Жребий. Рассказы о писателях

Уверь и Радоль

Однажды в конце сентября мы с Алексеем Алексеевичем Ливеровским шли краем леса. По ярко-зеленой поляне рыскал пес Ливеровского, сеттер-ирландец Уверь. Тот, кто читал рассказы-путешествия этого писателя по новгородским лесам, рекам и озерам, уже побывал на Увери, знает, что «Уверь-река издалека течет, берет воду из болотных речушек, из озерных проточин, из прибрежных ключей. Наберет воду и в Мсту кинет. А Мста в Ильмень. Ильмень в Волхов и дальше, дальше — до самого моря...»

Пес по паспорту (у собак тоже есть паспорта) был Уверь, но все его звали ласкательно Уфкой. Шелковистая, длинношерстная, шоколадно-рыжая Уфка носилась по лугу. Луг окаймляли желто-белые березняки, словно дымы в небо всплывали. Небо по-осеннему ярко синело. Рдели осины. Было так хорошо и тихо, что лучше и не бывает. Мы с товарищем остановились, сняли шапки. К нам прибежала Уфка, поцеловала сначала хозяина, положа ему лапы на грудь, потом и со мной полизалась и что-то пошептала мне на ухо, подышала в самое ухо.

Ливеровский расслабился самую малость, всего на минуту, он взял себя в руки и грубым голосом крикнул собаке: «Але! Ищи, Уфка! Але!»

Уфка побежала искать долгоносого вальдшнепа. Старый охотник (семидесятилетие А. А. Ливеровского справляли уже давненько) сказал: «Хорошо! Но было бы еще лучше, если бы эту картину осеннего русского леса немножко озвучить. Пусть бы в небе прошел караван гусей. Не серых гусей, а казарок. У серых гусей какой-то уж очень деловитый, базарный говорок. Казарки трогательно, мягко переговариваются на лету... Второе, чего не хватает, это осеннего бормотанья тетеревов. В эту пору, бывало, они обязательно бормотали, на вершинах осин и берез... И третье, как это ни кощунственно, мне не хватает музыки гона. Чтобы гончие заливались: ай-я-яй-я-яй...»

Ливеровский добрую половину своей долгой жизни провел на охотах в лесу: на медвежьих, волчьих, лисьих, лосиных, кабаньих, заячьих, глухариных, тетеревиных, гусиных, утиных, бекасиных, вальдшнепиных, дупелиных, куропаточьих. Охота подзаряжала его энергией солнца, леса и ветра; он никогда не болел, вставал каждый день спозаранок, засучивал рукава, принимался за дело (он — доктор технических наук, профессор Лесотехнической академии, лауреат Государственной премии) и доводил его до конца с охотничьей цепкостью, как говорят гончатники — вязкостью. Отрывался от дела лишь для того, чтобы отправиться на охоту.

В отпущенное ему, как каждому смертному, время он прожил две жизни: ученого и охотника. Третья его жизнь — писательская. Кто хочет проникнуть в потайной, скрытый мир четвероногих или пернатых обитателей новгородских лесов, пусть прочтет книги Алексея Ливеровского «Журавлиная родина», «Радоль», «Озеро Тихое», — о каждом из этих обитателей в них сказано по-научному точно и обстоятельно, по-охотничьи приметливо, из первых рук, с подлинным верно, по-художнически поэтично, изобразительно ярко...

Но даже такой профессор-охотник-художник понимал, что охота — кощунство, что голос гончего пса в осеннем лесу хотя и красив, но предвещает гибель ни в чем не повинному зайцу...

Дома у него осталась другая собака, широкогрудая, мускулистая, пегая русская гончая Радоль — Долька. Радоль — тоже новгородская лесная речка. В автопредисловии к книге «Радоль» есть такие слова: «Никогда не забуду, как знойным летом заблудился в чужом лесу и в конце концов выбрался на речку. Лес был глухой, черный, болотистый. Речка текла по открытой солнечной долине и сама была светлая, с живой и прохладной водой. Измученный тяжелой ходьбой, исколотый ветками непролазной чащи, искусанный комарами и слепнями, я разделся, бросился в воду и долго плавал в тихий заводи, окаймленной белыми кувшинками... Позже я узнал, что речка называется Радоль, и нисколько не удивился — другого имени у нее и быть не могло».

...Из-под гончей Радоли-Дольки уже было убито сколько-то зайцев, другие Долькины зайцы покуда не знали, что дни их сочтены. Долька никогда не скалывалась со следа, будь то чернотроп поздней осени, пороша перевозимья или январская снежная целина.

Ливеровскому хотелось, чтоб в музыке осеннего леса звучала Долькина флейта. До открытия охоты на зайцев оставалась неделя. Долька обиженно плакала, провожая на охоту свою подружку Уфку...

На страницах сочинений Ливеровского мотивы гона присутствуют во всем их полнозвучии, в контрапунктной многоголосице тонов, оттенков и тембров. Его книги могут послужить энциклопедическим словарем для охотника-гончатника: в них наличествует весь передающийся изустно из поколения в поколение лексикон этого особливого дела, в котором участвуют три действующих лица — человек, собака и заяц (или лиса). В лексиконе запечатлелись именно особливость, искусство древней русской охоты по зверю с гончей: вначале набрасыванье и порсканье, после полаз, добор и отдача голоса, паратость и вязкость пса, заячьи скидки и перевиденье зверя, уменье охотника выбрать место и страсть охотничья, дрожь в коленках от страсти, и выстрел, и покрик стрелявшего: «Доше-ел!», и вознаграждение гончему псу — заячьи лапы-пазанки...

Честное слово, ради только сохранения в нашей памяти особого языка гончатников, согласного с образно-выразительным строем народного лесного говора, стоило написать свои «Записки гончатника» такому знатоку этого дела, каким является Ливеровский.

Знаете, что такое «обазартить выжлеца»? Знаете, что такое «помкнуть по-зрячему»? Захотите узнать — прочтите «Озеро Тихое».

Но Ливеровский пишет не для того, чтоб щегольнуть своим знанием охотничьего лексикона...

Давайте вспомним один из лучших рассказов Михаила Пришвина «Анчар», он про охоту с гончей, про гончего пса, в котором осуществились такие добрые качества без изъяну, как самозабвенная страстная преданность делу и долгу, верность товарищу по охоте — неважно, хозяин он или просто охотник; неутомимость, способность прочесть все запахи леса, особая пластика гона — и бескорыстие: гончий пес гонит зайца не для себя... И если бы не любовь к человеку, если бы не взаимность любви, если бы не уроки лесного содружества, преподанные гончару человеком-охотником, то и древняя родовая способность бежать по следу угасла бы в гончаре.

Анчар погибает от неумелой руки постороннего на охоте, чужого. И гибель его отзывается болью в душе, из боли рождаются добрые чувства — те самые чувства, каким нас от века учит хорошая литература.

Давайте вспомним рассказ Юрия Казакова «Арктур — гончий пес». Рассказ о слепом с рождения гончаре, одержимом страстью к лесному гону, соизмеримой по силе только с любовью к пригревшему его человеку...

Охотничьи эти рассказы покоряют своей человечностью, приобщают к природе как миру вечно живой красоты и подспудных, скрытых от равнодушного ока трагедий. Они в русле традиции классической русской литературы, постоянно вводившей в круг своего внимания охоту как важную сторону нашего национального бытия.

Этой традиции, в меру своих возможностей, следует Ливеровский. Особенно она заметна в лучших рассказах из цикла «Записки гончатника»: «Соловей безголосый», «Вазелиновые гончие», «Убивец», «Пороша». Впрочем, не только о гончих пишет наш автор. Его рассказы населены рыже-пегими, крапчатыми, в яблоках, золотисто-шоколадными, длинношерстными или короткошерстными сеттерами и легавыми, и все они такие разные, но обязательно тороватые на охоту (похожие на хозяина).

В течение многих лет близко зная Алексея Алексеевича Ливеровского, бывая с ним вместе в лесных походах, я повидал и некоторых прототипов героев и героинь его рассказов. Могу свидетельствовать: жизнь охотника-собаковода подарила писателю богатейшую палитру сюжетов — счастливых и печальных, трогательных и поучительных.

Однажды я был с Ливеровским на соревнованиях гончих республиканского класса. Состязания этого рода мало кто видит, кроме непосредственно заинтересованных лиц, гончатников. Происходят они обыкновенно в заказнике, в более или менее укромном лесном углу, где наличествуют пока что не выбитые, какие-нибудь зайцы. Начинаются состязания на рассвете. Пускают, то есть набрасывают собаку-претендента, судейская коллегия рассредоточивается в лесу, как это бывает на охоте. Собака ищет, она в полазе. Сколько продлится полаз — судьи следят по часам, выставляют соответствующий балл за чутье. Наконец заяц учуян, начинается гон; на гону судьи ставят баллы за мастерство, вязкость, добычливость, за силу, музыкальность голоса и верность голосовой отдачи, за паратость, то есть энергию гона. Отдельно поставят баллы за ровность ног и за приездку — это когда хозяин покличет собаку или в рог подудит, как скоро исполнит она его волю.

На все испытание каждой собаке отводится полтора часа. Соревнования длятся субботу и воскресенье. Участвуют в них отобранные, дипломированные гончары. Катая сменяет Дунай, за ними Плакса, Веста и Арфа, потом Шугай, Заливай, Алтай... Гончатники тем временем подкрепляют силы чем бог послал где-нибудь неподалеку у костра. В перерывах к ним примыкают и судьи — тоже гончатники. И какие тут, господи, можно услышать сюжеты! К каким приобщиться словесным узорам! Каких открыть виртуозов искусства заливать!

Наконец приходит Долькина очередь. Она выступает в ранге прошлогоднего чемпиона. На Дольку главная ставка. Впрочем, кто-то хмурится, не согласен, кто-то верит, что его Арфа, Набат, Потешай еще покажет себя.

Долька быстро находит зайца. И вот по лесу, как мелодичный звон заледеневших камышей под ветром, разносится ее голос. Долька гонит парато, мастеровито. Хозяин похаживает по просеке, счастливый своей питомицей. Гончатники попримолкли, тоже слушают Дольку...

И вдруг ее голос сорвался на полутоне. Долька взлаяла-взвыла, и сделалось тихо. Первая мысль у хозяина: волки! Ружья у него нет с собой. Он хватается за старинный рог. Его успокаивают судьи: волков здесь сроду не бывало. Долька молчит. Перемолчка ее затягивается. Что сталось с Долькой? Хозяева Арфы, Набата, Потешая хотя и не выдают своей радости, но, само собой, рады. Бывает и на старуху проруха.

Чемпионом Дольке, всем ясно, уже не бывать.

— Долюшка-а! Доль-доль-доль! — кричит хозяин. Трубит в рог. Ломится в придорожную чапыгу. Тревожный, отчаянный поклик хозяина, рев медной трубы все дальше, дальше. Я тоже иду искать Дольку, в другой стороне. Лес предосенний, краснеет рябина. Из глубины леса труба и крики людей кажутся посторонними, можно услышать сам лес, его шорохи, вздохи. «Долька, Долька!» — зову я. И что-то слышу, какой-то шелест. Вижу Дольку, ползущую по траве. «Долюшка, что с тобой?» В окрасе Долькиной шкуры появился новый оттенок. Что это? Долька в крови. На груди ее рваная рана. Долька легла у моих ног, посмотрела мне в глаза, и можно прочесть выраженье собачьего взгляда. В нем укоризна: «Что же ты сделал со мной, человече? За что?»

После, исследуя Долькин путь, мы обнаружили изгородь из колючей проволоки. Арктур, гончий пес в одноименном рассказе Юрия Казакова, погибает, наткнувшись на сук, по врожденной своей слепоте. Зрячая Долька напоролась грудью на колючую проволоку в пылу гона...

Настоящий охотник, воспитывая помощницу-собаку, берет на себя всю полноту ответственности за нее. Мало набросить собаку на след, надо уметь подстраховать ее, а то и спасти.

В книге «Озеро Тихое» есть рассказ «Убивец». Его сюжет вкратце можно изложить таким образом: жил-был ушлый заяц-русак, в таком месте жил, где долго бы и не выжить ему, — в пригородном охотничьем угодье. Сохранял себя тем, что от гончих по насыпи шпарил, по шпалам. Заяц шпарит по шпалам, за ним собака, а следом электрички, одна за другой. Собаки на гону не оглядываются... Зайца прозвали «убивцем», егерь предупреждал приезжих охотников, чтоб не совали носу в то поле, где обитает «убивец». Сам-то егерь на охоту не хаживал, ноги болели. Настоящие охотники внимали его совету, а посторонний ослушался. Все так и вышло, как егерь предсказал... Собак двое было: смычок — и грозила им неминучая смерть, настигала, ревя, электричка... Слава богу, все обошлось: егерь почуял неладное, приковылял к насыпи в нужное место и время, сбил гон с этой смертной дорожки.

Автору определенно нравится егерь, и нам он тоже нравится. И заяц-убивец, в конечном счете, наказан, то есть убит, опять-таки этим хорошим егерем...

Тут самое время задаться вопросом: в чем же все-таки кощунство охоты, которое сознает и сам автор книги «Озеро Тихое»?

Упомянутый егерь в рассказе «Убивец» так отвечает на этот вопрос: «...зверя и птицы год от году меньше. Здесь совсем бедно, пустые леса. Бьешь, думаешь — не последний ли? — жалко».

Признаемся, и нам тоже жалко. Места обитания зверя и птицы на наших глазах сжимаются подобно бальзаковской шагреневой коже. Четвероногие и пернатые наши меньшие братья и сестры из лесов, болот, луговин, небесных пространств переселяются на страницы Красной книги. Так неужто в трагический, переломный для всей живой природы момент мы поспособствуем нашей охотой истреблению живых существ, обладающих тем же правом на жизнь, что и мы сами?

Вопрос не нами поставлен. Ряды принципиальных противников всякого рода охоты растут, их аргументы не только убеждают своей логической целесообразностью, но и находят отклик в душе защитников и любителей природы. Когда читаешь исполненные гражданских чувств и гуманного пафоса статьи противников охоты, кажется, готов согласиться и подписаться под ними. Ну, в самом деле, давайте-ка прикинем на весах: на одной чаше — гусиные стаи в небе, таинственная песня глухаря и клекот тетеревов на заре, расписанная звериными следами снежная целина лесной поляны, а на другой — прихоть охотника порушить все это. Может быть, охотничья страсть — такой же атавизм, как, например, давно изжитый обычай кулачного боя стенка на стенку? Может быть, настало время зачехлить наши ружья?

Так и давайте зачехлим, кто созрел для такого решенья. Способность к самоограничению всегда похвальна. Однако воздержимся от самоуверенных притязаний на свою единственную, исключительную правоту...

Я против излишеств охоты, ее вседоступности, безнадзорности, моральной распоясанности. Но я уверен, что запрет охоты в наши дни — такая же нереальная мера, как, скажем, сухой закон для пьющего люда. Жители тысяч лесных деревень, поселков и городов идут в лес с ружьем, как шли их отцы и деды. Охота для них не прихоть, а родовая наследственная потребность, в той же мере, пожалуй, как крестьянская жилка — обретаемое в трудах чувство родства с землей. Сельские жители знают леса и водоемы в той местности, где живут, потому что охотятся и рыбачат. Охота с рыбалкой дают им не только прибавку к столу, но еще и чувство гармонии с окружающим миром, душевное равновесие. Туризму сельские жители не подвержены, праздные вылазки в лес неведомы им, для фотоохоты они пока еще не созрели. Бьют зверя и птицу, но обязательно оставляют впрок, для приплоду, как оставляют поля под пар, чтобы не истощилась земля.

Тут я, конечно, малость идеализирую сельских жителей. У нынешнего селянина тоже рыльце в пушку но части браконьерства и горлохватства. По-бабьи скорая на нелицеприятный суд героиня рассказа «Не саженное, не рощенное» Марфа Семеновна так честит своих односельчан: «А что в лесах? Пчел в дуплах найдут — давай ломай, выкуривай. Полесники (охотники. — Г. Г.) наши, коль белка в вершине затаится, елку рубят... Шишки собирают с сосны — тот же фасон. С липы кору — беспощадно. Озеришки сохнут — всю рыбу, мать дорогая, выберут, вычерпают до малька, вот такусеньких не милуют...»

Такая бабка Марфа — находка для сторонника «охоты без ружья». Ливеровский тоже внимательно выслушивает бабку Марфу, однако ружье в чехол не убирает. Он износил великое множество сапог, полвека бродя по лесам, повстречался с сонмом людей, упомнил все лица и речи, знает, что было, что сталось с людьми, пережившими войну, послевоенное лихолетье, притягательную силу больших городов в наши дни, повальное нашествие горожан в леса на промысел и многое другое.

Путевые заметки, наброски с натуры, лирические этюды, пейзажные и бытовые зарисовки или сюжетные новеллы Ливеровского населены коренными, как говорят в Новгородчине, «жихарями» лесных деревень. Пишет он открыто, ищет наиближайшего, прямого контакта с читателем. Рассказ «Озеро Тихое», например, начинается так: «Упрямая охотничья тропа привела меня в Новгородский озерный край. Там все оказалось любо: темные ельники, светлые сосняки, быстрые речушки, тихие озера, мшаги — моховые болота, малые, скрытые в лесах и огромные, открытые, по простору и видимости уступающие разве южным степям, и нетучные нивы на холмах вокруг деревень. Больше всего по душе пришлись люди...»

Свою концепцию охоты (без концепции, с одним ружьишком нынче в лес лучше носа не совать) Ливеровский основывает на народном, крестьянском отношении к этому делу (горожане наши тоже чуть не сплошь выходцы из деревни). Рассуждения писателя в пользу охоты, быть может, и не бесспорны, — особенно для тех, кто против нее, — но они, по крайней мере, свободны от умозрительности и прожектерства, построены на отличном знании психологии современного человека в лесу, исходят из жизненных реалий. Отсюда и убежденность Ливеровского. Он понимает, что охоту нельзя искоренить запретом сверху. Да и не нужно искоренять. Нельзя быть праздным в лесу. Природа не терпит праздности. Она не открывает своих секретов праздношатающемуся, пусть даже он изъясняется ей в любви.

По мысли Ливеровского, лишь настоящий охотник может порадеть за природу и быть ей полезным, поскольку он не посторонний, свой в лесу. Чтобы стать хозяином лесу, нужно так много знать, так многому научиться. Охота научит, а что же еще?..

Образ Настоящего Охотника — с большой буквы — является центральным в творчестве Ливеровского, организующим все его книги. Организующим потому, что Настоящий Охотник и есть сам автор-рассказчик. Иногда черты Настоящего Охотника мы находим в его сотоварищах по охоте — большей частью профессорах, как и сам автор, или же в любимом герое писателя инженере Локтеве. Открывая эти черты в персонажах, мы опять-таки узнаем самого автора.

«Что такое? — может спросить читатель. — Не грешит ли наш автор склонностью покрасоваться, полюбоваться собой? Для писателя это непозволительно, пусть даже он и отменный стрелок...»

По счастью, такого вопроса не возникает при чтении книг Ливеровского. В них выведена целая галерея превосходно написанных народных характеров, в среде которых и Локтев, и профессорская компания, и даже сам автор занимают то самое место, какого заслуживают, нимало не возвышаясь над лесными жихарями, а иногда в чем-то и уступая им...

Для понимания отправных точек концепции, или, лучше сказать, житейской философии охоты Ливеровского очень важным представляется рассказ «Необоримая сила». Покалеченный на войне Михаил возвращается в свою новгородскую деревеньку, и дни его тягостны, он уже не работник, а мужик еще молодой. И тут приходит весна, и вдруг подхватывает его необоримая сила, влечет на глухариный ток, как будто там на току есть источник живой воды. Глухаря Михаилу не удается убить, но, победив свою немощь, прожив ночь в лесу, встретив зорю с ее таинственными песнями, он возвращается домой заново заряженным для жизни.

В рассказе «Звень, звень...» героем тоже движет необоримая сила, хотя она и несколько другая, чем в случае с Михаилом. Но — необоримая... Человек по имени Василий Матвеевич поставил капкан на волка. Волчина попался здоровый, ушел, неся капкан на ноге, позвякивая им: звень, звень... Следом за волком пускается в путь и охотник. Надо волка убить — не только потому, что профессия у охотника такая: волчатник, — но и потому, что волк обречен на медленную мучительную смерть, с железом-то на ноге. Никак нельзя Василию Матвеевичу бросить этого волка. Он пошел посмотреть капкан налегке, а дорога ему выпала долгая, день за днем идут Человек и зверь, будто привязанные друг к дружке одной цепью.

Ночами охотник кипятил воду в медной гильзе, даже и котелка у него нет, и курево кончилось, и силы на исходе, а бросить нельзя. Почему нельзя? Вот в том-то все и дело. Тут и концепция, и философия. Такой уж он русский лесной человек — Настоящий Охотник! Волк теряет силы, и человек теряет силы, и остается у них сил чуть-чуть, и наступает меж ними вроде как равенство. И когда человек убивает волка, это и не победа, и не добыча. Просто так должно быть, а не иначе...

В одном из рассказов Локтев организует окладную, с флажками охоту на волков: волки повадились резать телок в колхозном стаде. Тут уж не до концепций, и некогда спорить, полезна охота или вредна. Срочно нужен был Настоящий Охотник — и слава богу, что он нашелся!

С волками Локтев сводит счеты без колебаний и без рефлексии, но вот когда надо брать в берлоге медведя, тут он хотя и делает дело чисто, но что-то такое вибрирует в нем: «Нечестная игра! — размышляет наш Настоящий Охотник. — Будто играют в карты на медведя, а его к столу не пускают. Ставка — жизнь медведя, а ему карты не дают. Любой может выиграть, кроме него!»

Как видим, Настоящему Охотнику — ему-то и надлежит прикончить медведя — не чужды самоанализ, угрызения совести, некоторое даже раздвоение личности (разумеется, не в тот момент, когда медведь поднялся на дыбки). Признаемся, нам симпатичны эти черты живой, развивающейся, чуткой к веяниям в атмосфере нашего общественного обитания человеческой личности. Ежели бы Настоящий Охотник вдруг закоснел в доспехах своей профессиональной исключительности, мы бы и отнеслись к нему по-иному.

В книгу «Озеро Тихое», наиболее полную из всех книг Ливеровского, включены рассказы разных лет, и можно проследить эволюцию творческого внимания писателя: от сугубо охотничьих сюжетов, от записок гончатника, волчатника, медвежатника и так далее — к вполне неохотничьей, общезначимой проблематике сегодняшнего села. В последние годы Ливеровский стал писать подлиннее, чем прежде, повесомее, тематически разнообразнее. Более полно раскрылся характер писателя — подвижный, общительный, отзывчивый, даже въедливый, стремящийся добраться до сердцевины любого явления. В рассказе «Межняки», например, он производит целое социологическое исследование: крестьянин ушел из деревни, но до города не дошел, поставил дом на окраине поселка, работает и на производстве, и на собственном огороде, живет одной ногой там, другой здесь.

Что всегда привлекало в рассказах Ливеровского, коротких и длинных (в коротких заметнее), ранних и поздних, — это акварельная прозрачность письма и необыкновенно бережное авторское отношение к подлинной — прямой речи своих героев. На эту способность писателя к искусному речевому перевоплощению указывал в свое время Виталий Бианки. В предисловии к «Журавлиной родине» он писал: «Древняя Новгородчина пленила Ливеровского не только красотой своих пейзажей, но и языком деревенского люда. Говорят новгородцы на наречии едва ли не самом старинном во всем русском языке. Многие их слова как бы прямо растут из земли, из леса. Особенное это наречие хорошо чувствует Ливеровский, и, когда он рассказывает свежие лесные повести, нам кажется, что слышим их мы из уст древнего новгородского рыбаря или ушкуйника».

С Ливеровским-писателем мы познакомились сравнительно недавно: первая его книга «Журавлиная родина» вышла в 1966 году. Чтобы представить себе, откуда он родом, какую школу прошел — должна же быть у писателя школа, — давайте вспомним в свое время звучавшие по радио, много лет подряд, «Вести из леса». Они были адресованы детям и представляли собой не только сводку всегда интересных, сенсационных лесных новостей, но и мастерску́ю веселой талантливой выдумки, игры самоценным словом. Сказки, байки, сцены в лицах и увлекательные мистификации, и обязательно уроки природоведения — такими были «Вести из леса». Их вдохновителем являлся Виталий Бианки, их привозили из лесу и сочиняли Николай Сладков, Алексей Ливеровский.

Школа Бианки, его уроки словотворчества, словесной живописи не прошли даром для Ливеровского. Особенно это заметно в циклах поэтических миниатюр, посвященных временам года. Пройдемся лишь по заголовкам миниатюр из цикла «Солнцеворот» — и обнаружим постоянное стремление писателя сочетать слова таким образом, чтобы высечь из них новый смысл, оттенок, краску, обыденное претворить в поэзию: «Глаза марта», «Поющие снега», «Запах лета», «Молчаливые чибисы», «Часы-желуди», «Студеный цвет», «Звездам холодно».

Надо думать, что не прошли даром для Ливеровского, при его необыкновенном чутье к таланту, и совместные поездки на охоту с Иваном Сергеевичем Соколовым-Микитовым. Каждое словечко, сказанное многомудрым мастером, любовно записано. Тетради с записями не ушли в архив, а лежат под рукою...

...Лет тридцать тому назад, будучи студентом, я как-то шел по Литейному и на здании Центрального лектория прочел афишу: «Весенняя охота на боровую дичь. Лектор А. Ливеровский». Лекцию я со вниманием прослушал, многое из нее запомнил по сей день. Особенно поразило меня, как искусно воспроизвел лектор глухариное скирканье на току, с помощью спичечного коробка...

Мои первые литературные опыты произросли из охотничьих впечатлений. В лесу я, по счастью, и повстречался с Алексеем Алексеевичем Ливеровским, стараюсь не упускать его из виду, прохожу с его помощью курс лесных наук — лучшего наставника в этих делах и не сыщешь.

...Та наша охота, с которой я начал рассказ об авторе книги «Озеро Тихое», кончилась ничем. Красавица Уверь-Уфка ни одного вальдшнепа не нашла, она оказалась неспособной ученицей. Строгий учитель простил ей ее бесталанность — за красоту и ласковый нрав. Мы возвращались с охоты без выстрела, без пролития крови, без пуха и пера. И так было празднично на душе, безгрешно, что хоть садись и пиши рассказ... Не об охоте — о бабке Фросе, пустившей нас, незнакомых ей мужиков, к себе в дом, сварившей нам щей, постелившей постели и рассказавшей всю свою жизнь, такую долгую, как зима на дворе, такую ясную, как ведренный летний день, такую прямую, глубокую, как наши реки, такую трогательную, печальную, буревую, какими бывают только жизни русских женщин — хранительниц тепла в опустевших лесных деревнях...

Я думаю, Ливеровский уже написал рассказ о бабке Фросе. Или напишет. Он это умеет. У него это получается.