Жизнь Достоевского. Сквозь сумрак белых ночей

«А не пристрою романа…»

На переделку романа ушли ноябрь, декабрь, январь. В феврале 1845 года Достоевский опять переписал все набело, перечитал… и снова начал править, менять, вставлять и вычеркивать. Предоставленный теперь самому себе, он писал с утра до вечера, иногда просиживал за столом и часть ночи. Когда рука немела от писания, бросал перо и брал книгу. Давно читанные, любимые книги он теперь перечитывал другими глазами. «Я страшно читаю и чтение страшно действует на меня… Как будто напрягусь новыми силами, вникаю во все, отчетливо понимаю и сам извлекаю умение создавать». Изредка отправлялся он побродить по городу, поддаваясь на уговоры своего теперешнего соседа по квартире — Мити Григоровича.

Как-то в начале прошлой осени они столкнулись на улице. Не виделись давно. С радостными восклицаниями бросился Григорович к опешившему приятелю, затормошил, забросал вопросами и, не дожидаясь ответов, принялся рассказывать о себе.

Недавно он ненароком познакомился с директором императорских театров. Тот записал его в свою канцелярию. Обязанности театрального чиновника оказались не головоломны: переписывать красивым почерком недельный репертуар да ежедневно подавать донесение министру двора: «Резервуар Большого театра наполнен водой», а зимою еще добавлять: «и она не замерзла». Предосторожность на случай пожара. Но чиновничья служба не увлекала Григоровича. На досуге он попробовал переводить для театра французские пьесы, потом принялся за переводы повестей и сам начал сочинять.

— Сейчас написал статейку о петербургских шарманщиках, хочешь ли послушать?

Он потащил Достоевского к себе и, усадив, с ходу принялся читать подробное описание внешности и образа жизни бродячего владельца музыкального ящика. Достоевский выслушал очерк, одобрил. Сделал только одно замечание. Говоря о досужих обывателях, что выглядывают из окон при звуках шарманки, рассказчик упомянул и жалкую награду, что порою падает к ногам шарманщика, — медный пятачок.

— Не то, не то, — досадливо прервал Достоевский, — совсем не то! У тебя выходит слишком сухо: пятак упал к ногам… Надо было сказать: пятак упал на мостовую, звеня и подпрыгивая.

Григорович тотчас поправил фразу так, как посоветовал Достоевский.

Очерк о шарманщиках Григорович писал для сборника под названием «Физиология Петербурга». Сборник этот задумал издать молодой литератор Николай Некрасов.

Достоевский услышал это имя впервые несколько лет назад, еще в училище. Однажды, когда воспитанники гуляли в зале, вошел дежурный офицер, держа в руках пачку тоненьких книжечек, и предложил их покупать. Книжечки — сочинения молодого поэта, находящегося в стесненных обстоятельствах. Офицер поэта знал. На розовой обложке стояло название сборничка — «Мечты и звуки». Имя автора заменяли две буквы — «Н. Н.» Они обозначали — Николай Некрасов. Неугомонный Григорович захотел познакомиться с Некрасовым — какой никакой, а поэт. И познакомился. И похвастался Федору. Тот слушал равнодушно. «Мечты и звуки» ему совсем не понравились.

А тут как-то недавно на бегах Григорович случайно столкнулся с Некрасовым. Знакомство возобновилось.

Некрасов, сочинявший теперь водевили, рассказы и по-прежнему стихи, стал еще и издателем.

Узнав, что Григорович тоже пишет, он пригласил его участвовать в своих предприятиях.

Сборник «Физиология Петербурга» должен был объединить произведения, выставлявшие перед публикой такие всем знакомые и вместе такие неприметные петербургские типы, как дворник, бедняк — житель углов, шарманщик, чиновник, петербургский фельетонист.

Григорович уговаривал Достоевского тоже писать для Некрасова. Федор Михайлович, прощаясь, обещал подумать.

После этой встречи они стали часто видеться. Достоевский предложил Григоровичу поселиться вместе. Комната Ризенкампфа теперь пустовала — молодой врач уехал из Петербурга на службу в Сибирь.

Для домоседа, каким заделался теперь Достоевский, такой беззаботный, остроумный, никогда не унывающий сосед, как Григорович, был сущим кладом.

Пожитки Григоровича уместились на одной подводе. Приятели распределили обязанности — по очереди бегали в лавочку за припасами, по очереди ставили самовар.

Когда в карманах оставались одни медные деньги — а это случалось нередко, — вместо обеда довольствовались ячменным кофием с булками. Федор Михайлович, по-прежнему проводивший целые дни за письменным столом, похудел, осунулся. Он изнурял себя работой. Но иногда Григоровичу все-таки удавалось вытащить его на прогулку.

Как-то раз во время прогулки от переутомления Федору Михайловичу сделалось дурно. Он упал на тротуар и потерял сознание. Григорович с помощью прохожих перенес его в ближайшую мелочную лавочку и там всякими способами долго приводил в чувство.

Видя на столе у Достоевского множество листов, исписанных его необыкновенно мелким и четким почерком — каждая буковка точно нарисованная, Григорович стал было выспрашивать, что это за сочинение. Но Достоевский отмалчивался или отвечал неопределенно. Только одному человеку рассказывал он без утайки о своих занятиях — брату Михаилу. «Моим романом я серьезно доволен. Это вещь строгая и стройная. Есть, впрочем, ужасные недостатки».

Еще раз переписав роман набело, он решился печатать его отдельной книгой, за свой счет. «Напечатать самому значит пробиться вперед грудью, и если вещь хорошая, то она не только не пропадет, но окупит меня от долговой кабалы и даст мне есть».

Он понес роман к цензору. Тот, однако, объявил, что завален работой и не прочтет рукопись прежде, чем через месяц. А печатанье съест еще недели три. Значит, книга выйдет только летом — а какие читатели летом? Достоевский забрал рукопись назад. «Я решился на отчаянный скачок: ждать, войти, пожалуй, опять в долги и к 1-му сентября, когда все переселятся в Петербург и будут как гончие собаки искать носом чего-нибудь новенького, тиснуть на последние крохи, которых может быть и не достанет, мой роман».

И снова он принялся за переделки. Правил, правил и снова правил. Исподволь завел разговор с Григоровичем насчет того, что писателям следовало бы издавать книги самим, а не идти в кабалу к торгашу, но Григорович только руками замахал:

— Помилуй, как самому издавать? Положим, книга твоя будет хороша, даже очень хороша, да ты ведь не купец! Как ты станешь публиковать о ней? В газетах, что ли? Нужно непременно иметь на своей руке книгопродавца. А книгопродавец себе на уме. Когда ты явишься к нему со своим напечатанным товаром, он уж, конечно, поймет, что может тебя прижать. И прижмет, алтынная душа, непременно прижмет! И ты сядешь в болото… Нет, никак невозможно!..

— А вот, к примеру, Некрасов…

— Как же равняться с Некрасовым? Он в этих делах дока, его уже все знают… Да ведь и он сколько мытарств претерпел, прежде чем вошел в силу! Нет, брат, на Некрасова нечего смотреть.

Поразмыслив, Достоевский согласился с Григоровичем. «Я до сей самой поры был чертовски занят. Этот мой роман, от которого я никак не могу отвязаться, задал мне такой работы, что если бы знал, так не начинал бы его совсем. Я вздумал его еще раз переправлять, и ей-богу к лучшему; он чуть ли не вдвое выиграл. Но уж теперь он кончен и эта переправка была последняя. Я слово дал до него не дотрагиваться… Мне говорят толковые люди, что я пропаду, если напечатаю мой роман отдельно… Я решил обратиться к журналам и отдать мой роман, за бесценок — разумеется, в „Отечественные записки“… Напечатай я там — моя будущность литературная, жизнь — все обеспечено. Я вышел в люди. Мне в „Отечественные записки“ всегда доступ, я всегда с деньгами… А не пристрою романа, так может быть и в Неву. Что же делать! Я уж думал обо всем! Я не переживу смерти моей idée fixe!»

Более всего занимало его теперь: что скажет главный критик «Отечественных записок» Белинский. Порою молодому писателю с очевидностью представлялось, что строгий ценитель талантов на чем свет стоит разбранит и жестоко высмеет его несчастный роман. Но так думалось только по временам: неужто вся та страсть, вся та горечь, вся та любовь, что пережил он с пером в руке над своим романом, — все это только ложь, мираж, неверное чувство?.. Нет, не может быть!.. «Бедные люди» — вещь не без достоинств. Есть, конечно, большие недостатки. И если разбирать именно недостатки… Если взглянуть строго…

Мучительные сомнения снова возвращались. Одно лишь знал он наверняка: ближайшие недели, быть может, даже дни, навсегда решат его судьбу.