Жорж

I ИЛЬ-ДЕ-ФРАНС

He случалось ли вам в один из тех длинных грустных и холодных зимних вечеров, когда наедине со своими мыслями вы слушаете, как ветер свистит в коридорах и дождь хлещет по стеклам окон, когда, прижавшись лбом к камину, вы смотрите невидящим взглядом на потрескивающие в очаге головни, — не случалось ли вам почувствовать отвращение к нашему мрачному климату, к нашему сырому и грязному Парижу и умчаться в мечтах в какой-нибудь волшебный оазис, зеленый и свежий, где можно в любое время года на берегу живительного источника, у подножия пальмы, в тени ямбозы задремать, постепенно погружаясь в блаженство и негу?

Так вот, рай, о котором вы мечтаете, существует, эдем, куда вы стремитесь, вас ждет: этот ручей, убаюкивающий вашу дневную дремоту, ниспадает каскадом и рассыпается водяной пылью; эта пальма, охраняющая ваш сон, колышет под дуновением морского бриза свои длинные листья, словно султан на шлеме великана; эти ветви ямбозы с плодами, отливающими цветами радуги, манят вас в свою благоухающую тень. Следуйте за мной.

Отправимся в Брест, этот воинственный брат торгового Марселя, вооруженный часовой, который сторожит океан; там, среди сотен кораблей, охраняющих его порт, выберем один из бригов с узким корпусом, с легкими парусами и удлиненными мачтами, какими наделил суда своих смелых пиратов соперник Вальтера Скотта — автор поэтических романов о море. Сейчас как раз сентябрь — месяц, благоприятствующий долгим путешествиям. Взойдем на борт корабля, которому мы доверили нашу общую судьбу, оставим за собой лето и устремимся навстречу весне. Прощай, Брест! Привет, Нант! Привет, Байонна! Прощай, Франция!

Видите ли вы направо от нас этого гиганта высотой в десять тысяч футов? Его гранитная голова теряется в облаках, словно парит в них, а сквозь прозрачную воду можно различить его каменные корни, врастающие в бездну. Это пик Тенерифе, древняя Нивария, место встречи океанских орлов; вы видите, как они летают вокруг своих гнезд, и отсюда они кажутся не крупнее голубок. Но проплывем мимо, ибо не это цель нашего путешествия, ведь здесь только цветник Испании, а я обещал вам сад мира.

Видите ли вы слева эту голую скалу, лишенную растительности, беспрерывно обжигаемую тропическим солнцем? К этой скале на протяжении шести лет был прикован современный Прометей; это пьедестал, на котором Англия сама воздвигла памятник своему же позору, под стать костру Жанны д’Арк и эшафоту Марии Стюарт; это политическая Голгофа, которая в течение восемнадцати лет была местом паломничества всех проходящих кораблей; но мы направляемся не сюда. Проплывем мимо, нам здесь нечего делать: цареубийца Святая Елена лишилась останков своего мученика.

Вот мы и у мыса Бурь. Вы видите гору, устремившуюся вверх посреди туманов, — это тот самый исполин Адамастор, что предстал перед автором «Лузиад». Мы проплываем мимо крайней точки земли: этот мыс, обращенный к нам, выглядит словно нос корабля. В самом деле, посмотрите, как свирепо о него разбивается океан, но он бессилен, потому что этот корабль не боится бурь, потому что он направляется в порт вечности, потому что ведет его сам Бог. Проплывем мимо — за зеленеющими горами мы увидели бы бесплодные земли и обожженные солнцем пустыни. Проплывем мимо — я обещал вам прохладные воды, нежную тень ветвей, беспрерывно зреющие фрукты и вечные цветы.

Привет Индийскому океану, куда нас несет западный ветер; привет тем местам, где происходит действие сказок «Тысячи и одной ночи», — мы приближаемся к цели нашего путешествия. Вот печальный остров Бурбон, подтачиваемый вечным вулканом. Бросим взгляд на пылающий там огонь и улыбнемся царящим вокруг ароматам; потом, прибавив еще несколько узлов, пройдем между Плоским островом и Пушечным Клином, обогнем мыс Канониров и остановимся под флагом. Бросим якорь: рейд здесь удобный, наш бриг, утомленный столь долгим переходом, требует отдыха. Впрочем, мы достигли цели своего путешествия, потому что это и есть та счастливая земля, которую природа, кажется, скрыла на краю света, как ревнивая мать прячет девственную красоту своей дочери от оскверняющих ее взглядов, — это земля обетованная, жемчужина Индийского океана, это Иль-де-Франс.

А теперь, целомудренная дочь морей, родная сестра острова Бурбон, счастливая соперница Цейлона, позволь мне приподнять край твоей вуали и показать тебя моему другу-иностранцу, сопровождающему меня брату-путешественнику; позволь мне развязать твой пояс, о прекрасная пленница, ведь мы оба — странники из Франции, а, быть может, когда-нибудь Франция выкупит тебя, богатая дочь Индии, ценою какого-нибудь захудалого королевства Европы.

А вам, следившим за нами глазами и мыслью, позвольте теперь рассказать о чудесной стране с ее вечно плодородными полями, о стране, где урожай собирают два раза в год, где весна и лето следуют друг за другом, беспрестанно чередуясь, и где плоды приходят на смену цветам, а цветы — плодам. Позвольте мне рассказать вам о поэтическом острове, ноги которого погружены в море, а голова прячется в облаках; словно Венера, его сестра, этот остров, рожденный из морской пены, поднимается из влажной колыбели к своему небесному царству, украшенный то сверкающим днем, то звездной ночью — вечными нарядами, которые даровал ему сам Господь и которые Англия не смогла еще у него отнять.

Пойдемте же, и, если воздушные путешествия пугают вас не больше, чем морские, ухватитесь, подобно новому Клеофасу, за край моего плаща: я перенесу вас на перевернутый конус Питербота — самой высокой горы на острове после пика Черной реки. Оказавшись там, мы посмотрим во все стороны: направо, потом налево, вперед и назад, вниз и вверх.

Над нами вы видите небо, всегда чистое, усеянное звездами, как лазурная скатерть, где Бог своей поступью поднимает золотую пыль, любая частица которой являет собой целый мир.

Под нами весь остров: он расстилается у наших ног как географическая карта в сто сорок пять льё в окружности, со своими шестьюдесятью реками, которые кажутся отсюда серебряными нитями, привязывающими море к берегам острова, и тридцатью горами, увенчанными султанами рогожных деревьев, такамаков и пальм. Среди всех рек обратите внимание на водопады Убежища и Источника: из глубины лесов, где они зарождаются, их потоки со страшным шумом, подобным грохоту бури, несутся на встречу с морем, а оно ждет их и, спокойное или бушующее, отвечает на этот вечный вызов то презрением, то гневом; победители соревнуются, кто из них совершит на земле больше опустошений и прогремит сильнее. Потом, после такой картины пустого тщеславия, полюбуйтесь Большой Черной рекой, спокойно несущей живительные воды; она отдает свое славное имя всему, что ее окружает, доказывая тем самым победу мудрости над силой и спокойствия — над гневом. Среди всех этих гор вы увидите и утес Брабант — гигантского часового, стоящего на северной оконечности острова, чтобы защищать его от внезапных нападений врага и от яростных волн океана. Посмотрите на пик Трех Сосцов, у подножия которого протекают две реки — Тамариндовая и Крепостная, — как будто индийская Исида захотела во всем оправдать свое имя. Наконец, посмотрите на Большой Перст, самую величественную вершину острова после Питербота, где мы с вами находимся. Этот пик как будто поднимает к небу палец, чтобы показать хозяину и его рабам, что над ними есть Судия и он решит их дела по справедливости.

Перед нами Порт-Луи, некогда Порт-Наполеон, столица острова, с многочисленными деревянными домами, с двумя ручьями, после каждой грозы превращающимися в потоки, с островом Бочаров, защищающим подступы к городу, и с пестрым населением, состоящим, кажется, из представителей всех народов мира — от ленивого креола (тот, если ему нужно перейти на другую сторону улицы, заставляет нести себя в паланкине, а говорить для него так утомительно, что он приучил своих рабов повиноваться жестам) и до негров, которых утром ведут на работу, погоняя кнутом, а вечером тем же кнутом возвращают домой. Между этими двумя крайними ступенями социальной лестницы вы видите ласкаров — зеленых и красных (вы их отличите по чалмам только этих двух цветов и по бронзовым лицам, являющим смесь малайского и малабарского типов). Посмотрите на негра-волофа, высокого и красивого уроженца Сенегамбии, черного, как гагат, с горящими, как карбункулы, глазами, с белыми, словно жемчуг, зубами. А вот маленький китаец с плоской грудью и широкими плечами, с голым черепом и висячими усами; никто не понимает, что он говорит, и все же все с ним общаются, потому что он продает любые товары, знает все ремесла и все профессии, потому что китаец — это еврей колонии. Малайцы, меднолицые, маленькие, мстительные, хитрые, всегда забывают благодеяние и вечно помнят обиду; как цыгане, они продают такие вещи, о которых принято спрашивать только вполголоса. Мозамбикцы, кроткие, добрые и глупые, вызывают уважение только своей физической силой. Малагасийцы, хитрые, изворотливые, с оливковым цветом лица, с широким носом и толстыми губами, отличаются от негров-сенегальцев красноватым оттенком кожи. Намакасы, стройные, ловкие и гордые, с детства приученные к охоте на тигров и слонов, изумляются, что их перевезли на землю, где нет чудовищ, с которыми надо бороться. Наконец, среди них всех — английский офицер из островного гарнизона или портовой стоянки, английский офицер в ярко-красном жилете, с кивером в форме фуражки и в белых штанах; с высоты своего величия он смотрит на креолов и мулатов, на хозяев и рабов, на колонистов и туземцев, говорит только о Лондоне, хвалит только Англию и уважает лишь самого себя.

За нами Большой порт, бывший Имперский порт, когда-то построенный голландцами, но покинутый ими, потому что он находится на наветренной стороне острова, и тот же бриз, что гонит корабли в этот порт, мешает им выйти из него. Поэтому порт пришел в упадок, превратившись в поселок, дома которого едва держатся, и теперь это маленькая бухта, где шхуна ищет укрытия от абордажа пиратов, а вокруг нее горы, покрытые лесами, где раб спасается от тирании хозяина. Потом, переведя взгляд поближе, мы различим почти у себя под ногами, на внешней стороне гор, окружающих порт, Моку, благоухающую алоэ, гранатами и черной смородиной. Мока всегда такая свежая, что кажется, будто она вечером снимает сокровища своего убора, чтобы на заре вновь украситься ими; Мока наряжается каждое утро так же, как другие местности украшаются к празднику, Мока — сад острова, названного нами садом мира.

Займем наше прежнее положение, повернемся лицом к Мадагаскару и посмотрим налево: у наших ног, по ту сторону Убежища, расстилаются равнины Вилемса — самая прелестная после Моки часть острова; они заканчиваются у равнин Святого Петра горой Кордегардии, по форме похожей на круп лошади; дальше, за Тремя Сосцами и за большими лесами, расположен район Саванна; здесь протекают реки, получившие нежные названия: река Лимонных деревьев, Купальни Негритянок и Аркады, пристани которых так хорошо защищены крутыми берегами, что туда не сумеет проникнуть никакой враг; вокруг него пастбища, соперничающие с равнинами Святого Петра, — там такая девственная почва, какая встречается только в безлюдных пространствах Америки; наконец, в глубине лесов — Большой водоем, где водятся такие гигантские мурены, что это уже не угри, а змеи; случалось, что они затаскивали к себе и пожирали оленей, преследуемых охотниками, а также беглых негров, рискнувших там выкупаться.

Посмотрим направо. Вот над Крепостным районом возвышается утес Открытия; с вершины его видны мачты кораблей — отсюда они кажутся тонкими и гибкими, как ветви ивы. Вот мыс Несчастья, вот Могильная бухта, вот Грейпфрутовая церковь. Здесь стояли по соседству друг с другом хижины г-жи де Ла Тур и Маргариты; о мыс Несчастья разбился «Сен-Жеран»; у Могильной бухты нашли тело девушки, сжимавшей в руке чей-то портрет; возле Грейпфрутовой церкви два месяца спустя рядом с этой девушкой похоронили юношу такого же возраста. Вы уже угадали имена этих двух возлюбленных, покоящихся в одной могиле, под одной плитой. Это Поль и Виргиния, два тропических зимородка; море, со стоном разбиваясь о прибрежные скалы, кажется, беспрестанно оплакивает их, как тигрица, вечно грустящая о своих тигрятах, которых сама же и растерзала в приступе ярости или ревности.

И теперь, пройдете ли вы по острову от прохода Декорн на юго-запад или от Маэбура до Малого Малабара, проследуете ли вы вдоль берега или в глубь острова, спуститесь ли по рекам или перевалите через горы, будь то под ослепляющим диском солнца, сжигающего равнину пламенными лучами, или под лунным серпом, серебрящим холмы своим печальным светом, — если, о спутник мой, ноги ваши устали, голова отяжелела, а веки слипаются, если, опьянев от благоухания китайских роз, испанских жасминов или плюмерии, вы ощущаете, что все ваши чувства растворяются в некоем подобии опиумного забытья, вы можете без опасения предаться сокровенному и глубокому блаженству тропического сна. Ложитесь же в густую траву, спите спокойно и проснитесь без страха, потому что легкий шум, который, приближаясь, колышет листву, — это не шорох ямайской бокейры, а устремленные на вас черные сверкающие глаза — это не глаза бенгальского тигра. Спите спокойно и просыпайтесь без страха, никогда на острове эхо не повторяло резкого шипения змеи или ночного рева хищного зверя. Нет, это молодая негритянка раздвигает стебли бамбука, чтобы показать свою красивую головку и с любопытством посмотреть на вновь прибывшего европейца. Подайте ей знак, даже не двигаясь с места, и она сорвет для вас сочный банан, душистый плод манго или стручок тамаринда; скажите ей хоть одно слово, и она ответит гортанным голосом: «Позвольте мне услужить вам». Она обрадуется, если за ее услугу заплатят приветливым взглядом или словами благодарности, и предложит проводить вас к своему хозяину. Следуйте за ней, куда бы она ни направилась, и если увидите окруженный цветами красивый дом, к которому ведет обсаженная деревьями аллея, — значит, вы пришли: это жилище плантатора, тирана или патриарха, доброго или злого; но, будь он тем или другим, это вас не касается и не имеет для вас значения. Входите смело, садитесь за семейный стол, скажите: «Я ваш гость» — и тогда перед вами поставят самую красивую тарелку китайского фарфора с прекрасной кистью бананов и хрустальный в серебре бокал, в котором пенится лучшее пиво острова; вы будете охотиться сколько захотите с ружьем хозяина в его саваннах, вы будете ловить рыбу в его реке его же сетями, и каждый раз, когда вы придете к нему сами или пошлете своего друга, будет заколот упитанный телец, потому что здесь появление гостя — это праздник, это такое же счастье, как некогда было возвращение блудного сына.

Вот потому-то англичане, вечные завистники Франции, издавна устремили взгляд на ее любимую дочь, беспрестанно кружили вокруг нее, пытаясь то соблазнить ее золотом, то напугать угрозами, но на все эти предложения прекрасная креолка отвечала презрением, поэтому скоро стало очевидно, что влюбленным англичанам не удастся соблазнить ее, и они решили завладеть ею силой. Пришлось не спускать с нее глаз, охраняя ее, как испанскую monja[1]. Несколько раз они пытались захватить ее, но это были недостаточно серьезные, а следовательно, безрезультатные попытки. Наконец, Англия, не в силах больше сдерживаться, в неистовстве бросилась на остров, и, поскольку однажды утром на Иль-де-Франсе узнали, что его брат, остров Бурбон, уже захвачен, его обитатели попросили своих защитников охранять их лучше, чем в прошлом, и те начали всерьез точить ножи и раскалять ядра, потому что неприятеля ждали с минуты на минуту.

Двадцать третьего августа 1810 года по всему острову загремела грозная канонада, возвестившая о прибытии врага.