Жизнь Достоевского. Сквозь сумрак белых ночей

Всегда с книгой

Главное инженерное училище было учреждено для того, чтобы готовить военных инженеров и офицеров-саперов, которым предстояло строить и совершенствовать оборонительные преграды на обширных границах Российской империи, возводить крепости по правилам новейшего военного искусства.

В отличие от кадетских корпусов в училище не было и быть не могло пренебрежительного отношения к науке, преклонения перед одним только фрунтом. Науку здесь почитали. Преподавателей подбирали прекрасно знающих свой предмет и уже зарекомендовавших себя на педагогическом поприще.

Учились по восемь часов в день: утром с девяти до одиннадцати, затем с одиннадцати до часу; пополудни — с часу до трех. С пяти до семи вечера приготовляли уроки. «Вообразите, — рассказывал Федор отцу, — что с раннего утра до вечера мы в классах едва успеваем следить за лекциями. Вечером же мы не только не имеем свободного времени, но даже ни минутки, чтобы следить хорошенько на досуге днем слышанное в классах. — Нас посылают на фрунтовое учение, нам дают уроки фехтования, танцев, пенья, в которых никто не смеет не участвовать. Наконец ставят в караул, и в этом проходит все время».

День был заполнен до отказа. Кроме математики, черчения, фортификации, артиллерии занимались русским и французским языками, историей, географией. Кондуктор Федор Достоевский исправно обучался всем инженерным премудростям, но влекло его к другому. Именно то, что считалось здесь второстепенным, для него было главным. Каждую свободную минуту, а такие все-таки выбирались, проводил он с книгой, поглощая романы, драмы, стихи — творения лучших русских и иностранных писателей. «Сближение мое с Ф. М. Достоевским, — рассказывает Григорович, — началось едва ли не с первого дня его поступления в училище… Ему радостно было встретить во мне знакомого в кругу чужих лиц, не упускавших случая грубо, дерзко придраться к новичку. Федор Михайлович уже тогда выказывал черты необщительности, сторонился, не принимал участия в играх, сидел, углубившись в книгу, и искал уединенного места; вскоре нашлось такое место и надолго стало его любимым: глубокий угол четвертой камеры с окном, смотревшим на Фонтанку; в рекреационное время его всегда можно было там найти, и всегда с книгой».

Федор пристрастился к чтению сызмальства. Книги в семействе Достоевских пользовались уважением. Мария Федоровна зачитывалась романами. Едва только дети подросли, в свободные вечера, когда Михаилу Андреевичу не приходилось заполнять «скорбные листы» — истории болезни, — он брал книгу и, сменяемый Марией Федоровной, читал детям вслух. Любимым писателем был Карамзин. Михаил Андреевич предпочитал его «Историю государства Российского», Мария Федоровна — чувствительные повести: «Бедную Лизу», «Наталью, боярскую дочь» и другие. Вскоре Михаил и Федор тоже начали читать в очередь с родителями.

Так прочитаны были «Описание жизни Ломоносова» Ксенофонта Полевого, оды Державина, баллады Жуковского, «Юрий Милославский» Загоскина, «Ледяной дом» Лажечникова, «Семейство Холмских» Бегичева, «Сказки казака Луганского», сочинение Даля. Последние книги были новинками. Михаил Андреевич сам покупал их и приносил детям. Когда Федор подрос, он полюбил Вальтера Скотта, исторические сочинения и романы. Но всему этому и он, и Михаил предпочитали стихи Пушкина. Многое из Пушкина знали наизусть и горячо отстаивали его в спорах с родителями, которые высшими авторитетами считали Карамзина, Державина, Жуковского, а к Пушкину относились с некоторым сомнением. По их мнению, он был еще молод и недостаточно серьезен.

Как-то Федор и Михаил, чтобы доказать превосходство своего любимца, выучили наизусть и прочитали родителям один — «Песнь о вещем Олеге» Пушкина, другой — балладу Жуковского «Граф Габсбургский». Родителей это не переубедило, хотя Федор из себя выходил, доказывая достоинства «Вещего Олега».

Чтение было любимым занятием Федора и тогда, когда он учился в пансионе Чермака. «Мне потом не раз случалось встречаться с лицами, вышедшими из пансиона Чермака, где получил образование Достоевский, все отличались замечательною литературною подготовкой и начитанностью», — говорил Григорович.

И теперь в училище Федор не расставался с книгой, предпочитая ее всему — играм в городки, «загонки», «бары», танцам и другим развлечениям.

Видя столь странное поведение, товарищи поначалу смеялись над ним, называли чудаком, монахом, давали разные прозвища.

А потом пригляделись и оставили в покое. Нашлись и такие, которые полюбили его, прониклись к нему уважением, захотели сблизиться. В сыне скромного штаб-лекаря было чрезвычайно развито чувство собственного достоинства. Не он искал друзей — его дружбы искали. Достоевского постоянно видели с воспитанником старшего класса Бережецким. Этот юноша из состоятельной семьи, любивший пофрантить, щеголявший часами, бриллиантовыми кольцами, располагавший всегда деньгами, ловил каждое слово Федора, относился к нему как ученик к учителю. Когда другие играли на плацу или танцевали, Достоевский и Бережецкий гуляли вдвоем по камерам — то есть спальням — и беседовали. Бывал с ними и Григорович. И еще двое кондукторов присоединились к их кружку — Витковский и Бекетов. «…Я не ограничился привязанностью к Достоевскому, но совершенно подчинился его влиянию, — вспоминал Григорович. — Оно, надо сказать, было для меня в то время в высшей степени благотворно. Достоевский во всех отношениях был выше меня по развитости; его начитанность изумляла меня. То, что сообщал он о сочинениях писателей, имя которых я никогда не слыхал, было для меня откровением. До него я и большинство остальных наших товарищей читали специальные учебники и лекции, и не только потому, что посторонние книги запрещалось носить в училище, но и вследствие общего равнодушия к литературе». А Федор жил литературой, питался ею.

Если бы ротный командир заглянул в письмо кондуктора Достоевского к брату Михаилу, у него бы от изумления глаза на лоб полезли. «У меня есть прожект: сделаться сумасшедшим. — Пусть люди бесятся, пусть лечат, пусть делают умным. — Ежели ты читал всего Гофмана, то наверно помнишь характер Альбана. — Как он тебе нравится?»

Жизнь для Федора как бы раскололась надвое. Одна половина — математика, черчение, шагистика. Другая… Юный романтик мечтал о чем-то необычном, совершенно не схожим с размеренной серой повседневностью, окружавшей его.