Гибель империи. Северный фронт. Из дневника штабного офицера для поручений

XII

Юнкер Авдуш Цепа проживал в городе Витебске в квартире своего родного отца Рихарда Цепы и почти на полном его иждивении. Отсутствие какой бы то ни было работы или занятия ставило его в зависимое положение от стариков. А при дороговизне и вообще тяжелых условиях жизни отец в свою очередь страшно тяготился этим и на помощь дочери Людмилы Рихардовны и зятя Давида Ильича смотрел только как на временное отдаление голодной катастрофы. Обстоятельства эти, правда, иногда вынуждали его при удобном и даже при неудобном случаях понуждать сына, Авдуша, поступить куда-нибудь на службу к «красным», ну хотя бы даже и в Красную гвардию, через бывшего его друга по училищу, а теперь районного местного комиссара Касуша Фрукта, который, вернувшись домой в имение «Бурый», под Витебском, сразу стал играть видную роль в этой области местного управления. Но Авдуш готов был переносить все, терпеть голод и лишения, а все же на службу к «красным» не идти. Его политические взгляды сходились вполне с взглядами на жизнь сестры и ее мужа. На реформу же и работу «С.С.С.Р-ов» и их «товарищей» в России смотрел с презрением, как и на идеи их. Все предложения отца он энергично отклонял, а на своего друга по училищу, Фрукта, смотрел уже как на врага; и при появлении его в городе или даже на квартире у отца избегал встречаться с ним и переселился на жительство в просторную комнату сестры и ее мужа — Казбегоровых. И так создалась у них крепкая и по духу и по идеям интеллигентная семья, готовая бороться за свою родину, за народ и свободу и защищать друг друга, проводя в жизнь здоровую, реальную национальную идею.

Прогулки по городу, посещение знакомых и даже гражданских учреждений, где Давид Ильич и Авдуш все же продолжали добиваться получить хотя бы ничтожные места службы, для проформы, для отвода глаз «красных правителей», делали все трое вместе; шутя и весело проводя время в своем кругу, они лелеяли себя надеждой на скорое лучшее в будущем, имея в виду исторические факты.

По общему в то время мнению, существовавшему в широких кругах просвещенной русской интеллигенции, терроризованной «красным игом», более культурные народы окраин России, как эстонцы, латыши, литовцы, территории которых были оккупированы германскими войсками, а на юге — свободное казачество и другие, не допустят господства над собою этого «красного ига». И это вполне естественно было: народы более энергичные, веками боровшиеся за свою независимость, конечно, поспешать восстановить свое историческое, именно национальное право… Не говоря уже о таких народах окраин, как Финляндии, Польши, Украины и Кубанского края, которые в достаточной мере силою использованы для расширения и укрепления обширной имперской территории, но которые до того сами веками существовали независимыми, самостоятельными национальными государствами; и только в недалеком прошлом, в начале XIX века окончательно подчинены общему течению российской имперской организации. В общем же из среды этих народов первый сделал великую услугу русской государственности, или вернее России, литовский народ. Еще с 1316–1377 годов этот народ, в лице своих Великих князей Гедимина[39]и Ольгерта[40], первый начал свою историческую добрую работу — освобождать Россию и ее народы из-под власти «черного татарского ига», почти два века, в то историческое время угнетавшего соседние русские области. Освободив от татар почти половину настоящей европейской России и всю Украину, литовский народ к концу XIV столетия[41] сам попал в зависимость, в подчинение соседних народов: сначала Польши, а затем и Российской империи. И только 18 марта 1917 года председатель Временного правительства свободной великой России с 3 марта 1917 года и глава первого русского общественного кабинета князь Львов, вероятно, предвидел настоящие «красные» исторические эксперименты и 20 марта 1917 года официально заявил представителям организованной в то время литовской общественности, что «организованное самоуправление литовского народа должно теперь же начаться в составе населенных губерний Ковенской, Виленской, Сувалкской и других прилегающих к ним округов» (Рижское обозрение, 20/Ш, № 65), в то время, конечно, оккупированных германскими войсками по праву войны.

Эти приведенные вкратце исторические факты, взятые в основу русской руководящей в то время интеллигенцией, и послужили тому, что вся интеллигенция заняла в массе выжидательное положение, надеясь на «авось», что кто-то вот-вот придет с вооруженной силой и освободит ее и всю большую российскую родину из-под нависшего «красного ига» и восстановит законность и порядок; она тем бездельно убивала лучшее время, незаметно и потихоньку подготовляя нашим героям и всему многомиллионному российскому народу неожиданные сюрпризы и тяжелые испытания.

Утром 23 февраля 1918 года полковник Казбегоров, его супруга Людмила Рихардовна и ее брат юнкер Авдуш Цепа, как-то облегченно, оптимистически настроенные, сидели у себя в комнате за завтраком и перебрасывались между собою мнениями о местных газетных новостях. Сообщалось о возобновлении наступления германских войск по всему длинному российскому фронту и об отступлении без боев остатков российских армии. По секретным же данным, имевшимся и всегда пополнявшимся полковником от «верных и преданных ему и делу» офицеров, выходило иначе: российской армии к тому времени на фронтах уже совсем не существовало. Она окончательно была разложенна агентами императора Вильгельма II. И в этом деле усердно ему помогли выборные «товарищи-начальники», ставленники комиссаров, безответственные «выборные предатели», или «товарищи-карьеристы», как их тогда еще называли.

2-й Сибирский армейский корпус же со штабом, управлениями и учреждениями, 4-й и 5-й Сибирскими стрелковыми дивизиями в составе остатков 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19 и 20-го Сибирских стрелковых полков, с дивизионной и корпусной артиллерией, еще в конце января большевики оттянули во внутрь страны, в город Ярославль и в другие места восточнее его растаяли; а некоторые полки (например 17-й Сибирский стрелковый полк), успевшие получить более крепкую «красную окраску», перебросили на Восточный фронт, в город Новотроицк, против восставших тогда уральских и оренбургских казаков с целью изгнать «красное иго» из своих свободных земель. 1-я и 2-я Латышские бригады вырваны были из состава корпуса «С.С.С.Р.-овскими» большевиками: в конце ноября 1917 года (2-я бригада) и в начале января 1918 года (1-я бригада). Бригады эти в то время также управлялись таким же большевистским «красным» аппаратом, как и все многомиллионные армии России. Правда, антибольшевистски настроенные войсковые части вообще быстро таяли как на внешнем фронте, так и на внутреннем красном, в особенности при передвижениях. Но все же небольшие кучки смельчаков, отдавшись всецело на служение «красному молоху», «шайками» летали и в поездах и на лошадях по необъятной территории России: от Петрограда до Армавира и от Астрахани до Новотроицка, всюду помогая чекистам уничтожать русскую неорганизованную интеллигенцию, купаясь в ее крови в буквальном смысле этого слова и наводя панику на многомиллионную «публику», неудачно бравшуюся за орудие спасать «великую свободную Россию», родину свою, но при первом выстреле прятавшуюся в отдаленных уголках России и за границей.

Больше всего такой «публики» из центральных московских губерний сбежалось в Кубанский свободный край, в то время народно-демократической казачьей республики в 1917–1920 годов, предки которых счастливо жили в свое время с 1482 года в составе Украины, а затем самостоятельной, независимой национальной республикой с 1647–1775 годов[42], с обширными и богатыми землями на Днепре, а с 1787–1792 годов между реками Бугом и Днестром. В обоих последних случаях их разорили, многих поработили и захватили их земли, имущество и все добро, накопившееся веками, также пришедшие тогда, 25 мая 1775 года[43] и весною 1792 года, москвичи и вельможи императрицы Екатерины II, с вооруженной силой (до 70 000 человек армия при 58 орудиях), под общей командой из Московской центральной Руси генерала Текелия[44].

И вот это-то народно-демократическое республиканское казачество Кубанского свободного края, с высокой исторической культурой, с широким экономическим развитием в крае сельского хозяйства, фабрично-заводской, горной и других промышленностей и с колоссальными богатствами, накопившимися за сто с лишним лет жизни его в новом месте, окультивированном и удобренном кровью их предков, теперь и выступило на защиту угнетенных, гонимых «красным» из центральной Московщины людей из «публики», испугавшихся своих же, плохо воспитанных в духе «разбоя и захвата» сынов, ставших неисправимыми под руководством чужих людей из «С.С.С.Р.-ов».

Исполняя свои заветные от предков исторические обязанности всегда становиться на защиту гонимых и угнетаемых, на защиту человеческой культуры и цивилизации, это кубанское республиканское казачество впоследствии на всех фронтах освободительного движения в России в 1918–1920 годах, в течение почти трех лет, составляло до 85 % состава всех родов оружия добровольцев, а остальной состав добровольцев в большинстве случаев составляли граждане-добровольцы из прибалтийского края, латышской, литовской и эстонской национальностей — которые, как и республиканские народно-демократические казаки-граждане Кубанского свободного края, лелеяли себя надеждой на укрепление за собой права на свободное управление своей родиной на полных автономных началах в составе «Великой России», с законным образом управления ее народами.

Как известно, надежды эти не оправдались: освободительные армии адмирала Колчака в Сибири летом 1918 года докатились было уже до самой реки Волги. Но тут — раскол. Эсеровский «товарищ» Виктор Чернов, друг и сотрудник Керенского, поспешил со «своим» правительством в Симбирске, организовался в противовес правого правительства Колчака. Добровольческое освободительное движение его остановилось; трения, несговорчивость, помеха одного другому личного свойства, злые интриги — и армии Колчака распались, а затем скоро в небольшом составе покатились обратно, назад, на восток в Сибирь, где и растаяли на большом ее протяжении, отдав своего «идейного вождя» на милость неизбежной в таких случаях роковой судьбы.

Чешские легионы, идейно и честно сражавшиеся в рядах армии адмирала Колчака в Сибири за освобождение русского народа и великой России из-под «красного ига» и добравшиеся уже почти что под Москву, всюду восстанавливая законный порядок и правовые народные самоуправления на местах, не пожелали отступать обратно в Сибирь, а силою своего же оружия, грудью проложили себе путь через всю обширную территорию «Красной Московской России», а дальше — по территории дружественной Польши свободно достигли своей родной земли — «Чехословакии».

Аналогичный случай произошел и на юге: кровавая расправа с Кубанским правительством и с депутатами Краевой Рады, южнорусское временное добровольческое правительство генерала Деникина осенью 1919 года положило конец добрым начинаниям освободительного движения всех благомыслящих народов и с юга, искренно желавших видеть великую Россию «свободной страной» братских народов, доведя ее хотя бы до Учредительного собрания. Подлая предательская работа этих анархистов из Петрограда и Москвы, погубивших в свое время (2 марта 1917 года) Российскую империю, а на юге прикрывшихся слегка правительственными идеями южнорусского добровольческого движения для свержения «красного большевистского ига», как Соколовский, Романовский и другие, с помощью местных «прихвостней» — Семилетовых, Филимоновых, Буряковых и из лиц Управления Начальника снабжения добровольческих армий в Ростове-на-Дону, поистине сыграли роль палачей, распявших многомиллионный российский народ, выявив вместе с тем и физиономии не просто большевиков-коммунистов, а именно настоящих русских большевиков, исторических, на протяжении многих веков укреплявшихся в своих идеях.

Как видно, семя красно-черной идеи в то время пустило глубоко свои корни в широких кругах населения. Невидимая рука «великого масона» еще с

1917 года «организаторски» все разлагала и уничтожала в чувствах человечества. Добрые намерения Временного российского правительства, благодаря его космополитизму, уничтожались. Неожиданно уничтожилась и последняя надежда на 5 января

1918 года.

Некоторые полки и отряды матросов Балтийского флота, скорее небольшие кучки людей с Северного фронта, действуют еще и в Петрограде 5 января 1918 года; большевики бросили их против Учредительного собрания, как вырванных из состава 2-го Сибирского армейского корпуса на Венденских укрепленных высотах в конце ноября

1917 года (6-й Тукумский полк), а некоторые полки из 1-й бригады — 1-й Усть-Двинский и 3-й Курляндский, также скорее маленькие кучки их, остатки, вырванные большевиками там же на фронте, той же армии и корпуса в первых числах января

1918 года старательные «С.С.С.Р.-овские» комиссары поспешили послать на юг, в Кубанский свободный край, под командой выборного командира подпрапорщика Калинина.

Заразительный пример — почин анархической работы 2 марта 1917 года Главнокомандующего Северным фронтом генерала Рузского. Этот с «дальнего Северного фронта» отряд с 20 января 1918 года прошел с боем, мечем и огнем Таганрог, Новочеркасск, Ростов-на-Дону, Батайск, Азов, Кагальник и донские степи с большими и богатыми хуторами, дальше в Кубанском крае Ейск, Старощербиновскую и в первых числах февраля осел в станице Староминской Ейского отдела со штабом Северо-Кавказского красного фронта во главе «главнокомандующего подпрапорщика Ивана Калинина», действуя против весьма малочисленного состава отряда войск-добровольцев генерала Корнилова в Кубанском крае. Край был совершенно пустой от войск его. Все его войска находились еще в то время на разных отдаленных российских фронтах. Даровая война, как и все другие войны, от Кубанская края потребовала наибольшего состава при мобилизациях. Дома оставались лишь престарелые старики, женщины и дети да многочисленный иногородний элемент, преимущественно из центральных губерний Великороссии, усиленно переселявшийся в край ежегодно, начиная еще с императора Александра II, в 70-х годах. Этот-то последний элемент и составил в крае ядро местных большевиков, которое действовало под командой «красного есаула» Сорокина, по профессии фельдшера, в контакте с красными отрядами, явившимися с «Дальнего Севера фронта». Сорокин, со своими бандами, оперировал значительно южнее, главным образом в Кавказском, Лабинском, Баталпашинском и Майкопском отделах, тесня малочисленный по составу отряд генерала Корнилова и с севера, и с юга. И вот всюду явления одни и те же — кучки «красных наемников», людей, потерявших элементарные понятия о человеческой гуманности, творят «кровавые чудеса» для красного режима, силою вводимого в большой российской стране.

Другие же полки Латышских бригад, пессимистически настроенные и не желавшие служить «красному молоху», при передвижениях и вообще во время Гражданской войны в начале 1918 года, утонули, распылились в массах на обширной территории России, присоединившись к общему русскому добровольческому освободительному движению на всех фронтах. В составе добровольческих армий адмирала Колчака в Сибири составилась даже целая Латышская отдельная бригада полковника Гопнера, в составе двух полков — Троицкий и Имаита, ушедшие с боем от «красных москвичей» еще в начале 1918 года, весною, и принимавшие участие во всех боях добровольческие армии, до последнего момента существования в Сибири и на Дальнем Востоке Временного правительства освободительного движения.

Наконец во время одного из многих горячих боев добровольцев с красными шайками севернее города Екатеринодара, в одиноком домике, в поле, рано утром 31 марта 1918 года генерал Корнилов был убит. Красный артиллерийский снаряд случайно задел угол домика, где находился Корнилов, и разорвался. И того же числа доблестные кубанские граждане, добровольцы-казаки отряда генерала Павлюченко, энергичным, коротким ударом во фланг противнику вытеснили из пределов своей родной земли и Кубанского свободного края весь «северокавказский красный Московский фронт» и его штабы с отрядами большевиков на Царицын, а дальше — и на Москву.

Только весною 1918 года «красная Москва» и ее «С.С.С.Р-ов» правители поспешили переименовать и переформировать все полки 1-й и 2-й Латышских стрелковых бригад в красноармейские полки, хотя и без людей; но такова уж была тогда ее мода: для устройства паники и по германскому образцу.

На самом же внешнем фронте к 23 февраля положение было таково, что и сам противник был небоеспособен, но все же с конца января 1918 года беспрепятственно продвигался во внутрь российской страны: на юге захватил всю Украину, вплоть до Таганрога — Харкова — Чернигова, а на северном фронте легко, без боя, взял Венденские укрепленные высоты, как и Ригу, и Усть-Двинскую крепость 21 августа 1917 года, и свою боевую линию перенес в то время далеко на восток, восточнее линии Полоцк — Остров — Псков, ежеминутно угрожая занятием территории Витебск — Новосокольники — Дно — Петроград.

Вполне понятен был такой маневр германцев. В то время «российские большевики», или «С.С.С.Р-ы», вели мирные переговоры в Брест-Литовске с представителями императора Вильгельма II и, конечно, без аннексии и контрибуций; тут-то и нужен был нажим, да и продовольствие к тому же нужно было для центральных держав, истощенных четырехлетней войной.

Как в тылу, ближе к фронтам, так и по всей стране, усилились репрессии властей — Советов. Газеты, местные конечно, полны сенсаций о каком-то «предательстве контрреволюционеров», сваливая вину об этом с больной головы на здоровую…

— Не удивляйтесь, господа! — неожиданно прервал рассказ и критику юнкера Авдуша Цепа Генерального штаба полковник Казбегоров. — До 90 % из всего состава русских офицеров Генерального штаба вынуждены изменить свои убеждения, через что потеряли и веру в свой истинный народ, но поспешили стать «спецами» у «С.С.С.Р-ов» и, как видите, верою и правдою служат им на пользу этому пагубному нововведению… Кто же будет спасать Россию и ее народы? Ведь жив и будет жить лишь тот, кто борется, кто верит в результат своей борьбы и смело поставил перед собою цель святую, стремится к ней и мыслями и душою, творя истинную черту Божества. Суворовых и Кутузовых теперь ведь нет, воспетых даже иностранцами: как они, полны любви, силы воли и не страшась трудов великих, взбирались упрямо на вершину и только с высоты, подобно исполинам, сурово и задумчиво глядели на мир… Теперь же мы видим совершенно обратное — личные мелкие расчеты и бесхарактерность: спасайся кто может! Масонский мистицизм, упорно насаждавшийся в народе в виде мистическо-художественной литературы и пропаганды, достиг своей цели, посеяв всюду пессимизм и обезличив граждан — все, мол, виноваты, только не мы… К тому же и веры нет у них самих: не могут положиться ни на себя, ни на свой истинный народ.

Отец Цепа в то время, как старший железнодорожный агент, с раннего утра был на службе, а старушка-мачеха дома у себя в комнате. Неожиданно к дому их подъехал открытый автомобиль, и из него выскочил комиссар Касуш Фрукт; как-то сгорбившись, он поспешно вошел в их дом, направляясь в комнаты старушки Цепа. Минут через двадцать Фрукт вновь появился около автомобиля, а за ним следовала сзади и «тетенька» его, старушка Цепа, по-дорожному одетая; и оба на том же автомобиле поспешно уехали куда-то в город.

Был приятный солнечный день конца февраля: тихо, тепло и снег начинал было уже быстро таять. Наши герои также поспешили выйти в город — насладиться первой солнечной теплотой, предвещавшей скорое наступление весны, а также и проветриться немного. Все трое направились на бульвар, где им и представилась первая картина. Все тот же автомобиль, но с красным флажком впереди мотора, а в нем четыре человека вооруженных красногвардейцев, одетых в новенькие серые шинели и такие же фуражки; на груди у каждого большие красные банты, а на фуражках, вместо кокард, нечто вроде большой звезды. Автомобиль мчался по Бульварному проспекту, мимо парка, направляясь к дому губернского комиссара «товарища» Дожи. Было 11 часов дня.

— Члены Чрезвычайной комиссии поехали куда-то на охоту, вероятно, нащупали где-то «живой и мертвый товар»! — шутя, проговорил полковник Казбегоров, обращаясь к жене, идущей с ним под руку; а толкнув локтем потихоньку идущего с ним рядом с другой стороны брата жены, юнкера Цепу, он добавил: — Мужайся, Авдуш! Не теряй надежды.

— Безобразная жизнь настала, — уныло протянул в ответ юнкер Цепа. — Сегодня ты живешь, а завтра?. Будешь ли ты жить? Про то никто не смеет даже и подумать. На ближайшего друга, товарища, отца и матерь и то нельзя положиться, что они не выдадут тебя! Все один другого предают, один на другого клевещут, и тем только и живут, — и он с болью на сердце опустил голову на грудь, как бы рассматривая человеческие следы.

— Нам следовало бы пробираться дальше, на юг! Здесь пропасть можно и с голоду и от безработицы, — вновь проговорил полковник Казбегоров неуверенным топом.

— Да, господа! Как видно, подошло их время, нужно быть очень осторожным, — согласилась и Людмила Рихардовна, — сегодня у меня хотя и пресквернейшие чувства, но все же с идеей Дэзи я вполне согласна.

— Ну, возьмем хотя бы для примера наших стариков, в особенности «матерь», — как бы продолжая свой предыдущий ответ, снова заговорил юнкер Цепа, — они возятся с этим негодяем Фруктом, со своим племянником, и вот сегодня же «мама» опять уехала куда-то с ним, вероятно, торгуется… А, впрочем, что тут и говорить! Господа, пойдемте-ка лучше за город, по шоссе и немного освежимся…

Все без отговорок скоро согласились: взяли ближайшего, случайно попавшегося на улице извозчика с санями образца московских троек и, удобно усевшись, приказали кучеру ехать шагом, а сами на французском языке стали выяснять причину усиленного разложения общественности и самого города. Виновника между ними, как и следовало ожидать, не оказалось. Всему виноваты были грабители-насильники «красные товарищи» и им «сочувствующие». И так, в непринужденном и веселом разговоре, они и провели время в поездке по шоссе до 12 часов дня. А затем заехали в городскую управу, как тогда ее называли, в городской комитет, получили дополнительные карточки на мануфактуру и галантерею и тем же извозчиком уехали домой обедать.

Около часу дня они были уже около дома своей квартиры. Полковник остался расплачиваться с извозчиком, а Людмила Рихардовна с братом поспешила войти в дом, как будто бы какая-то невидимая сила тянула ее туда скорее. И вот еще в передней через стеклянные двери она заметила, что дверь в их комнату открыта; она как пуля влетала в столовую, где у стола сидела мачеха ее и какой-то полуинтеллигент, молодой мужчина в статском, но подпоясанный солдатским ремнем, и сбоку, на ремне висит у него большой револьвер в деревянной кобуре, а на столе — много пачек каких-то бумаг, предметов и вещей, принадлежащих мужу; дальше, на стульях, сидят три красногвардейца, вооруженных винтовками. Дверь в их комнату не открыта, а взломана, а в самой комнате — полный хаос и разрушение.

Людмила Рихардовна на миг остановилась, побледнела и закрыла глаза. Вдруг вспомнились ей слова, сказанные братом на бульваре; ей стало душно, голова закружилась, в глазах потемнело, и она только и успела вскрикнуть:

— О-о-о-й! Воздуху нет… — и без чувств упала на руки брата, поспешившего ей на помощь.

Юнкер Авдуш Цепа осторожно отнес сестру в комнату, раздел и уложил ее в постель, предоставив дальнейшую заботу мачехе, а сам вернулся обратно в столовую.

Тем временем в столовую медленно вошел и полковник Казбегоров. Вежливо приветствуя незнакомцев словом «здравствуйте», он все же как частное гражданское лицо выдавал себя во всем: и выдержкой в походке, и тактом обращения с людьми. Но на его приветствие никто из чекистов, конечно, ничего не ответил; и только старший из них быстро приподнялся из-за стола и на плохом русском языке, с древне-восточным акцентом, строго обратился:

— Ты будешь товарищ Давид Казбегоров?

— Да, я Давид Казбегоров, но товарищами… Гм… Мы, кажется, никогда не были знакомы… Первый раз вас вижу, — удивленно, но спокойно ответил полковник с чуть-чуть заметной улыбкой на лице.

Красногвардейцы по-русски добродушно рассмеялись, а старший чекист, кривя лицо, зло улыбнулся.

— Черный черкесский баран вам товарищ! — сердито бросил юнкер Цепа.

Но вмешалась мачеха, поспешившая в столовую, и, схватив юнкера за руку, стала сильно трепать, не давая ему возможности дальше что-либо говорить. На этот случай красногвардейцы буквально расхохотались, а старший чекист покраснел, как рак, но все же продолжал важно допрашивать:

— Ты генерал-штаба полковник?

— Не знаю! Я частный человек, — последовал ответ.

— А эти документы — твои? — сердито спросил чекист, указывая на большую пачку разных документов, принадлежащих полковнику.

— Да, мои.

— А это оружие: шашка, два револьвера, снаряжение? — язвительно продолжал допытываться чекист.

— Тоже мое имущество.

— А эти предметы: мундир, брюки, сапоги, ботинки, шпоры, тужурки, рейтузы, фуражки, Георгиевский крест, шесть разных орденов, университетский значок, серебряный академической знак, золотой портсигар, золотые часы, эти брильянтовые кольца, уйма денег, дорогое белье… — сердито перечитывал чекист.

— Мое имущество, а ценности получил от настоящей жены как подарки, когда она была еще нев…

Дальше он не мог говорить в свое оправдание, ему стало дурно, голова закружилась и он присел на ближайший стул, а юнкер Цепа поспешил подать ему стакан воды.

Чекист тем временем укладывал все вещи в свой мешок, а ценности, деньги, документы и револьверы в портфель; шашку же с портупеей и темляком надел конвойному через плечо, который, как бы в благодарность, улыбнулся и проговорил:

— Смотри!

Чекист достал из своего портфеля какую-то бумажку, поднялся и певучим, хриплым голосом вновь заговорил:

— К таким большим «лицам», как товарищ Казбегоров, мы сами не ходим. Вот ордер от высших в губернии товарищей Брега и Дожи, — и показал ордер.

Юнкер Цепа неожиданно вспылил, сильно покраснел и, крепко сжав в кулак правую руку, коротко замахнулся ею, направляя удар в лицо чекисту, но мачеха, стоявшая около него сбоку, быстро схватила его рукав; удар не удался, он рванулся, но было уже поздно, чекист успел отскочить несколько шагов назад; юнкер Цепа побледнел и, обессилев совсем, присел на свободный стул около полковника, который и ему передал стакан с водою. Красногвардейцы тем временем поспешили плотнее подступить к чекисту, продолжавшему читать все тем же певучим тоном:

— И вот, именем нашего закона все перечисленные вещи, оружие, ценности и деньги конфискуются в нашу казну, а товарищ Казбегоров арестовывается…

Старушка Цепа быстро поднялась и ушла в свою комнату, совершенно безразличная к происходившему. По своей простоте и ненависти к интеллигентным взрослым детям мужа, она и не подозревала раньше, что ее и племянника ее Фрукта предательская работа далеко так зайдет. Ей и Фрукту хотелось только лишь ограбить Казбегоровых, поставить их в нищенское положение и тем заставить эту интеллигентную семью подчиниться нищете и общей разрухе, вводимой силою ее товарищами из «фруктовской» компании.

Но последствия были иные. Как только чекист пропел слово «арестовывается», два вооруженных красногвардейца быстро подошли к полковнику и стали около него по бокам, а третий стал сзади старшего чекиста.

Юнкер Цепа вновь быстро приподнялся и поспешно схватил рукой винтовку у сбоку стоявшего красногвардейца с целью вырвать ее и броситься с нею в атаку на чекистов, как неожиданно перед ним показался штык третьего красногвардейца, и острие его вонзилось в грудь молодого юнкера. Он почувствовал сначала какую-то теплоту, а затем и жгучую боль, побледнел и опустился на тот же стул, схватив руками рану.

— Не вздумай, товарищ, устроить здесь какую-нибудь шутку, — процедил чекист сквозь зубы, посмотрел на часы и приказал красногвардейцам выводить арестованного на улицу, предварительно обыскав его, нет ли еще оружия при нем…

Полковник Казбегоров не сопротивлялся. Он как-то машинально перекрестился и, достав на груди крестник, поцеловал его, а затем поцеловал по-братски и юнкера Авдуша Цепу, шепнув ему па ухо: «присмотри за Людмилой». Не торопясь, он аккуратно застегнул полушубок, поднял вверх меховой воротник, натянул па голову черную кавказскую папаху и в сопровождении вооруженных спокойно вышел, бросив при этом влажный взгляд на разрушенную обстановку своей комнаты и на лежавшую в кровати в обмороке жену.

— Ах, какой он бишь божественный! — пробормотал один из красногвардейцев.

Вслед за ними, на улицу, последовал машинально, со слезами на глазах, и раненый юнкер Авдуш Цепа.

Неожиданно к дому подъехал все тот же открытый автомобиль с красным флажком впереди мотора, и первым сел в него чекист с портфелем в одной руке и со своим револьвером в другой, третий же красногвардеец с вещами уселся около него, сбоку, дальше — арестованный полковник Казбегоров на коленях, посредине автомобиля, а остальные два красногвардейца по бокам его.

— В Чрезвычайную комиссию! — с восточным акцентом прошипел чекист сердито, и автомобиль тронулся.

«Разбойники с большой дороги в российской стране великой, и как широко поставлены у них шпионаж и наблюдение», — подумал юнкер Цепа, круто повернулся и пошел в дом, в комнату сестры, где нашел Людмилу Рихардовну все еще в обмороке, в кровати. Он быстро осмотрел сестру, кое-что привел в порядок, а затем осмотрел и свою рану, которая, к счастью, оказалась без повреждения грудной кости, почему обошелся лишь наложением пластыря, оделся и вышел в город.

Тем временем чекисты распоряжались полковником так, как сами того хотели. Остановив автомобиль у подъезда дома «чрезвычайки», старший чекист приказал красногвардейцам вести арестованного в подвал, а сам с третьим быстро направился в канцелярию для сдачи «награбленных» вещей, документов, ценностей и денег. Подвал находился под тем же домом, вход с улицы. И при входе в него арестованному представилась картина, от которой у человека даже с крепкими нервами и то может порябеть в глазах: у входных дверей, внутри самого подвала, стоят два вооруженных до зубов чекиста; дальше — нечто большой комнаты, без окон, но посередине небольшой столик, а около него, невидимые для сиденья, три отрубка толстого дерева, какие обыкновенно имеются в мясных лавках; плохо освещающая помещение керосиновая лампа стоит на столе. Еще дальше, по сторонам, много отдельных номерных «клетушек» с дверями, и многие из них закрыты и заперты висячими замками. Пол подвала цементирован, и много на нем следов крови. Кровавые пятна видны и на многих дверях клетушек. В дальнем углу подвала лежат на полу два-три каких-то человека, полунагие, одежда — одно тряпье, и не то спят, не то лежат.

— Вероятно, впредь до похорон, — не подумал, а скорее почувствовал полковник. В другом же углу заметил много мешков и узлов с мукою и вспомнил случаи ареста и задержания мешочников чекистами и замечательной эпизод на станции Витебск, который пришлось ему наблюдать еще 7 января. Он вздрогнул, но в этот же момент один из конвоиров, молча, на ходу толкнул его прикладом в спину так сильно, что он кубарем полетел в ближайшую клетушку № 3, в темноте споткнулся на какой-то большой камень и упал через него на пол, крепко ушибив себе колено левой ноги, но один миг, и он получает еще и от конвоира удар прикладом по ступне правой ноги; послед-него-то он уже и не выдержал и сильно крикнул:

— А-а-а-й!

— Вот тебе, чтобы ты не убежал! — прошипел конвоир-чекист сердито и быстро закрыл дверь клетушки.

Скоро послышалось запирание замка, затем лязг ключа, и вновь все стихло. Полковник Казбегоров прослезился; он не знал за собой вины, но вместе с тем и был беспомощен дать чекистам какое-либо сопротивление. Не теряя все же надежды на помощь со стороны брата и жены и перенося страшные боли ног, он опустился на колени и начал горячо молиться Богу. Как долго продолжалась его молитва и отдавал ли он о том отчет, пожалуй, на вопрос и теперь бы он не ответил. Очевидно, горячая молитва перенесла его совершенно в другой, далекий, неведомый ему мир. Вдруг ясно он слышит недалеко от его клетушки какой-то выстрел — один, другой. Он быстро поднялся и присел на камень: что-то глухо упало на цементированный пол, послышались тихие, неразборчивые человеческие голоса и суета.

«Ликвидация. — подумал он. — Пусть будет, что будет, лишь бы долго не мучили меня».

Но в тот же момент послышался шорох и у дверей его клетушки — шум замка, и дверь открылась.

— Казбегоров, на допрос, — тихо прошипел какой-то новый страж-чекист.

Сидя на камне, полковник не мог подняться: ноги его опухли, а нестерпимая их боль положительно не давала ему возможности двигаться, в сапогах чувствовалась какая-то липкая мокрота; но скоро влетели два других чекиста, схватили его под руки и поволокли к столу. Начался допрос: следователь-чекист — в темных очках, на голове серая кепка, рыжая бородка клином, солдатская шинель, а из-под шинели виден воротник темно-синей косоворотки. Сначала официальная часть, а затем по сути дела — чем занимался раньше и откуда получал доходы и прочее. Полковник Казбегоров, страдая от боли ног, отвечал неохотно; следователь же чекист был неумолим — допытывался настойчиво, угрожал, наконец, револьвером и, о ужас — сделал несколько демонстративных выстрелов мимо головы своей жертвы, бросив при этом и суровый взгляд на допрашиваемого. Их взгляды встретились; но чекист не выдержал серьезного взгляда энергичного молодого полковника Генерального штаба, быстро опустил голову и снова начал что-то писать.

Неожиданно в подвал не вошел, а скорее влетел, неизвестный молодой полуинтеллигент, быстро подошел к следователю-чекисту, что-то шепнул ему на ухо и так же быстро вышел вон. Следователь-чекист немного призадумался, что-то еще приписал, а затем неохотно, тихо прочитал и подсунул полковнику:

— Подпиши свое показание, — и два невооруженных чекиста вновь поволокли его обратно в ту же клетушку.

Настали томительные минуты неизвестности. Давид Ильич искренно, чистосердечно желал в то время скорее смерти, чем переносить боль, мучения и издевательства от людей, потерявших всякие элементарные понятия о гуманности к ближнему своему, такому же человеку.

Но судьбе его не пришел еще конец: брат его жены, юнкер Авдуш Цепа, не шел, а летел в то время по безлюдным улицам города в «чеку», на выручку его.

«Положу все, но Давида Ильича выручу, вырву из когтей “чеки”, - думал юнкер Цепа, — нужно быть только лишь дипломатичным и узнать прежде всего причины его ареста, а для этого нужно будет войти в контакт и с заведующим канцелярией “чеки”, а после уже посетить и Брега и Дожу; обоих разбойников знаю хорошо. С ними ведь можно сговориться, хотя и за дорогую цену. Поспать бы, завязать скорее переговоры, а то могут ночью и “ликвидировать” его… Где он теперь, бедняга? Если в тюрьме, то еще есть надежда на освобождение, а если в арестном помещении, в подвалах “чеки”, значит, первый кандидат в “местную ликвидацию”… Нужно добиться, во что бы то ни стало, сию же минуту перевести его в тюрьму», — заключил юнкер Цепа и ускорил шаг.

В чрезвычайной комиссии послеобеденные занятия уже начались, и юнкер Цепа беспрепятственно прошел к заведующему канцелярией. К удивлению его, главным канцелярским чекистом оказался бывший друг его в детские годы и по сельской школе Дон Опал. Друзья детства встретились по старой памяти восторженно и для интимной беседы перешли в отдельную пустую комнату, прикрыв за собой и дверь на ключ.

— Дон! Скажи, пожалуйста, как ты попал сюда? И что это за выстрелы у вас в подвале? — поторопился юнкер Цепа спросить тревожно.

— Желудок, братище, заставил! Полная безработица, хаос, продуктов нет, вот и записался в партию «товарищей», и мне дали пока место заведующего канцелярией, — ответил Дон Опал, умолчав о причинах стрельбы. — Ну, а как твои дела, Авдуш?

— И не спрашивай, пресквернейшие! — с больной гримасой ответил Авдуш и, немного подумав, быстро заговорил: — Ты меня прости, я буду с тобою откровенен, как-то было между нами и в детские годы… О себе рассказывать пока нет времени…

— Говори, говори, Авдуш! Я к твоим услугам весь…

— Сегодня арестовали Давида Казбегорова, — начал Авдуш, — и конфисковали у него много собственно его ценного имущества, денег и драгоценностей. Скажи, пожалуйста, где он и могу надеяться хотя бы на личное его освобождение и за что его лишили свободы?

— Знаю, знаю Казбегорова. Он теперь у нас в подвалах, а его ценности, деньги и вещи также доставлены, и часть из них будет выдана в «награду» лицам, указавшим его, а часть — зачислена в революционный фонд…

Дальше он не мог говорить, так как юнкер Цепа сильно задрожал, побледнел и тихо протянул:

— Несчастная мачеха с Фруктом! Проклятие ее еще и до сих пор висит над нами, сиротами…

— Почему ты так сильно побледнел? — участливо спросил Дон Опал.

— Ничего, ничего! Говори дальше, — опомнился юнкер Цепа.

— А кем тебе доводится он, этот Казбегоров? Бывший ли начальник в училище или просто знакомый по хорошим коммерческим делам? Ведь он Генерального штаба полковник, да к тому же и богатый аристократ, кажется? А тут германцы начали наступать по всему фронту; не обращают даже внимания на начатые мирные переговоры в Брест-Литовске; заняли уже всю Украину до Ростова-на-Дону, Таганрог, Харьков, Полтаву, Чернигов, Минск, Полоцк и, кажется, сегодня Псков. Формирование Красной Армии только начинается, по почину «Исколострела», который хочет в ближайшем будущем переименовать для этого и все остатки восьми Латышских стрелковых полков прежней организации с «выборным командным составом» в красноармейские полки и свести их в отдельный корпус; а красногвардейцы бессильны остановить натиск германцев; они заняты внутренними делами, — пояснил вопрос обстановки канцелярский чекист Опал.

— Он наш зять! — тихо ответил юнкер Цепа.

— Как?! Твоей сестры, Мили, муж? — вскрикнул Опал, как бы волнуясь.

— Да.

— Так ты так и говори! — твердо протянул Опал. — Его нужно скорее спасти: перевести в тюрьму до выяснения дела; в противном случае могут и «ликвидировать» по ошибке сегодня же ночью. Грехов за ним у нас никаких не значится, а арестовали только по телеграмме из Пскова, за покушение убить какого-то комиссара «Скудного». А это обвинение растяжимое… Можно и вывернуться. Значит, нужен только хороший «куш»… Иди, и как можно скорее, к товарищу Брегу, ты его знаешь, а после посети и товарища Дожу. Как только получу от них распоряжение, хотя бы и по телефону, ту же минуту дам распоряжение по канцелярии о переводе его в тюрьму, где с ним можно и видеться в назначенные для того часы. Ну, иди и скорей! Только говори с ними твердо и настойчиво. После того заходи ко мне сюда…

Юнкер Цепа вышел не прощаясь и быстро направился в президиум комитета, а Дон Опал тем временем через задний ход бросился по темной лестнице в подвал предупредить инквизиторов-чекистов, стрелявших и допрашивавших в то время измученного полковника Казбегорова.

Прием у Брега был в разгаре, но очередь просителей была до того велика, что юнкер Цепа предпочел искать другой выход и обратился к секретарю с просьбой принять его вне очереди по делам службы.

— А вы знакомы с товарищем Брегом? — поинтересовался секретарь.

— Да.

— Ваша фамилия, — получив утвердительный ответ, секретарь что-то записал и ушел, но через минуту-другую вернулся и с улыбкой протянул, усаживаясь около стола: — Товарищ Цепа! Ваша первая очередь.

Брег принял юнкера Цепу как старый знакомый их дома; дружески пожав руку и усадив на стул около стола, он начал было расспрашивать про старые дела молодости и про Людмилу Рихардовну. Цепа отвечал неохотно и при первом удобном случае заговорил о своей просьбе.

— Ваша сестра гордячка и великая аристократка теперь, — в ответ сквозь зубы протянул Брег. — Я все же сделаю удовольствие для вас и для нее. Дело не так уж страшное, как казалось сначала: нужен только лишь хороший куш! Вот вам пропуск к губернскому комиссару: он кавказец-осетин и, быть может, тоже войдет в положение арестованного, — он приподнялся, подал руку и пропуск и с масляной улыбкой снова заговорил фамильярным тоном: — Людмиле Рихардовне передайте привет и наилучшие пожелания. На сей раз она еще не может рассчитывать. Нужно только лишь терпение.

«Вот хам! В такую тяжелую минуту и он вспоминает прошлое, молодых, детских лет игру… И награждает еще злой шуткой», — подумал юнкер Цепа и молча вышел, быстро направляясь в губернский комитет.

В губернском комитете товарищ Дожа принял юнкера Цепу также вне очереди, через своего секретаря, на основании пропуска Брега. Причем еще при входе в его кабинет он бросил на вошедшего суровый взгляд и почти что крикнул ему навстречу:

— Знаю, знаю твое дело! Мне уже сообщили по телефону. Я дал свое согласие… Больше ничего! Можешь идти обратно.

Цепа вежливо откланялся и также молча вышел в коридор; не зная, что же дальше предпринять, он остановился в раздумье. О темных делах Дожи в прошлом юнкер Цепа слыхал и от сестры, и от Давида Ильича, почему в заявление его, что он, мол, дал свое согласие, не верилось теперь. Вообще Дожа не внушал доверия, и на сей раз казалось невероятным его джентльменство и высокий жест великодушия. Тем не менее юнкер Цепа все же решил идти обратно в чрезвычайную комиссию, к Опалу.

Опал, вероятно, ожидал его, так как не успел юнкер Цепа войти в канцелярию, как у дверей он уже схватил его под руку и молча увлек к окну.

— Видишь! — протянул Опал. — Его увели в тюрьму. Но знай, дружище, рука руку моет; а дальнейшая его судьба зависит также от того…

Юнкер Цепа побледнел; ему не верилось, чтобы это вели под руки его сестры мужа, Давида Ильича, еще молодого, цветущего человека. Картина же была такова: полковника Казбегорова, помятого и сильно потрепанного, с болезненным на вид лицом, ведут под руки два служителя в серых халатах, а по бокам — два вооруженных красногвардейца. Направились они в тюремные ворота, что на другой стороне площади. Дальше он не мог уже наблюдать: горячие слезы залили его глаза, сердце как бы остановилось, а ноги отказывались стоять. Вдруг какой-то резкий гул, похожий на выстрел, вновь ободрил его, и он испуганно спросил:

— Что это? А будет ли он жив?

— Это выстрел у нас в подвале, — тихо ответил Опал. И, немного подумав, ехидно, зло добавил: — Вероятно чрезвычайные следователи «ликвидировали» какого-то субъекта. Но за Казбегорова ты будь спокоен; также передай об этом и сестре своей, и старикам: раз я взялся за это дело, то доведу его до конца, с помощью товарища Брега, а тот кавказский «донжуан» пусть себе… Правда, Казбегорова сегодня немного потрепали в подвале, зато теперь он будет находиться в тюрьме официально, а фактически — в больнице на излечении. Завтра приходи, я дам тебе и пропуск, и ты можешь навестить его. Не забывай только, нужна мазь, чтобы колеса не скрипели, и как можно скорее снять его с учета.

«Вот, где гнездо заразы, «чумы красной», — подумал юнкер Цепа и незаметно достал из кармана 100-рублевый билет царского времени и передал Опалу, добавив: — Последние мои гроши, а Казбегорова ценности и деньги у вас. Но я постараюсь с сестрой…

Опал принял деньги неохотно, сделав кислое лицо, но когда Цепа добавил, что «он постарается с сестрой», немного повеселел и произнес:

— Ну, хорошо, хорошо.

В этот-то момент у подъезда дома «чрезвычайки» остановился извозчик и вышла какая-то молодая, солидная дама, богато одетая по-зимнему, и быстро вошла в переднюю, оставив извозчика у подъезда.

— Кажется, твоя сестра приехала, ну и будет же нам теперь! — тихо проговорил Опал, с улыбкой заглядывая на улицу в окно.

— Пусть входит, — равнодушно ответил Цепа.

В дверях большой комнаты, служащей для канцелярии, показалась Людмила Рихардовна: заплаканная и бледная, скорее похожая на тень. Заметив у окна брата и Опала, она быстро направилась к ним и, подойдя вплотную и не здороваясь, тихо, но энергично спросила у Опала:

— Где мой муж? Куда запрятали его? Головорезы! Мясники проклятые!..

— Людмила Рихардовна! Не волнуйтесь! Ведь дело уже выяснено; я и ваш брат приняли все предосторожности, чтобы спасти его, — ответил Опал певучим тоном.

— Я хочу видеть его живым или мертвым, но сию же минуту! — почти крича, со слезами на глазах, настаивала на своем Людмила Рихардовна.

— Сию минуту нельзя! — язвительно ответил Опал.

— А я говорю, что можно! — вновь нервно вскрикнула Людмила Рихардовна.

Вся толпа людей, посетителей и большой штат служащих обратили свое внимание на нее, и у каждого из них на лицах появились одобрительные улыбки.

— Где он? — сквозь плач нервно продолжала она настаивать на своем.

— В тюремной больнице, — тихо ответил Опал.

— И вы, дикие двуногие звери, выпущенные из московского и петроградского зверинцев, вполне здорового человека успели съесть за каких-нибудь три-четыре часа… — грозно проговорила Людмила Рихардовна. — А жив ли он еще?! — обратилась она к брату.

— Да, — ответил Авдуш и начал рассказывать ей, тихо, на ухо, все то, что он видел и что сделано уже — с самого начала ареста на квартире до последнего момента, когда он видел его на улице идущим, с помощью двух служителей, в тюрьму под конвоем.

Рассказ занял довольно много времени, и Опал, не дождавшись его конца, присел к своему столу и принялся подписывать какие-то бумаги, принесенные ему с разных столов, но в первую очередь куда-то позвонил по телефону, кому-то что-то говорил:

— Уход самый лучший, дать ванну, хорошую кровать, белье…

Людмила Рихардовна как будто бы немного успокоилась, но когда Авдуш договорился до «выстрелов в подвале» и до «куша — рука руку моет», она шепотом остановила его, а сама, бледная как тень, перенося душевные потрясения, неожиданно упала на пол без чувств. Сам же Авдуш, бледный, беспомощный, опустился на ближайший стул. В канцелярии «чеки» поднялась суматоха: забегали служители и канцелярские писцы, две женщины занялись Людмилой Рихардовной, а молодые мужчины принесли воды; Опал достал откуда-то нашатырного спирта и начал натирать ей виски и давать его нюхать. Скоро Людмила Рихардовна очнулась и также присела на стул около брата. Ее настойчивая натура вновь заговорила о муже. Отдохнув немного и собравшись с силами, она пригласила к себе Опала и тихо, чуть дыша, обратилась к нему с вопросом:

— Господин Опал! Сколько будет стоить мне все это «удовольствие»?.. — и решительно взглянула на него. — Видите ли, вы мой друг детства, Авдуш тоже…

Замялся Опал, и после длинных и подробных вычислений, предательски выговорил общую сумму 40 тысяч рублей, или бумажными деньгами царского времени или по курсу — золотыми вещами и бриллиантами, а уплату произвести ему лично, в отдельной комнате канцелярии «чеки».

— Хорошо, я согласна! Завтра к 10 часам вы получите. Передайте об этом и своим же «ГеБеДе». Мое же условие: завтра я получаю от вас живым и невредимым своего мужа Давида Ильича Казбегорова. Согласны ли вы? — энергично утвердила сделку Людмила Рихардовна.

— Согласен! — протянул Опал.

И она, все еще не совсем хорошо чувствовавшая себя, дрожащей рукой незаметно достала из ручной сумочки две пятисотки и, также незаметно для других, передала их в руки Опалу. Он улыбнулся и поспешил заговорить другим тоном:

— Это будет аванс… Завтра утром у нас заседание президиума — и дело Казбегорова разберем в первую очередь и, конечно, в желательном для вас смысле…

— Пусть хоть Авдуш приедет к заседанию, если вы будете заняты, — и Опал низко поклонился, молча проводил их до дверей, услужливо открыл и еще раз поклонился.

Брат и сестра вышли на улицу молча, не прощаясь с услужливым чекистом, хотя он и принадлежал раньше к кругам интеллигентной и образованной молодежи.

Психология Дона Опала была для всех понятна; он сын 1-й гильдии купца города Варшавы, но остался круглым сиротой десяти лет от роду и был взят на воспитание дальней родственницей, полькой, проживавшей в городе Риге, которая и дала ему возможность окончить университет в Варшаве. Мировая война его не коснулась; будучи негодным к военной службе, он оставался гражданином свободной профессии, юристом, поддавшись и общему революционному движению, а при эвакуации западных губерний переселился на жительство в город Витебск. Российская революция увлекла Опала, как и многих других, так далеко влево, что сделала его расчетливым чекистом-коммерсантом.

Людмила Рихардовна приказала своему извозчику ехать к тюремной больнице, где у ворот ее надзирателю так же сунула в руку хорошие чаевые и свободно прошла с братом во двор больницы, получив даже и указание, какой дорожкой нужно идти в приемную. Дальнейшее движение их приостановил дежурный фельдшер у решетки, заявив в форме «вежливого чекиста»:

— Товарищ Опал меня предупредил о возможном появлении вас в больнице, почему дальше пропустить никак нельзя: больные могут донести, и я тогда пропал.

— А где же больной Казбегоров? — сквозь слезы ласково спросила Людмила Рихардовна. Но не успела она получить ответ, как Авдуш радостно, но тихо проговорил:

— Вон и Давид Ильич лежит на кровати, в том конце палаты, и читает какую-то газету! Да у него и нога почему-то забинтована.

— А что у него с ногой? — спросила и Людмила Рихардовна у фельдшера, внимательно рассматривая мужа на далеком расстоянии, через решетку и длинный ряд кроватей.

— Какой-то ушиб с глубоким повреждением кожи, — лаконично ответил фельдшер.

— Разбойники! — тихо шепнула она и, достав десятирублевый билет, сунула фельдшеру в руку, добавив: — Вам на «чай»… И будьте любезны, хоть записочку передайте Казбегорову от меня. Я его жена…

— То можно, — согласился фельдшер.

Она тут же на подоконнике на листочке блокнота по-французски написала: «Дэзи! Я около тебя, но говорить с тобою не имею права. Уезжаю домой, но завтра утром надеюсь вырвать тебя из рук тиранов. Горячо целую. Твоя Миля. 23/П, 1918. 8 часов вечера» — и передала фельдшеру, а сама и Авдуш, поднявшись на цыпочки, через решетку и всю длинную палату наблюдали за ним. Казбегоров прочем записку, повернулся лицом в сторону решетки, но никак не мог рассмотреть ее фигурку в плохо освещенном проходе из-за густой решетки. Наконец, увидел колеблющийся носовой платочек, улыбнулся и послал преданным защитникам его и ходатаям свой чистосердечный воздушный поцелуй. У Людмилы Рихардовны показались на глазах слезы, приступ истерики душил ее, дыхание захватывало, но она не могла долго бороться, дала знак платочком о своем уходе, повернулась к брату, и они вышли, поддерживаясь под руку.

Приехали домой только около 9 часов вечера, на скорую руку немного перекусили, и оба немедленно приступили к сбору своих ценностей.

Ценности и предметы, относящееся к элегантному туалету и имеющие характер важных воспоминаний о жизни, главным образом подаренные мужем, когда была еще невестой, и крестным отцом, Людмила Рихардовна в расчет не принимала. На свое секретное совещание с братом пригласила и отца: отобрали ценных вещей, менее важных и относящихся к ее детским годам, на 20 тысяч рублей, отложила по пять тысяч рублей из оставшихся в ее распоряжении десяти тысяч; отец также дал ей половину из своих сбережений, около шести тысяч рублей, с условием не говорить матери о том ни слова и даже намека не давать ей об этом. Остальную сумму, девяти тысяч, решили достать у известных в городе «ростовщиков» и «поставщиков» ценностей для новой «красно-черной» аристократии. Она достала некоторые отдельные ценные камушки и ожерелье, доставшиеся ей по наследству от бабушки по матери, известной рижской первой гильдии купчихи Куртенкалп, и передала брату Авдушу. И он немедленно ушел, скрепя сердце, молча страдая и за то, что так легко и официально наживаются другие, грабя сестру под угрозой лишить жизни ее мужа. Было уже около 10 часов ночи.

Потрясенный несчастьем, случившимся с зятем, отец Цепа теперь сидел в комнате дочери и плакал в ее присутствии так, как плачут обыкновенно маленькие дети около матери своей, жалуясь ей на взрослых, оскорбляющих их лучшие чувства и принуждавших их делать то, что нравится только им, именно «большим». Людмила Рихардовна молчала. Она вся была мысленно около мужа. Она хорошо знала тактику «товарищей из Москвы» и еще не была окончательно уверена в успехе начатого ею освободительного дела. Она боялась также и за него, за мужа, который с твердым и открытым характером вообще неустрашимо смотрит в глаза смерти. И при этой-то душевной борьбе, глядя на плачущего отца, она вспомнила свою бывшую прислугу, хитрую, но иногда и добрую Машу, и злого и сурового на вид ее мужа, бывшего полицейского Дожу, а теперь губернского комиссара, как передал ей об этом и Авдуш; и вдруг ей стало страшно. Она схватила руками голову и в отчаянии, со слезами на глазах произнесла:

— Папа! Иди спать, а я переоденусь в нищую, надену старое рабочее мамы платье, фартук, теплый ее платок и старое пальто, и в таком же виде, теперь же, посещу еще одну особу, мою бывшую прислугу… Пусть радуется «девка» об унижении и бедности народных патриотов своей же великой и богатой родной страны…

И она, быстро переодевшись, как сказала отцу, вышла на улицу. Было темно и шел маленький дождик. Улицы города не освещены.

«Как страшно, в такую темную и глухую ночь, ходить одной по неосвещенным улицам», — подумала она, но твердо перекрестилась и, прочитав молитву Спасителю, уверенным шагом пошла, придерживаясь все время середины улицы.

В темноте показался силуэт большого господского дома. В этом красивом особняке, на главной улице губернского города, жила только одна Маша с Дожей, занимая 13 комнат, роскошно обставленных и оставленных в таком виде каким-то богатым «патриотом», бежавшим с семьей за границу. У подъезда ее остановил вооруженный «товарищ». Но Людмила Рихардовна поспешила сунуть и ему в руку хорошие «чаевые», спросила «товарища Машу» и свободно прошла через калитку на кухню.

В квартире губернского комиссара Дожи, очевидно, в то время был большой бал, так как у подъезда стоял ряд автомобилей с красными флажками, а из комнат на кухню доносились звуки музыки духового и струнного оркестра и шум танцующих «красных пар», а из столовой — веселый, непринужденный разговор «вельмож» и звон посуды.

«Боже мой! — подумала Людмила Рихардовна. — И это пир и веселье в голодное время, когда люди умирают и от голода и от холода; «чекисты» арестовывают и расстреливают граждан только за то, что тот или другой гражданин имеет при себе дома, своего же урожая, муку или же где-либо купил ее за дорогую цену, лишь бы только спасти семью от голодной смерти, а они грабят имущую интеллигенцию и состоятельных крестьян-земледельцев, арестовывают и уничтожают их в подвалах «чеки», а сами по ночам кутят и веселятся, устраивая длинные оргии…

На кухню скоро пришла и сама хозяйка, «товарищ Маша»; изгибаясь и шурша своим шелковым платьем, она куда-то посылала свою кухарку-старушку; но как бы случайно заметив Людмилу Рихардовну, остановилась, свысока бросив презренный взгляд на вошедшую.

— Что вам нужно от меня, дорогая? — первая спросила Маша, с иронией подчеркивая слово «дорогая» и стоя перед Людмилой Рихардовной, широко расставив ноги и взяв руки на бедра, как бы для ухарской пляски.

Людмила Рихардовна рассказала ей подробно о случившемся и о разговоре с Опалом; между прочим, высказала и свое опасение на возможный неуспех освобождения мужа, и вдруг… Крупные слезы покатились у нее по щекам.

— Не плачьте, дорогая! Я могу поговорить с товарищем Дожей и даже упросить его освободить вашего мужа. Я помню, как вы его сильно любили и много даже страдали… — Сказав последнюю фразу, Маша ехидно улыбнулась.

Но в это же время Людмила Рихардовна сунула ей в руки пятисотрублевый билет и сквозь слезы шепнула:

— Это вам на «благотворительность»!

Та неопределенно поклонилась, как делала это и раньше, будучи у нее прислугой, в знак благодарности, а деньги спрятала себе под лифчик и задумалась, прислушиваясь к чему-то.

— Кажется, товарищ Дожа уже освободился. У нас теперь много гостей, и он очень занят. Обождите! Я переговорю с ним теперь же… — И она, шурша платьем, быстро ушла в комнаты, откуда все еще неслись говор и крик веселящейся публики. Но скоро заиграла музыка и послышались шум и стуки пляшущих, в которых утонуло все остальное, и только изредка визг женских голосов резко прорезывал общую «окрашенную» симфонию.

Через некоторое время Маша вновь появилась на кухне; улыбаясь и держа руки сзади, она тихо сообщила:

— Ну, дорогая, все будет зависать от доклада товарища Опалы и заключения товарища Брега, а Дожа утвердит без препятствий. Он знает Казбегорова по какому-то корпусу в старой армии на фронте и его виллу на Кавказе, от которой у Дожи остались хорошие воспоминания еще с октября 1915 года… Ну, идите теперь домой и спите спокойно, а мне нет времени! До свидания, дорогая! — и она, круто повернувшись, ушла обратно, в комнаты, к своим гостям.

Людмила Рихардовна вернулась домой только около 12 часов ночи. Усталая и разбитая, она и одним словом не обвинила «тех людей», которые пируют и веселятся в такое для нее и для многих других тяжелое время; а молча взяла Библию, присела к столу и случайно открыла ее:

«Разделили ризы Мои между собою, и об одежде Моей бросали жребий…» — прочла она и остановилась. В это время в передней послышался шорох, и скоро в комнату вошел брат ее Авдуш.

— Все в порядке, — устало протянул он, достал из кармана нужную сумму денег и передал сестре.

— Авдуш! Завтра рано утром идем в «чрезвычайку», чтобы до заседания еще переговорить с Опалом!.. — Тихо и с печальной ноткой в голосе, как бы в ответ, проговорила Людмила Рихардовна и рассказала брату о своем посещении Маши, на квартире Дожи.

— Хорошо, — монотонно ответил Авдуш; но быстро подойдя к сестре, он все же горячо поцеловал ее в головку и вновь тихо проговорил: — Мужайся, сестрица! Такое время, только наша сила воли и провидение могут спасти Давида Ильича и нас…

Людмила Рихардовна на этот раз не удержалась, нервно прослезилась и, быстро поднявшись на ноги, тяжело вздохнула и схватила брата за руки: — Помоги мне, Авдуш! Я бессильна… Спаси его и меня! — тихо вскрикнула она и вся задрожала.

Авдуш поспешил успокоить ее; приласкав сестру, он в конце концов решил немного поспать, где и как-нибудь, одетым, уменьшив лишь свет лампы. Было уже около двух часов ночи.

Чуть стало на дворе светать, Людмила Рихардовна и Авдуш уже сидели у себя в комнате за столом и завтракали, готовясь к выходу в город в «чеку», освобождать Давида Ильича, а до того пройтись пешком и освежиться.

В канцелярии «чеки» в 9 часов утра они застали много уже собравшихся посетителей: изнуренных, измученных и голодом и холодом, а быть может и бессонными ночами, «свободных граждан» из местных горожан и приехавших из провинции крестьян, вероятно, по своей душевной простоте, искать правды у чекистов… И через головы толпы в другой зале Авдуш заметил также и собравшихся на заседание «Главных вершителей судеб губернии» и стоявшего там же полковника Казбегорова под охраной двух вооруженных красногвардейцев.

— Началось! — прошептал он сестре на ухо. Она горячо перекрестилась и, незаметно для других, поцеловала свой крестик на груди, держа крепко в левой руке сверток с драгоценностями и деньгами — выкупную плату за мужа.

Через некоторое, короткое время, неожиданно в дверях, ведущих в канцелярию, показался «товарищ» Опал, а за ним сзади и полковник Казбегоров — измученный, усталый и хромой на правую ногу, но свободный, без конвойных. Дон Опал усадил его тут же у дверей, около своего стола, а сам быстро подошел к Людмиле Рихардовне и Авдушу и, не здороваясь, пригласил их следовать за ним в отдельную пустую комнату.

— Дело в шляпе! Казбегоров свободен! — сказав уверенно, «чекист» Опал замолчал, как бы ожидая чего-то. Людмила Рихардовна также молчала; не торопясь, она передала ему сверток, предварительно вынув из него две пятисотки, полученные им еще вчера вечером, как задаток. Опал внимательно проверил содержимое свертка, вздрогнул плечами, улыбнулся, а затем вновь пересмотрел ценности, пощупал камушки, повертел их на солнечном свете, все как чистый специалист-ювелир, еще раз улыбнулся, и сверток целиком спрятал себе в карман.

— Немного маловато, ну ничего! — протянул Опал. — Сию минуту будет свободен, — и игриво вышел первым.

За ним медленно последовали Людмила Рихардовна и Авдуш, и оба остановились у выходных дверей. Давид Ильич в то время подписывал какую-то бумагу, подсунутую ему Опалом, «О неимении к нам никаких претензий», — шепнул ему услужливый чекист; но Давид Ильич больше не слушал его, повернулся и медленно направился также к выходным дверям, сильно хромая больными ногами.

Опал и в последний раз не упустил случая доказать свою «воспитанность чекиста»: быстро подбежал к уходившим, крепко пожал всем руки, открыл дверь и низко поклонился.

Только в передней Людмила Рихардовна и Авдуш поцеловались с Давидом Ильичем, который тихо, по-французски, сказал им:

— Подробности после… Они всем известны, но никто не хочет взяться за лечение и уничтожение этой «красной болезни», пагубной для всего мира… «Красные народы» превратились в эгоистов, грабят и разоряют чужое, мечтая построить свое царство на фундаменте из песка…

— Сегодня же вечером, господа, нам нужно ехать дальше, ближе к югу, — как бы в ответ проговорил и Авдуш по-немецки.

— Да, да! Вполне правильно, Авдуш! Матери родной у нас ведь нет теперь, а мачеха может и погубить. Едемте ж скорей домой, обед и укладка, — по-английски сказала решительно Людмила Рихардовна, и они вышли на улицу, поддерживая под руки больного Давида Ильича и по тактическим соображениям разговаривая на разных европейских языках, которыми владели все трое в совершенстве.