Жизнь Достоевского. Сквозь сумрак белых ночей

«Во фрунте нет солнца!»

В июне 1838 года Федор жаловался отцу: «Пять смотров великого князя и царя измучили нас. Мы были на разводах, в манежах вместе с гвардиею маршировали церемониальным маршем, делали эволюции и перед всяким смотром нас мучили в роте на ученьи, на котором мы приготовлялись заранее. Все эти смотры предшествовали огромному, пышному, блестящему майскому параду, где присутствовала вся фамилия царская и находилось 140 000 войска. Этот день нас совершенно измучил».

Огромный пышный парад на Марсовом поле, или, как его продолжали называть по-старинному, Царицыном лугу, устраивали раз в году в мае. Но повседневная мучительная для Федора муштра являлась неотъемлемой частью училищной жизни. Их выстраивали на плацу перед замком. Унтер-офицер командовал:

— Ра-аз!

Надо было вытянуть правую ногу. Затем слышалась команда:

— Два-а-а!

Надлежало медленно поднять ногу, вытягивая носок, и стоять подобно аисту, пока не последует:

— Три!

Если кто-нибудь, стоя на одной ноге, качнется, — сразу же команда:

— Отставь!

И все начинается сначала.

Когда выдали им ружья и началось обучение ружейным приемам, кое-кому это нравилось. Федор же считал это бессмысленной тратой времени.

На ученье обычно присутствовали офицеры. И вот строй поворачивается лицом к солнцу, оно слепит глаза, заставляя невольно щуриться, а штыки колебаться. Офицер, заметив это, топает ногами и кричит вне себя истошным голосом:

— Смирно! Во фрунте нет солнца! Нет солнца во фрунте! Смирно, говорю вам!

Для стоящих в строю солнца не существовало. Фрунт был свят, и ничто, даже силы природы, не должны были нарушать его. Да, фрунту придавали огромное значение. Это шло с самого верху — от царя и великого князя Михаила Павловича. Еще живя у Костомарова, сообщая отцу о предстоящих занятиях фрунтом с унтер-офицером, Федор и Михаил прибавляли: «…этим одним мы можем выиграть у его высочества Михаила Павловича. Он чрезвычайный любитель порядка».

Генерал-инспектор военно-учебных заведений, младший брат царя великий князь Михаил Павлович, действительно чрезвычайно любил «порядок», понимая его как безукоризненную выправку, идеальную линию равнения, предельную стройность маршировки. Не боевые качества войск, а плац-парадное совершенство заботило великого князя, который даже утверждал, что «война портит солдата». Горе было начальнику и его подчиненным, если замечалось хоть малейшее отступление от установленной формы. А наметайный глаз высочайшего инспектора ничего не упускал. Князь любил появляться неожиданно и ловить промахи. Редко появление его обходилось без скандала, распеканий, арестов, розог для солдат.

В отличие от других военных школ, в Инженерном училище воспитанников не секли, но все другое бывало. Поэтому смотров боялись как Страшного суда.

Примерных воспитанников в виде поощрения назначали ординарцами к великому князю. Удостоившись такой чести, Федор раз попал в неприятную историю. Назначили его. Он явился и отрапортовал:

— Кондуктор Достоевский явился в распоряжение вашего превосходительства.

Сказал и обмер. Надлежало — «вашего высочества», а он — «вашего превосходительства».

— Присылают же таких дураков, — заметил Михаил Павлович и по всей форме распек и училищное начальство, и незадачливого ординарца.

После майского парада Инженерное училище выступило в лагеря. Тридцать верст от Петербурга до лагеря проделывали походным маршем. Этот переход можно было бы счесть прогулкой, если бы не ранец за спиной, лядунка — сумка для патронов — через плечо, непременные для саперов кирка и лопатка, которые при каждом шаге немилосердно колотили по ляжке. И еще — злосчастный кивер непомерной высоты. Особенно досаждал он тем, у кого водились деньги. Он служил им кладовой. Его весь сверху донизу набивали апельсинами, пирожками, булками, сыром, леденцами и несли эту снедь на голове, рискуя повредить себе шею.

Кивер Федора был пустой, но недавно купленный к майскому параду — новенький. Купил на последние деньги. Объяснил отцу этот расход так: «Решительно все мои новые товарищи запаслись собственными киверами; а мой казенный мог бы броситься в глаза царю. Я вынужден был купить новый, а он стоил 25 рублей». Вряд ли царь среди многотысячного войска разглядел бы старый кивер Федора Достоевского. Дело было не в царе, а в товарищах.

Самолюбивый юноша боялся косых взглядов, насмешек. Боялся выказать свою бедность, хотел быть как все. Потому и купил этот кивер и теперь с независимым видом, ничем не выделяясь среди остальных, шагал в лагеря.

Шли мимо бедных деревушек, которые невольно напоминали Федору их маленькое Даровое, поездки туда и восхитительное чувство свободы и радости, возникавшее всякий раз среди деревенского приволья. Их убогое именьице, изрезанные оврагами скудные поля, липовая роща казались ему райским уголком. Папенька уезжал в Москву, и они, предоставленные сами себе, под снисходительным надзором маменьки, резвились напропалую. Самой любимой была игра «в диких», которую он, Федор, выдумал, начитавшись про индейцев. Брат Миша, по степенности своего характера, обычно в игре не участвовал, а служил им «костюмером». Они же с братом Андрюшей раздевались догола и с помощью Миши превращались в индейцев: раскрашивали лицо и тело, устраивали из листьев и гусиных перьев головные уборы и набедренные повязки, вооружались самодельными луками.

Игры происходили в липовой роще. В укромном местечке, скрытом от глаз, строили из веток шалаш с незаметным входом. В нем пребывали «дикие племена». Отсюда совершали они набеги на соседний лесок Брыково, где забирали «пленников» — деревенских ребятишек, которые заранее их там поджидали. «Пленников» уводили в шалаш, держали там некоторое время, а потом выпускали за «приличный выкуп». Предводителем «диких племен» был, конечно, он, Федор…

— Рота, — подтянись! — слышался окрик офицера. Ранец оттягивал плечи, кирка и лопата колотили по ногам.

Федору казалось, что то, в Даровом, было в какой-то другой жизни.