Гибель империи. Северный фронт. Из дневника штабного офицера для поручений

XIII

24 февраля вечером отец Цепа был на дежурстве и еще днем, так сказать, заранее, приметил вагон-теплушку, стоявшую на запасных путях станции Витебск, вполне пригодную и весьма удобную для передвижения его «детей», решившихся броситься в путь на поиск сносной и терпимой жизни. Начинало уже темнеть. Солнечный день конца зимы под вечер заменила внезапно наступившая холодная погода со снежной метелью в ночь. Наши герои незаметно для соседей оставили свою квартиру и быстро переехали на станцию, заняв намеченный вагон. В вагоне было тепло и уютно, а до отхода поезда оставалось еще довольно много времени; и они решили отдохнуть и заснуть после пережитых предательских невзгод, предупредив отца не забыть же прицепить и их вагон к первому отходящему поезду на Орел.

Но вот и полночь. Стук и лязг вагонов и шум маневрировавшего по путям паровоза прервал их сладкий сон. Вагон был прицеплен, и к ним вошел горячо любимый их «папаша» Цепа. Людмила Рихардовна бросилась отцу на шею, горячо его расцеловала и сквозь слезы тихо заявила;

— Папочка! Жаль, что в это время «мамы» дома нет. Передай ей наш привет. Пусть не засиживается долго у своей сестры Фрукт, а больше заботится о тебе, пока силы есть. Наш же поспешный отъезд пусть не считает за побег: ее характер и настоящие условия жизни являются всему виною, но мы, как дети, хотя и неродные, всегда к ее услугам и в старости никогда не оставим без помощи: я и Дэзи клянемся тебе. О своем новом месте жительства также сообщим своевременно… До свидания, до свидания, до свидания! Пиши и нам, а при удобном случае, и сам почаще приезжай.

Отец Цепа все время слушал дочь внимательно и вот-вот собирался уже было со своей стороны что-нибудь сказать, как неожиданно заговорили Давид Ильич и Авдуш. Оба подтвердили слова Людмилы Рихардовны, а затем перевели разговор совершенно на частную тему. В заключение Авдуш добавил:

— Папа! А все же всему виновата «мама»: благодаря ее стараниям Давида Ильича сделали временно калекой, мне же на грудь нанесли штыком рану, из которой и теперь еще сочится кровь; а Милю ограбили на большую сумму и деньгами, и драгоценностями. Ну, да простит же ей Бог за предательство и ненависть ко всему культурному и просвещенному. Ты же всегда был молодцом, так и оставайся же таким навсегда… — и он горячо поцеловал отца. Его примеру последовал и Давид Ильич.

Послышался третий звонок. Отец Цепа поспешил перекрестить своих «детей» и зятя, еще раз попрощались и расцеловались, и в 12 часов ночи наши любители твердой законной власти и порядка оставили злопамятный им город Витебск навсегда.

На железнодорожной линии Витебск — Орел всюду на станциях море голов людей в серых папахах и шинелях, куда-то спешащих и что-то ищущих вокруг. Так же, как и два месяца тому назад в прифронтовой полосе, эти люди штурмуют вагоны отходящих поездов, безразлично, в какую бы то ни было сторону, лезут на крыши, цепляются на площадках тормозных вагонов и даже на паровозах.

— Ведь армии нет, откуда же эти люди? — спросил полковник Казбегоров у старшего кондуктора, пожилого старика, вошедшего к ним в вагон погреться, под вечер второго дня их езды.

— Из таких людей состоит теперь, вся наша «великая страна». В прошлом году, с февраля месяца, никто ничего не делал; думали — во всем свобода; а теперь есть нечего; и вот эти-то свободомыслящие «товарищи» теперь и рыщут по всей стране, ища продовольствия. К тому же, среди них есть много и интеллигенции, бегущей на юг, — ответил старик-кондуктор и зло улыбнулся.

— А скоро ли будет Орел? — вмешался в разговор и юнкер Авдуш Цепа. — И нельзя ли устроить так, чтобы наш вагон прицепили бы к поезду, идущему на юг? — и он улыбнулся, бросив несколько слов колкой шутки по адресу железнодорожников.

— Нельзя, господин! В Орле мы будем только около полуночи… — старик-кондуктор призадумался, а затем поднялся и вышел, не желая, по-видимому, отвечать на шутки.

Около полуночи тот же старший кондуктор в сопровождении уже молодого младшего кондуктора вновь появился в вагоне наших героев, и оба уселись мирно около печки. Юнкер Цепа и на сей раз не давал им покоя, задавая такие вопросы о современной жизни, что они оба предпочитали скорее отнекиваться или совсем молчать, выказав свою полную безразличность к окружающему их. Авдуш рассмеялся, а остря про красный бантик на груди у молодого кондуктора, он даже сплюнул на пол. Старик-кондуктор, по-видимому, вспылил, быстро поднялся и зычным голосом проговорил:

— Через 15 минут будем в Орле. Собирайтесь! — и оба «железнодорожника» ушли в другой вагон.

Супруги Казбегоровы в разговор не вмешивались. Слушая чисто детские, наивные ответы кондукторов, они только жалели многомиллионный «великороссийский» народ, путем обмана попавшийся в полосу неосвещенной жизни, вместе со своим «просвещенным красным московским центром». Дальнейшую поездку они наметили лишь только пока до Курска, где временно решили остановиться у знакомой помещицы-старушки, впредь до подыскания квартиры.

Но вот и станция Орел. В темную и холодную полночь их поезд почему-то остановили в тупике. Обширная площадь запасных путей не освещена, и наши герои с большим трудом по путям в темноте кое-как перебрались с вещами сами на станционный перрон. Железнодорожный персонал мстил им «злом» до очевидности.

Толпа людей, море голов в серых папахах и шинелях, также и здесь волнуется, бурлит, выбрасывая неспокойный народ, как и всюду, на арену «красной» борьбы, грабежа и разорения. Они остались на перроне, ожидая обещанного поезда на Курск. Больные ноги Давида Ильича не давали ему покоя. Ему необходимо было хотя бы короткое движение, но негде. Всюду заполнено толпой. Чаша терпения переполнялась; память от витебской «чеки» усугублялась. Наконец и Людмила Рихардовна не выдержала: глядя на страдающего мужа, она, бедняжка, вдвойне страдала за него; к тому же от переутомления, стоянки у вещей в холодную морозную ночь нервы ее начинали свою разлагающую организм работу.

Вдруг подбежал Авдуш с вестями: среди многих поездов, стоящих на станции, один из них, товарный на пятом пути, собирается уже к отходу. Забегала бригада кондукторов. Авдуш спешно переносит вещи на тормозную площадку вагона отходящего поезда. Супруги же Казбегоровы могут лишь помогать или мешать ему, но не работать. Скоро послышались и свистки, а затем — гудки, и поезд тронулся. Поспевает вскочить последним на площадку и Авдуш: усаживает сестру на чемоданы и обвертывает ее одеялом, а Давиду Ильичу и себе набрасывает на головы брезентовое пальто, чтобы хоть немного защититься от холодного ветра в гибнущей пустыне «С.С.С.Р-овской» страны. И поехали наши «отважные беглецы», утешая себя надеждой на лучшее в будущем и через два-три часа — быть в теплой квартире патриархального Курска, у доброй помещицы-старушки.

Скоро показалась на востоке заря. Людмила Рихардовна умиленно перекрестилась и проговорила:

— Вера и надежда спасают человека, а любовь его сближает с другими и заставляет творить только добро… И чудо…

Авдуш засмеялся и весело, непринужденно ответил сестре в шутку, на основании наблюдений:

— Люби этих «серых волков», так тебе и площадки вагона не видать. Нет, сестрица! Теперь эта проповедь не годится. В границах нашей площадки только моя диктатура. Ведь «шайки» конных бандитов вахмистра Буденного по указанию «С.С.С.Р-ов» бродят и теперь по всем необъятным степям России; в особенности рано утром, на заре, самый удобный момент для нападения…

Все рассмеялись, конечно, этой дикой, исторической правде в двадцатом веке, хотя и промерзли до костей. Но в это время поезд поднялся на вершину плоскогорья, и город Курск показался им как бы в долине, с множеством церквей и колоколен, окутанных прозрачной дымкой. Во всех домах города, казалось, как бы по заказу дымились трубы. Стало совершенно светло.

Поезд их остановился на запасном пути у семафора. Отцепили паровоз, и он свободно и легко медленно ушел к себе в депо. Наши же путешественники также последовали его примеру: нагрузив себе на плечи свои вещи, медленно поплелись на станцию Курск, где и заняли места в вагоне поезда на станцию Курск-город.

В Курске представилась им совсем другая картина: меньше толкотни на станциях, в городе тишина и сравнительный порядок, мирная жизнь заметно мало нарушена движением народным и беспорядками «красных С.С.С.Р-ров», а людей в серых папахах и порванных шинелях почти что не видно. Город находился в тылу южного фронта, который менее других страдал и переносил красный эксперимент по перерождению и перевоспитанию народов.

Наши путешественники легко вздохнули. И когда спокойно разделись и привели себя в порядок, в предоставленной им большой и хорошо обставленной комнате квартиры гостеприимной и набожной помещицы-старушки, по Большой Садовой улице № 132, юнкер Авдуш Цепа от радости заговорил почти диктаторским тоном:

— Теперь — трехдневный отдых, а затем и устройство на своей квартире, осмотр города и подыскание занятий и работы, — и весело рассмеялся.

— Я объявляю диктатуру «красных товарищей» свергнутою и провозглашаю военную диктатуру Авдуша впредь до окончательного устройства нашей мирной гражданской жизни в этом милом и славном русском городке, с украинской культурой и памятниками старины, — смеясь и шутя ответила Людмила Рихардовна.

— Просим, просим! — поддержал шутку жены и Давид Ильич.

— Хорошо, господа! Я беру на себя эту ответственную миссию и завтра же с утра иду один в город.

И он, действительно, на другой день рано утром, ушел в город не для прогулки, не ради развлечения, а серьезно переговорить со своими знакомыми по училищу о создавшемся безвыходном положении его и сестры с мужем. На помощь отца у него не было теперь надежды: тот все свои сбережения отдал для выкупа зятя, а сам зять теперь гол как сокол. Сестра же его, Людмила Рихардовна, хотя и располагала еще в то время небольшими средствами, но она, по его добродушному заключению, женщина, и притом в положении, и им, мужчинам, было бы подло и нетактично эксплуатировать ее.

Давид Ильич также начал собираться в город, к врачу, на перевязку больной ноги. Выходя из комнаты, он поцеловал жену и ласково между прочим проговорил:

— Я знаю, Мили! Ты думаешь теперь хуже обо мне, чем я в действительности есть.

Слезы печальной грусти пробежали у него по лицу; он побледнел, но быстро отвернулся и только у порога выходных дверей добавил: — Адрес врача, куда я иду, тут же недалеко, Садовая улица № 122. Будь паинькой, не грусти! Даст Бог — устроимся!.. — и он вышел на улицу.

Людмила Рихардовна в то время действительно переживала трагедию в душе; улыбнувшись мужу, она продолжала молча наблюдать в окно за жизнью города на улице и только как бы ему в ответ нежно протянула:

— Ну, хорошо, хорошо.

На Садовой улице было большое движение людей: то кучки рабочих, спешащих на работу, то чиновники разных ведомств с портфелями, важно направлявшиеся в свои канцелярии, то местный люд горожан, спешащих на базар и обратно. В этой-то пестрой толпе скоро затерся и наш Генерального штаба полковник Давид Ильич Казбегоров. Но вот неожиданно в одной толпе рабочих он заметил давно знакомое ему лицо; вспомнил также, что еще в ауле Каловском, у себя на даче «Казбегор» в 1916 году знакомился с участковым ветеринарным врачом Шарко. Шарко также обратил внимание на большую черную кавказскую папаху полковника Казбегорова, замедлил шаг, круто повернулся и подошел к нему.

— Давида Ильича Казбегорова ли вижу я? — серьезно спросил Шарко и остановился.

— Вы, доктор, не ошибаетесь! Он действительно и есть. Здравствуйте! — ответил полковник.

— Будем политичны, о прошлом ни-ни-ни; говорите только хорошее о настоящем, — предупредительно заговорил Шарко. — Ну, здравствуйте, — и они пожали друг другу руки.

Старые знакомые разговорились о времени приезда и о дальнейших шагах в области устройства жизни в Курске. Шарко напомнил Казбегорову и о его новостях, появившихся в газетах Курска, как он дрался с комиссарами еще в армии, на фронте, и о его аресте витебской «чекой». Между прочим предупредил, что и в Курске «доить» умеют ловко.

— Что ж, комиссары сами виноваты, а теперь они только лишь мстят, защищая свою подлую, низкую работу, — тихо пояснил полковник. — Ну, а здесь можно ли что-нибудь делать? Ведь я остался совершенно нищим, все забрали.

— С вашим широким образованием здесь пропасть нельзя… Нужно только поискать невинное местечко и жизнь потечет как по маслу. А пока что поступайте ко мне в артель: на станции «Город» вагоны выгружать с дровами и другим товаром, — предложил Шарко, — устраивайтесь и заходите ко мне! Вот вам мой адрес. До свидания! Положительно нет времени… — И Шарко, передав свою визитную карточку с адресом, быстро зашагал дальше, свернув с Садовой на Вокзальную улицу.

Во время короткого их разговора, на тротуаре собралась толпа местных зевак, очевидно, любуясь большой кавказской папахой. Между ними заметны были и подозрительные субъекты, таинственно шептавшиеся между собою, но физиономии и намерения которых все же не ускользнули от зоркого глаза полковника; и он, как только Шарко зашагал дальше, также круто повернулся и быстро вошел в переднюю дома врача. На этот раз положение его было спасено.

У врача прием затянулся до часа дня. Очередь полковника была двадцатая, и за это время он много передумал о возможном его аресте; но выхода другого не было — бегство из приемной отрезано. Сам врач лицом также не внушал доверия: во время приема он много раз заглядывал в приемную, справлялся об очереди у каждого из посетителей и каждый раз куда-то звонил по телефону из своего кабинета, но разговора понять нельзя было. Наконец подошла и очередь полковника: все как-то быстро-скоро, присыпка, новый бинт, и все готово. Давид Ильич решил идти «всему» навстречу и только силой воли, с верой в свою правоту пробивать себе дорогу. Распрощавшись с врачом, он смело вышел на улицу.

Около самого дома врача, на улице, его встретили с лакейской вежливостью два каких-то статских господина; поклонившись ему навстречу, незнакомцы попросили документы о личности. Полковник Казбегоров не замедлил показать удостоверение о личности, взятое им из витебской городской милиции, и свидетельство об освобождении от службы по болезни.

— Все это хорошо и правильно, — протянул один из них, — ты и есть тот самый, который нам нужен.

И выхватив из кармана револьвер, грубо прикрикнул на полковника «Следовать за мной!». Другой же статский, также с револьвером в руке, следовал за ним сзади. И печальный кортеж направился в центр города, придерживаясь середины улицы.

«От волка ушел, а на медведя нарвался», — подумал полковник Казбегоров и горько скривил лицо от боли ноги. — Милые граждане! У меня ведь нога болит и мне идти очень трудно. Далеко ли еще?

— Нет, нет! Вот, всего лишь сто шагов и губернское правление комиссии, — ответил первый статский.

В канцелярии комиссии, как и в Витебске, предъявлено было старое обвинение по делу «товарища Скудного», а дополнением служило и нежелание полковника Казбегорова служить в Красной армии «товарищей-москвичей» и якобы желание его, как Генерального штаба офицера, пробраться секретно на Кавказ, к казакам своим, где в то время усиленно росло и расширялось добровольческое освободительное движение в Кубанском крае.

— Все это ложь и клевета, — ответил им полковник энергичным тоном, указав на свидетельство о болезни, на больную ногу, и на свидетелей: командира корпуса и нового корпусного комиссара фельдшера-артиллериста Коровая.

— Хорошо! Мы проверим, а пока ты будешь считаться на положении пленного, отдохнешь у нас хорошо в общей гражданской тюрьме и там же, в лазарете, полечишь свою ногу. Уход будет хорош и чист, — возразил первый статский незнакомец, по-видимому, заведующий красной губернской разведкой; и неожиданно, по-видимому, что-то сообразив, сразу перешел на «вы». — Мы сообщим и вашей супруге Людмиле Рихардовне о месте вашего нахождения. Она ведь была когда-то моим начальником в счетном отделе Управления дороги. Вы не удивляйтесь! Вы меня не знаете, а я вас знаю теперь хорошо и много раз видел в Витебске в конце 1916 года и в первый день нового 1917 года в соборе, около товарищей губернатора и начальника военного округа генерала Строя. Я откровенно вам говорю: у меня ничего нет худого за вами, вы известны как хороший солдат и Генерального штаба штаб-офицер, который с подчиненными был очень строг, но политические убеждения ваши и гражданская ученая степень также мне известны, а потому особенно бояться вам за свою шкуру не стоит, — с грубой иронией и насмешкой закончил предательскую исповедь свою чекист-заведующий разведкой; хорошенько обыскал полковника, записал адрес в Курске и одному из красногвардейцев приказал отвести его в больницу при тюрьме, а пакет передать в канцелярию тюрьмы.

— При такой информации обо мне, — строго заговорил и полковник Казбегоров, — мне не остается ничего другого сказать вам, как только с вашей стороны в то время дела велись нехорошо, подло, низко! Мерзавцы! И он, вспомнив профессора Крукса, кивнул головой в сторону «красноводчиков», как бы прощаясь с ними, и вышел с конвойным на улицу, медленно направляясь в городскую тюрьму.

— Богатый аристократ этот Казбегоров, — между прочим заметил заведующий «красноведкой», обращаясь к своему помощнику, — жена его, Людмила Рихардовна, была моим начальником в счетном отделе: властная женщина, строгая, аккуратная, но и справедливая; лично очень богатая дама, в особенности драгоценностями. Дешево не отдадим ей мужа, — смеясь и угрожая кому-то кулаком, заключил он, когда полковник Казбегоров с конвойным был уже на улице.