Женщина из дома с олеандрами

Любовь после смерти Юмэно Кюсаку

Ха-ха-ха-ха-ха! Нет… Прошу прощения. Я, должно быть, привел вас в недоумение. Ха-ха-а. Приняли меня за попрошайку… А-ха-ха-ха! Нет, вот ведь умора. Вы, верно, и понятия не имели о том, что я и есть тот безумный джентльмен, о котором здесь, во Владивостоке, ходит молва. Ха-ха-а. Вот оно что. Вполне могу понять ваши опасения. Чтобы вот так в вас, человека отменной военной выправки, да посреди Светланской вцепился какой-то пройдоха в потертом старомодном сюртуке, на который даже вор бы не позарился, да потащил в какой-то ресторан, беспрерывно упрашивая «решить его судьбу»… Естественно, вы сочли меня абсолютным безумцем. Ха-ха-ха-ха-ха… Но впрочем, вы, видно, уже осознали, что ни бродячим попрошайкой, ни психопатом я не являюсь. Да. Определенно осознали. И то, что я не пьян тоже… Да…

Не хочу показаться смешным, но я ведь на самом деле выходец из дворянского рода. Родился и вырос в Москве. А теперь ночей не сплю, мучимый посмертной любовью, в высшей мере мистической историей о конце дома Романовых, загадочным образом подчинившей себе мою судьбу.

Честно говоря, сейчас я хотел бы рассказать ее и выслушать ваше о ней мнение. Конечно же, это чрезвычайно серьезный и исторически важный разговор.

A-а. Вы понимаете. Благодарю. Премного, премного благодарен.

Кстати, может быть, водки? Или виски? Коньяк? Тоже нет? Никто не любит. И почему японские военные так не любят выпить? Тогда чаю? Со сладостями. Или овощей? А здешние колбаски очень хвалят. Будете? Ха-ра-шоо.

Эй, красавица! Подойди-ка! Нам бы заказать. А я все же выпью, не сочтите за дерзость. Именно благодаря японским военным здесь мы можем наслаждаться таким изобилием всего. Вы располагайтесь, пожалуйста, снимайте шляпу. Комната маленькая, печка хорошо греет.

Если быть совсем откровенным, я вас еще неделю назад заприметил у ворот японского военного штаба. И с тех пор все думал, что надо бы непременно с вами переговорить обстоятельно, в более спокойной обстановке. Вы вышли из ворот тогда за покупками сюда, на Светланскую, и, глядя на вас в восхищении, подумал я, что этот человек в военном мундире и в Японии, должно быть, обладает особенным положением. Нет-нет. В словах моих нет ни капли лести. Напротив, я все переживал, как бы не показаться слишком грубым. Но потом осознал ваше особенно сердечное отношение к русским, ощутил в вас особый отклик, исключительное понимание русских чувств и души. Да и по-русски вы говорите отменно. Мне и в голову не пришло бы, что язык для вас неродной. Лучшего слушателя и представить нельзя: никто так не поймет меня, как вы, не решит мою судьбу. Да… Довольно будет просто выслушать. А уж если еще и поверите в этот страшный рассказ о посмертной любви… В благодарность за это я, прошу прощения, отдал бы все, что имею. Богатство такое, что у любого дворянина при виде его голова закружится. Но это не так уж и много, на мой взгляд. Деньги моей судьбы не изменят, но одно лишь признание правдивости моей истории — совсем другое дело. О, мне ничуть не жаль! До такой крайней степени жизнь моя подчинена посмертной любви. Глубокой, величественной, невероятной…

Что-то я затянул вступление. Но потерпите немного, пока нам не принесут заказ. Ха-ра-шоо.

Многим поведал я уже свою историю. Соотечественникам, конечно, русским. Чехам, евреям, китайцам, американцам… Но ни один не поверил в ее правдивость. Мало того, увлекшись, я начал рассказывать ее всем подряд и в результате заработал определенную репутацию. Меня даже разжаловали из рядов Белой гвардии: решили, что я помешался рассудком на фронте. Постепенно я стал, так сказать, местной знаменитостью здесь, во Владивостоке. Стоило мне попытаться заговорить, как собеседник тут же поднимал меня на смех и сбегал. Если же кому и доводилось меня выслушать, в ответ я получал презрительное пожелание не держать людей за идиотов. С холодной улыбкой пожимали мою руку и уходили. Иногда мне плевали под ноги, со словами о том, что им стало дурно. И до такой степени реакция эта меня огорчала, что хотелось умереть от невыносимого одиночества и жалости к себе.

А потому уже хоть кто-нибудь, кто угодно… Если бы хоть один-единственный человек во всем огромном мире поверил этой невероятной, поработившей меня истории, судьба моя была бы определена. Ему я отдал бы все свое состояние, а сам бы пил и пил, пока не спился бы до смерти. И я искренне уверен, что именно вы тот самый мой спаситель.

А вот и еда. Прошу вас, на здоровье. К слову, вы первый японец, который услышит эту историю. Впрочем, боюсь, и последний…

Как думаете, сколько мне лет? А? Не знаете? Ха-ха-ха-ха-ха! Мне всего-то еще только двадцать четыре года. Зовут меня Васька Корников. Да, Корников, настоящая моя фамилия. Поступал на факультет психологии Императорского Московского университета, да вот еще и года не прошло с тех пор, как покинул его стены. А выгляжу на все сорок. Это все потому, что волосы и борода у меня седые. Ха-ха-ха! А ведь каких-то три месяца назад я еще выглядел на свои двадцать с небольшим. Полнокровный, загорелый, в мундире рядового Белой гвардии, и ни единого волоска седого не было. Полная противоположность тому, что сейчас перед вами.

Таким стариком я сделался всего за одну ночь. Вернее, 28 августа этого года (7 год Тайсе) в промежуток с девяти часов вечера до пяти утра следующего дня, пока я брел вдоль железной дороги от рощицы, стоящей особняком в лугах близ Досгова, до аванпоста Японской армии в двенадцати верстах от нее. Посмертная любовь до того пленила меня своей загадочной силой, что обратила в старика всего за ночь. А? Как вам? Можете в это поверить? Ха-ра-шоо. Думаете, это возможно. О-ч-чень ха-ра-шоо. Спасибо, спасибо вам.

Кстати, как я уже обмолвился, я ведь единственный потомок одного московского дворянского рода. Родители мои были убиты во время революции, и вплоть до приезда сюда, во Владивосток, я скрывал свое настоящее имя. Возможно, гордиться тут нечем, но с самого рождения я питал острую неприязнь к проявлениям насилия, а от одной мысли о войне меня бросало в дрожь. Во время петроградского восстания, потеряв семью и имущество, я оказался за чертой крайней бедности, в положении весьма затруднительном. В отчаянии я даже задумывался о самоубийстве и в конце концов вступил в ряды столь ненавистной мне армии.

Впрочем, к сожалению или к счастью, настоящей войны — войны, похожей на войну, — я так и не увидел. Меня только переводили из одного полка в другой. Так вот однажды я оказался в составе Семеновского. Мы тогда преследовали красноармейцев и как раз в начале августа передислоцировались в деревеньку в районе Уссурийска — это в трехстах верстах отсюда. Вы, верно, знаете. Там-то во время очередного переформирования полка и поступил со мной в один отряд главный герой моей истории — Рятников.

Родом он был из Москвы, как и я. Оказавшись в одном отряде, мы тут же сделались очень близки, словно братья. Я, конечно же, не имею в виду ничего предосудительного или непристойного. Это ведь своего рода психологическое отклонение, которое якобы еще и является подтверждением отличия людей от животных. Нет. Мы с Рятниковым просто чудесно ладили. Стоило только выдаться свободной минуте в перерывах между службой, мы тут же заводили разговоры о политике, религии, искусстве. Вдобавок вскоре выяснилось, что оба мы — ярые монархисты и приверженцы царской семьи. Порой до слез я был растроган осознанием того, что среди грубых угрюмых солдат мне посчастливилось отыскать такого собеседника. Осмелюсь даже предположить, что и Рятников испытывал ко мне схожие чувства, но сколь глубоки они были, это уж судите сами.

Однако радости нашей не суждено было длиться долго. Необходимо было сообщить японским вооруженным силам, сосредоточенным в Никольске, о том, что Белая гвардия, то есть наш Семеновский полк, заняла позицию в деревне неподалеку. С этой целью мы и выдвинулись в поход отрядом из одиннадцати рядовых под предводительством унтер-офицера. Еще троих офицеров решено было отправить вперед, в разведку.

По правде сказать, меня всегда считали слабаком, и даже если к подобным заданиям привлекали, то ставили обычно в конце отряда. На этот раз я был вполне доволен таким удачным положением вещей, чувствуя себя в безопасности, но и представить не мог, куда злой рок заведет меня.

Накануне вечером — не помню уж какое число было — я вернулся из штаба попрощаться с товарищами, а те, судя по всему, ушли куда-то выпить, и в комнате никого не было. Только в углу понуро сидел Рятников, сжимая в руках некий кожаный предмет. Обнаружив мое присутствие, он тотчас вскочил и, многозначительно взглянув на меня, выволок наружу за руку. Поведение такое было совершенно ему не свойственно. Заведя меня в пустую конюшню, он в очередной раз удостоверился в том, что за нами никто не наблюдает, запустил руку в карман и достал оттуда газетный сверток, который я сначала было принял за стопку писем. На деле же в нем был спрятан кожаный кошель с золотой пряжкой, которая, щелкнув, открылась, обнаружив целую россыпь драгоценных камней разных размеров, всего около двадцати или тридцати штук.

В глазах у меня зарябило. Будучи дворянского рода, я, как и мои предки, с самого рождения питал к ювелирным изделиям самый живой интерес, а потому их вид тут же привел меня в приподнятое настроение духа. При ближайшем рассмотрении оказалось, что, хоть огранка и была старомодной, каждый без исключения самоцвет, будь то бриллиант, рубин, сапфир или топаз, являл собой не какое-то второсортное изделие Уральского ювелирного завода, но был достоин хранилищ самых именитых коллекционеров. Никому бы и в голову не могло прийти, что такое богатство может скрываться в кармане молоденького рядового.

Я стоял как громом пораженный и был не в силах выдавить из себя ни слова, лишь переводил взгляд с Рятникова на горсть камней и обратно. Щеки его раскраснелись, и, словно оправдываясь, привел он такое объяснение:

— Я никому до сих пор не показывал. В память от родителей осталось. Для революционеров-то это все равно что мусор, пыль. Бриллианты, жемчуг прямо в грязь выкидывали. Но мне за них и собственной жизни не жалко.

За три месяца до восстания, в канун Рождества, родители преподнесли мне их и сказали: «Скоро в России случится революция, и может так статься, что мы тоже падем ее жертвами. Но род наш не должен прерваться. Возьми эти камни и беги. Ты, возможно, возненавидишь нас за такое бессердечное решение, но, если задуматься, неизвестно, чье будущее окажется счастливей, наше или твое, молодого студента. Ты с рождения энергичный, легко приспосабливаешься, поэтому непременно сможешь пережить все невзгоды и тяготы. Дождешься, пока все волнения улягутся и вернется наше время. А если и не вернется, так сыграешь свадьбу, тем самым продлив наш род, вернешь дому былое его величие, и камни эти станут доказательством твоего положения».

Тут же я обратился бедным студентом и поехал в Москву, где какое-то время подрабатывал учителем музыки. Я ведь больше всего на свете ее люблю. План мой заключался в том, чтобы дождаться удобного случая и перебраться в Берлин или в Париж, а до того играть по театрам да варьете. Но ему суждено было с треском провалиться. В ту пору не то чтобы музыка в Москве была не в чести, но все чаще днем и ночью с улиц доносились импровизированные симфонии взрывов и пистолетных выстрелов. Нотной грамотой заниматься было попросту не с кем.

Вдобавок меня насильно завербовали в Красную армию, против воли вложив в мои руки винтовку. Вот тогда я и бросил музыку. Если говорить о конкретной причине, то все произведения, что я знал, были классическими, впитавшими старый имперский дух и совершенно не отвечали вульгарным вкусам народных масс. К тому же это могло выдать красноармейцам тайну моего происхождения. Потому, приложив все усилия, я нашел лазейку и примкнул наконец к Белой армии. Но поскольку не знал наверняка, где могут затаиться красноармейские шпионы, оставался предельно осторожен и ни напевать, ни насвистывать себе мелодии не позволял. Сказать, что мне от этого было тоскливо, — не сказать ничего. Стоило мне услышать звуки балалайки, тут же музыка овладевала мной, пробуждая желание поскорее вернуться в отчий дом, сыграть на первоклассном фортепиано, и ни о чем другом я уже не мог думать.

Меж тем не далее как вчера я заметил, что товарищи по отряду с необычайно серьезным видом о чем-то шептались. Прислушавшись, я выяснил, что обсуждали они слухи о том, как семья моя была расстреляна террористами. Едва не вскрикнув от удивления, я, напротив, решил затаиться в темноте и послушать, потому что рассказ как раз подходил к кульминации. Говорили, что родители мои встретили смерть спокойно, не говоря ни слова, а младший брат, так сильно меня любивший, с именем моим на устах все искал спасения уже перед самым дулом винтовки. Услышанное никак не укладывалось у меня в голове, все мои надежды обратились прахом. Я хотел с тобой поговорить об этом, но, к сожалению, занят был службой, а потом и тебя не было…

Завершив свой рассказ, он, сдерживая слезы, закрыл кошель и потупился. Я и сам еле мог держать себя в руках. Скрестив руки, я стоял и пристально глядел на тень от козырька фуражки Рятникова, а колени мои дрожали. Я и ранее знал наверняка, что друг мой дворянского рода, но и представить не мог, что столь высокого. По правде говоря, за день до этого в штабе и до меня доносились похожие слухи.

«Император Николай с Императрицей, великими княжнами и Цесаревичем были расстреляны большевиками. И сим ужасным образом род Романовых был прерван». Доклад этот поступил ранним вечером, но я совершенно убежден был в том, что подобное просто невозможно.

«Как бы ни были жестоки террористы, разве возможно совершить столь безумное зверство по отношению к кроткому, беспомощному, ни о чем не ведающему царю и его семье?» — улыбнулся я про себя.

В штабе также придерживались одного со мной мнения и распорядились передать по всем отрядам, что, прежде чем отчаиваться, надо бы еще раз информацию перепроверить.

Однако даже если бы слухи эти были ложными, связав их с историей Рятникова, я осознал, сколь в высшей степени значимая истина открылась мне. Стоящий передо мной молодой человек обладал помимо прекрасных драгоценных камней еще и невероятной судьбой. Осознание того, что волею страшного случая я стал связан с ним…

И все же единственное подозрение закралось в мою душу. О другом и подумать нельзя. Несмотря на количество детей у Императора Николая, по мужской линии наследник был всего один — десятилетний Цесаревич Алексей. А потому стоящий передо мною прямо сейчас молодой человек, если и был единственным избежавшим расстрела террористами членом царской семьи, из всех великих княжон — Ольги, Татьяны, Марии и Анастасии — он мог быть только старшим или младшим братом самой молодой из них — Анастасии.

В любом случае к ней он был ближе всего по возрасту…

До революции или же за границей я бы не раздумывая сделал достоянием общественности весть о том, что в народе скрывался Цесаревич, а сейчас же, когда двор находился в таком упадке, об этом не могло быть и речи. Но если подумать, семнадцать лет назад обстановка в мире была такова, что о рождении у Николая наследника могли намеренно умолчать. Вы, верно, знаете… Для истории моей это не так важно, расскажу вкратце. Весь народ славянский от мала до велика тогда с нетерпением ждал рождения мальчика в царской семье. Помнится, еще дед мне рассказывал нелепые небылицы о существовании якобы целой шпионской сети, финансируемой Германией, которая раскинулась вплоть до двора Ее Величества Королевы Виктории, и о том, что были в ней люди, нанятые специально, чтобы в случае рождения наследника убить его.

Из этого можно было сделать вывод, что в самом деле молодой человек, стоящий передо мной потупившись и спрятав лицо в платок, с большой долей вероятности мог оказаться великим князем. А учитывая наличие драгоценностей, которые могли бы стать неопровержимым доказательством его положения… Столь откровенное признание человека подобного статуса для меня, как для дворянина, несомненно, было огромной честью. Но в то же время стоило мне подумать о том, что судьба моя теперь связана с его, до невообразимой степени подверженной опасности… Подумав об этом, я невольно глубоко вздохнул. Раз за разом я пытался собраться с мыслями, но никак не мог отделаться от странного ощущения. Было кое-что до смешного нелепое в моих умозаключениях. Я ведь до сих пор не знал настоящего имени своего товарища и совершенно не понимал, почему он решился поделиться со мной столь важной своей тайной. Потому ли, что узнал о моем дворянском происхождении? Или же он пришел ко мне за утешением как к близкому другу, чтобы поделиться терзавшей его тревогой? Я не мог понять, как столь разумный молодой человек со столь необычной судьбой мог поступить так безрассудно.

Был ли он душевнобольным? Камни, которые он только что показал мне, запросто могли оказаться подделкой. Но чем больше я думал об этом, тем сильнее убеждался в их подлинности. Определенно, они являли собой исключительные сокровища.

Я отчетливо ощущал, что вопрос о причинах, побудивших его показать их мне, мог стать шагом навстречу опасности, таящейся в его судьбе. В конце концов, мудрее и безопасней для нас обоих было оставаться в глазах остальных простыми рядовыми и сохранять прежние отношения. Размышляя таким образом, я, будучи от природы трусливым, тут же принял решение. Поглядывая по сторонам и весьма аристократично кивая, я откашлялся и произнес:

— Такие вещи ни в коем случае нельзя никому показывать. Ладно уж я, но стоит их увидеть кому-то еще, как все пропало. Теперь, будучи осведомленным о твоих обстоятельствах, я, безусловно, готов оказать тебе любую возможную поддержку, но и ты не унывай так. Слухи о смерти подобных высокородных особ всегда проходят через несколько рук. Вспомни хоть Александровича, Михаила, Георга, Владимира…

Я взглянул на Рятникова. Лицо его ничуть не скривилось, напротив, услышав перечисленные имена, он будто бы просветлел, успокоился, отер слезы и неожиданно, почти счастливо улыбаясь, спрятал кошель обратно в карман.

Я ничуть не пытаюсь оправдываться, и, должно быть, вы меня будете презирать… Но ежели я солгу, сама суть рассказа будет неясна, а потому признаюсь прямо.

Несмотря на сочувствие Рятникову, я во что бы то ни стало пожелал заполучить эти камни. В тот миг, как я увидел их, страсть к самоцветам в моей крови разожгла огонь, который я не в силах был унять. В голову мне стали приходить мысли о том, что ежели Рятников в разведке вдруг будет убит… а я окажусь с ним в одном отряде…

Тогда я и думать забыл, какой опасности могу подвергнуть собственную жизнь. Понятия не имел о том, в какой ад заведут меня эти камни и что мне суждено будет рассказывать эту историю о посмертной любви Рятникова.

До Уссурийска, куда мы направлялись, от Никольска по железной дороге путь занимал не более полусуток, но, потому как часть станций и деревень находилась под оккупацией Красной армии, пришлось сделать большой крюк на восток. Поход был тяжелым, каждую минуту мы находились на волосок от гибели, но, к счастью, красноармейцы нас не заметили. На четырнадцатый день мы наконец оказались в местечке, откуда уже виден был купол храма. Оттуда до оккупированного Краевского было порядка восьми верст к югу, сплошь покрытых болотами и полями, поросшими высокой дикой травой. Слева металлическим блеском отливала прямая линия железной дороги, а всего в версте от нас, подобно заброшенному островку, затерявшемуся средь лугов, виднелась круглая широколиственная рощица. Что-то необыкновенно загадочное таилось в том, что она стояла нетронутая, в то время как большую часть лесов в том районе вырубали для железнодорожных нужд.

Переплетения кустов и ветвей деревьев, образующие круглую форму, отраженный от них свет полуденного солнца, зелень окрестных лугов и синева неба являли собой неповторимый чудесный пейзаж, достойный полотен лучших художников.

Выбравшись из Никольска и оказавшись в подобном месте, весь отряд наш почувствовал настоящее облегчение. Наконец солдаты и офицеры могли выпрямиться и сложить винтовки на плечо, рассредоточившись в высокой траве, доходящей до пояса. Приняв открытое построение, перешагивая через кусты чертополоха, мы двигались в сторону рощи. Спиной я ощутил прохладное дыхание ветра и почувствовал себя так спокойно, как будто находился на школьной экскурсии. До сих пор перед моими глазами стоит образ Рятникова, следующего сразу за старшим офицером. Раскрасневшийся, в фуражке набекрень, с белоснежной улыбкой, он обернулся ко мне. И в этот момент, кажется, со стороны железной дороги в полуверсте от нас внезапно грянула пулеметная очередь. Отряд наш тут же бросился врассыпную. Не успел я и глазом моргнуть, как мое левое бедро пронзила навылет пуля. Я хотел было привстать, но тут же завалился набок, в траву. Осознав, что такое ранение для жизни не опасно, распластавшись на земле, я дрожащими руками достал нож, отрезал кусок штанины и плотно перевязал рану. Пулеметные пули со свистом, подобным птичьему, проносились над моей головой. Сжавшись, насколько было возможно, я постарался разглядеть в траве товарищей. Перспектива остаться одному казалась мне тогда страшнее смерти. Но они, похоже, не заметили, что я ранен, и с винтовками наперевес продолжали двигаться вперед, укрываясь в траве. Сейчас я понимаю, что все были очень напуганы, но в тот момент я никак не мог взять в толк, почему товарищи продолжали бежать, даже когда звуки пулеметных очередей стихли. Силуэты их становились все мельче, отдаляясь, и вот одиннадцать рядовых и двое офицеров уже исчезли в тени деревьев. Последним, кого я увидел, был Рятников, порядком задержавшийся. Он пару раз обернулся в мою сторону напоследок, прежде чем скрыться из виду. Подать товарищам сигнал выстрелом было не лучшей идеей, и я лишь с тревогой смотрел в сторону рощи, скрючившись от боли и размышляя о том, как быть дальше.

Но не прошло десяти секунд, как уже со стороны леса раздалась пулеметная очередь. У меня кровь застыла в жилах, стало тяжело дышать. Я все смотрел в ту сторону, потрясенный, а звуки выстрелов гулко отдавались у меня в голове. Тут же с жуткими воплями из леса выскочило человек восемь, но спустя минуту все снова стихло. Снова я был посреди яркого, залитого солнцем луга, словно с полотна художника.

Все было как во сне. Пытаясь осознать, что произошло, я все вглядывался в стволы деревьев. Но ничто напоминавшее человеческие фигуры из леса так и не появилось. Лишь стайка птиц, потревоженных звуками выстрелов, пересекла луг. Зрелище это почему-то заставило меня сильно бояться рощи. Враги то стреляли или союзники? Здравомыслие уступило место всепоглощающему ужасу, и я никак не мог унять дрожь во всем теле. Безмятежная зелень, купающаяся в лучах солнца, стрельба, которая оборвалась так же внезапно, как и началась, мертвая тишина… Из-за этой картины мои зубы стучали от страха.

В беспамятстве я лежал на земле, хватаясь за траву холодными как лед руками и до боли в глазах всматриваясь в лазурное небо, обрамляющее лесной массив, пока тот внезапно не стал расплываться серым пятном. Возможно, причиной тому стала потеря крови.

Спустя некоторое время я пришел в сознание и, отбросив ружье и фуражку, из последних сил начал ползти в сторону рощи. Каждое движение отдавалось ослепляющей болью в бедре. Я и сам не понимал, что двигало мною тогда. Трус от рождения, задыхаясь от боли, зачем я направлялся в этот зловещий лес на закате дня, еще и на вражеской территории? Разве что некая незримая сила вела меня, не иначе. Ведь с точки зрения здравого смысла стоило, напротив, держаться от него подальше, дождаться темноты, вернуться к железной дороге и под покровом ночи отправиться обратно в Никольск.

Стоит ли говорить, что невыносимая боль и серия жутких выстрелов заставили меня напрочь позабыть о драгоценных камнях Рятникова? Но и не любопытство, не сочувствие к судьбам товарищей вели меня. Я просто почему-то был уверен, что мне нужно туда и никуда больше. Там меня точно убили бы, избавив тем самым от страданий и страха, и тогда, взобравшись по стволу самого высокого дерева, с самой верхушки душа моя направилась бы прямо в рай. Наверное. Вот такие необыкновенно меланхоличные мысли овладели мной средь безграничных луговых трав.

Когда я добрался до опушки леса, покрытой мягким дерном, солнце уже скрылось и на небе появились звезды. От вымазанных грязью рукавов и насквозь промокших штанин холод начал пробираться по всему телу, слезы продолжали литься, из носа текло, и мне очень хотелось чихнуть. Изо всех сил стараясь сдерживаться, я вжался в траву и насторожился. Участок, поросший крупными деревьями, вплоть до глубины леса просматривался насквозь в свете звезд. Тишина была такой абсолютной, что не то что человеческих голосов, даже взмаха птичьих крыльев или шелеста опадающих листьев не было слышно.

Загадочна душа человеческая. Я оказался в безлюдном лесу — ни врагов, ни друзей. С этим осознанием меня охватило необычайное спокойствие, и тут же ко мне вернулась привычная робость. Зачем мне только понадобилось в этот мрачный зловещий лес? Я поежился. Человек, склада совершенно не военного, волей судьбы ставший солдатом и теперь раненный, один-одинешенек средь полей… Снова я начал тревожно с испугом озираться, и тут же мне захотелось бежать прочь из леса, но вместо этого я только пристальней вглядывался в темноту в его глубине.

Рятников… Нет, весь отряд наш, возможно, был перебит здесь. Именно тогда я вспомнил о драгоценностях. Красноармейцы, заметив наш отряд, специально не стали сразу открывать огонь, но поджидали нас в этой роще, чтобы, как только мы окажемся достаточно близко, открыть пулеметный огонь. Наконец я понял, что до этого казалось мне странным. Если весь отряд пал жертвой засады, Рятников вряд ли был исключением. А пока я был без сознания, красноармейцы, должно быть, давно ушли. Я подумал об этом, и из темноты перед моим внутренним взором проступил образ прекрасных сверкающих камней.

Еще раз на всякий случай уточню. Я себя не оправдываю. Жажда камней тогда полностью поработила мой разум. Одна лишь хрупкая надежда на то, что прекрасная россыпь их может стать моей, заставляла тело, измученное болью и усталостью, продолжать движение вглубь леса, в иссиня-черную тьму.

Воровать с поля битвы… Да… На такое способен лишь поистине никчемный человек, тут и говорить нечего. В таком состоянии я находился. По мере того как я продвигался вперед, дерн сменялся покровом сухих листьев и веток. Их тихий треск под моими ладонями и коленями еще больше расшатывал нервы, а из-за нарастающего дурного предчувствия меня бросало в холодный пот.

Возможно, потому, что чувство страха стало для меня привычным, я начал ясно замечать некоторые вещи. Судя по всему, в этой роще когда-то был храм или крепость. Тут и там разбросаны были крупные каменные глыбы четырехугольной формы. Казалось, иногда туда все-таки приходили люди. Кое-где виднелись дорожки из притоптанных листьев. Теперь же там было безлюдно, впрочем, и трупов я не увидел, и ничего, что могли бы обронить солдаты в перестрелке, будь то фуражка или кобура от винтовки. Из этого я заключил, что товарищи мои могли благополучно выбраться из леса.

Когда неожиданно ладонь моя нащупала небольшую горку из листьев, стало ясно, что я нахожусь в самом сердце рощи в небольшой низине. Оттуда слегка различимы были нижние ветви деревьев. Я глубоко вздохнул — не то с облегчением, не то от безысходности, — сел, запрокинул голову и наконец-то осмелился во всю силу чихнуть. В вышине за верхушками деревьев тихим светом переливались звезды. Глядя на них и постепенно смелея, я вдруг вспомнил о керосиновой спичке, всегда лежавшей у меня в кармане. Удостоверившись, что в низине меня никто не заметит, я достал ее и, осторожно прикрывая рукой, поджег, поднял голову и в неровном свете уставился на нечто белое, прежде казавшееся мне стволом дерева, но тут же, не в силах издать ни звука, я выронил спичку. Однако, даже упав, спичка не погасла. Небольшое количество керосина просочилось из чехла на опавшие листья и ветки. Тут же занялось пламя и на глазах переросло в костер, от которого повалили клубы дыма. Я сидел и дрожал и был не в силах ничего с этим поделать. Со стволов деревьев, окружавших низину, по одному свисали обнаженные мертвые человеческие тела. Более того, это все были мои товарищи, подвешенные спиной к стволам за руки на импровизированных веревках, сделанных из чего-то вроде нижнего белья. Тела их были не только испещрены пулевыми ранениями, но и истерзаны, обезображены, исполосованы до мяса ножом, с вырванными глазами и ушами, выбитыми зубами. Из каждой раны, подобно толстым шерстяным нитям, тянулись струйки крови, стекая по стволам деревьев к корням. Свет костра плясал на лицах, искривленных дурацкими ухмыляющимися гримасами, с порванными ртами и отрезанными носами. Даже сейчас они будто смотрят на меня сверху вниз. Как долго я наблюдал это зрелище — несколько мгновений, а может, минут, — уже и не помню. При виде трупа унтер-офицера я так сильно вцепился в пуговицу на груди кителя, что оторвал ее. Глядя на офицера с перерезанным горлом, я и сам не заметил, как расцарапал до крови свое собственное. Лицо его, с разорванным от уха до уха в кровавой улыбке ртом, вызвало во мне сильнейший удушающий приступ хохота. Если люди, которые сейчас называют меня психопатом правы, то именно тогда я им и сделался.

Закончив смеяться, спиной ощутил я чье-то легкое дыхание. Живой это был человек или нет — не знаю. Я резко вскочил и обернулся. На стволе огромного дерева в багровом пляшущем свете костра я увидел болтающийся труп Рятникова. В отличие от остальных, на теле его не было следов пуль или иных истязаний. Только шея была обмотана белым рукавом рубашки, да виднелась рана от штыка. Руки его были ровно опущены вдоль туловища, а широко раскрытые глаза в упор глядели на меня сверху.

Увидев его, я, кажется, издал странный вопль. Нет-нет! Не потому что испугался его взгляда…

Рятников был девушкой! И грудь у него была девичья.

Я просто не мог сдержать крика. Не мог не растеряться.

Это был настоящий конец династии Гольштейн-Готторп-Романовых.

Она… Буду называть ее так. Немного задержавшись, она оказалась в лесу последней, и ее, по-видимому, взяли живьем, насильно обесчестили. Возле губ ее тенью лежал след от кляпа. Да к тому же приданое, заботливо оставленное для нее родителями… Тридцать драгоценных камней красноармейцы зарядили в холостые патроны крупного калибра и выстрелили ими в нижнюю часть ее живота. Я вспомнил те два выстрела, что услышал, пока полз в траве. Наверное, это и были они… Из открытой раны свисал кусок кожи и плоти величиной не больше ладони, а в нем, липкие от крови, сияли и переливались многочисленные топазы, сапфиры, рубины и бриллианты.

Вот и весь мой рассказ. Вот что я назвал любовью после смерти.

Она любила меня, не иначе. И определенно, показала мне те дражайшие камни потому, что хотела выйти за меня. А я и не понял, ослепленный жадностью… Глупец. Не понимал ее чувств ко мне, ее любви. А ведь это ее дух в момент своей смерти привел меня туда, в лес, чтобы преподнести те камни. Связать свою душу с моей через них.

Взгляните. Вот они. Черные пятна это ее кровь и следы от пороха. Посмотрите, как особенно, подобно радуге, сверкают из-под них бриллианты. И сапфиры, рубины, топазы тоже… Так сверкать могут исключительно камни высочайшего качества. Все их я достал из ее внутренностей. В знак своей любви к ней я собрал в кулак мужество и совершил этот подвиг.

Кстати…

Все в городе утверждают, что это фальшивка. Что кровь свиная или собачья, смеются. Совершенно не верят моей истории. Высмеивают ее посмертную любовь.

Но вы ведь так не скажете? Аа-а. Правда не скажете. Вы мне верите. Благодарю вас, благодарю. Позвольте пожать вашу руку. Вы первый, кто поверил мне. Ради этого дня я скитался по Владивостоку бродягой и терпел насмешки.

Я уже по горло сыт этой любовью. Ах, в ней нет ничего отрадного. Прошу прощения, позвольте я еще выпью. И позвольте вручить эти камни вам. В знак благодарности. А мне довольно будет моей любви. Сегодня, сейчас, камни эти исполнили свой долг. Примите их, прошу вас.

А? Почему? Почему вы не хотите принять их? Неужели не понимаете чувств, с которыми я отдаю их вам? Неужели жаль меня? Жаль, что я, отдав их вам, с радостью, счастливый, смогу пить, и пить, и пить, пока не сопьюсь до смерти?

Что? Рассказ мой не вызывает доверия?

Что же и вы тоже? A-а… Что же делать?.. Постойте! Не уходите! Я еще не закончил… Постойте же…

А-а…

Ваша Светлость… Анастасия…