Жребий. Рассказы о писателях

С наилучшими пожеланиями

Книга Фарли Моуэта «Не кричи, волки!» попала ко мне не совсем обычным путем.

Она изрядно потрепана, корешок подклеен, иначе обложка бы отвалилась. Портрет автора на обложке затерт, поцарапан; лицо как будто подернулось морщинами, борода — сединой. Фарли Моуэт... Бороды бы его хватило на добрый десяток модных ныне шотландок и эспаньолок.

Собственно, это не моя книга. Хозяйку книги зовут Розита. (Редкое имя, не так ли?) Розита по специальности, видимо, химик: она брала пробы в ручьях и речках близ одного северокавказского курорта и затем производила анализ в лаборатории. Не в стационарной лаборатории, а в походной; ее бутылки и реактивы помещались в маленьком домике местных жителей, даже не в домике, а в кладовке, на берегу реки Геналдон. Исследовательской работой Розиты руководил гидрогеолог Антон. Я же в ту пору лечил свои кости на водах, исследуемых Антоном и Розитой.

Прибыв на курорт, я первым делом пошел к главврачу с просьбой поместить меня не в общей палате на четверых, а отдельно, особо. Нельзя же писателю не работать целый курортный срок — двадцать шесть дней. (Помните: «Не спи, не спи, работай, не прерывай труда, не спи, борись с дремотой, как летчик, как звезда...»?)

Главврач пошел мне навстречу, меня поселили в комнате горничной-нянечки. Отданная мне комната выходила окном на крыльцо, где постоянно толклись и галдели курящие мужчины. Дверь комнаты, фанерная, тонкая дверь, вела в вестибюль, там стоял круглый стол, за которым народ играл в домино и карты. Игра продолжалась до позднего вечера, до отбоя, — и после отбоя игра прекращалась не вдруг. Стук костяшек о стол доносился ко мне с телесной осязаемостью. К тому же игра собирала толпу отнюдь не безмолвных болельщиков. (Тут надо иметь и виду коэффициент темперамента: дело происходило хоть и на Северном, но на Кавказе.)

Итак, с одной стороны, я жил уединенно, имел для работы свой собственный стол, но, с другой стороны, за спиной у меня бубнили: «Вот этот вселился, один живет, как барон, а нянечку выселили...» Под самой дверью моей без умолку стучали костяшки, под окном на крыльце звучали транзисторы и велись тары-бары — мужской разговор.

Пришлось работу прервать, не успев ее и начать, и пуститься повыше в горы, благо подъем туда начинался сразу же за крыльцом. В горах дул ровный, горячий, пропахший цветами и травами ветер, звенели цикады, внизу урчала река Геналдон.

На первой, ближайшей к санаторию вершине расположилась невидимая снизу деревня, нежилая, пустая, брошенная, похожая в этом смысле на наши деревни где-нибудь в новгородской глубинке: хозяева поразъехались, переселились в другие места, а деревня осталась. Впрочем, во всех других смыслах деревня в кавказской глубинке, то есть на вершине пока что безымянной для меня горы, разительно отличалась от русских селений. Была она каменной, глинобитной, приземистой; на окраине высилась башня, надо думать сторожевая, четырехгранным конусом сложенная из каменных плит и с бойницами.

В одном из дворов осетинской деревни, в загонке, парень стриг большими ножницами поваленную и стреноженную овцу. (Впоследствии я познакомлюсь и даже подружусь с этим парнем, имя его Аслан, а деревня его называется Тменикау.) Я мельком взглянул на деревню, на стригаля, на испуганную, страдающую овцу и поспешил дальше в горы, поскольку жаждал безлюдья и одиночества.

Путеводительным ориентиром я выбрал русло реки Геналдон, то спускался к самой реке, ломал ноги в завалах камней, то набирал высоту, то терял. Нисходящий к реке склон горы, или, вернее, цепи равновеликих гор, весь был истоптан овцами. На протяжении десятилетий, а может быть и веков, овцы топтали гору не как придется, а по своей овечьей системе. Тропы овечьи расположились параллельными ступенями, восходящими от подножия к вершине. Гора представляла собою лестницу к небу и могла быть показана в кинокартине «Воспоминания о будущем» как еще один аргумент в пользу версии о посещении нашей планеты обитателями иных миров.

Вначале я шел прогулочным шагом, не ставя перед собой каких-либо целей, не назначая конечного пункта путешествия. Идучи долиной горной реки, я удалялся от санатория, от моего одноместного номера — и радовался удалению. Но к чему приближался? Долину реки вдали запирала гора со снежной вершиной и сползающим по склону отрогом ледника. Казалось, что можно дойти до горы и увидеть начало реки Геналдон — ее ледниковый исток.

Почему бы и не дойти? Пропущу санаторные ванны и процедуры? Но разве полезней купаться в мелком бассейне, в чуть теплой, мутной воде среди голых туш, чем двигаться в солнечном мареве, плыть по горной долине, залитой доверху целебным настоем трав и цветов? Разве ходьба по горным тропинкам не лучшая процедура?

Конечно, идти до истока реки, до ледниковой горы, оказалось гораздо дольше, чем представлялось вначале. Известное свойство горного окоема — обманывать зрение, обольщать. Ледник (впоследствии я узнаю его название: Майли-Хох), по мере того как я к нему шел да шел, наддавая ходу, вроде как и не приближался. С меня стекли те самые сто потов, помянутые во многих описаниях жаркой работы. Я охлаждал себя родниковой водой, вначале погружал в нее руки, и стужа проникала до плеч, затем окунал в стужу губы, она вливалась в гортань и в желудок. Но, как известно, вода — даже и родниковая, чистая, студеная вода — плохой помощник в походе.

В пути случилось со мной и опасное приключение: из прилепившегося к горному склону длинного овечьего стада выкатился с лаем большой лохматый шерстяной шар. Я узнал в нем сторожевую кавказскую овчарку — опасного, сильного зверя — и даже увидел вблизи оскал, сморщенный от ненависти ко мне нос и обрезанные уши. (Уши сторожевым псам на Кавказе обрезают в щенячестве, дабы не за что было ухватиться волку.) Пес изготовился укусить меня, выбирал подходящее место, и я не мог найти способа защититься. Но тут из стада выделился пастух, не громко, но внятно для меня и для пса позвал: «Тобик, Тобик...» Тобик немножко еще порычал и с демонстративно подчеркнутой неохотой потрусил к своему хозяину.

Долго ли, коротко ли я шел, неважно. Солнце побагровело, изменилась окраска местности, и рельеф стал другой: широкая долина сошлась в каньон, река пенилась, скалила зубы, как Тобик, овечий сторож. Навстречу мне попало еще одно стадо овец, шустро трусящее по своим делам, ведомое сивобородым козлом.

Тропа забирала кверху, река все круче падала вниз. Еще немножко, и я увидел начало реки, исток: река вытекала из ледникового зева, из пещеры в рыхлом, просевшем, будто присыпанном пеплом снегу.

Отправляясь вверх по реке Геналдон, я загодя знал (из справочника-путеводителя по курорту), что река приведет меня к дикому целебному источнику, к ванне, в которой содержание лития, натрия и железа несравненно богаче, чем в санаторной купальне. Поэтому я не боялся в дороге устать, надеясь, что литий, железо и натрий верхнего Геналдона вернут мне силы, омолодят.

Вблизи истока я увидал парня и девушку с пробирками и бутылками в руках. (Это были Антон и Розита.) Привыкший в странствии к одиночеству, соответственно и одетый, то есть раздетый, в одних трусах, я ничего не сказал исследователям, даже «здрасте».

Поднялся еще немного, покуда не прекратилась тропа. Геналдон уперся в ледник Майли-Хох. Тут внезапно открылся мне страшный хаос — последствия оползня. Повсюду валялись каменья, обломки скал и каких-то бетонных сооружений. От источника, ванны не сохранилось даже следа. Только чавкала под ногою, дымилась, парила, пузырилась почва. Единственным признаком некогда бывшей здесь жизни служил уцелевший фундамент строения — может быть, в нем помещалась купальня.

На фоне этой удручающей картины разрухи и запустения, в багровом свете низкого солнца неподвижно, безмолвно сидели люди. Мне показалось, много людей. Некоторые стояли, с биноклями у глаз, озирали окрестные горы. Тут же были оседланные, навьюченные поклажей кони. На обломке скалы сидела женщина. Разглядел я также прислоненные к фундаменту винтовки. Отдельно от всех находился мужчина, сплошь одетый в нейлон, в синей кепке-каскетке, в высоких ботинках на толстой подошве.

Обескураженный такой неожиданной встречей, я некоторое время молча вглядывался в пантомиму. Никто не промолвил ни звука. По-видимому, появление мое показалось компании необязательным, во всяком случае не обрадовало никого. Пантомима затягивалась, молчание. делалось томительным. Тучный усатый мужчина в галифе и хромовых сапогах, видимо главный в компании, налил из черной бутыли в большой рог и сделал мне знак подойти. Я приблизился, он молча мне подал рог. Я так же молча его осушил. Выпив, сказал: «Хорошо!» Женщина перевела по-английски — для нейлонового человека: «Вери гуд!» Он кивнул головой, слегка улыбнулся.

Правда, выпив, я почувствовал себя значительно лучше. Теперь мне достанет сил на обратную дорогу, и пусть будет ночь — не беда! Подымаясь по Геналдону, я рассчитывал на литий, железо и натрий, но издревле прославленный своей целебной силой источник здоровья и молодости одарил меня другим, не хуже лития и железа. Я пристроился возле переводчицы, спросил, кто такие, зачем, почему. Переводчица ответила мне с не допускающей откровенности сухостью:

— Американец приехал охотиться на туров. Первый американец в здешних местах...

Получив этот минимум информации, я поспешил удалиться. Смеркалось, пора.

Овечье стадо с его знакомым мне сторожем Тобиком спустилось к реке. Тобик лежал на прибрежной скале. Я двигался низом, чтобы не сбиться с тропы, прыгал с камня на камень. Тобик равнодушно посмотрел на меня. Стоящий с ним рядом пастух сказал вполголоса, зная, что горы придадут его тихим словам нужную громкость и донесут их до меня:

— Что скоро вернулся?

Я поделился полученной информацией:

— Там на охоту приехали. На туров.

— Кто приехал?

— Американец.

— Что, у нас своих охотников нет?

— За деньги, за доллары.

Пастух улыбнулся. Зубы у него такого цвета, как ледник Майли-Хох в верхнем ярусе, не посещаемом охотниками на туров.

Утром, едва позавтракав, я побежал на верхний Геналдон. Именно побежал, боясь упустить что-то важное, нить сюжета. Мой творческий метод: вначале пройти сюжет по тропе, тогда записать на бумаге. В селе Тменикау мы поздоровались с овечьим стригалем Асланом как старые знакомые. Он мне сообщил, что охотники проехали рано утром, повезли с собою турьи рога.

Аслан навьючивал на ишака не совсем обычную поклажу: колченогие деревянные ко́злы для пилки дров. Это мне показалось забавным: козел, хотя бы и деревянный, поедет верхом на осле. Я посмеялся, и Аслан посмеялся. Он мне сказал, что осла зовут Васькой. Ко́злы нужно везти на верхний Геналдон в экспедицию: Розита с Антоном будут пилить дрова. Дрова им тоже возит ишак Аслана Васька, арендованный экспедицией. За работу Ваське, то есть его хозяину, экспедиция платит четыре рубля в день. Сам же Аслан работает в разведочной партии на буровой. Он недавно вернулся с флота, служил на Балтике, на торпедных катерах, — старшина первой статьи.

Ваську пришла проводить в дорогу его подруга, ослица Машка. Верхом на Машке Аслан съезжает с горы на буровую, на берег реки Геналдон. А Васька и сам, без погонщика дойдет до верхнего Геналдона. Надо только поставить его на тропу и задать ему начальную скорость — непременно дойдет, а к вечеру прибежит обратно.

Я не стал дожидаться, пока завьючат моего длинноухого попутчика Ваську, и побежал — по росе, по утреннему холодку.

Экспедиция, то есть Антон и Розита, жарила на керогазе турью печенку. Тут же сушилась на солнце и турья шкура.

— Шкура и мясо ему не нужны, — сказал Антон. — Только рога — для коллекции.

— Его зовут Билл Пейкинг, — сказала Розита, — ему предлагали выпить, он наотрез отказался. Говорит: «Если узнает отец, он меня убьет».

— Ему сорок лет, — сказал Антон, — у него отец фермер, доход фермы — шестьдесят тысяч долларов в год... Отец считает его молодым, дела не доверяет ему. Он пока что занимается охотой, был в Африке, в Южной Америке, на Аляске...

— Он говорит, — сказала Розита, — что такой красоты, как здесь, нигде не видал.

— Мы сюда в марте приехали, — сказал Антон, — еще снег лежал. И вот утром горные индюки слетались к палатке, такие танцы устраивали — прелесть...

— А еще говорят, — сказала Розита, — что сюда прилетают большие бело-розовые птицы, похожие на фламинго. Исполняют ритуальные танцы... Мы с Антоном не видели, но многие говорят...

— Это тебе Аслан заливал, — сказал Антон. — Его только послушай...

Палатку — Антонов с Розитой дом — поставили на цементном полу разрушенного селем строения. Здесь же была и цементная ванна-бассейн — пустая. Когда я пришел, Антон застегнул вход в палатку на все пуговицы.

— Вот этот клок земли у истока реки Геналдон, — сказал Антон, — в свое время купил у царского наместника — за бесценок — дед Аслана Царахов. Сюда съезжались на ослах обезножевшие калеки, а отсюда уходили на своих двоих. Царахов взимал с них плату за лечение, возил сюда дрова и провиант, изрядно разбогател... Как папаша Пейкинг...

— У потомка Царахова тоже есть эта жилка... — сказала Розита. — За своего несчастного осла Ваську он такую цену загнул...

Мы насладились турьей печенкой. Принесенного мною сухого вина Антон выпил с удовольствием, Розита чуть пригубила.

— Меня папа убьет, как того американца, — сказала она, — если узнает, что я выпиваю в мужской компании. У нас, осетин, это не принято...

Антон, я заметил, порою взглядывал на свою сотрудницу с какой-то восторженной робостью. Розита обладала спокойной плавностью и девственной свежестью форм. Она носила очки, и взгляд ее преломлялся в круглых стекляшках, не выходил наружу; создавалось впечатление непроницаемости. Антон ростом поменьше Розиты, и некое беспокойство сквозило в его движениях, жестах. Посреди застольного разговора с турьей печенью и вином он вдруг умолкал, отстранялся, и я понимал, чувствовал: мне пора уходить, Антон считает минуты столь нужного ему времени...

Но я сидел, хотя опустела бутылка и печень у тура невелика. Не очень-то мне хотелось плестись по острым каменьям, среди хаоса, сотворенного селевым потоком. (Ослу Ваське за это хоть платят четыре рубля.) И возвращаться в мой насквозь простукиваемый костяшками домино одноместный номер тоже мне не хотелось. Вот так бы сидеть и сидеть за столом на высоте полутора тысяч метров над уровнем моря, в окружении снежных гор, населенных турами, горными индюками и странными белорозовыми птицами, похожими на фламинго, взглядывать иногда с безотчетным, нежданным трепетом на Розиту...

Во время одной из все более удлиняющихся пауз я взял лежавшую на столе книгу: Фарли Моуэт «Не кричи, волки!»

— Вы, это читали? — быстро спросила Розита.

— Нет, не читал.

— Ну что вы... Такие вещи надо читать.

— Да, вещь стоящая, — подтвердил Антон.

— А что, беллетристика или научно-популярное?

— Ни то и ни другое, — сказала Розита: — Нечто большее. Просто ее написал настоящий человек. Нет, нет, не писатель, а именно человек.

Тут я заметил, что Розита подчеркивает зазор между экими званиями — «писатель» и «человек».

— Эту книгу написал настоящий ученый, — сказал Антон.

— Не в этом дело, — перебила его Розита. — Я могу вам дать почитать, только с условием, что вы вернете. Я этой книгой дорожу. Ее нигде не купишь...

— А как же он вернет? — испугался Антон. — У нас кончается полевой сезон. Через две недели мы уезжаем.

Я поспешил успокоить Антона:

— У меня сезон только еще начинается. Я принесу! Дорогу знаю! В санатории все равно мне скучно сидеть.

— Да уж, не завидую вам, — сказала Розита. — Я бы и двух дней не выдержала... На всякий случай запишите мой телефон в Орджоникидзе.

Пока я записывал телефон Розиты, Антон смотрел на меня, как я на пса Тобика, когда он внезапно выкатился ко мне из стада с рыком и лаем. Росту Антон небольшенького, лет ему тридцать или чуть больше.

Книгу Фарли Моуэта я прочел весьма скоро, она, правда, понравилась мне, я вполне согласился с оценкой Розиты. Но сбегать к истоку реки Геналдон так и не собрался, проникаясь мало-помалу сознанием благодетельной непременности санаторного режима: ванны, массаж, ультразвук, лечебная физкультура...

По утрам на зарядку, вместе с санаторной публикой, страдающей заболеваниями опорного аппарата, радикулитами, спондилезами, артрозами, хондрозами (местные ванны помогают также и от бесплодия), приходили из окрестных селений ослы и ослицы. Длинноухих привлекала именно зарядка. Они располагались вокруг заряжающихся, с нескрываемым насмешливым любопытством созерцали данное действо, порой обмениваясь впечатлениями от увиденного на весьма звучном, трубном ишачьем наречии. Полюбоваться зарядкой, я видел, прибегали из села Тменикау ишаки Аслана Васька с Машкой...

После зарядки и завтрака больных отвозили в автобусе к ванному зданию на берег реки Геналдон. Я добирался туда своим ходом, опять же через село Тменикау, сначала вверх, затем вниз. Однажды я повстречался на этой дороге с Розитой. Она брала пробы в ручье одна, без Антона.

Мы обменялись с нею впечатлениями о прочитанной книге Фарли Моуэта «Не кричи, волки!». На ванную процедуру я опоздал. Книги у меня с собой не было. Заходить ко мне в санаторий Розита сочла неудобным.

Когда по прошествии санаторного срока я позвонил Розите из телефонной будки в Орджоникидзе, трубку взял папа Розиты, интеллигентным голосом, с чуть уловимым кавказским акцентом, спросил, кто я, откуда, какого рода дела у меня с Розитой. Я ответил подробно, чистосердечно, мне нечего было скрывать. Папа Розиты назвал точное время, когда Розита придет домой. И правда, когда я позвонил, она тотчас подошла к телефону.

Мы встретились с ней, Розита меня пригласила на премьеру спектакля «Час пик». Сославшись на жару, я вежливо отказался и пригласил ее в ресторан.

— Вообще-то я эмансипированная девушка, — сказала Розита, — но сразу идти в ресторан — в нашем городе это слишком... Боюсь, как бы у вас не вышло неприятностей... Осетинские мужчины ревнивы и воинственны, это у них в крови...

Мне захотелось спросить, каково же тогда Антону, но я удержался.

Отказавшись от театра и ресторана, мы погуляли в парке по бережкам текучих и стоячих вод, среди южных растений; цветы источали сильный сладостный запах; по газонам вольно гуляли, кричали резкими голосами павлины... Мгновенно стемнело, но парк хорошо освещался лампами дневного света. Как люстра, сиял сплошь остекленный ресторан «Нар».

И сколько бы мы ни гуляли по чудному парку, этот главный источник света привлекал нас и завораживал, как ночных бабочек. В конце концов Розита согласилась на компромисс: мы зашли не в ресторан, а на террасу — в кафе. Женщин здесь, правда, не было, только мужчины. Розита держалась храбро, просто и независимо.

Мы посмеялись, отведали легких кавказских вин. Розита сказала, что завтра папе станет известно, как она прожигает жизнь в мужской компании «у трактирной стойки». «У нас такой город: все знают всё про всех...»

Книга, ради которой и состоялось наше с Розитой свидание, лежала в моем кармане. Слегка возбужденный винами, духотой, потемками, запахами и звуками южного города, я позабыл о книге. И Розита, видимо, позабыла.

Обрел я книгу лишь в самолете, летящем из Минеральных Вод в Ленинград. Решил, что сразу, вернувшись домой, отправлю ее Розите по почте.

Прошли годы... Книга лежит у меня на столе, та самая книга, доставшаяся мне у истока реки Геналдон, на отроге ледника Майли-Хох, отчасти благодаря удачной охоте на туров американца Билла Пейкинга... Ее написал канадец Фарли Моуэт — «Не кричи, волки!».

Но это я забегаю вперед.

По возвращении в Ленинград с северокавказского курорта я повстречался однажды с моим старым товарищем. Мы спросили друг друга, как это заведено у людей, склонных к странствиям, кто где побывал.

— Я был в Канаде месяца два, — сказал товарищ сдержанно, скромно, как и подобает говорить о странствиях такого масштаба.

— Слушай, — воскликнул я, — ты не знаешь в Канаде писателя Фарли Моуэта? Он написал прекрасную книгу «Не кричи, волки!».

— Я был гостем Фарли, — ответил товарищ, значительно поблескивая темными стеклами очков, которыми обычно прикрыты его глаза от солнца. — У него есть вилла на озере Онтарио, я там и жил. А в прошлом году Фарли с женой Клер были у меня в гостях в Ленинграде. Фарли скоро приедет опять, мы с ним отправимся в путешествие по нашему Северу — в Якутск, Магадан... Я тебя с ним познакомлю. Он парень хороший.

Товарищ все это высказал просто, но под внешней простотой, конечно, угадывалась торжествующая гордость открывателя и хранителя никому не ведомых ценностей.

Книгу Моуэта я решил подождать возвращать Розите, поскольку появилась надежда получить автограф Фарли. (После заочного представления я стал звать про себя канадского писателя — Фарли. Друг моего друга — мой друг.)

Что касается самой книги, она посвящена волкам. (Это явствует из заголовка: «Не кричи, волки!») Автор книги Фарли Моуэт, биолог по образованию, в начале шестидесятых годов отправился на север Канады, в тундру, где обитают олени-карибу, пасомые немилосердными пастухами-волками. (Заметим сразу: уже тогда он испытывал неясную, априорную, но явную, побуждающую к действию симпатию к волкам.) Задачей своей экспедиции (в экспедиции был один человек — Фарли Моуэт) он поставил выяснить урон и выгоду взаимодействия волков с оленями. То есть задачу такую Моуэту поставили соответствующие инстанции, во власти которых было казнить волков или миловать, имея в виду интересы оленьих стад.

Исследования Фарли Моуэт проводил согласно данной ему инструкции, но выводы его резко разошлись с горячим желанием инстанций убивать волков как можно больше, извести всех до одного и таким путем достичь процветания в царстве карибу.

Фарли нанял самолет, старенький, плохонький самолетик. Хозяин-пилот доставил его в центр или, может быть, на окраину оленьего, волчьего мира — к самому логову зверя. Неподалеку от волчьего логова Фарли поставил свою палатку и принялся с волками жить. (Вторую часть пословицы я не хочу применять в отношении Фарли. Может статься, ему и хотелось порою завыть по-волчьи с тоски, но от этого бесполезного дела незваного соседа волков уберегло непреходящее чувство юмора. Юмор Фарли — шотландский, разумеется на канадский манер. Предки его — выходцы из Шотландии.)

Фарли прожил с волками около года. Было бы преувеличением утверждать, что соседи жили во взаимной любви, но дело ни разу не дошло до распри, если не считать мелких пограничных конфликтов. Вглядываясь в волчью жизнь, Фарли проникся глубоким уважением к ее законам, которые существовали от века и неукоснительно исполнялись. Ему довелось быть свидетелем волчьего жениховства, свадьбы, появления в семье потомства, детских игр и забав, воспитательной родительской системы. Ему выпала также возможность воочию убедиться в том, что, конвоируя стада беззащитных карибу, волки чураются кровожадного мародерства, добывают пищу себе и потомству за счет больных и слабых олешков, недостаточных бегунов. Таким образом осуществляется если не слишком милосердная, то в гигиеническом смысле оправданная профилактика оленьего сообщества — из стада удаляются разносчики болезней.

Идея «подвижного равновесия» в живой природе, где равно необходимы пескарь и щука, не нова. Но для доказательства ее Фарли Моуэт ставит эксперимент, единственный в своем роде: он обрекает себя на долгое время отшельничества, одинокого противостояния миру зверей и пустынных пространств; это — время стоических усилий и борьбе не только с враждебной природой, но и с самим собой, время терзаний, раздумий о месте человека в царстве природы, о праве жить или быть убитым на потребу непрекращающейся жизни, о гармонии и диссонансе...

Я привожу здесь неполную, хотя и пространную аннотацию на книгу Фарли Моуэта «Не кричи, волки!», чтобы подчеркнуть мое особенное волнение в предвидении встречи с ее автором — легендарным героем одиссеи в волчьем краю. Сколько бы Фарли ни подтрунивал над собой в своей книге, а все равно одиссея...

Он приехал в гости к моему другу в шотландской клетчатой юбке и общеупотребительном пестреньком пиджаке, в обыкновенных же ботинках, но в шерстяных гольфах, натянутых на крепкие, толстые, малость волосатые икры. Голые коленки Фарли — квадратного сечения, здоровые, гладкие, загорелые. Юбка у Фарли широкая, с плиссировкой. Глядя на эту обыденную для шотландцев и странную в условиях нашего городского жилища особенность туалета, я почему-то стеснялся.

В колоритном облике шотландца-канадца прежде всего бросалась в глаза борода, разросшаяся величиной в добрый веник, вольная, дикая, рыжеватая. Из бороды торчала короткая трубочка. Фарли то и дело подносил к ней синее длинное пламя зажигалки. Глядел он пристально, открыто, светло.

Я протянул канадцу его собственную книгу, привезенную мною с горы Майли-Хох. Он написал на форзаце: «...с наилучшими пожеланиями» (best wishes) и подпись поставил: Farley Mowat.

Фарли сопровождал в путешествии его соотечественник, фотохудожник Джон де Виссер, мужчина крупный, величественный, тоже бородатый, голубоглазый, весь замороженный, зимний, как айсберг. (Мало-помалу Джон оттаял.) Переводил разговор приданный Фарли в Москве переводчик Коля.

Разговор, когда сели за стол и объяснились в дружеских чувствах, пошел на ощупь, с оглядкой на соседа. (Гостей собралось порядочно, притом не очень знакомых друг с дружкой.) Фарли Моуэт говорил громко, свободно. Джон де Виссер помалкивал. Коля переводил.

Кто-то спросил у Фарли, как он относится к Хемингуэю. Да я и спросил. Надо же знать, как они там, бородачи, на Американском континенте делят меж собой литературную славу.

— No, — покачал головою Фарли и залился длинной тирадой, похожей по звучанию на клекот белохвостого орлана.

Коля перевел:

— Фарли говорит, что у Хемингуэя много этого... пиф-паф, много крови. Ему не нравится, когда убивают... рыб, быков... и людей тоже... Культ убийства... Фарли говорит, что он против убийства... даже мухи...

Тут, пользуясь паузой в речи Фарли Моуэта, слово взял один из гостей. Он сказал, что вот здесь, в Ленинграде, в блокаду погибли сотни тысяч мирных людей. И если бы тогда следовать заповеди «не убий», не убивать бы фашистов, то, наверное, не пришлось бы нам всем принимать нашего дорогого гостя вот за этим столом, а, скорее всего, пришлось бы лежать в земле...

Фарли внимательно выслушал эту реплику в Колином переводе и тотчас ответил, чуть Коля умолк:

— Yes, of course, — сказал Фарли. — I understand...

— Фарли говорит, — перевел Коля, — что он понимает... Он сам воевал и, может быть, убил... одного фашиста... Да, точно, одного убил... И, может быть, еще одного... или двух, потому что стрелял... из автомата... И ничуть не жалеет об этом. Он говорит, что не признает убийства... ради сведения счетов и спорта... Он... терпеть не может корриду... Он говорит, что видел, как американские охотники расстреливают с самолета карибу, то есть оленей. — Тут я вспомнил Билла Пейкинга и съеденную мною печень тура. — Фарли говорит, что, если бы у него был зенитный пулемет, он бы с удовольствием расстрелял охотников...

Фарли широко, во всю бороду улыбался: «All right».

Сидя против канадца за людным пиршественным столом, я думал, как бы мне выманить его — для особой, нашей, с глазу на глаз, беседы. Какие-то я ощущал в себе преимущественные права на Фарли. (Надо думать, я вынес это ощущение с ледника Майли-Хох вместе с зажатой под мышкой книгой «Не кричи, волки!».) Но Фарли Моуэт в равной мере принадлежал всем гостям, хозяину дома, а также и читающей публике всего мира.

Тут вдруг пришло мне на ум, что хорошо бы канадцев свозить за грибами, показать им наш лес. Застольные разговоры везде одни и те же, музеев они навидались, а вот за грибами их никто не свозит, кроме меня. Поздновато, октябрь, но ситники, горькухи, моховики, обабки еще попадались. И красноголовые подосиновички продавались на рынке — рубль кучка.

Я поделился мыслью насчет грибов с хозяином, тот обратился к Фарли и Джону. Они закивали: «Да, да, конечно! Mushrooms, mushrooms...» То есть грибы, грибы...

Назавтра утром я поставил моего «Москвича» у тротуара против дома и стал дожидаться гостей. Гости прибыли на двух интуристовских «Волгах». Фарли первым проворно выскочил ко мне (на этот раз не в юбочке, в брюках), пожал руку, как старому другу и с видимым удовольствием уселся на переднее сиденье «Москвича». Следом за ним перебрался ко мне и Джон де Виссер. Ну и Коля, конечно...

Рассчитывать на грибы близ пригородного шоссе особенно не приходилось. Канадцы бормотали: «Mushrooms, mushrooms...» А какой там «машрум», когда все вокруг выхожено, вытоптано, изрыто... Идея поездки за грибами сама по себе завлекательна и прекрасна. Но где их найти — хотя бы на маленькую жареху?..

Ладно, отступать было некуда, я ехал да ехал... Остановился у Чертова озера, широким жестом пригласил гостей в лес, будто в собственные угодья. Лес был, к счастью, хорош в погожий октябрьский денек. Джон де Виссер стал прилаживать к аппарату трубу телеобъектива, Фарли тоже занялся фотографией. Правда, снимали они не столько лес, сколько дочку моего товарища.

Я же, едва войдя в лес, тотчас принялся по нему рыскать в челночном поиске. Грибов, конечно, не было в этом лесу, только грибные очистки: все взято, унесено, засолено, сжарено, съедено. Но чем дольше я рыскал, шарил в подлеске, нюхал, тем становилось (как в детской игре) теплее, жарче: должны быть грибы, найдутся. С детства мне валило грибное счастье. Рыба не бралась на крючок, зато без грибов я из лесу не возвращался.

В этот раз на карту ставился кроме моей репутации грибника еще и престиж единственной страны в мире, употребляющей в пищу не только луговые шампиньоны, но и лесные грибы (mushrooms). В Канаде грибы едят только карибу...

Ладно. Основой моего грибного счастья служило правило, полезное во всех родах деятельности: не выбирай дорожку «протоптанней и легче», спускай семь шкур, проливай сто потов — и будешь с грибами.

Грибов я, правда, нашел на жареху, даже два белых... Грибы мы сжарили у меня дома, выпили под грибы, беседа пошла по-домашнему просто. Канадцы вовсю улыбались, вспоминая грибную охоту. «Mushrooms, mushrooms...»

Тут-то я и спросил у Фарли, то есть у Коли:

— Коля, пусть Фарли скажет, с волками-то все-таки страшно ему было жить?

Коля спросил, Фарли в ответ рассказал что-то смешное, рассмеялся даже невозмутимый, как айсберг, Джон.

— Фарли говорит, — сказал Коля, — что в прошлом году он был в Советском Союзе с женой Клер... И они ездили на Кавказ. И там все время им приходилось бывать на банкетах, и все говорили тосты... На одном банкете было особенно много тостов... После банкета Фарли и Клер везли в отель на машине... Было очень темно... Клер была в брюках, а Фарли в юбке... Он тогда еще не успел загореть, ноги его светились... как свечки... И один из грузинских друзей... погладил его по коленке... нежно и страстно... Он принял Фарли за Клер... или еще за кого-то... Что неудивительно после такого количества тостов... Фарли говорит, что в сравнении с тем, что он пережил в ту ночь, волки ему кажутся не страшнее ягняток...

Время от времени Фарли отрывался от нашей застольной беседы, залазил под стол, лаял на разные собачьи голоса и кусал за коленки мою дочку — ей было тогда три года. Дочка тоненько визжала от полного, абсолютного удовольствия.

Когда настало время нам расставаться (уже под утро), Фарли Моуэт пошел на кухню, подвязал передничек моей жены и в мгновение ока вымыл всю посуду.

Прошло три года, порою дочка спрашивает меня:

— Когда к нам еще приедет дядя Фарли?

На память о Фарли осталась книга «Не кричи, волки!» — «...с наилучшими пожеланиями» (best wishes).

Надо думать, что я уже не верну книгу ее хозяйке Розите, надеясь, что оправданием мне, хотя и слабым, послужит вот этот чистосердечный рассказ.