Гибель империи. Северный фронт. Из дневника штабного офицера для поручений

IX

К концу 1917 года события в России быстро развивались: руководящая русская интеллигенция оказалась неорганизованной и поодиночке или маленькими партиями бежит без оглядки за границу, в крайнем случае куда-нибудь подальше, в уголки России, где не так остро ощущались насилие и введение нового «советского» режима, подготовлявшегося к разгону «Учредительного собрания». Оставляя свою родную землю и «истинный» народ свой на милость «именно небольшой кучки» вооруженных людей, находившихся в распоряжении «советских комиссаров», многомиллионная масса российской интеллигенции считалась лишь со своей деморализацией и с личными соображениями; не желая защищаться сама, она пряталась за спиной других, тогда как легко могла бы справиться одна, своей массой, даже особенно и не вооружаясь. Один только лишь генерал Корнилов с немногими приверженцами и с оставшейся ему верной сотней кавказских кавалеристов из Туземной дивизии, будучи спасен польскими войсками, как истый народный демократ и его (народа) солдат, не сложил оружия, а силою его прокладывал в то время себе и другим дорогу на юг, на Северный Кавказ, в Кубанский свободный край, где в то время уже в третий раз, на протяжении многих веков (с 1482 года), организовалась и существовала Кубанская народно-демократическая казачья республика. Его цель была святая — освобождение народов и установление законного образа правления.

Проводив друзей, Давид Ильич и Людмила Рихардовна долго не задумывались над создавшимся положением. Оно предвидено было ими еще год тому назад. И не удивительно, когда преступная рука «масона» подготовляла работу к этому интенсивно, открыто, еще с конца 1915 года, и для опытного наблюдателя еще тогда видна была грядущая великая катастрофа.

— Тактика твоя вполне правильна, — первая заговорила Людмила Рихардовна, — и я приступаю к выполнению ее. Только слушай меня и не зарывайся далеко вперед… Время их мщения серьезно… И… нам нужно быть благоразумными… И осторожными… — и она ласково улыбнулась мужу, предложив скорее идти спать, а все вопросы разрешить завтра, тихо, спокойно.

— Яс тобой согласен! — уверенно ответил Давид Ильич. — Можно идти теперь и спать… — И он поднялся из-за стола и, поблагодарив жену за ужин, тем не менее присел на время к письменному столу подписывать какие-то бумаги, принесенные из канцелярии его управления.

На следующий день Давид Ильич проснулся рано утром и без завтрака уехал на передовые позиции вместе с комиссией «корпусного комитета» — осмотреть тяжелую артиллерию и дать о ней свое заключение. Его автомобиль был еще вполне исправный, но находился в распоряжении корпусного комитета, как конфискованный для надобностей их службы, а хозяином его считался вообще корпусный комиссар и председатель комитета. Поздно вечером того же дня они возвращались уже домой, и новому комиссару Короваю пришло же в голову сесть у руля и принять на себя обязанности шофера, уверенно заявив при этом, что управление, мол, машиной и мотор он вполне уже изучил. Было снежно и дул холодный северный ветер. Чтобы хоть немного согреться, полковник Казбегоров и другие члены комиссии решили немного пройтись пешком, так как до штаба оставалось всего лишь около двух километров. По пути дорога была вниз, с горы очень скользко, а сбоку дороги — овраг, глубокий, занесенный снегом. Коровай пустил машину нормальным ходом; но не успели пешеходы и осмотреться, как послышался взрыв, а затем огонь, и им представилась горящая в овраге куча измятого автомобиля, а в десяти шагах от огня, в глубоком снегу, лежит Коровай.

— Счастливо выбросило!.. Здесь мягко — и я невредим, — кричал добродушный «хохол» комиссар Коровай; а сам карабкаясь в глубоком снегу и выходя на дорогу, смеясь, добавил: — Пусть горит! Все равно мотор взорвало, все колеса негодны, а две оси и рулевое управление, попав на большой камень, смяты, вообще представляют из себя никуда не годный хлам…

— Оно всегда бывает так: чужим добром никогда не поживишься, — в шутку сказал полковник Казбегоров.

— Ничего, господин полковник! Вы будете в тылу, в командировке, достаньте для нас еще две таких машины и вышлите как можно скорее вне очереди… Когда вы едете? — наивно спросил комиссар Коровай, но тоном высшего начальника и при словах «господин полковник» лукаво улыбнулся.

— Вероятно, утром 17-го или 20-го.

— Ну, а как же анкета и выборы ваши? — снова спросил Коровай, идя рядом с полковником.

— Когда вернусь из командировки, тогда и все вопросы разрешим, — серьезно ответил полковник, но в душе только посмеялся.

— Хорошо! Я вам верю! А пока до свидания! Покойной ночи! — и Коровай поднял руку под козырек.

Полковник Казбегоров, молча приняв приветствие, быстро направился в дом штаба, где у себя в комнате встретила его Людмила Рихардовна с доброй лаской и горячим ужином. Он поспешил рассказать ей историю с их автомобилем и дневные переживания на фронте, которого почти что не существует; посмеявшись над трагичным положением «людей», взявшихся по выборам за исполнение ответственных должностей в войсках, но ничего в области своей службы не понимающих, они перешли на остроты и анекдоты. Но скоро к ним вошел денщик Филипп и в подавленном настроении духа доложил:

— Ваше высокоблагородье! «Товарищи» сожгли сегодня вечером наш автомобиль.

— Пусть сжигают! Я знаю уже об этом.

— Филипп! — поспешила заговорить и Людмила Рихардовна. — Солдат ваших годов не увольняют ли еще домой? — и она ласково взглянула на мужа.

— Барыня! Я еще молод, только 24 года, а увольняют только лишь стариков, с 35 лет и старше.

— А вам хочется домой? Какой вы губернии? — продолжала допытываться Людмила Рихардовна.

— Очень хочется! — застенчиво ответил Филипп. И как-то задумчиво добавил: — Я Полтавской губернии, дома старики — отец, матерь, и жена с двумя маленькими детьми. Служить вообще я люблю и желаю, но это «товарищество» и «комитетчики» все испортили, просто житья нет и хочется даже умереть…

— Умирать-то и не нужно, у вас ведь есть жена, дети, — успокоила его Людмила Рихардовна и усиленно посмотрела на мужа, а затем улыбнулась и обратилась к нему по-французски с веселыми шутками. Полковник также отвечал ей по-французски, и в конце концов решили взять и Филиппа с собою и в тылу, через комиссии, освободить его от службы.

— Никому ни слова о нашем разговоре! — обращаясь к Филиппу, серьезно заговорила Людмила Рихардовна.

— Слушаю, барыня! Я умею служить, о том знают и их высокоблагородие, — по-солдатски ответил Филипп.

— Так вот! Убирайте со стола, сами ужинайте и ложитесь спать, а завтра утром полковник уедет на фронт с комиссиями, а вы со мной займетесь укладкой вещей; а послезавтра, ночью, к пятичасовому поезду едем все трое на станцию Эрики и далее, официально по документам.

— Я к родителям в Витебск, а вы с барином — в командировку, в тыл. Куда именно, то дело уже полковника; там комиссия, и с Божьей помощью…

— Вы в Бога верите? — ласково спросила Людмила Рихардовна и побледнела.

— Понимаю! В Бога верю и всегда ему молюсь…

— Покорнейше благодарю, барыня! — вежливо ответил денщик Филипп.

— Ну, так помогай же вам Бог! Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия отгоняйте от себя крестным знамением и всегда носите на шее крестик… — посоветовала Людмила Рихардовна.

— Слушаю!.. Крестик у меня есть! — и он, с добрым сердцем человек, по простоте своей расстегнул тужурку и показал крестик.

— Слава Богу! Идите!.. — и она облегченно вздохнула, будучи убежденной христианкой. — Наши дела теперь в порядке! — обратилась Людмила Рихардовна к мужу, присаживаясь на диван около стола, где полковник уже занимался канцелярской работой: — Завтра возьму пропуск у комиссара Коровая, с отметкой, что я твоя жена, указав должность, чин генерального штаба и фамилию твою, урожденная Цепа, на проезд туда и, конечно, обратно. И все будет в порядке… Как только получишь в комиссии освобождение, то немедленно же приезжай в Витебск, к родителям; не заставляй меня долго страдать… Устроимся где-нибудь на частной службе… Ну, бросай же эту противную работу для «товарищей-большевиков»… Какой же аккуратист!.. Последний день и тот отдаешь весь службе! — она поднялась, обвила его за шею и горячо поцеловала.

— Я уже окончил и все привел в порядок; завтра вечером, как только вернусь из комиссии, сразу все передам старшему помощнику, в течение каких-нибудь пяти минут, и тогда мы можем ехать смело. Всюду нужна аккуратность, до последнего момента. — ответил Давид Ильич, усаживаясь около жены на диване. — А после полуночи выедем на станцию, с Божьей помощью в дальний путь…

Наконец подошло и желанное для отъезда время. Зимняя ночь. Ясно сверкали звезды да по чистому небосклону высоко, плавно плыла луна с востока на запад. В природе, казалось, ничто не изменилось. Вокруг тишина. Сильный мороз благодарно усыпал цветными огоньками снег на полях, провожая путников наших. Но вот показалось короткое падение звезд в сторону едущих на станцию Эрики, приветствуя их, но скоро потухали, как бы предоставляя дальнейшую работу пространству. Казалось, могущественная природа нежно открывала свои тайники человечеству в широкое поле разумной и свободной работы. Было около пяти часов ночи.

— Как ни говори, — неожиданно заговорила Людмила Рихардовна, сидя в санях около мужа, закутанная в кавказскую бурку, — а все же у этих «диктаторов-большевиков» есть немного и человеческого чувства…

— Говори по-французски, чтобы не понял «товарищ кучер», — неожиданно остановил ее полковник, сказав по-французски.

— Хорошо! Я продолжаю, — снова заговорила она, но уже по-французски, — видишь ли, этот комиссар Коровай, бывший фельдшер, с которого так горько смеялся профессор Крукс, оказался все же порядочным человеком, и куда лучше того «мерзавца», как его окрестил Крукс, Скудного. Этот без всяких разговоров выдал мне удостоверение и пропуск и предоставил в наше распоряжение двое саней с лошадьми и кучерами.

— Потому-то он и «медведь серый», — возразил Давид Ильич, смеясь, — «нашим салом, да по нашей же шкуре», как говорят вообще черниговские хохлы… Эта любезность мне нравится! Посмотри-ка хорошенько, обе лошади наши, мои собственные верховые, которых они конфисковали еще в конце октября… Это скоты, мерзавцы, грабители и все что хочешь, но только нелюди…

— Ну, ну, ну, успокойся, — тихо проговорила она. И Давид Ильич замолчал. И только фырканье лошадей, бойко бежавших по снежной дороге, да хруст под санями снега временами нарушали установившуюся тишину.

На станции поезд стоял уже под парами, готовый к отходу; и верный его денщик гусар Филипп Кабура с помощью кучеров быстро внес вещи в вагон 3-го класса «допотопного типа», где молча заняли места полковник и его супруга, а сбоку их примостился и Филипп, по данному секретному знаку. Поезд тронулся.

В составе поезда лучшего классного вагона не было — почему супруги Казбегоровы решили, не раздеваясь, спать по «советскому способу», сидя, положив головы на плечи. Но и в этом вагоне было много стариков-солдат, едущих из армии домой.

О политике из них никто теперь не говорил: молчат и курят, и опять молчат, сидя или стоя, но все о чем-то думают, и думают, по-видимому, серьезно, так как головы их опущены на грудь, глаза открыты, и губы у каждого шевелятся.

От неудобного спанья в сидячем положении полковник Казбегоров проснулся первым, и потягиваясь и разминая онемевшие члены, тихо проговорил:

— Вот и Псков! В прифронтовой полосе еще есть сравнительный порядок, но здесь, в тылу, смотри, полный хаос и беспорядок, все бегут, все лезут, но куда? Они и сами не знают…

— Ай, ай, ай! — протянула Людмила Рихардовна: — Теперь все равны, все серы, все нищие… Свобода… — и она нервно схватила мужа за руки.

Филипп тем временем поспел принести кипятку и три фунта ржаного хлеба. Больше ничего нельзя было достать: буфетов на станции нет, а лавочки при станции пусты, закрыты. Станционные залы классов полны солдат: спящие, сидящие и так толкающиеся сюда-туда; на перроне море человеческих голов в серых солдатских шапках, приступом и с боем захватывая места на крышах, на площадках и даже на тормозах.

И когда поезд тронулся, то товарные его вагоны, теплушки без отопления, конечно, оказались полны стоящими людьми. О сидячих местах тогдашние «свободолюбивые» люди забыли еще со времени Октябрьской революции. Это явление не осталось без внимания «наших» фронтовиков. А верный Филипп почти в восторге, но тихо, доложил полковнику на ухо, наливая в кружки чаю ему и Людмиле Рихардовне:

— Наш поезд идет на Петроград через Дно — Русса — Новгород, и пересадка нам не нужна. А на станции Дно я сам устрою барыню в другом поезде на Витебск.

— За нами очень строго следят чекисты. Три человека из них в соседних вагонах, а четвертый — вот, сидит напротив нас.

— Хорошо, хорошо. Имейте только в виду: наш конечный путь и центр командировки — Старая Русса, а дальше… я скажу вам после, когда закончу свои служебные дела и переговорю с местным начальством…

— Со мною и барыней держите себя как равный: не проявляйте и признаков, что я ваш начальник, а мое служебное положение — полный секрет, — также на ухо Филиппу ответил полковник тихо.

А затем, повернувшись к Людмиле Рихардовне, он также тихо передал и ей то, что получил от Филиппа, и то, что сам ему сказал. На это она только больно улыбнулась; незаметно для других все же поцеловала его в щеку, и шепотом проговорила:

— Вот и Дно! Чекиста я заметила еще из Валка; он следит за нами, и довольно строго… Ну, будь здоров! Я все же буду усиленно и с верой ожидать тебя у родителей, в Витебске… Будь только всюду дипломатичным и не дай обмануть себя, — и она поднялась, взяла некоторые вещи, а Филипп тем временем достал с полки семейные их чемоданы и они вышли.

Чекист, по-видимому, не ожидал такой перемены декора в его наблюдениях; сразу как-то нервно засновал на своем месте, поднялся на ноги, заглянул в окно и, косо бросив взгляд на полковника Казбегорова, вновь присел и погрузился в чтение какой-то книжки, отмечая в ней что-то карандашом и по временам исподлобья все же продолжая посматривать на полковника. Но скоро в вагон вернулся и сам Филипп; чекист усилил свои наблюдения.

В поведении Филиппа ничего не было подозрительного, что бы могло выдать их. Он разыгрывал роль «равного», как о том и раньше было дано ему указание, безупречно. Подойдя к полковнику, он широко улыбнулся и тихо на ухо доложил об устройстве Людмилы Рихардовны в вагоне поезда на Витебск в обществе каких-то трех крестьянских женщин и пятерых их детей и что поезд их уже отошел, а для поезда на Старую Руссу нет дров, да и паровоз не держит пару; по расчету же, поезд их в Старую Руссу подойдет только лишь около полуночи.

— Хорошо, Филипп! В Старой Руссе меня разбудите, — ответил полковник тихо; а сам уперся спиной в угол вагона на нижней скамье, поднял меховой воротник полушубка, натянул на лоб кавказскую черную барашковую папаху и спокойно заснул.