят, началась война, но у нас радио не вещает днем».

В Токио такого бы не случилось. Однако в Одавара, где днем не было радиовещания, в комнате на втором этаже, где работал Гарандо, царила полная тишина. Судя по спокойному тону его жены и по тому, что я слышал в новостях несколько дней назад, я решил, что произошла какая-то стычка на границе Таиланда, и провел три часа, читая книги. Дул прохладный ветерок, и было ясно. Из западного окна ясно виднелся холм Мёдзин. Я думал, что если бы мы вместе с Гарандо поехали в «Кансуйро», то я смог бы помыться. В этой гостинице у меня были знакомые. Я по натуре был домоседом, но погода в Одавара была хорошая, поэтому мне захотелось прогуляться к горам. Все было в легкой дымке. На освещенной солнцем дороге тени казались ясными и четкими.

Я не хотел разминуться с Гарандо и отказался от мысли отправиться в Хаконэ искупаться, поэтому, чтобы развеяться, я решил побриться. В город я отправился за десять минут до полудня. В Одавара был модный район с магазинами, но прохожих там не было. На домах развевались государственные флаги. На телеграфных столбах были расклеены ярко освещенные солнцем срочные объявления, которые трепались на ветру. «Объявлена война Великобритании и США», — вокруг никого не было, и их читал только я.

Я нашел парикмахерскую, где было радио. Скоро должны были начаться новости. Кроме меня, никого там не было. Когда меня брили, я слушал чтение императорского манифеста, а затем речь Тодзё. Я плакал. Настало время, которое нельзя было описать словами. Если нужно, я пожертвую собой. Чтобы ни один вражеский солдат не ступил на нашу землю.

Когда я возвращался к Гарандо, в метрах пятидесяти от кондитерской сидел высокий, гордый собой мужчина. Это был Гарандо. Он подозвал меня. Когда я подошел к нему, по радио в кондитерской начали передавать новости о войне. Тогда я и услышал об атаке на Гавайях. В новостях тогда говорили, что два крейсера потонули, другие корабли получили повреждения, но о вас они не упоминали. В этот момент я почувствовал себя немного неловко из-за своего японского характера, который не позволяет свободно крикнуть «бандзай!» на улице. Гарандо, хоть и подозвал меня, был спокоен, будто бы не слышал новости. Он перекинулся парой слов с хозяином магазина, а затем сказал: «Пора в Ниномия, давай-ка позвоним туда».

Автобус шел по Токайдо. Снаружи ничего не изменилось, кроме того, что теперь у высаженных рядами сосен стояли полицейские. В заливе Сагами было неспокойно, и, несмотря на ясную погоду, на море были высокие волны. Поэтому в тот день мы не смогли купить рыбы ни в Кодзу, ни в Ниномия. Из Кодзу отправлялись на восток поезда с солдатами.

В Кодзу мы пересели на автобус до Ниномия. По пути мы зашли в храм секты Дзен. Была годовщина смерти друга Гарандо или что-то подобное. Кроме того, Гарандо знал настоятеля. Он открыл дверь в главное храмовое здание и громко, до странного громким голосом, спросил, нет ли у них сакэ. Перед главным зданием росли кактусы. Мы пошли к могиле. На кладбище было много небольших надгробий времен Токугавы. Гарандо положил цветы на могилу друга. Это была старая могила. Он пнул мусорный бак, наступил на него, но не молился. Даже не склонил голову ни разу.

Он быстро шел. Пройдя сквозь кладбище, мы вышли к линии Токайдо. Обернувшись, он сказал мне, что тут происходит что-то интересное. В Ниномия ведутся работы по расширению сети железных дорог, и могилы прямо сейчас переносят в другое место. Гарандо хотел мне это показать.

Действительно, на кладбище проводили эксгумации. Между холмами клубился дымок, несколько людей с повязками на лбу копали могилы предков. Лишь один уже наткнулся на кости и вытирал пот со лба. Здесь все еще хоронили, поэтому были и те, кому пришлось копать свежие могилы.

Но Гарандо не смотрел на тех, кто проводил эксгумации. Он разбирал руками комья вырытой земли и доставал оттуда какие-то черепки. Обернувшись, он сказал:

— Говорят, здесь вроде нашли множество черепков, а сейчас тут как раз переносят могилы.

— Это глиняный сосуд, — он пнул ногой вытащенный из земли длинный и узкий камень, суна в три. Найти бы осколки, получилась бы идеальная глиняная ваза. По форме она отличалась от горшка. У нее было горлышко. На поверхности были сложные узоры эпохи Дзёмон. Однако из-за эксгумации она была разбита мотыгой на мелкие кусочки, которые везде валялись. Если бы и удалось их собрать, целую вазу уже было не составить.

Люди с повязками подошли к Гарандо. Один из них, пожилой человек с бородой, извиняясь и поглаживая рукой осколок, сказал:

— Это я его выкопал. Я ж не знал, что он ценный, и разбил его. Все куски тут валяются. Я ведь неграмотный.

— Три-четыре сяку прорыл?

— Ну да, чуть побольше.

— Что поделаешь. Давай-ка поаккуратнее.

С этими словами мы покинули кладбище. Гарандо любил раскопки. Иногда, взяв с собой мотыгу, он отправлялся копать в горы. Дома у него даже была своя «коллекция Гарандо», хотя она была не такой большой. В прибрежных горах у Одавара было много следов древних людей.

На рыбном рынке в Ниномия висела почти трехметровая акула. Но когда мы пришли в нужную лавку, то местной рыбы вообще не было. Плохой день. Почесывая затылок, хозяин лавки сказал, что в такие дни никто не ловит рыбу, но есть тунец. Кроме тунца, в лавке ничего не было.

Хозяин этой лавки получал дополнительную порцию сётю, которую выдавали только рабочим, поэтому он угостил нас. Мы разбавляли его сидром, и получался изысканный напиток. Этому научил меня Гарандо. Была уже половина пятого. Солнце садилось, и в рыбной лавке было много людей, которые покупали еду на ужин. Домохозяйки удивленно смотрели на странную парочку, меня и Гарандо, которые ели сасими и запивали его сидром.

«Наверняка будут бомбить, — подумал я. — Мы воюем со странами, которые производят известные на весь мир самолеты. У них везде есть базы. Для победы мало разбомбить Гавайи. Может быть, отряды вражеских самолетов уже летят над Тихим океаном. Я вообще смогу вернуться в Токио? Не прервут ли железнодорожное сообщение?» Таковы были мои мысли, когда я шел по дороге, пожевывая тунец. Одетые в зеленую форму мальчишки выкручивали лампочки из фонарей. Гарандо сказал, что у него есть пучок лука и было бы неплохо добавить его к сасими. Когда настала ночь, мы распрощались на платформе. Я был пьян.

Восьмое декабря, 16:31. Когда я пил в рыбной лавке в Ниномия, было 21:01 по гавайскому времени и уже две минуты, как взошла луна. Весь день вы прятались в заливе, спокойно ожидая рассвета. Затем, лунной ночью, вы отправились в путь. Вы предприняли последнюю атаку. Линкор «Аризона» взорвался, языки пламени осветили небо, куски раскаленного металла разлетались во все стороны, и в это время враг, подумав, что это нападение, начал слепую пальбу в воздух. Это видели даже находившиеся вдалеке союзные войска.

В 18:11 по японскому времени вы еще были живы. Из подводных лодок вы передали по беспроводной связи сообщение об успешной атаке. В 19:14 связь прервалась. Никто из вас не вернулся. Вы и не должны были вернуться.

Десятого декабря были потоплены линкоры «Принс оф Уэлс» и «Рипалс». Когда после атаки самолеты ВМФ вернулись и приземлились, военные летчики, которые находились на той же военной базе, окружили их. Из самолетов, у которых остановились пропеллеры, вышли еще молодые пилоты. По словам свидетелей, один из них, выйдя, посмотрел на любимый самолет, обошел его по кругу, подошел к носу и уселся по-турецки. Он закрыл глаза, выпрямил спину и, глубоко дыша, сказал лишь: «Я устал». Говорили, это был один прапорщик. Может, история человека, который так усердно и преданно выполнял свой долг, что даже устал, не слишком сентиментальна.

Можно вспомнить двоих участников сточасового перелета Париж — Токио, одним из которых был Андрэ Жапи. После первой неудачи их самолет совершил экстренную посадку на берегу Тоса. Я забыл, как звали второго, но этот мужчина походил и лицом, и фигурой на Бальзака и, как Бальзак, настолько любил кофе, что пил его даже во время полета. Почва на французских побережьях достаточно жесткая для приземления самолетов, как и почва в прибрежной зоне Японии, думается мне. Их самолет летел к берегу, но перевернулся и сел на воду. К ним подбежал находившийся рядом рыбак. Он увидел, как выбравшийся из самолета иностранец со сложенными за спиной руками ходит по берегу туда-сюда. Он продолжал ходить, даже не заметив подошедшего к нему рыбака. Рыбак не мог говорить по-французски, поэтому показал иностранцу сначала один палец, потом два, тем самым спросив, сколько людей в самолете. Иностранец его понял и показал два пальца в ответ. Удивленный рыбак подошел к самолету и вытащил раненого инженера.

Этот пилот и не думал о смерти, он летел только с одной мыслью — добраться до Токио. На протяжении ста часов он не высыпался. Только Токио. Это было единственным желанием. Обычно, когда самолет совершает экстренную посадку, люди покидают его, и если они видят местных жителей, то обращаются к ним за помощью. Однако этот пилот даже не заметил подошедшего к нему рыбака. Он не просил о помощи. Он даже забыл о полумертвом друге. Он просто бродил туда-сюда по берегу.

Мне не может не казаться, что такие крайности нормальны, если кто-то терпит крах, когда на кону жизнь или смерть. Такое бывает, когда работа становится делом всей жизни. Да, это жестоко. Да, это крайность. Но в таких случаях нет места ни унынию, ни печали. Это не наша мирная жизнь на татами.

Когда подводная лодка торпедирует вражеский корабль, то не только корабль находится в опасности, но и сама лодка. Экипаж подводной лодки охватывает желание хотя бы на секунду дольше проследить за траекторией выпущенной торпеды. В нее они словно вложили всю свою душу. И эта душа летит ко вражескому кораблю. Они прислушиваются. Все будто превращаются в слух. Взрыв. Отличное попадание. А затем они долго молчат. Им нечего сказать.

Я думаю, вы вели себя так же. В заливе слышались раскаты взрыва, куски раскаленного металла разлетались во все стороны. Некоторое время спустя вражеские корабли, получив пробоины, утонули. Но вы молчали. Однако ваше молчание было недолгим.

День, который вы провели, скрываясь в тихих водах Пёрл-Харбора, был долгим. Пикник подошел к концу. Настала пора возвращаться. Вы шли к смерти. Ничего иного не оставалось. Для вас это и была дорога домой с пикника.

Восьмого декабря не было воздушной тревоги, к которой я готовился. Сирены завыли вечером четвертого марта. В тот день я пил вместе с друзьями и был уже пьян. Мы с Оои Хиросукэ и Микумо Сёносукэ гуляли по Асакуса. У входа в кинотеатр «Кинрюкан» мы обсуждали, не зайти ли нам внутрь. Внезапно по всей Асакуса погасли фонари — света не было даже в окне кассы. Мы лениво пошли дальше, как вдруг услышали шум самолетов. Враг? Мы остановились и посмотрели наверх. Рядом с нами стояли три вроде бы повара, и один, повернувшись к нам, сказал:

— Это наш генератор шумит. Надо его выключить.

Повара начали шутить. Была очень светлая лунная ночь. Просто идеальная ночь для бомбежки. Наверняка почтенные гости заявятся как раз сегодня. Когда мы гуляли по Тадзима, то в какой-то темной улочке столкнулись велосипедист и прохожий. Велосипедист уронил свой багаж, и они с прохожим ссорились из-за того, кто его поднимет. Художник Микумо тоже рассердился и попытался их разнять, ругаясь на них.

На следующее утро была объявлена воздушная тревога, но вражеских самолетов не было. О вашем военном подвиге сообщили на следующий день в три часа дня. Я услышал об этом по радио в семичасовых новостях.

Один богач, заработавший состояние, завещал после смерти развеять свой прах у себя в поместье на горе Акаиси. Ему было уже за восемьдесят. Каждый день он ел только угрей, но в нем не было никакого тщеславия. Он смог жить так, чтобы ни от кого не зависеть, и уверенности в себе ему было не занимать. Не знаю, почему его просьбу не выполнили, да, скорее всего, он бы на ней и не настаивал. Человек, который просит о таком, вряд ли думает о смерти. Ему представляется горсть белого праха, которую ветер разносит по полям и лугам, и кажется, что это очень изящный способ попрощаться с миром. Наверное, написав такое завещание, некоторое время он был доволен. И при жизни он был настолько уверен в себе, чтобы не беспокоиться о том, что будет после смерти.

Вы были молоды, вам еще не было и тридцати, но вы тоже были очень уверены в себе. Вы говорили, что погибнете, словно раздробленный жемчуг, и, в отличие от горстки праха в полях, вы и правда стали жемчужной пылью. Старик, конечно, не смог бы сам разбросать свой прах, в отличие от вас, которые собственными руками раздробили свои жемчужины. И ваши тела превратились в прах, разбросанный по дну залива Пёрл-Харбор. Мне кажется, вы этим довольны. Старик, чье посмертное желание так и не воплотили в жизнь, наверняка был счастлив перед смертью, вспоминая свое поэтическое завещание, но вы, в своих засаленных рабочих одеждах дни и ночи проводившие в подлодках из раскаленной стали, не думали о том, что ваш прах будет развеян по дну залива Пёрл-Харбор. Вы забыли о том, что такое возвращение, и о том, что такое смерть. На самом деле, вы просто ушли на пикник.