Женщина из дома с олеандрами

Счастье Накадзима Ацуси

Когда-то на одном острове жил очень жалкий человек. Я не могу сказать, сколько именно лет ему было, так как у жителей того острова не было неестественного обычая подсчитывать уходящие годы. Но все же одно могу сказать точно — он не был молод.

Волосы у него не были кудрявыми, а нос был вздернутым, и его уродство стало поводом для презрения и насмешек жителей острова. Что еще хуже — губы его были тонкими, а лицо лишено того великолепного блеска эбонитового дерева, который считали неотъемлемой частью внешней красоты. Вероятно, он был самым бедным человеком на острове. Денежной единицей Палау и его своеобразной драгоценностью были раковины, как и камни магатама, и назывались удоудо. Конечно же, у этого мужчины не было ни одного удоудо, он не мог завести жену, за которую нужно было заплатить выкуп.

Он жил в углу сторожки при доме главного старейшины этого острова на правах самого низшего слуги. Этот мужчина выполнял всю грязную работу, которую домочадцы сбрасывали на него. На острове, наполненном ленивыми бездельниками, у него единственного не оставалось ни капли свободного времени. Он вставал утром раньше, чем ранние птахи начинали щебетать в зарослях манго, и отправлялся рыбачить.

Однажды, охотясь на огромного осьминога, он промахнулся своим копьем, и осьминог обвил его грудь и живот щупальцами так, что все тело мужчины опухло. В другой раз на него напала огромная рыба тамакаи, и ему едва удалось сбежать — он успел забраться в свое каноэ как раз вовремя. Однажды ему и вовсе чуть не отсек ступню гигантский, размером с ванну, моллюск акиму. Во второй половине дня, тогда как другие островитяне дремали на бамбуковых циновках в своих домах или в тени деревьев, только он был настолько занят, что голова кружилась при взгляде на него: вычищал дом, строил хижины, собирал кокосы, чинил крыши, плел веревки из пальмовых волокон или же различные мебельные изделия. Он был насквозь мокрый от пота, как полевая мышь после проливного дождя. Он один был в ответе за выполнение всей работы в деревне, за исключением выращивания таро[3] на полях — работы, которую, согласно древнему обычаю, выполняли только женщины. Когда солнце заходило на западе и большие летучие мыши начинали летать вокруг хлебного дерева, этого человека наконец-то поощряли пищей — ботвой таро и рыбьими потрохами, едой, подходящей для собак да кошек. После обеда он ложился, утомленный, на твердый бамбуковый пол и засыпал — или «становился камнем», как говорят на языке Палау.

Его хозяин, главный из старейшин острова, был богатейшим человеком на архипелаге Палау, территория которого тянулась от этого острова на севере до Пелелиу на юге. Половика островных полей таро и две трети пальмовых рощ были его собственностью. На кухне его дома изящнейшие тарелки из черепашьего панциря были сложены друг на друга вплоть до потолка. Каждый день он объедался такими деликатесами, как черепаха в масле, поросенок, испеченный на камнях, эмбрионы тритона, тушеные яйца летучих мышей — из-за чего его живот раздувался, точно как у беременной свиньи. Среди прочих драгоценностей в его доме было копье, которым один из его далеких предков захватил остров Каянгел, победив вражеского короля с одного удара. В его сокровищнице столь же много удоудо, как черепашьих яиц на побережье. Что же касается жемчужины Бакал, драгоценнейшей из всех удоудо, — в ней заключено столь много силы, что, завидев ее сияние, акула-пила, покачивавшаяся на волнах за рифом, бросилась прочь от страха и изумления. Благодаря богатству и мощи правителя, остров мог похвастаться огромным зданием для сбора старейшин, на котором можно увидеть изогнутую крышу, выполненную в форме торжественно парящей летучей мыши и большого алого военного корабля, украшенного змеиной головой, — он был источником гордости для всех островитян. Официально у него была лишь одна жена, но на деле же число его наложниц было ограничено лишь запретом на связи между кровными родственниками.

Тот жалкий, уродливый, одинокий человек, что был слугой столь могущественного старейшины, в обществе находился на столь низком положении, что ему нельзя было даже держать спину прямо или идти, если он находился рядом с другими старейшинами деревни, не говоря уже о его господине, первом старейшине. Он обязан был ползти на коленях. Если он находился в открытом море и лодка старейшины приближалась к его лодке, он непременно должен был тут же прыгнуть прямиком в воду. Если бы он остался в лодке или поприветствовал старейшину, подобное действие сочли бы высочайшим проявлением грубости и за такую провинность он был бы жестоко наказан. Однажды, когда он оказался в подобной ситуации, он за мгновение до прыжка из лодки заметил в воде акулу. Стоило слугам старейшины заметить, что мужчина колеблется, — они пришли в ярость и метнули в него копье, ранив его левый глаз. Не имея иного выбора, раб смиренно нырнул в воды океана, прямо туда, где плавала акула. Если бы акула была на несколько сяку больше, то он бы не отделался так легко — всего тремя пальцами на ноге.

К тому моменту остров Корор, культурный центр архипелага, находившийся далеко к югу от этого острова, уже был охвачен эпидемией страшных заболеваний, которые передали им белокожие люди. Эти болезни делились на два вида. Один из них был весьма странен и препятствовал свершению священного таинственного обряда, ниспосланного нам богами. В Короре, если болезнь приходила к мужчине, ее называли мужской болезнью, если же ей заболевала женщина, то женской. Другой же вид болезни был более коварен и узнать его было весьма сложно: сперва у заболевшего появлялся легкий кашель, он бледнел, легко утомлялся и начинал худеть, и, прежде чем кто-нибудь успевал осознать, что происходит, — заболевший умирал. Некоторые из зараженных кашляли кровью, а другие — нет. Герой нашей истории, жалкий раб, очевидно, заболел именно этим вторым видом болезни. Его постоянно мучил сухой кашель, и он чувствовал себя невероятно вымотанным. Пытаясь излечиться он пил сок, выдавленный из ростков миндаля, и настойку корней пандануса, но ни то, ни другое никак ему не помогало. Его хозяин заметил, что раб заболел, и подумал, что это было более чем ожидаемо — что такой жалкий слуга заразился столь страшной болезнью. В конце концов он стал скидывать на него все больше новых поручений вдобавок ко всей его прежней работе.

Жалкий раб, однако, был мудр и не думал, что его судьба столь горька. Как бы ни был суров его хозяин, слуга был благодарен за то, что тот не запрещал ему видеть, слышать и дышать. Сколько бы работы его ни заставляли выполнять, он утешал себя тем, что был освобожден от возделывания полей таро — священной женской обязанности. Он признавал, что тот случай, когда ему пришлось нырнуть в кишащие акулами воды и он потерял три пальца на ноге, был весьма печален, но одновременно благодарил небеса за то, что ему не съели всю ногу. Пусть он и заразился мучительной болезнью и страдал от гнетущего сухого кашля, но были люди, страдающие одновременно и от выматывающей болезни[4], и от мужской болезни, в то время как он болел лишь от одной из них. Несомненно, был у него один роковой недостаток — то, что его волосы не вились, как сухие водоросли, но он также знал, что были люди с головами столь же гладкими и безволосыми, как бесплодные глиняные холмы. Он, разумеется, отчаянно стыдился своего носа, не приплюснутого, как лягушка, задавленная плугом на банановых плантациях, — но он знал, что на соседнем острове было двое мужчин, и вовсе потерявших свои носы из-за гниющей болезни.

Но даже такой, как он, человек, столь добродетельный, что сумел смириться и жить в довольствии в подобных обстоятельствах, иной раз задумывался о том, что лучше бы он заболел чем полегче, а не такой тяжелой болезнью и что он бы с гораздо большим удовольствием вздремнул в тени, вместо того чтобы вкалывать под палящими лучами полуденного солнца. Даже этот несчастный мудрец иной раз молился богам: «Прошу, приуменьшите страдания моей болезни и облегчите груз моей работы. Я понимаю, что, возможно, прошу слишком многого, но все же я молю вас о помощи».

Он преподносил богам картофель, молясь в храмах краба-отшельника Катасусу и дождевого червя Урасу, которые имели дурную славу могущественных богов зла. В Палау добрым богам редко преподносят еду, так как знают, что, даже если эти боги не получат пожертвований, они не будут проклинать людей. Злых же богов, в отличие от добрых, почитают с большим рвением и часто предлагают им различные яства в дар — так как считается, что их гнев может навлечь цунами, штормы и эпидемии. Нам не узнать, услышали ли краб-отшельник и дождевой червь молитвы несчастного раба, но спустя какое-то время одной ночью ему приснился страннейший сон.

Ему привиделось, что он стал старейшиной, хотя понятия не имел, как так случилось. Он сидел на почетном месте, расположенном в центре главной комнаты, — именно там должен был сидеть глава дома. Все с готовностью вы подняли любой его приказ, как будто бы боялись испортить его хорошее настроение. У него была жена. Многочисленные слуги торопливо готовили ему еду. Перед ним на обеденном столе возвышались сложенные горой зажаренный поросенок, сваренные до красноты мангровые крабы, яйца морской черепахи. Он был изумлен. Хотя это и был, очевидно, всего лишь сон, все же он засомневался, действительно ли это было так. Против воли он ощутил смутное беспокойство.

На следующее утро, открыв глаза, он обнаружил, что все еще лежал, как обычно, в углу все того же старого сарая, с той же протекающей крышей и покосившимися опорами. Но что было необычно — он проспал, не услышав сквозь сон пения птиц, и в наказание один из рабочих дома старейшины жестоко избил его.

Следующей ночью во сне он снова стал старейшиной. В этот раз он был удивлен не так сильно, как в первую ночь. Он стал более высокомерен, и приказы его были более надменны, чем накануне. В этот раз на его обеденный стол снова подавали редкие, изысканные кушанья. Его жена была женщиной совершенной красоты, крепко сложенная и здоровая, и новая циновка, на которой он сидел, сплетенная из листьев пандана, приятно холодила ему кожу и была удобна, как ничто другое. Утром же он вновь проснулся в своей грязной хижине. Как всегда, весь день он тяжело работал, и на обед ему не досталось ничего, кроме ботвы картофеля и рыбных объедков.

На следующую ночь, и на следующую, и так каждую ночь во сне жалкий раб становился главным старейшиной. Мало-помалу он начал чувствовать себя все более уверенно, когда вел себя как старейшина. Теперь, когда он смотрел на изысканную еду, более не возникало желания тут же все съесть, которое он чувствовал ранее, когда этот сон только начал ему сниться. Он часто спорил со своей женой. Совсем недавно он осознал, что может заигрывать и с другими женщинами — не только со своей женой. Он высокомерно помыкал народом, приказал построить порт и собственноручно проводил все религиозные обряды на острове. Когда островитяне наблюдали за тем, как он торжественно шествует к храму, нога в ногу со священником каронг, они были преисполнены изумления и восхищения, как если бы им довелось увидеть некоего древнего героя, воскресшего из мертвых.

Одним из его рабов, прислуживавших ему, был человеком, внешне весьма походившим на главного старейшину, который был его хозяином и господином в течение дня. Когда слуга испуганно на него смотрел, ему это казалось почти смешным. Этому слуге он давал самую тяжелую работу — просто чтобы себя позабавить.

Днем его больше не печалили тяжелый труд и жестокое обращение. Он более не чувствовал необходимости утешать себя мудрыми словами о смирении. Когда он думал об удовольствиях ночи, дневные мучения казались ему несущественными. Даже если он был изнурен своей тяжелой дневной работой, каждый вечер он бежал домой, чтобы поскорее лечь в грязную постель под скрипучими опорами, счастливо улыбаясь при мысли о том, какой великолепный сон его ждет. Более того, в последнее время он заметно набрал вес — возможно, благодаря всей той богатой еде, которую он поглощал в своих снах. Цвет его кожи был здоровее, а затем, в один прекрасный день, он прекратил кашлять. Он выглядел полным жизни, воплощением вернувшейся к нему юности.

В то же самое время, когда жалкому, уродливому, одинокому рабу стали сниться эти странные сны, его хозяин, богатый верховный старейшина стал тоже видеть необычные сны. Ему снилось, что он был бедным, несчастным рабом. Что ему только не поручали: рыбную ловлю, сбор пальмового нектара, плетение веревок из пальмовых волокон, выпекание хлеба, изготовление каноэ. Даже если бы у него было столь же много рук и ног, как у сороконожки, он бы все равно не успевал все выполнять. Хозяином же его оказался тот, кто днем был самым низшим из его слуг. Что еще хуже, этот человек ради какого-то чудовищного извращения давал ему один невозможный приказ за другим. Раб оказывался в щупальцах огромного осьминога, его ступню защемлял гигантский моллюск, пальцы на ноге откусила акула. Из еды ему перепадала лишь ботва таро и рыбные объедки. Каждое утро, когда старейшина просыпался на своей роскошной циновке у себя дома, все его тело, уставшее после работы ночью, пульсировало болью.

Раб продолжал видеть тот же самый сон каждую ночь, и старейшина обнаружил, что кожа его постепенно начала терять свою гладкость, а живот медленно уменьшался. И правда, кто угодно бы высох, питаясь только ботвой таро и рыбными объедками. Три новолуния спустя старейшина превратился в изнуренную тень самого себя, и у него даже начался сильный кашель.

В конечном итоге, будучи не в силах больше сдерживать свою ярость, он приказал привести этого слугу к себе. Он решил наказать жесточайшим образом этого отвратительного человека, который столь безжалостно обращался с ним во снах. Но слуга, представший перед ним, не был более робким трусом, как раньше, — с истощенным телом, мучаемым кашлем и дрожащим от страха. Незаметно для всех, он набрал вес, а его крепкое лицо сияло здоровьем и излучало энергию. Более того, его поза была настолько уверенной, что, несмотря на его почтительное обращение, тяжело было представить, что этот человек — слуга, что он может позволить кому-то помыкать собой. От одного лишь взгляда на спокойную улыбку на его лице старейшина был сражен превосходством противника. Чувство страха, что внушал ему обидчик из его снов, вернулось, заставляя его дрожать в ужасе. Внезапно его одолели сомнения: что было более настоящим — мир снов или же мир, где он обитал днем? «Да как может кто-то, подобный мне, столь ослабевший, посметь повысить голос и осудить человека столь достойного», — подумал он, кашляя.

Старейшина, обращаясь к нему столь учтиво, что сам удивился этому, спросил слугу, как он выздоровел. Слуга в подробностях поведал о своем сне: о том, как каждую ночь поедал дивные яства, как наслаждался беспечной жизнью, окруженный прислугой и рабами, как испытывал райские наслаждения в объятиях бесчисленных дев.

Услышав историю раба, старейшина был поражен. Как же так могло получиться, что его сон и сон раба совпали столь изумительным образом? Неужели сны действительно имели на их тела столь сильное воздействие, что спящий мог насытиться едой, которую поглощал во снах? Он более нисколько не сомневался, что мир снов был не менее, а возможно, и более реален, чем мир бодрствующих. Старейшина, преодолевая гордость, рассказал рабу о своем еженощном сне. Как он был вынужден каждую ночь выполнять много тяжелой работы, как ему приходилось довольствоваться только ботвой таро и рыбными объедками.

Слугу ни капли не удивил рассказ старейшины. По его мнению, это было само собой разумеющимся. С удовлетворенной улыбкой на губах он снисходительно кивнул, как будто бы просто услышал подтверждение чего-то, о чем давно подозревал. На самом деле, его лицо светилось тем же счастьем, которое наверняка испытывает сытый морской угорь, растянувшийся на илистом дне во время отлива. Слуга уже точно знал, что сны эти были более реальны, чем дневная жизнь. Тяжело вздохнув, богатый, несчастный хозяин устремил полный зависти взор на своего бедного, мудрого раба.

Вышеприведенная история — старая легенда с острова Орвангар, которого больше не существует. Примерно восемьдесят лет назад этот остров внезапно погрузился на дно морской пучины вместе со всеми своими жителями. С тех пор люди говорят, что ни один человек в Палау больше не видел столь счастливых снов.