Гибель империи. Северный фронт. Из дневника штабного офицера для поручений

XI

Родители Людмилы Рихардовны, старики Цепы, проживали в городе Витебске по Большой Горной улице № 21, в небольшом домике, особняке с верандой в большой, красиво разбитый сад. В этом же домике и Людмила Рихардовна заняла одну большую, роскошно обставленную комнату для себя и мужа. И вот когда Давид Ильич вошел в переднюю и сложил аккуратно свои вещи на скамье, ему уже тогда почудилось, что он своей персоной только может стеснять жильцов этого тихого, уютного уголка — квартиры, тем более никого из людей не видно было, а в комнатах и вокруг всего стояла тишина. Он тихо, на носках, поспешил выйти через веранду в сад.

Тишина сада также не обрадовала его; все кругом по-зимнему: снег, а местами и черная земля на обнаженных дорожках, напоминали ему ту же пустоту и мертвую жизнь, как и в самом городе, и только приятно было видеть, когда низко на горизонте показалось солнышко, ярко светящее и чуть ласкающее скользящими короткими лучами, но и оно стало быстро подыматься, бросив на вновь приехавшего сюда «южанина» тень от деревьев и ближайших к нему построек. Давид Ильич в раздумье остановился. Ни высокое развитие его чувств, как «le docteur psychogue», ни стойкость военной тактики и характера как офицера Генерального штаба в чине полковника на этот раз не спасали его от общечеловеческой слабости. Горький вывод его: «…и так во всей стране великой» открыл дорогу двум крупным слезинкам, покатившимся у него по щекам. Он быстро оглянулся назад и увидел у дверей веранды внезапно появившуюся на высоких ступеньках задумчивую Людмилу Рихардовну. Ея среднего роста красивая фигурка, обтянутая серым теплым платьем, с накинутой на плечи шалью, неопределенно мерещилась против солнца.

— Дэзи! Моя радость! — вскрикнула она. — Почему же ты не идешь в комнату? — и бросилась ему навстречу.

— А вот решил немного осмотреться вокруг… — ответил он и обнял жену.

Они поздоровались и медленно направились обратно на веранду. От ее неприкрытых волос в лицо Давиду Ильичу пахнуло свежим и теплым запахом знакомых ему духов сирени, и они вновь слились в горячем поцелуе, стоя на веранде.

— Хорошо ли ты устроил свои дела? — тихо, ласково спросила она у мужа. А затем, немного подумав, дополнила: Ты теперь свободный? А где же наш Филипп? Я видела подряд две ночи плохие сны, и очень за тебя боялась…

— Ничего, пока идет все хорошо! И я, и Филипп медицинской комиссией врачей освобождены от службы по болезни… — дальше он вкратце рассказал про инцидент в «чеке» в Старой Руссе, про геройский подвиг Филиппа, про бегство их на Петроград и наконец про проводы Филиппа в Витебске на станции, домой, в Полтавскую губернию.

Людмила Рихардовна не огорчилась за то, что он не вошел сразу в комнату. На веранде было теперь тепло и чисто. Низкое зимнее солнышко хотя и скользило своими короткими лучами, но достаточно пригревало через широкие окна веранды и радовало ее. Она быстро помогла мужу раздеться, отнесла в переднюю верхнюю одежду, а его крепко обняла, еще раз поцеловала и увлекла присесть около нее на кушетке, против солнца, поделиться новостями и рассказать чувства, накопившиеся за две недели их разлуки.

— Мое чувство, — между прочим, ласково заговорила она, — такое… таинственное и важное чувство, неразрывно связанное с тобою, наполняет мою душу… Я много перестрадала за это время, думая о тебе, как ты отделаешься от настоящего «узурпаторства»…

Дальше она не могла продолжать. Склонив головку ему на грудь, она слушала внимательно его сердцебиение и считала пульс. Но оттого, что он и сам весь был наполнен грустными, раздраженными чувствами о тяжелых условиях жизни, или от других непонятных ему причин, но все эти признания почему-то раздражали его, вызывали сомнения во всем, и он только тихо спросил ее:

— Миля! А любишь ли ты теперь меня как мужа-друга? Ведь теперь такие времена… — осторожно заключил он, как бы боясь разбудить ее.

«Разве можно спрашивать об этом?» — не подумала, а скорее почувствовала она и крепче прежнего прижалась к мужу, благодарно заглядывая ему в глаза за то, что он заговорил с нею не о чем ином: ненужном, мертвом, пошлом, а именно — о взаимной любви и преданности одного к другому в такое время братоубийства, насилия, грабежа и разорения в России.

— Очень! Ты вся жизнь моя, — ответила она так тихо, что Давид Ильич скорее угадал, чем услыхал, и сделал мужественное усилие, чтобы улыбкой удержать счастливые слезы, выступившие на глазах. Но в тоже время в голосе ее послышалась и какая-то тоскливая нотка, которая вызвала еще больше жалости к ней и ненависти к окружающему; в душе Давида Ильича больно защемило:

— За что же? — нехотя спросил он, сам пугаясь своего вопроса. — Теперь ведь такая мода — муж не знает жены, а жена — мужа, все восстали один против другого.

Она удивленно взглянула на него, но не увидела его лица и тихо, притворно засмеялась:

— Гражданин ты! За что?! За все! Разве ты сам уже разлюбил меня? Я вижу по твоим глазам и чувствую по биению твоего сердца, что нет. И ты такой же хороший, добрый, честный, гений, рыцарь мой,

каким был и раньше… Великий ученый, красивый, сильный, герой! — хотела добавить она, но до слез покраснела и обхватила его за шею… — Да, еще одна новость: я теперь твоя законная жена — «Людмила Рихардовна Казбегорова, урожденная Цепа», — вновь заговорила она улыбаясь. А затем быстро поднялась и достала из ручной сумочки свой паспорт, новенький, недавно полученный из Управления «настоящей красной» городской милиции, и передала мужу в руки.

— Здравый рассудок подсказал мне, — пояснила она, — Всем известно, что я твоя жена. Какая — это дело другое… Я умру, но в других случаях тебя не оставлю, а настоящее разложение страны, армии, власти, общества и семейств — как долго оно будет продолжаться? Да и вся жизнь теперь переведена на карточки: поят, кормят и одевают только по карточкам, «скоты», а паспорт и для этого-то нужен… Вот мне и пришел на помощь пропуск на проезд, выданный корпусным комиссаром Короваем.

— Не надо, не надо вспоминать всяких теперешних комиссаров; они все мне кажутся противными и наглыми до тошноты; ведь с Северного же фронта, эта язва, гроза для всего мира… — и он немного помолчал, как бы обдумывая случившееся и сказанное им.

— Ну, что же, — снова начал он, — это практично, теперь и хорошо! Ты такая славненькая и хорошенькая — моя «собственная» жена и мадам Казбегорова официально!

Людмила Рихардовна немного призадумалась. Она не могла понять его сразу: шутит ли он или говорит серьезно и чистосердечно. Но вдруг лицо ее прояснилось, на щеках улыбка пробежала, она подняла свою светлую головку и бросила на него свой ласковый взгляд.

— Ты замечательна сегодня, мила и очаровательна, мадам Казбегорова, — продолжал шутить Давид Ильич, с улыбкой, нежно посматривая на жену.

«Я сама хотела этого и почти два года добивалась чести быть твоей женой навеки. А ты… все же мой, и мой, и мой» — хотела добавить Людмила Рихардовна, но сильно покраснела и предпочла лишь схватить его за руки. — Как бы ни было здесь тепло и мило, а все же идем в комнату свою. Папа теперь на службе и вернется домой только лишь под вечер, а мама больна, в кровати; она простила тебе все и про жизнь в Риге больше не вспоминает; будь только осторожен с нею в разговорах. Иди сначала к ней, а я займусь приготовлением завтрака и на кухне по хозяйству. — И они, держа друг друга за руки, поднялись и перешли в комнату свою.

Давид Ильич на скорую руку привел себя в порядок, переоделся и поспешил навестить старушку-тещу, которая действительно была больна, в постели. Сильно простудившись стоя в очереди за хлебом, она тем не менее приняла его как заботливая «матерь», усадила на стул около кровати, все время интересуясь о жизни в стране и о работе «красных».

— Трудно что-нибудь определенное теперь сказать, — заключил Давид Ильич, — каждый делает по-своему, и кто сильнее и ловчей, тот и властвует над чужим добром… Мало того, берет за горло, душит, режет, убивает…

— Ах, я совсем разочаровалась в «товарищах»: прошлое лето и осенью говорили одно, а когда власть взяли в свои руки, то делают другое. Просто житья нет! Страшно становится за них! Они в могилу меня гонят. Но с надеждою на Творца чувствую себя немного лучше со вчерашнего дня… Да, и Авдуш пишет — их дела в военном училище идут также плохо; товарищи-большевики хотят закрыть его… — но в это время вошла Людмила Рихардовна, и «мамаша-теща» замолчала, немного улыбнувшись падчерице навстречу.

Людмила Рихардовна молча поцеловала свою больную мачеху и демонстративно, на ее же глазах, обвила руками за шею мужа и просто проговорила:

— Дэзи! Идем завтракать, а после тебе нужно будет также хорошенько отдохнуть и выспаться. Ты совсем переутомился за две недели скитания по комиссиям и госпиталям.

— Идите, идите, детки, подкрепитесь! — простонала «мамаша».

И они поднялись, по очереди поцеловали больную мачеху свою и ушли, держа один другого за руки. За завтраком Давид Ильич поинтересовался и про Авдуша, о котором впервые услыхал от мачехи ее.

— Кто-нибудь из нас да виноват, — улыбаясь, объяснила Людмила Рихардовна. — Авдуш — это мой младший брат; в прошлом году весною окончил высшее учебное заведение в Казани; был и у нас в Риге, всего лишь полдня, когда ты был на позициях с раннего утра до поздней ночи. Тогда я дала ему от твоего имени хороший гостинец, и он вечером уехал в Петроград, где и принят был в Военно-техническое училище, юнкером старшего курса. А теперь вот видишь, не хотят содержать такое училище и думают его закрыть, как пишет об этом и Авдуш; он приедет, конечно, к старикам. Ему 25 лет от роду…

— Вот так новость! — удивленно произнес Давид Ильич и посмотрел серьезно на жену.

— Ну, не сердись, что я до сих пор не посвятила тебя в это родственное дело, — улыбаясь, сказала она, — твоя жена искупит свои грехи перед тобою.

— А какой же у него характер? — поинтересовался, между прочим, Давид Ильич и также улыбнулся.

Получив положительный ответ, он еще раз взглянул на жену с улыбкой, а затем поспешил переменить и тему разговора. В этом случае Людмила Рихардовна правильно поняла его и по окончании завтрака предложила ему скорее идти и отдохнуть после двухнедельных невзгод и бегства от «чеки».

С мнением жены Давид Ильич на этот раз согласился без оговорок: молча поднялся из-за стола, поблагодарил за завтрак и ушел в свой угол.

— Теперь и у меня будет все в порядке: муж дома. Ну, спи спокойно и не бойся ничего, сюда никто другой не зайдет! — Людмила Рихардовна, ласково шутя и тепло укрывая мужа, закрыла после того и внутренние ставни, а сама тихо вышла обратно в столовую.

Усталый и измученный в Старо-Русской «чеке», Давид Ильич скоро согрелся и в уютной, тихой обстановке сладко заснул. На этот раз сон ему вернулся крепкий, моментальный, каким и ранее был, счастливым. Правда, в последнее время его спокойствие было нарушено усиленной работой в штабе корпуса и бессонными ночами при тревожном бегстве от сильно «покрасневшего» Северного фронта. Сновидения ему также были чужды; да он по своему характеру и не придавал им значения, всегда стараясь лучше не вспоминать их. Но на этот случай как раз и оказался он бессильным.

Как долго спал, он не помнит, и в дневнике его оставлен большой пробел. Но неожиданно как-то вдруг слышит крик, шум и ругань; толпа каких-то вооруженных винтовками людей врывается к нему в спальню и, схватив его за ноги, тащит прочь из кровати. Что-то кричат ему, бранятся пошлыми словами, и один из толпы даже штык к груди ему приставил. «Защищаться», — мелькнуло в голове его, но нечем, да и руки и ноги не слушаются его, как будто бы онемели; кричать — язык также не слушается, и рот чем-то набит гадким, до тошноты отвратительным; и вот он чувствует на груди что-то горячее, липкое, и сильная жгучая боль, и собственный его невольный крик «Ай!» заставили очнуться и открыть глаза; дрожа всем телом, он немного приподнялся. В комнате было темно и тихо. Он поспешил за спичками к столу и осветил, заглянул под кровать, также никого нет; но на груди все еще чувствуется место жгучей боли; ощупал грудь и больное место: грудь цела…

— Фу, какой кошмар! — подумал он.

Но в это время в комнату влетела Людмила Рихардовна; с испуганным лицом и вся дрожа, она бросилась к мужу:

— Дэзи! Что с тобою? До меня на кухню донеслись тревожные крики… — и она зажгла лампу на столе.

Он вкратце рассказал ей, смеясь, свое сновидение и, взяв жену за руки, усадил ее на стул около кровати.

— Ты долго проспал на одном боку около семи часов, поэтому-то и видел такой гадкий сон, — просто объяснила Людмила Рихардовна причину сна, — на дворе темно; скоро и папа приедет домой. Подымайся и будем ужинать вместе. Ведь вы с ним в Риге жили душа в душу и, кажется, были оба задушевными друзьями и убежденнейшими конституционалистами. Он часто тебя вспоминал и иначе и не называл, как «мой Дэзи», и при этом всегда смотрел на меня с улыбкой, вспоминая 26 октября 1916 года.

— Да, он меня понимает, как понимаю и я его, по-этому-то мы и друзьями стали и, надеюсь, будем таковыми навсегда, — скороговоркой ответил Давид Ильич и начал одеваться.

Людмила Рихардовна улыбнулась и заговорила о первых встречах с мужем в поезде 10 мая и 4 ноября 1916 года; вспомнили и студенческие годы его за границей, а ее в Петрограде, когда Давид Ильич был уже в Академии Генерального штаба, и оба сильно рассмеялись, прославляя доброе и счастливое «хорошее былое время». Но в это время в передней раздался звонок, и он поднялся, взял лампу и вышел отворить дверь.

— А-а-а! И Давид Ильич приехал! — восхищенно протянул тесть, старик Цепа, входя в переднюю. — Ну, как живете? Как здоровье?

Оба друг друга крепко поцеловали, из-за вежливости называя один другого на «вы», так как слово «ты» в то время всюду употреблялось сильно «покрасневшими» «товарищами» и всеми большевиками и звучало как-то вульгарно, пошло.

— Ничего, папаша! Слава Богу, живу вашими молитвами и вот добрался все же и до вас живым, — с улыбкой ответил Давид Ильич.

— Да, в это время редкость в живых остаться! Я каждый день вспоминал вас и Бога молил, чтобы он оградил бы вас от этих «супостатов-красных»… Да, впрочем, что тут и говорить об этом, сами ведь знаете хорошо… А как чувствует себя жена? Надо пойти проведать и ее. — И он, переодевшись, направился в комнату больной жены.

Людмила Рихардовна тем временем накрыла стол, подала ужин и усадила мужа около себя, по раз заведенному ею обычаю, а отцу приготовила прибор и кушанье напротив.

— Я теперь готов! Жена, кажется, немного стала поправляться, — весело проговорил отец Цепа, выходя из комнаты больной. — Теперь можно и закусить…

Людмила Рихардовна улыбнулась отцу и, зная его отношение к ее мужу, заговорила с тактом опытного семейного дипломата:

— Ты, папа, нас прости! Мы одна из многих жертв, как и большой численный офицерский состав разрушенных армий, в особенности Северного фронта; их семьи и многие из интеллигенции Северного края, первые принявшие на себя удары революций и октябрьского братоубийственного гонения, грабежа и разорения… и теперь…

— Довольно, дочурка, довольно! — перебил ее папаша Цепа. — Спасибо за память… — и он быстро поднялся и направился к буфету, где в нижнем отделении, между вещами, достал какую-то бутылку с белой прозрачной жидкостью и запечатанную белым сургучом. У меня для Давида Ильича есть не коньяк и не красное кавказское вино, а настоящая «царская», с белой головкой… — и он с ловкостью опытного, гостеприимного хозяина-отца украсил стол рюмками и бутылкой очищенной, с белой головкой.

Людмила Рихардовна тем временем успела поцеловать мужа в щеку и шепнуть ему на ухо несколько слов милого комплимента. Отец, конечно, заметил это и улыбнулся, но промолчал. А за рюмкой водки все как-то скоро разговорились: вспомнили Ригу и о причинах сдачи ее почти без боя; коснулись и Октябрьской революции с ее последствиями, и тяжелых условий жизни в будущем; и под конец всего, подымаясь из-за стола, отец Цепа высказал и свои чувства честного гражданина:

— Дети! Отдыхайте, присматривайтесь, наблюдайте настоящую жизнь, но не увлекайтесь ею, охраняйте друг друга от «красной заразы» и, по возможности, избегайте общения с ее руководителями, а я иду спать сию минуту, за день устал порядком. Завтра рано утром я сам пойду в очередь за хлебом, да и прочие продукты принесу.

— Какой ты, папочка, хороший! — вскрикнула Людмила Рихардовна. — Мою и Дэзи работу берешь и теперь ты на себя, — и она бросилась отцу на шею и горячо расцеловала.

Но отец Цепа был неумолим: пожав руку Давиду Ильичу, поцеловав Людмилу Рихардовну в лобик и пожелав им покойной ночи, он ушел в свою комнату спать.

Жизнь Людмилы Рихардовны и Давида Ильича, в разлагающей красной атмосфере Витебска, потекла тихо, мирно, без определенных занятий; где только можно, они старались, конечно, скрывать свое общественное и социально-экономическое положение, выдавая себя за туристов-датчан. Всюду, провожая свободное время только вдвоем, они даже в очереди за хлебом и то стояли вдвоем. Им обоим вместе казалось как-то веселее и не страшно. Днем в лавочку или на базар за овощами — тоже вдвоем; и корзиночку несут вдвоем, как дети.

— Такое время, Дэзи! Я сама боюсь оставаться дома или идти куда-либо без тебя, — обыкновенно объясняла она причину сопровождения мужа. — Тебя всюду могут схватить одного и сразу к стенке, и я ничего не буду знать; и даже не смогу помочь тебе в чем-либо.

Вечера в таких случаях, правда, они проводили дома за чтением, рукоделием и игрой; но дневное время, почти что каждый день, делали большие прогулки; иногда навещали и своих старых друзей и знакомых, а вместе с тем, конечно для проформы, подыскивали и место частной службы для Давида Ильича. Частному наблюдателю их жизни со стороны казалось, что действительно поведение супругов проходит всюду так, как бы и молодых друзей, учащихся студентов. Сами же Казбегоровы также не отрицали своих чувств и привязанности одного к другому и открыто заявляли своим родным и хорошим знакомым:

— Мы проводим свободное время под ударами восставшего народа один против другого, невинно проливая человеческую кровь! За что? А охраняя сами себя, мы тем показываем пример другим, как нужно жить по-братски — ведь жизнь дана один раз…

Всегда добрая, с известным тактом и выдержкой, свойственными высокоразвитой натуре молодой дамы, Людмила Рихардовна как-то раз, в холодный зимний вечер конца января 1918 года, сидела с мужем дома за чтением книг. Неожиданно она прервала чтение, побледнела и, откинувшись на спинку дивана, тихо проговорила:

— Дэзи! Ведь ты мой хранитель-ангел? В это тяжелое, смутное время, когда кровь человеческая льется рекой, брат восстал на брата, народы на народы, на мою долю выпадает ответственная обязанность «матери»… — и она горько заплакала.

Давид Ильич ничего не ответил; он только быстро поднялся и своим горячим поцелуем прекратил ее рыдания. Она скоро успокоилась и ласково вновь заговорила:

— Ты хочешь знать теперь же, какое будет имя ее? — и она улыбнулась мужу.

— Конечно, хочу! — как бы в шутку ответил он, стараясь успокоить и развлечь жену.

И она попросила два листа бумаги, карандаш и блюдечко. На одном листе начертила круг, равный окружности блюдечка, а затем начертила и второй круг, немного побольше первого; и между линиями, на протяжении всей окружности, написала все буквы в алфавитном порядке; затем в одном месте края блюдечка сделала черту карандашом и перевернула его на круг дном вверх так, что черта пришлась против буквы «а». Другой лист бумаги и карандаш отдала обратно мужу, пояснив:

— Записывай в одну строчку те буквы, которые я буду диктовать.

И он тихо протянул слово согласия: хорошо.

Людмила Рихардовна тем временем положила свободно пальцы левой руки но дно блюдечка и задумалась. Условились не разговаривать. Настала жуткая тишина. Прошло с полчаса времени, но блюдечко стоит, а Людмила Рихардовна, закрыв глаза, продолжает держать пальцы левой руки на дне блюдечка, немного в обхват его. Давид Ильич хотел было уже заговорить и выкинуть какую-то шутку, как вдруг заметил сильно дрожащие руки жены и кружение под пальцами блюдечка, во все стороны чертой, как будто бы что-то ищет. Она открыла глаза и наблюдает за чертой. Блюдечко стало крутиться быстрее то в одну, то в другую сторону, несколько раз даже кругом обкрутилось; наконец стало крутиться медленнее и чертой остановилось на какой-то букве. Людмила Рихардовна проговорила «б»; дальше блюдечко также крутилось и чертой останавливалось на соответствующих буквах, и она монотонно, с перерывами диктовала: «р», «и», «о», «и»…

— Я устала и больше не могу, — тихо заявила она и убрала руку с блюдечка; а затем, ласково взглянув на мужа, спросила: — Прочти, что там выходит?

— «Б-р-и-о-н»! — протянул Давид Ильич.

— Вот, видишь! — По одному имени можно уже судить, le fils, имя которому «Брион». Это имей в виду, Дэзи. — Заметила серьезно Людмила Рихардовна, поднялась и поцеловала мужа. — Идем лучше спать; уже ведь час ночи… Теперь можем спать и до полудня: «мама» поправилась и завтрак нам подаст сюда, к кроватям; я и записочку ей оставила в столовой-

Давид Ильич молчал. Он думал не о шутках и не о предсказаниях жены, и не о ее чувствах и предложении матери подать завтрак к кроватям, а думал о неумолимых и всесильных законах природы, творящих конечное в мировой бесконечности… В конце концов он все же решил последовать примеру жены и ушел к себе за ширму, подумав: если «чужие» люди отняли у нас родину и очень многих начали мучить и уничтожать, то и заявление жены есть не что иное, как воля природы, стремящаяся переубедить отпрыски человечества в бесцельности его кровавых дел.

Сон был мил и сладок, в особенности к утру, но кто-то стал усиленно звонить в передней, и Давид Ильич быстро поднялся, оделся и пошел отворить дверь. Вошли два незнакомых ему солдата, без кокард и без погон. Правда, одного из них он в догадку признавал за брата жены, Авдуша, по сходству его лица с лицом тестя. Было уже 8 часов утра. Светло. Незнакомцы тут же в передней представились ему как юнкера военно-технического училища: «Авдуш Цепа» и «Касуш Фрукт». Давид Ильич также назвал свое бывшее служебное положение, чин и фамилию.

— Я вас узнаю, господин полковник! — вежливо заговорил юнкер Цепа. — В прошлом году, весною был у вас на квартире в Риге, но повидаться не удалось. А затем сестра и отец много раз писали мне о вас; да и в Петрограде, в нашем училище, многие говорили о вас с восхищением и с благодарностью вспоминали за защиту чести армии и офицеров и за поднесенную «оплеуху» комиссару Скудному. — И он весело рассмеялся, назвав последнего «предателем-юдасом».

— Ого! Как далеко разлеталась моя новость, — подумал полковник Казбегоров, но сразу опомнился и заговорил совсем другим тоном, приглашая юнкеров раздеваться и следовать в комнаты: — Надеюсь, в «товарищей» превратиться не успели…

— Будьте спокойны, полковник! И прошу положиться на меня… — весело и добродушно ответил юнкер Цепа, тогда как юнкер Фрукт стоял молча, с сердитым и неудовлетворенным выражением лица, он не принял предложения полковника раздеваться и присесть и чего-то ожидал.

Но скоро в столовую вошли старики Цепы, и началась семейная и дружеская с Фруктом встреча и объяснения. Воспользовавшись этим случаем, Давид Ильич поспешил оставить их и ушел в свою комнату, вынеся очень скверное впечатление о юнкере Касуше Фрукте, от которого, по его мнению, в «советском царстве» можно ожидать всего.

От шума и толкотни в столовой Людмила Рихардовна также проснулась и, недовольная случившимся, решила было подыматься, как вошел в то время муж. Неудавшийся ее план спать целый день и завтракать в кровати, страшно взволновал ее, но узнав от Давида Ильича о приезде юнкеров, поспешила изменить тон и тему разговора и упросила мужа продолжать «покойную ночь», а сама же начала одеваться.

— Дэзи, ты спи спокойно! А я пойду и поздороваюсь с Авдушем и посмотрю на Фрукта. Я не видела его более двух лет, а ведь он был один из близких моих друзей в детские годы и доводился мачехе моей родным племянником; ее родной сестры сын… — и она быстро подошла к кровати мужа, освежила его и себя духами и поцеловала в лоб.

— Ну, спи спокойно… — заключила она и, потушив лампу на столе, с достоинством светской дамы, в роскошном утреннем туалете и с легкой шалью на плечах вышла в столовую.

Внутренние ставни были еще прикрыты, и в комнате стояла темнота. Давид Ильич использовал этот случай во всей его полноте: выбросил из головы все думки о приезжих, хорошо согрелся и вновь заснул крепким, здоровым сном.

Как долго он спал и что в доме творилось с приездом «милых гостей», в дневнике своем он не упоминает; но когда проснулся, в комнатах квартиры стояла тишина, на столе горела лампа, а ставни все еще были прикрыты.

Было семь часов вечера. Он на скорую руку оделся, умылся и, взяв лампу, вышел в столовую, посмотрел на кухню, в комнаты стариков: всюду тишина, никого нет в доме. Посмотрел и дверь наружную в передней: закрыта на замок, снаружи…

«Что за сказочный замок в “красном царстве”? Даже выйти из него нельзя», — заработали его мозги, и он вернулся в свою комнату, присел к столу и начал просматривать вновь появившийся на столе журнал «Красная звезда», с отметкой карандашом, в углу на обложке, «Касуш Ф-т».

«Ага! Они все пошли на станцию провожать “его”, красного вельможу; а он даже и “красный” журнал оставил на память со своей автографией» — зашевелились ревнивые мысли. Посмотрел журнал, один-два листика перелистал туда-сюда и вдруг заметил какую-то статью «Воззвание к товарищам» и подпись внизу ее: «К. Фрукт».

«Посмотри-ка? Да он еще и писатель современный, идиот!»

Но мысль его перебили шум и лязг замка в дверях передней. Он быстро отложил в сторону журнал, взял лампу и пошел навстречу. Домой вернулись все домочадцы. Первой вошла в переднюю Людмила Рихардовна: игрива и весела, а щеки красные от мороза, она много говорила в шутку брату о современной жизни комиссаров. Авдуш, в таком же веселом настроении, и отец Цепа не оставались у нее в долгу, отвечали прибаутками и дополняли ее критику-сюжет, а старушка мачеха, почему-то сердитая и злая, лишь косо бросив свой злобный взгляд на Давида Ильича, прошла молча мимо, первой направляясь в комнаты квартиры.

— Вот современная женщина! — не подумал, а скорее почувствовал Давид Ильич впервые о своей «теще». Но скоро все как-то заговорили, приветствуя его с добрым вечером, а Людмила Рихардовна бросилась мужу на шею, поцеловала в щеку и быстро увлекла под руку в свою комнату. — Мы сию минуту будем к ужину! — только и проговорила она в ответ брату и отцу.

Авдуш и отец Цепа улыбнулись. Внимательно же посмотрев им вслед, Авдуш нашелся все же кое-что сказать отцу:

— Счастливая сестра! — но заметив грозный взгляд все той же мачехи своей, прикусил себе губу.

Людмила Рихардовна, как более самостоятельная женщина, на мачеху мало обращала внимания; особенно в тех случаях, где сталкивались разные воззрения на жизнь. И по этому-то случаю раздеваясь в своей комнате, она на скорую руку рассказывала и мужу о проводах на станции Касуша Фрукта и про идеи своей мачехи.

— Мама готова съесть меня, только чтоб я была с Касушем Фруктом дружески-любезна, как то было и в юные годы. Он так себе и, кажется, комиссар уже: много плохого говорит о прошлом, а в будущем обещает всем рай и счастье. Мама очень любит его за это, ласкает и меня к тому же понуждает. И я вынуждена была оставить тебя спящим и присоединиться к ним, проводить его в компании, как молодого комиссара. Ты меня прости… — почти уныло и с грустью закончила она, вспоминая жизнь прошлую и рисуя себе жизнь в будущем — голодную, холодную, со всеми ее последствиями.

— На комиссаров слаба надежда, если сами не возьмемся за ум… — заговорил и Давид Ильич улыбаясь.

— Оно-то так, а все же!.. А мы все-таки пойдем ужинать в компании? — серьезно предложила она, заканчивая свою работу с туалетом.

— Не хочу я ужинать!… Чувствую себя почему-то нездоровым… — подавленным тоном ответил он и, тяжело вздохнув, присел около стола.

— Но ведь ты же целый день ничего не ел? Боже мой! Я сию минуту принесу сюда, и перекусим вместе, — и она быстро подошла к мужу, послушала его сердце и, схватив сердито журнал «Красная Звезда», сказала: — Это «он» мачехе оставил на память, а она подложила эту красную заразу тебе на стол… — И быстро вышла в столовую.

Давид Ильич улыбнулся. «Новые приемы тещи переубедить, перевоспитать нас», — подумал он.

Но скоро вернулась Людмила Рихардовна с закусками и тарелками на подносе и вновь заговорила с мужем:

— Хорошо мы делаем, Дэзи, что ужинаем у себя: Авдуш отказался от общего ужина и ушел к себе спать, заявив, что сильно переутомился за трое суток переезда, да и с «мамой» что-то не поладил; его симпатия ведь на твоей стороне, а она опять начинает свою «рижскую» песню, вспоминая нехорошо время прежней жизни и ее условия… Неродной матери ведь трудно угодить…

Давид Ильич одобрил мнение жены, и оба приступили немедленно к еде.