Женщина из дома с олеандрами

Непроторенный путь Ода Сакуноскэ

В то время Хисако только исполнилось девять лет.

Хотя и она, и ее отец играли на скрипке, Хисако никогда не задумывалась, что же такое музыка? Что такое искусство? Несмотря на то что она старалась изо всех сил, у нее не хватало энтузиазма и амбиций, чтобы стать превосходным скрипачом. Однако когда отец начал учить ее, она упражнялась снова и снова до кровавых мозолей из-за боязни быть наказанной. Она не могла сказать, что любила скрипку больше всего на свете. Скорее со всей ненавистью, на которую только способен ребенок, думала, что инструмент, называемый скрипкой, был создан, чтобы света белого не видеть за упражнениями. Отец часто повторял: «Скрипка — дьявольский инструмент», но Хисако не понимала, что такое дьявол, поэтому просто кивала в ответ. Ей было страшно, и она ненавидела скрипку.

В тот день как раз проходил летний фестиваль в храме Икуукунитама[37]. По главной улице шло шествие[38], слышались бой барабанов и оркестр, сопровождающие танцоров в масках львов. Дети, одетые в праздничные наряды, следовали за святыней и смотрели представление на территории храма, и только Хисако не могла выйти на улицу (и даже если бы ей разрешили выйти, у нее не было нарядной одежды). Она должна была играть на скрипке в духоте.

Была середина лета. Домики в грязном городе стояли вплотную друг к другу, из-за чего дышалось с трудом — особенно в комнате, где играла Хисако.

Комната выходила на западную сторону, и ее заливал яркий солнечный свет. Отец, не выдержав, снял бамбуковую штору и закрыл занавеску. Окно он тоже закрыл. В комнате стало жарко, как в аду, но он сказал, что если оставить окно открытым, то звук барабанов будет мешать практиковаться на скрипке.

Таким был отец. Когда дело доходило до скрипки, он становился словно помешанным, поэтому Хисако не могла попроситься на фестиваль и, обливаясь потом, прикладывая все усилия, продолжала играть своими маленькими ручками. Когда пот стек со лба на глаза, она закрыла их, крепко сжала зубы, и казалось, отчаялась. На секунду ее мысли улетели далеко на фестиваль.

Она играла «Цыганские напевы»[39]… В свою седьмую весну Хисако поступила в начальную школу и тогда же начала заниматься на скрипке с отцом, однако уже могла играть такое сложное произведение. Ее отец, Сёносукэ, с пеленок играл на пианино, но, когда он услышал мощную и чистую красоту звука, вытекающего из скрипки, его глаза засияли.

— Хисако, сыграй этот отрывок еще раз.

— Да.

Хисако подумала, что она сыграла неправильно, поэтому, сделав печальное лицо, повторила фрагмент. Рыдающая мелодия, воплощение ностальгии цыгана, печально лилась из скрипки. Невозможно было поверить, что такой мощный звук выходил из-под рук девятилетней девочки.

Это было нечто, так Хисако раньше никогда не играла. Нет, даже Сёносукэ, который учил ее, так никогда бы не сыграл. Словно воображаемый звук. Как будто сомневаясь в собственных ушах, Сёносукэ бормотал что-то, глядя на бледное лицо дочери.

— Хисако, пойдем, посмотрим на святыню, — сказал он.

— Папа, правда?

Хисако поспешно положила скрипку на крышку пианино и, убежав в соседнюю комнату, переоделась в такое же потертое, как ее потная рубашка, платье, с цветочным рисунком.

Вверх по западному склону от остановки Седьмого Квартала Уэхонмати[40], находились тории[41] храма Икуукунитама. За этими воротами была улица, ведущая к храму. По обеим сторонам улицы выстроились ларьки с разнообразным товаром. Мороженное, клубничная и лимонная вода, охлажденный сироп, холодные арбузы, кофе, фейерверки, искусственные цветы в воде, водяные пистолеты, перьевые ручки, универсальный клей, фотографии, краска для волос, золотые рыбки, имбирь, мрамор, который меняет цвет при увлажнении, и многое другое. Здесь и там были магазинчики, которые привлекали внимание Хисако, но Сёносукэ не останавливался перед магазинами и тащил дочь за руку, проталкиваясь через толпу.

С северной стороны находилось святилище Хатимангу[42]. В этом году, как и в прошлом, там ставили на сцене «Золотого демона»[43] и «Инцидент в Рокутанском пруду»[44], а в шатре показывали представления о Рокурокуби[45], русалках и морских приключениях рыбачки.

Проходя мимо служителя храма, Хисако подумала, что они дойдут до северного святилища Хатимангу, но Сёносукэ сжал руку притихшей дочери и потащил ее в сторону южного святилища. Когда они подошли к молельне храма, Сёносукэ бросил денежное пожертвование и сказал:

— Я молюсь о том, чтобы ты стала лучшей скрипачкой Японии.

— Молюсь о том, чтобы стать лучшей скрипачкой Японии, — повторила за отцом Хисако и тихо пробормотала. — И чтобы папа отвел меня на спектакль.

Она подняла голову и посмотрела на отца. Он еще молился, низко опустив голову. В молельне стояли две служительницы храма, одетые в белое кимоно и красное хакама[46]. Одна звенела колокольчиком, а другая танцевала с мечом. Сёносукэ по-прежнему молился. Хисако вдруг стало интересно, и она тихо пробормотала:

— Папа, о чем ты молишься?

Что же просил у бога Сёносукэ?

В Осаке он был известным скрипачом, но денег особо не зарабатывал. Хотя у него на двери и висела табличка «преподаватель скрипки Цудзи», из-за его чудаковатости уроки были невыносимы и ученики один за другим отказались от него, поэтому дохода было мало. Родственники, которые думали, что игра на скрипке такое же стыдное дело, как и японская популярная музыка, повторяли:

— Почему ты не занимаешься более прибыльным делом? Оставь уже это!

Но Сёносукэ никого не слушал. И, оставаясь верным «строгому методу обучения Цудзи», жил в бедности.

Однако прошлой осенью на музыкальном конкурсе дневной газеты «Осака», которую обычно называют красной газетой, все трое из его учеников заняли призовые места.

— Посмотри на это, — бурчал Сёносукэ, — учителя с мировыми именами думают, что преподавание скрипки то же самое, что и отношения девушки и парня, но мои ученики получили хорошие оценки благодаря строгому методу преподавания.

— Наконец-то мои усилия были вознаграждены, у меня появится больше учеников, нет, много слушателей! — радовался он.

Однако после конкурса школа, наоборот, приобрела дурную репутацию: «Метод обучения Цудзи слишком суровый, он совсем не помогает». Постепенно его начали избегать.

Ученики уходили, школа опустела, а жизнь Сёносукэ становилась все более несчастливой. Тогда он вступил в военный оркестр. Он руководил маленьким оркестром и таким образом зарабатывал на жизнь, а его дочь Хисако стала единственной ученицей, которую он обучал «методу Цудзи» с малых лет.

«Возможно, она станет знаменитой» — думал он. Сёносукэ принес в жертву все, чтобы сделать Хисако знаменитой скрипачкой. Так он пытался восполнить свой собственный провал на этом поприще.

— Ради этой цели я покину оркестр. Пожертвовав своей жизнью и пройдя по непроторенному пути, я сделаю Хисако лучшей скрипачкой в Японии, — поклялся он перед богом.

Наконец закончив долгую молитву, Сёносукэ взял Хисако за руку, которая была слишком маленькой, чтобы играть на скрипке, и сказал:

— Пойдем домой.

Сёносукэ, не оглядываясь, быстрым шагом направился к дому. Они не посетили северный храм, не остановились около киосков. Следуя за отцом, который шел широкими шагами, Хисако тихо плакала. Даже не выпив охлажденного сиропа, они вернулись домой, и отец взволнованно закричал:

— Ну что, Хисако, давай заниматься!

С того дня болезненная практика до кровавых мозолей продолжалась. Как только Хисако возвращалась со школы, она бралась за скрипку. Были дни, когда она занималась до самого вечера и, если что-то плохо запоминалось, часами стояла со скрипкой в руках.

Тело Хисако было в крайней степени измождено. Она буквально валилась с ног. Днем она часто засыпала в школе. Ее классный руководитель вызвал отца, чтобы поговорить, но Сёносукэ разругался с ним. После того как он поклялся в храме, что не будет работать и больше не возьмет учеников, целыми днями он, оставаясь дома, пока Хисако была в школе, думал о том, что делать, чтобы дочь со своим хрупким телосложением овладела инструментом, который изначально был создан для европейцев. И сможет ли Хисако стать мастером скрипки с ее маленькими пальцами?

Когда слышалось тихое «я дома», Сёносукэ в ту же секунду садился за фортепиано, которое, кстати, было заложено…

В тот день обед снова был скудным. Ожесточенный бедностью, отец заставил ее заниматься еще усерднее. «Почему, когда все дети веселятся на улице, я не могу играть с ними?» — всегда думала Хисако, ставя скрипку на плечо.

Был летний вечер. Сколько бы Хисако ни старалась, у нее не получалось сыграть фугу Баха правильно.

— Дура! И с такой игрой ты собираешься стать лучшей в Японии скрипачкой? — разозлился Сёносукэ и ушел за москитную сетку, где они обычно спали.

Хисако, у которой слезы наворачивались на глаза, попыталась пойти за ним, но голос отца остановил ее:

— Нет, ты останешься снаружи и будешь играть столько, сколько можешь.

Хисако потерла сонные глаза и начала играть, а Сёносукэ слушал ее за москитной сеткой.

— Играй еще раз. Играй снова и снова, пока я не скажу закончить.

Фуга Баха была похожа на бисеринки, нанизываемые на нитку. Хисако играла снова и снова, но ей так и не удавалось собрать все бусинки, и отец ей так и не сказал, что достаточно.

— Надоело, — сказала Рэйко, мама Хисако, и ушла спать.

Рэйко не была родной матерью Хисако. Она была младшей сестрой ее мамы, которая умерла, когда Хисако было три года, и Рейко стала второй женой Сёносукэ. В один миг тетя стала мачехой Хисако. Так как они изначально были родственниками, мачеха не относилась плохо к Хисако, но, видя, как муж постоянно увлечен только дочерью, в то время как она так и не сумела родить ребенка, в отличие от ее братьев и сестер, Рейко не могла относиться к Хисако с добротой. Кроме того, Сёносукэ, бросив свою работу, с головой ушел в занятия с дочерью, и жить в бедности становилось все труднее. Рэйко не стала для девочки хорошей мамой и так и осталась лишь мачехой.

В такой обстановке Хисако действительно ощущала себя неродной дочерью. Ведь ее маму больше волновало то, что она не могла спать из-за игры на скрипке, чем то, что девочке не разрешали спать. Поэтому Хисако хотела поскорее сыграть так, чтобы отец сказал ей «достаточно», но у нее ничего не получалось.

Наступила ночь. Хисако хотелось плакать, но она не могла. Было ли это из-за упрямого характера? Ее глаза были удивительно холодны и спокойны. Их сияние взволновало даже отца. Их продолговатая форма напоминала прорези в маске, а глубокий синий цвет затягивал в бездонную пустоту. Невозможно описать не по годам взрослый, неуступчивый и умный взгляд этих глаз.

Однако глаза Хисако, раз за разом играющей фугу Баха, наливались кровью и становились все более жалостливыми. Кроме того, комары, которых с наступлением ночи становилось все больше, безжалостно кусали девочку.

— Бедняжка…

Хотя сердце Сёносукэ сжалось на мгновение, он не позвал ее укрыться за москитной сеткой и не сказал «достаточно».

Наблюдая такую жестокость мужа к дочери, даже Рэйко посочувствовала ей. «Но Хисако — это Хисако», — подумала она. Сегодня девочка столько вытерпела и, несмотря на желание попросить остановиться, продолжала упорно играть. Она не выглядела на свои десять-одиннадцать лет. «Родители должны вести себя как родители, а дети — как дети», — Рейко испугала мысль, что ни один из них не был нормальным.

Короткая летняя ночь закончилась и начало светать, а Хисако все еще играла. За москитной сеткой отец хранил могильную тишину. Хисако думала, что отец заснул, но продолжала играть. И вдруг она услышала голос.

— Достаточно.

Девочка громко разрыдалась. Папа действительно слушал ее игру. Глаза Сёносукэ тоже налились кровью и слезились. Однако Хисако не видела лицо отца. В тот вечер ее зрение ухудшилось, и ей пришлось посетить врача. Они жили в нищете, и им нечем было платить врачу, поэтому она отнесла в букинистический магазин журнал для девочек, чтобы выручить немного денег.

Со временем Хисако стала играть лучше, да так, что собственный отец почувствовал зависть. После окончания начальной школы в тринадцать лет она приняла участие в музыкальном конкурсе, организованном издательством «Токио Синбун»[47]. Хисако заняла первое место в Осаке, и Сёносукэ достал деньги на дорожные расходы и отвез ее в Токио. Конкурсное задание заключалось в том, чтобы сыграть произведение Корелли[48] «Ла фолиа»[49].

Каждый участник конкурса скромно кланялся судьям и, вытянувшись как по струнке, смиренно играл произведение. Но когда Хисако вышла на сцену, она неловко поклонилась и, встав в расслабленную позу, начала играть, широко расставив ноги и слегка покачиваясь. Этой плохой манерой игры она словно бросала вызов скрипке. Сёносукэ, как и Хисако, был хрупкого телосложения и придумал такую манеру игры, чтобы звук скрипки был сильным. Судьи, не подумав об этом, улыбнулись позе Хисако: уж очень она была похожа на женщину-проводника в автобусе. Но когда из скрипки девочки полилась музыка, выражение их лиц изменилось. Они не могли поверить, что человек, который сейчас играет перед ними «Ла фолиа», — тринадцатилетняя девочка.

Хисако заняла первое место. Отрыв от второго места был настолько большим, что даже судьям это казалось невероятным. Она получила премию от министерства образования. Это был успех.

Крейцер[50], который был на экзамене, сказал:

— Я слышал выступление Эльмана[51], когда тому было тринадцать, но тогда он даже близко так не играл, как эта девочка.

Лео Сирота[52] добавил:

— Даже Хейфец[53] не играл так в столь юном возрасте, — безусловно, это была высшая похвала.

— Этот ребенок — дитя дьявола, — пробормотал Розеншток[54].

Даже люди, которые хвалили ее, не могли поверить, что это была тринадцатилетняя девочка. В то время как Сёносукэ, беспокоясь о призовых деньгах, направлялся с Хисако в бедную гостиницу, репортеры, менеджеры из кинокомпаний и звукозаписывающих студий, приветствовали ее. Они называли девочку гением. Вдруг лицо Сёносуке стало серьезным, и он пробормотал:

— Гений?.. Что за чушь! Она не гений. Это все усилия и многочасовые тренировки. Я думал, что еще немного и убью ее. Это были жестокие занятия, но, к счастью, она не умерла. Это была целая жизнь. Она не гений.

В его голосе была горечь от воспоминаний о том, как когда-то ученики ушли от него из-за тяжелых занятий. Еще в нем слышался вызов всему миру, который не принимал «метод обучения Цудзи». Когда Хисако назвали гением, у Сёносукэ возникло чувство, будто он бессмысленно жертвовал собственной жизнью.

Слова мужчины заставили других почувствовать отвращение. Кроме того, когда речь зашла о концертах и записях Хисако, отец сам сказал сумму предложившему менеджеру и не отступал ни на шаг.

— Если не хватает денег, уж простите.

Слишком высокая цена за концерт девочки была названа не для того, чтобы напугать, а, скорее, чтобы разозлить. Это была месть Сёносукэ за собственную неудачную музыкальную карьеру. А еще — вызов коррумпированному музыкальному сообществу. Музыканты всегда находились под контролем менеджеров и сотрудников звукозаписывающих компаний. Они становились жертвами, работая в поте лица и набивая карманы своих менеджеров деньгами, сами же едва сводили концы с концами. И увидев такого Сёносукэ, менеджер просто потерял дар речи.

«Что еще ожидать от жителя Осаки. Как подло, только о деньгах и думает, — размышлял он. — Препятствует успеху собственной дочери. Бедная девочка…» — менеджер так и не понял истинной причины такого поведения. Но одно было ясно: он был очень зол, что пришлось отказаться от девочки.

На этом закончились предложения о концертах, записях и фильмах. Отец купил билет на поезд обратно в Осаку, и из окна они увидел гору Фудзи.

— О, гора Фудзи! — Хисако высунула голову. Только один день, пока они ехали в поезде, ей не нужно было практиковаться в игре на скрипке, и она вела себя как ребенок.

— Фудзи — самая высокая гора в Японии, — певучим голосом произнесла она.

— Самая высокая гора в Японии, правда?

Сёносукэ улыбнулся, но вдруг его лицо стало серьезным.

— Ты еще далека от лучшей в Японии скрипачки! Как только вернемся домой, начнем заниматься! — тихо, чтобы дочка не слышала, пробормотал он, глядя на профиль Хисако, которая восхищенно смотрела на гору.

Ее лицо было красивым, но пугающе, болезненно бледным. Эти следы, оставленные бесконечными занятиями, не могли не заставить сердце сжиматься от боли, но теперь, когда они так явственно отпечатались на детском лице, было слишком поздно проявлять сочувствие. Глаза Сёнеосукэ горели холодным светом.