Гибель империи. Северный фронт. Из дневника штабного офицера для поручений

VI

Добрые семейные традиции Казбегоровы поддерживали и на фронте, в условиях походной жизни. Прибор для еды, даже в присутствии гостей, всегда служил им один, но ложки, вилки и ножи были каждому отдельно. Это их сближало и ставило в положение целого и неделимого; как они и сами часто друг другу говорили, смеясь над своей оригинальностью:

— «Ты» и «я» или «я» и «ты» — получается «мы», что составляет «тям» или «ям», то есть по-древнеславянски: «тяни и ешь», — объясняла Людмила Рихардовна причину такого порядка, введенного ею с осени 1916 года.

Сидя у себя в комнате за ужином, Давид Ильич рассказал жене, между прочим, и историю разговора с ним командира корпуса, который предложил ему принять в этом же корпусе высшую должность по снабжению, в которой полагается быть генералу, под названием «корснабж».

— Я отказывался как мог, — продолжал он свой рассказ, — но комкор настаивает на своем, объясняя это и желанием командующих армией и фронтом. Я бессилен: указал ему на более подготовленных и опытных в этом деле службы двух полковников и одного генерала, но он остался при своем. В конце концов немного смягчился и обещал переговорить с армией и фронтом. Что дальше будет? Не знаю! Дня через три-четыре нужно ожидать и результатов. У нас в России всегда так: «голод-холод лечат должностями, а насущную нужду — секретарями», т. е. в тылу бездействуют, а на фронте создают для ответственности особо высокие должности, тогда как вся страна трещит от комитетов с высокими должностями и «секретарями»…

Окончили ужин. И молодой, энергичный Генштаба полковник Казбегоров быстро поднялся из-за стола, нервно передернулся и торопливо заходил по комнате. Он хорошо знал комкора и высших комдармов, знал и их настойчивый характер, почему в успех своего отказа почти не верил. А полный развал тыла и быстрое лечение правящих кругов в центре и в губерниях, быстрая и частая смена правительств, без каких бы то ни было серьезных к тому причин, и назревавшаяся борьба «только за власть» — его пугали. Он вспомнил историю вековой борьбы народов, тысячелетиями развивавшуюся, «за власть» и «за господство» одного народа над другим, и чуть не задохнулся.

— Все хотят только властвовать, но ничего не делать. Ведь численный состав-то нашего корпуса равняется почти хорошей армии, а с тыла ничего нельзя получить. Съедят и меня… — заключил полковник, снова нервно вздрогнул и быстрее заходил по комнате.

— Почему ты все нервничаешь? — спросила Людмила Рихардовна, закончив уборку стола и присаживаясь на диван.

Давид Ильич обстоятельно рассказал жене, как дело снабжения идет теперь в тылу и на фронте, и нарисовал ей страшную картину развала во всей стране и борьбы за власть в самом центре. Причем добавил:

— Судя по духу войск корпуса, армии на фронтах еще вполне боеспособны. С такими остатками солдат и начальников-офицеров еще можно воевать; даже в наступление перейти допустимо, чтобы только освободить хотя бы свои области, ранее отданные противнику. Необходима, ну хотя бы маленькая, моральная, поддержка из тыла, из центра, и «дело в шляпе», а ее-то фактически и нет. Следовало бы немедленно упразднить войсковые и армейские комитеты, а Петроградский нелегальный их совет центральный — разогнать, взорвать на воздух… Упразднить агитацию хотя бы на время войны… и установить временную диктатуру для армии…

— Успокойся, Дэзи. Не порти нервов. Выждем результатов, и если твоего отказа не удовлетворят, тогда и я к твоим услугам как помощник… — сказала Людмила Рихардовна смеясь и, взяв его под руку, увлекла к себе на диван. — Лучше присядь и отдохни! Вот так… — усаживая его около себя и заглядывая ему в глаза.

Давид Ильич немного успокоился и начал рассказывать жене подробности борьбы за власть в самом центре. По его словам, как передали в штаб информационной радиотелеграммой, Верховный главнокомандующий генерал Корнилов[32] выслал на Петроград несколько кавалерийских дивизий, так сказать — навести порядок в столице от бездействующего большого гарнизона, укрепить там власть Временного правительства и освободить его от влияния Центрального нелегального совета «разных» депутатов. Но господа министры Временного правительства усмотрели в этом шаге попытку захватить, отобрать у них власть. Очевидно, Московское совещание 13,14 и 15 августа сего года, вместо объединения партий правого и левого течений, Керенского воочию убедило в слабости их самих же, но расстаться с тепленькими местами жаль. Корнилов по своему характеру — только лишь солдат и желает своей свободной родной стране лучших условий жизни…

— Отсюда-то и пошла писать «мадам», сваливая всю грязь с больной головы на здоровую… — усмехнулся полковник Казбегоров и, достав из кармана тужурки какую-то бумажку, начал читать дальше продолжение информационного сообщения:

— «Если бы у генерала Корнилова были диктаторские наклонности и замыслы на это, он мог бы сделать это еще в Москве, во время совещания. Ведь юнкера и весь столичный гарнизон, судя по духу встречи и больших манифестаций населения 13 августа, все были на его стороне. Но этого он не сделал, а на следующий день, 14 августа, уехал обратно на фронт, в Ставку; следовательно, и опасения напрасны».

— Но они, вероятно, очень осторожны, — перебила чтение Людмила Рихардовна. — Будучи в Старой Руссе, я заметила какие-то подготовительные работы в тылу по охране подступов с юга… — заключила она и рассказала мужу о случае посещения ее в гостинице «Россия» прапорщиком Брегом, Соней Капу и полицеймейстером Дожей и о разговоре их о предстоящей работе в тылу армии как депутатов «центрального совета».

— Это ничего не значило. «Одна из кавалерийских дивизий, — возобновил он чтение, — именно Кавказская туземная, и достигла было цели, но ее вожди, обстоятельства, испортили все дело».

Дальше по информации выходило так, что эшелоны Кавказской кавалерии двигались на север беспрепятственно. Железнодорожники исполняли свои обязанности не ради страха, а по совести, со страхом лишь глядя на офицеров в кавказской форме и на всадников — чужих людей, плохо говорящих по-русски. В голове эшелонов двигалась Ингушский и Черкесский полки, под командой генерала князя Александра Васильевича Гагарина[33]. Сам Гагарин старый кавалерист, лет так под 60, с загорелым лицом и неуклюжей походкой; он всю жизнь свою провел в строю и был отличным офицером, что, однако, не мешало ему кутить и делать большие долги, а на Японскую войну уехать добровольцем, где он и отличился; а теперь — на виду, генерал и командир бригады, но оказался плохим политиком, как и многие другие, поддавшись обману со стороны чинов дивизии — начальника генерала князя Димитрия Петровича Багратиона и начальника Генерального штаба полковника Гатовского, которые оставались все время движения на Петроград далеко в тылу; таким образом, генерал Гагарин со своим авангардом и застрял на станции Гатчина, не проявив своевременно личной инициативы.

Как ни опереточно была поставлена сама защита Петрограда, но из состава авангарда генерала князя Гагарина был выслан вперед разъезд ротмистра Тугарина из 11 всадников Ингушского полка при корнете Федосееве и прапорщике Раппопорте. Говорят, что этот разъезд даже и не был выслан, а вернее, сам по себе вышел из Гатчины на рассвете и переменным аллюром по обочинам Старого шоссе быстро направился на столицу, навстречу полной неизвестности. И вот в верстах двадцати от Гатчины разъезд заметил на шоссе тяжелую батарею, хоботы орудий которой опущены вниз, в землю. Офицеры и всадники, конечно, посмеялись над такой невиданной установкой, но подъехали вплотную с предосторожностями, держа на всякий случай винтовки наготове. Но это было напрасно, солдаты-артиллеристы встретили разъезд более чем радушно. По выправке своей и внешности — это были кадровые артиллеристы. На приветствие ротмистра Тугарина «здорово, братцы», ответили подтянуто, дружно: «здравия желаем, ваше высокоблагородие», а старший из них, унтер-офицер, улыбаясь, пояснил причину такой установки орудий:

— «Приезжал на машине новый какой-то начальник, вольный, патлатый, назвал себя мужицким министром, Чернов по фамилии, и сказал поставить пушки этак. Мы и поставили. Сказывают, Корнилов идет…»

— А сзади вас что? — спросил ротмистр Тугарин.

— Верст за пять от нас, у самого шоссе рота семеновцев стоит…

Вскоре разъезд наткнулся на большую пехотную заставу, которая еще за 1000 шагов выкинула белый флаг. Оказалось — рота семеновцев, настоящих гвардейцев, побывавших и в боях. Здесь то же самое, что и на батарее: лица у всех довольные, ясно говорящие, что вот, мол, наконец-то разгонят «всякий сброд советов». Не было никаких сомнений у разъезда: Петроград можно взять голыми руками. И очевидно, судьба играла человеками: в составе разъезда был прапорщик Раппопорт, помощник присяжного поверенного, интеллигент, петроградец, трясется теперь на высоком азиатском седле, одетый в черкеску, которую видел раньше, быть может, только лишь на картинке, а другой, такой же, как и он, помощник присяжного поверенного, горожанин и интеллигент, сидит в Зимнем дворце, притворяясь что он властвует над всей Россией, и они теперь враги. А ведь только год тому назад они оба вместе уничтожали бутерброды в буфетной комнате Окружного суда. Разве это не дико, что один из них прапорщик Ингушского полка, а другой глава Временного правительства большой свободной страны.

Но дальше, не встретив больше на пути никаких батарей, не застав пехоты, разъезд постепенно втянулся в предместья столицы, а затем, миновав арку Нарвских ворот, вошел в соприкосновение с Петроградом и медленно направился по улицам в центр города. И что ты думаешь? Солдатские массы, бродившие по улицах от безделья с лузганьем семечек, как угоревшие кидались в первую попавшуюся подворотню, с криком: «Черкесы пришли, черкесы пришли…».

И этот крик бежал во все стороны по городу. Не прошло и часу, как все улицы и квартиры столицы знали и даже видели своими собственными глазами черкесов. Никогда не бывшие на войне, облепившиеся, распущенные солдаты и рабочие столицы передавали друг другу со страхом, боясь расплаты за свои безобразия и бесчинства. Обыватели же, наоборот, как жертвы всех безобразий, говорили о черкесах с похвалой и искренно желали о скорейшем смятении заодно и слюнявую «керенщину» и разбойно-настроенный «совет» в Смольном. Но все решительно почему-то прятались, очевидно, боялись первых расстрелов на местах, а вторые, запуганные, колебались, не зная, чья возьмет. Здесь и выказалась неуверенность в решимости вождя. При такой обстановке начальник разъезда ротмистр Тугарин чувствовал себя покорителем столицы Петрограда. Просто легендой кажется: он медленно вел свой маленький отряд по улицам, осматриваясь кругом ради интереса. Ему нечего было бояться: лучший его союзник — это 11 всадников и 2 офицера, а навеянная ими паника на всю столицу создавала вокруг мертвое пространство, через которое множится маленький разъезд в сотни тысяч раз. На Забал канском проспекте, у какой-то Серапинской гостиницы, Тугарин сделал короткий привал. Офицеры вошли в ресторан подкрепиться, а ингушей оставили коноводами; но и им скоро вынесли пирожков и холодного мяса, а от водки они отказались, как истые «сыны» Магомета. Минут через десять все были уже на лошадях и также медленно направились дальше, свернув по Фонтанке к Невскому проспекту. На Невском представилась им безобразная картина: гранитные цоколи знаменитых клодтовских коней сплошь заклеены революционными воззваниями, а одному из античных юношей вставлен в руку красный флаг. Это разило тупой безвкусицей и пошлостью. Но разъезд продолжал свое движение в Смольный, в этот подлый российский гнойник, как его там называют. В Смольном также показалось тихо, как будто бы он вымер; из окон уже никто не выглядывает. И только над старыми, вековыми деревьями кружились голодные черные вороны, сопровождая разъезд противным карканьем. Оказалось, депутатская мелкота разбежалась: одни в провинцию, другие попрятались, а депутаты покрупнее выжидали событий на Финляндском вокзале и даже на границе. Между металлической оградой Таврического сада и низенькими флигельками офицерской кавалерийской школы разъезд подъехал к одному знакомому дому, где и остановился во дворе, на временный постой, послав донесение генералу Гагарину в Гатчину. Это-то «наступление на Петроград», в самый решительный его момент, и повисло в воздухе, остановилось, а затем постепенно сошло на нет.

— Да не может же быть! — вскрикнула Людмила Рихардовна. — Это предательство! Измена! Всех их нужно предать военно-полевому суду!.. Играть судьбой великой свободной страны и ее народов, начав доброе и великое дело, предательски остановиться на полпути… Какая психологическая трагедия? Боже мой!.. Позор!

— Но обожди! Эти события развиваются дальше, и еще хлеще, а военно-полевых судов теперь не существует. Временное правительство «великой свободной России» в решительный момент войны поторопилось упразднить их еще с 15 марта этого года. И вот это-то наступление растаяло теперь не перед мало-мальски реальной силой, все ведь видели и знали эту силу, а перед фактом. Неудача эта — морально-политическая неудача. История еще не знает случаев, чтобы спаянная дисциплиной, воинственная и отлично вооруженная кавалерийская дивизия очутилась в таком бездейственном положении перед «пустотою», где орудия противника уперлись хоботами в землю, а пехота его весело и радостно пропускает «неприятельские» разъезды к себе, в тыл. В этом случае все виноваты понемногу: генерал Корнилов, лишенный диктаторского честолюбия и тяготения к власти, не повел сам дивизии, а предоставил ее Багратиону и Гатовскому, из коих один трус, а другой политикан.

Эти двое — трус и — политикан еще с Рижского фронта: Гатовский, получивший в 1915 году летом, в Курляндии, несколько ударов стеком по лицу и по голове от командира бригады сербского принца Арсения Карагеориевича, за нелепые и невыполнимые задания и оскорбления, будучи в «особом кавалерийском отряде князя Трубецкого», действовавшем против германских войск, наступавших на Ригу, теперь оставались далеко в тылу и погубили все. Дело мог спасти еще и сам князь Гагарин, если бы он, дотянувшись до Гатчины, немедленно посадил бы бригаду на лошадей и двинулся бы вслед за Тугариным на Петроград, не ожидая приказания из штаба дивизии. А когда наконец получил приказ «ожидать в Гатчине дальнейших распоряжений», не пренебрег этим и самовольно не двинулся вперед. Виноваты и генерал Шлохов и инженер Фисташкин, не исполнившие в точности возложенного на них задания, а предпочли кутить и присвоить большие деньги, данные им на восстание среди гарнизона столицы. Керенский тем временем воспользовался этими случаями и поспешил выпустить и разослать свое «всем, всем, всем», в котором заклеймил генерала Корнилова изменником и контрреволюционером, желающим якобы расправиться с «завоеваниями революции» под свист чеченских нагаек. А видные депутаты «совета», прикрытые псевдонимами барон Сильватичи и Отто Бауэр, поспешили подсказать своему другу Виктору Чернову, а последний своему другу Керенскому — послать, мол, навстречу Туземной дивизии, в Гатчину, делегацию из столичных туземцев-мусульман — для уговаривания всадников… Решено — сделано: на скорую руку собрали десяток петроградских мусульман, хорошенько заплатили им из Государственного банка, по ордеру на клочке бумаги, и выслали их на грузовике в Гатчину. Начальник разъезда ротмистр Тугарин, конечно, не допустил делегатов к переговорам, но некоторым из них все же удалось перекинуться словом с отдельными всадниками:

— Зачем вам вмешиваться в дела «великорусских»? Разве мало вы навоевались и разве не ждут вас в родных аулах ваши семьи? Довольно! Керенский отправит вас на Кавказ и еще так хорошо наградит, что хватит на всю жизнь!…

Семя зла брошено удачно на подготовленную почву, а тут еще неподвижность и бездействие, могущие поколебать и самых стойких и твердых бойцов; ну и пошло после этого разложение в рядах кавказских джигитов. Только тогда в Гатчину прилетели на автомобиле генерал Багратион и полковник Гатовский, вполне довольные случившимся, обменявшись и мнениями между собою: это, мол, была авантюра и что это и должно было так кончиться.

Не входя в суть дела, эти вожди дивизии скоро уехали в Петроград, пообедать в первоклассной гостинице «Астория»; а оттуда поспешили в Зимний дворец к Керенскому, излить ему свои верноподданнические чувства. Последний не остался в долгу, благосклонно пожурив их, пообещал Туземную дивизию переименовать в корпус, и Багратион, мол, поведет этот корпус прямо на Северный Кавказ, уже в должности командира корпуса.

Между прочим, в обеде начальства в гостинице «Астория» принимал участие и командир бригады генерал князь Гагарин, но видеться с Керенским отказался наотрез. На что у генерала князя Багратиона хватило даже смелости заметить:

— Напрасно, напрасно, Александр Васильевич! Был царь-батюшка, мы верно служили ему, а теперь вписана уже новая страница истории, и ее никак не вырвешь…

Гагарин остался при своем.

После этого проходит один-два дня, и новость: Багратиона также обманули. Им нужно было время, время разложить окончательно и состав его Туземной дивизии. И когда состоялся приказ о переименовании дивизии в корпус, то командиром его был назначен генерал Половцев[34], который в то же время бесцеремонно устранен от командования Петроградским военным округом и которого нужно было Керенскому куда-нибудь и как-нибудь сплавить подальше, а именно на Северный Кавказ, вместе с туземцами.

— Какая низкая игра и детское увлечение — властвовать, начальствовать! А еще образованные, интеллигентные люди, генералы и поддались обману?.. — заметила Людмила Рихардовна.

— Это все последствия долго длящейся великой войны народов и результат работы «невидимой руки», которую принято называть в литературе «масонской», эволюцией психологии и прочим; а правильнее было бы назвать — от пропаганды вырождающейся «кучки» людей, воображающих себя всемирными, избранными, повелителями народов, безнаказанно влияющими на слабые характеры людей и заражаящими их «обещаниями» и «мистицизмом», который в конечном результате родят в массах безнадежность, пессимизм…

Почти то же самое случилось и с корпусом, который по другому направленно вел на «красную столицу» генерал Крымов. Еще по дороге в казачьих частях корпуса началось брожение. Корпус начали разлагать еще в вагонах. Даже кое-кто из офицеров самовольно оставлял свои полки и летел в Петроград в надежде сделать карьеру, конечно, во-первых, карьеру изменника, перебежчика. Из таких господ видную роль сыграл ротмистр Данильчук, успевший даже вернуться на автомобиле с полковником Самариным, фаворитом Керенского. И они-то, Самарин и Данильчук, приложили все старания, чтобы уговорить и Крымова: «Ваше превосходительство, было бы безумием упорствовать! Ваш корпус может с минуты на минуту открыто взбунтоваться. Туземная дивизия застряла в Гатчине. Ставка на Корнилова бита! Спасайся кто может! Поедемте-ка лучше в Петроград. Керенский уважает вашу доблесть и готов простить вас…»

«Меня готов простить? За что? — возмутился Крымов. — Да у меня в кармане телеграмма его, вызывающая мой 3-й конный корпус в Петроград! И после этого он готов простить меня? Что за глупая и гнусная комедия!..»

Несмотря на свои веские и основательные доводы, все же в конце концов Крымов согласился; потрясенный и надломленный, он уехал с Самариным и Данильчуком вперед, на автомобиле, в Петроград.

— Ну и хаос! — не удержалась Людмила Рихардовна. — Паны дерутся, а у хлопцев чубы трещат…

— Обожди, еще не все, — заметил Давид Ильич серьезно — дальше информация дополняется уже по слухам, но вероятными и правдоподобными сведениями. Генерал Крымов предстал перед Керенским как настоящий «боевой» солдат. Между ними возникло бурное объяснение, во время которого Крымов ударил Керенского по физиономии, а затем поднялась какая-то стрельба: по одной версии — в Крымова стрелял Керенского адъютант, а по другой — военный министр Савинков. Раненого Крымова в скорости после того вынесли на автомобиль и отвезли на Захарьевскую 17, в так называемый «политический кабинет» Керенского. Дальше — полная неизвестность, все темно, прикрыто.

Семья Крымова живет в Петрограде, но к телу умершего вдова допущена была только лишь через два дня в Николаевском госпитале, где старший врач подвел вдову Крымову к синему, одеревеневшему телу под грубой простыней и показал огнестрельную рану на широкой, богатырской груди покойного.

— Странное самоубийство… — сказал ей старый врач. — Ротмистр Данильчук пояснял мне лично, что генерал сам застрелился в кабинете Керенского, который якобы и сказал при этом: «Он поступил как честный человек». Но обратите внимание: края раны не только не обожжены, и у меня впечатление, что выстрел произведен на расстоянии двух-трех шагов… Да и самое направление пули… Самому нельзя так застрелиться. Нельзя! Я вам говорю, как жене покойного… Значит слухи, что его застрелили, правдоподобны. Но прошу вас, это между нами…

Бедная дама охвачена была столбняком, а через несколько минут, опомнившись, тихо спросила у врача:

— А где же все, бывшее на нем? У мужа всегда набиты карманы бумагами, записными книжками, документами…

— Ничего этого нет, — покачал головою врач, — Тело доставили, как вы его сейчас видите…

Похороны генерала Крымова состоялись без всяких демонстраций и почестей. По заявлению ротмистра Данильчука, это сделано было по желанию Керенского: за гробом шла только вдова и дети, и больше никто. А на другой день ротмистр Данильчук куда-то исчез, и больше его никто не видел. В тот же самый день и полковник Самарин выехал Сибирским экспрессом, получив в командование Иркутский военный округ. Тайна «политического кабинета» на Захарьевской так и осталась неразгаданной: как именно погиб Крымов? Кто был при нем в часы его агонийных мук? Куда девались бывшие при нем бумаги, в том числе и телеграмма Керенского, вызывавшая в Петроград 3-й конный корпус? Все это туманно и полно одних лишь догадок… — закончил секретный рассказ Давид Ильич и посмотрел на жену.

Людмила Рихардовна молча вздрогнула, на глазах показались слезы, и она еще крепче прижалась к мужу.

— Будем бороться вместе! Я и на минуту не оставлю тебя одного… — тихо промолвила она сквозь слезы. И жизнь ее при штабе как переводчика потекла мирно, тихо, всегда в обществе мужа и семьи коменданта штаба подполковника Шрама, жившего с Казбегоровыми по соседству. Их постоянный посетитель был и уважаемый корпусный санитарный инспектор, старик, профессор Крукс. И только изредка нарушалась их тихая жизнь служебными невзгодами.

Так, например, скоро все же получился приказ о назначении генерала штаба полковника Казбегорова на должность по снабжению корпуса, о которой горячо заботился комкор генерал Новицкий.

— Ну, что же делать? Надо подчиниться судьбе своей! — тихо протянул Давид Ильич, сидя с женой на диване в своей комнате после ужина; на другой день приступил к объезду ему подведомственных частей, управлений и учреждений и вступил в должность.

Людмила Рихардовна всюду сопровождала его как солдат вольноопределяющий, надевая лишь длинные сапоги и поверх дамского костюма — солдатскую шинель с ремнем и кавказскую папаху, держась корректно в группе двух офицеров, сопровождавших полковника при объездах и выездах по делам службы. Работы ей как переводчику было действительно немного: позаниматься у себя в комнате, в домашней обстановке вместе с мужем, она считала как бы развлечением.

При такой милой обстановке и плодотворной работе на благо армии и страны прошел сентябрь месяц и первая половина октября.

Подполковник Шрам со своей супругой, молоденькой брюнеткой, как-то в свободное от службы время, были у Казбегоровых и разговорились об информациях его как коменданта штаба и любителя все освещать до мелочей, из которых в то время слагалась вся жизнь тыла.

— Тыл ссорится и разлагается, — пояснял подполковник Шрам, — дерутся между собою и разбегаются — куда кому удобнее или выгоднее — высшие вожди партий и правительства страны. Главные руководители армий, генералы Корнилов, Алексеев[35], Деникин и другие — и те не могут никак сговориться и понять друг друга хорошенько, дабы действовать совместно и заодно; а высшие гражданские служащие, губернаторы — комиссары и прочие правительственные ставленники разных партий и оттенков, богатые купцы и фабриканты — в свою очередь не могут сговориться ни между собой, ни с главными руководителями армий; к тому же боятся генералов как какой-то заразы и чумы, ограничивают их власть, подрывают авторитет, уничтожают дисциплину, и армии разлагаются, разлагаются не по дням, а по часам… Их почти что нет! Есть только толпа людей, много говорящая и ничего не делающая…

Мадам Шрам, слушая рассказ мужа об информациях из тыла по беспроволочному телеграфу, часто нервничала и плакала, сама не зная почему, а Людмила Рихардовна, как более просвещенная, высокообразованная женщина, усматривала в «этой игре» какую-то неразбериху и горькую «карму» или даже преступное состязание в политическом превосходстве одного перед другим; но как его приостановить, не могла ясно себе представить и поэтому всегда также старалась занимать позицию выжидательную. Ее же муж, генерал штаба, полковник Казбегоров, и подполковник Шрам, и в обществе даже своих жен, от критики вообще воздерживались, но были всегда готовы исполнить приказания начальства, направленные к восстановлению порядка, и свои обязанности, ясно и определенно начертанные в законе, принести стране спокойную жизнь и благополучие, стоя вне всяких партий.

Последней тактики придерживался и весь состав штаба корпуса во главе с комкором, но желательного распоряжения свыше все же не было и не было. Терпение истощалось молча. И только лишь корсанит и тайный советник профессор Крукс открыто порицал бездействие наивысшего командного состава армий и правительственной власти, а также не упускал из виду и все вредные работы тыла партий и им сочувствующих, окрещивая их работу такими «горячими предпосылками», от которых дамы часто закрывали уши, а у офицеров и генералов подымались дыбом волосы на голове. Сам же автор предпосылок обыкновенно произносил в заключение короткое слово «извините» и, не прощаясь, быстро уходил к себе в комнату. Старику профессору за это все прощали добродушно, считая его горячность от избытка патриотизма.

Но вот и середина октября; опять загоралась в центре борьба за власть. Неизвестно кто и куда сбежал. Обвиняют во всем Керенского; считают его за низкого труса и бездарника. Интеллигенция в лучшем случае молчит и чего-то выжидает, беззаботно стремясь в пропасть и держа перед собою заслон, чтобы не видать ужасов ее. Эсэровский же «товарищ», господин Керенский, подобно рыбьему интеллигенту-«головню», галантен, ловок и красив, с большим открытым лбом, состоит главой правительства большой свободной страны России и членом многих благотворительных обществ, читает с чувством Некрасова, бранит «щук», но, тем не менее, сам поедает «рыбешек» с таким же аппетитом, как и «щука». Впрочем, истребление «пескарей» и «уклеек» он считает горькою необходимостью времени, а когда же в интимных беседах попрекают его расхождением слова с делом, он вздыхает и тихо им в ответ бросает: «Ничего не поделаешь, батенька! Не созрели еще “пескари” для безопасности, и к тому же согласитесь, если мы не станем “их” есть, то что же мы “им” дадим взамен?»

— В таких случаях и подражателей-то ему у нас очень много, — неожиданно заговорил профессор Крукс в штабной столовой за обедом. — Хотя один из лучших сынов страны и Верховный главнокомандующий генерал Корнилов и объявил себя — все для спасения «страны», «народов». И что же думаете, ни один из других высших вождей не посмел подняться ему на помощь. Его доблестные, поредевшие Кавказские полки увезены генералом Половцем на Северный Кавказ, а остатки их беспомощно рассыпались по степям и болотам Псковской, Новгородской и даже Витебской губерний, всюду нарываясь на непреодолимые препятствия-рогатки, расставленные всевластными диктаторами-комитетами и комиссарами их. По-видимому, дух Минина и Пожарского временно оставил русский народ на поругание за его скупость и эгоизм, хотя бы ввиду поступка московских фабрикантов Морозовых и других русских больших купцов, помещиков и адвокатов, отказавшихся помочь генералам Корнилову и Алексееву организовать теперь же народное движение против «красного петроградского деспота» и в то же время — «мирового разрушителя и поработителя культуры злом», посеянным и родившимся в центральных столичных и губернских городах России; а затем и за слабость воли и за отсутствие веры в свою народную мощную силу, тысячелетием развивавшуюся. Октябрь, по-видимому, будет памятен для всей Вселенной на многие годы: свершается то, что рассосавшийся нарыв от «революции господ», теперь заразил весь великий и здоровый организм, свалил его на землю и сильно придушил, — философски заключил профессор и больно поморщился.

Информации стали поступать уже и от разных центральных организаций и комитетов; были крайне левого направления, а их содержание, — судя по адресам: всем, всем, всем, — носили самый тенденциозный характер. Выплывали на поверхность общественности и власти какие-то совершенно новые личности, неизвестные или известные, то с весьма темным и уголовным прошлым. По информации, у власти в центре фигурировали уже лица неизвестные, с какими-то древнегортанными, чужими фамилиями, мужчины и какие-то около них неизвестные женщины: Бронштейн, Нахимсон, Хачатур, Наташа Хачивили, Маша Дожа, Оганес, Урица и прочие, и прочие.

— Черт знает этих господ мужчин и женщин, — возмущенно заговорил опять профессор Крукс, — пошлость ли это, или нет, но место этим «товарищам» и их «дамам» — быть лишь в большом доме-приюте социального обеспечения, под управлением толстой и краснощекой «мамы», лет так под 45, и обязательно родом из Тулы, — заключил он свое мнение об октябрьском движении в России, сидя вечером за чаем в столовой в обществе супругов Казбегоровых, Шрама с супругой и корвета.

— А что же, но вашему, профессор, таким женщинам делать?.. — с насмешкой заговорил корвет. — Замуж выходить? На курсы ехать и погубить себя? Ведь это было бы преступлением против свободы, добытой ими с такими громадными усилиями…

— Свободу народу нужно давать постепенно, — возразил профессор Крукс, — а эти господа: генерал Рузский и депутаты от Временного исполнительного комитета Государственной думы Гучков и Шульгин, хотя и от имени представителей народа говорили на станции Псков, в 10–12 часов ночи 2 марта, но они и не подозревали, что, отнимая власть у императора, сами же легко передадут ее этим «совершенно чужим» неизвестным темным людям. Теперь ведь не секрет: Февральская революция началась не из-за голода, как писали, а на верхах. Съестных припасов и ржаной муки в то время в Петрограде было в достаточном количестве, и подвоз этой муки шел беспрерывно; о чем было объявлено своевременно и командующим войсками Петроградского военного округа генералом Корниловым 25/П (Рижское обозрение, 1917 г., 27/XI, № 48). Движение же рабочих, — с 23 февраля, а затем 24, 25, 26-го сначала на окраинах города, главным образом на Выборгской стороне, после перебросилось на все улицы столицы, хотя и носило лозунги — «недостаток съестных припасов», но это скорее был лишь повод, чем причина революции. Вся беда была лишь в том, что русские видные дипломаты (фамилии их, конечно, скрыты), при председателе Совета министров Штюрмере[36], начали было вести сепаратные мирные переговоры с Германией: то в Швейцарии, то в Берлине. По словам Шведской газеты «Politiken», 1917 года 13 февраля выработка условий мира Германии с Россией так далеко зашла, что выяснены были даже и главные пункты окончательного соглашения. Германию представлял граф Бюлов, а в Петрограде — представительницей Германии была принцесса Гессенская. Условия выработанные и окончательно принятые в Швейцарии, были следующие: свободный проход вообще русского флота через Дарданеллы и уступка России группы всех островов в Мраморном море. Германия восстанавливает самостоятельность Сербии и Черногории, но удерживает Курляндию и Ковпо, т. е. почти половину Литовской территории. В вознаграждение Россия получает часть Армении, Персии, Галицию и Буковину. Польский вопрос переносится на решение международной мирной конференции. И вот 25 февраля следуют два именных высочайших указа правительствующему Сенату — прервать с 25 февраля занятия Государственного совета и Государственной думы и назначить срок их возобновления не позднее апреля 1917 года (Рижское обозрение, № 49). Депутаты Думы, находясь под впечатлением этих слухов о сепаратных переговорах, конечно, не разъехались, а еще 25 февраля из своей среды образовали особые комитеты для руководства движением в столице; руководители были депутаты Скобелев, Дзюбинский, Керенский, Чхеидзе и другие, с Волынским полком во главе. И когда движение достигло своего наивысшего революционного результата, к нему присоединились Преображений, Литовский, Кексгольмский полки и Саперный батальон, то 27 февраля, в полночь, организовался и Временный исполнительный комитет Государственной думы, в составе: Михаил Родзянко, Керенский, Чхеидзе, Шульгин, Милюков, Коновалов, Дмитрюков, Ржевский, Шидловский, Некрасов и Львов, который 28 февраля и выпустил воззвание к войскам гарнизона и к армиям на фронтах, а также и к народу всей страны; и, взяв на себя всю полноту власти, сообщил об этом императору в Ставку и главным генералам фронтов. Правительство же Штюрмера само по себе умерло, прекратило существование. Многие его члены арестованы. К двум часам дня 28 февраля к председателю Государственной думы Михаилу Родзянко явились почти что все войсковые части столичного гарнизона и флота, предоставляя себя в его полное распоряжение. И вот к войскам вышел депутат Государственной думы священник Попов 2-й и с крестом в руках, благословлял революционные войска, говоря им напутственное слово: «Да будет памятен этот день во веки веков». Все эти движения, комитеты, переговоры и привели к тому, что царский поезд, с императором Николаем II, генерал Рузский задерживает на станции Псков, и тогда же, в два часа ночи 2 марта, император Николай II издает указ об учреждении ответственного перед обеими представительными палатами — «доверия Кабинета министров»; в три часа же дня, того же 2 марта, сам отказывается от престола в пользу сына, наследника Алексея; и только по приезде в Псков Гучкова и Шульгина, в десять часов ночи того же дня, выслушав подробный доклад о движении в столице, он отказался от престола тогда же, в 10–12 часов ночи, и за сына, ввиду его малолетства, в пользу брата своего великого князя Михаила Александровича. Как известно, великий князь Михаил Александрович все время столичного революционного движения находился там же в Петрограде; и когда к нему во дворец явился 3 марта в 10 часов утра новый Кабинет министров, во главе князя Львова и в сопровождении председателя Государственной думы Михаила Родзянко и депутатов Шульгина и Караулова, то великий князь Михаил Александрович, всесторонне обдумав предложение и поведение каждого министра в отдельности, в час дня заявил им, что он не знает, мол, что полезнее для России, принять ли престол или отречься. Благо России лучше всего обеспечивается отречением. И великий князь передал верховные права новому правительству, возлагая на него и созыв Учредительного собрания для определения формы правления. Новое Временное правительство, показавшее себя при переговорах с великим князем достаточно революционным, очевидно, не ожидало такого оборота дела. Приступив временно к исполнению высшей власти в «большой российской свободной стране», отдельные лица кабинета, как Гучков, Милюков, а затем Коновалов, князь Львов, Савинков, Керенский и многие другие, сразу проявили свою революционную слабость. С первого же дня все подпали под влияние «нелегального Совета рабочих и солдатских депутатов» и пошли разлагать большую страну и многомиллионные армии на фронтах. Дальше, начали скоро и сами удирать со своих ответственных постов и преступно отложили созыв Учредительного собрания с 3 июля на 5 января 1918 года. Князь Львов, Милюков, Гучков, Коновалов, Савинков, Керенский и другие, такие видные величины русской общественности, не сумели передать высшую власть в стране в руки ее народа — его законной власти. Своей революционной свободой они слишком зарвались, преувеличили свою силу и способность. Предложи они императору еще в феврале месяце подписать широкую конституцию, широкое самоуправление на местах и полную автономно окраинам, и поверьте мне, этих-то нововведений и слухов о готовившемся якобы тогда сепаратном мире с Германией нам бы теперь и не пришлось переживать. Все виноваты: во-первых — Рузский, Гучков, Милюков и Керенский, с которыми нашему народу следовало бы расправиться так, как и с изменниками, предателями своего же «великого народа» и «большой богатой страны» в руки «пришельцев», чужих неизвестных людей. И Давид Ильич был прав, назвав работу этих граждан еще в первых числах марта «революцией господ», которые и сами не знают, чего они хотят и чего добиваются… — и профессор, сильно волнуясь, поднялся и начал ходить по комнате.

— Есть и у нас много деятелей и умных, и талантливых, и образованных, и неутомимых в труде, — неожиданно заговорил полковник Казбегоров, — но настоящая история перехода к свободной жизни народов страны мало находит добра от их деятельности для общей спокойной жизни и указывает лишь на зло, которое они творят бессознательно, принимая его за добро. Вся беда лишь в том, что они космополиты. Воспитание не развило в них сознания своей связи с общею народною жизнью, вследствие чего они высокомерно отнеслись к ее интересам и потребностям, презрительно смотрели на личности, связанные с массою, и, несмотря на свои общечеловеческие стремления, оказались теперь с взглядами слишком узкими и односторонними. Одно европейское образование, как видно, не дало им силы для благотворной деятельности, которую они сами вымыслили для себя с Февральской революцией, на которую не вызывали их общенародные интересы; другими словами, они хотели только свысока благотворить обществу и народу от крупиц со своего же стола, а не служить им. Правда, есть и такие между ними деятели, которые называют себя «патриотами», но это есть барский патриотизм; он вытекает не из сознания своей связи с народом, с армией, а из чувства довольства своим общественным или политическим положением и из-за страха лишиться его. На самом же деле выходит так, что они и не есть настоящие патриоты, а скорее лишь мнимые враги космополитизма, или просто — отсталые люди, испугавшиеся космополитизма и не прозревшие в массе народов страны ничего, кроме наивной простоты и невежества. Результат этих ошибок и сказался на первых членах Временного правительства, без оглядки бежавших со своих высоких и ответственных постов свободной страны, упустив из виду и то, что отдельные истинные патриоты воспользуются этим и начнут искать воспитательную силу в своей национальности и по праву, конечно, в отдельной своей организации; а люди с темным прошлым и карьеристы истолкуют общенародные интересы в смысле лишь диктатуры простонародья, пролетарских масс…

Корвет предпочел молчать и слушать, что говорят другие, а Людмила Рихардовна поторопилась серьезно пояснить характер некоторых женщин, упомянутых в информации:

— Не удивляйтесь, господа! Маша Дожа — это бывшая моя прислуга, которая вышла замуж за полицейского Дожу и которую я хорошо одарила приданым. Он же, как оказалось впоследствии, бывший, разжалованный, прапорщик.

— А-а-а! — как-то в один голос протянули полковник Казбегоров и подполковник Шрам. — Знаем его и по подделке счетов, и по присваиванию чужих писем… у нас же в штабе, два года тому назад…

— А моих писем в Старой Руссе! — добавила Людмила Рихардовна.

— А не тот ли Дожа, прапорщик, который за ужином в штабе весною 1916 года проповедовал социализм и борьбу за него в форме, какой он и сам ясно не представлял себе? — спросил профессор Крукс.

— Именно тот, — подтвердил полковник Казбегоров.

— Дожа со своей Машей, еще в начале этого года, при выезде моем из Витебска в Ригу к мужу уже пытались ограбить меня на каком-то законном основании — якобы для обороны: юбки, платья, постель и ценности мои — подарки как память, — добавила Людмила Рихардовна, смеясь.

— Вот зверь! Такие Дожи, Маши и Наташи и становятся теперь у власти… Как же, муж и жена «товарищи»! — протянул профессор Крукс со злой иронией и смехом.

Шрам и Казбегоров удивленно посмотрели друг на друга, а затем и на Крукса, и, ради приличия, Казбегоров заговорил другим тоном:

— Почему зверь? Преступления Дожи поощряли наши самонадеянные «бары», «великие господа», начиная еще с университета: сначала политическое убийство — ограничились лишь только выселением его из столицы; затем война — удостоили его командировкой в школу прапорщиков; а после — любовные интрижки, обман их, многоженство, присвоение писем, подделка документов; и за все это только разжалование. Но скоро полицейским, и как жена говорит, даже видела его в начале сентября в Старой Руссе полицеймейстером; а теперь — «высшая власть»?! Как это нравится вам? Слабость закона или слабость эсэровской партийной власти господина Керенского? Другим объяснить ничем нельзя, иначе… А теперь что посеяли, то и пожинайте. Но это только цветы, господа, а плоды будут после, впереди еще! От которых весь мир встряхнется, ища причину в заколдованном круге: экономический кризис, ничегонеделание, а треть Земного шара, с двухсотмиллионным населением, будет изолирована от общего потребителя, превратив эту массу в «бездушных истуканов», оборванных, голых, босых, голодных и живущих в условиях первобытного состояния, ничего не потребляющего, но жадно и хищнически набрасывающегося на все чужое…

— Ну, ну, ну! — с негодованием протянул корвет, будучи самонадеянным и уверенным «авось пройдет все благополучно».

— Неужели тебе, Дэзи, приятно вспоминать все глупости людские? — возразила и Людмила Рихардовна, схватив мужа за рукав.

— Не как приятность, а как информацию с другой стороны интересно послушать, — поторопился заявить профессор Крукс; а затем, обращаясь к Казбегорову, быстро добавил: — Продолжайте, продолжайте, полковник, ради Бога! Мнение офицера Генерального штаба и наблюдателя, глубокого психолога, ученого, можно слушать день и ночь. Вы простите меня за эту откровенность…

— Возьмем, к примеру, ну хотя бы Наташу Хачивили, — улыбнувшись жене, продолжал Давид Ильич, — тоже знаю, когда был еще юнкером кавалерийского училища. Это бывшая актриса, но потерявшая свой талант и место из-за своих же слабостей и желаний, а после была продавщицей в кондитерской, недалеко от нашего училища, и в ее девичью жизнь вмешался сын помещика юнкер Хапо, теперешний корнет запаса и земский деятель на театре войны. В каком-то питательном пункте, правда, я видел его в 1914–1915 годах заведовавшим продовольствием проходящих команд. Эта Наташа развинтилась до того, что оставила Хапо как своего мужа, испортила ему и всю служебную карьеру, а теперь мы видим ее у власти и призывающей женщин объединиться вокруг нее. Как вам нравится, господа дамы? — спросил он, обращаясь к мадам Шрам и к своей жене.

— Здорово! Нечего говорить… — громко протянул профессор Крукс и рассмеялся.

— Проповедница морали, укусившая плода познания добра и зла… — со своей стороны заметил Шрам.

Корвет и мадам Шрам молчали и, не сводя глаз, смотрели вопросительно на полковника Казбегорова и думали: не выпалит ли он еще какой-либо штуки, вроде рассказа про какой-либо другой, более интересный случай?

— Нет, нет, господа! — поторопилась Людмила Рихардовна убедить профессора Крукса и подполковника Шрама. — Чтобы о женщине судить, нужно знать ее психологию и социально-экономическое положение.

— Ничего не надо знать! Когда женщина не хочет работать, не хочет быть примерной женой, хозяйкой и матерью, тогда-то она и начинает блуждать, искушать и все, что еще уцелело, разлагать; вообще, идти против природы и объявлять ей борьбу, — возразил профессор Крукс почти сердито, махнул рукой и замолчал.

— Вы правы, профессор, — подтвердил его мнение и полковник Казбегоров. — Могу рассказать еще одну историю, за время настоящей войны, с молодыми, образованными, богатыми помещицами, девицами 17 лет от роду, которые, под покровительством одной знатной помещицы, высокообразованной и богатой аристократки, дамы, вышли замуж за крайне левых партийных вождей, ставших через тех же девиц, молодых жен, и ближайшими политическими руководителями и родственниками помещицы; их фамилии: Лысько и Супротин, оба прапорщики действующих армий, и кажется, были депутатами в центральном нелегальном Петроградском совете в Смольном…

Полковник Казбегоров на короткое время замолчал, как бы собираясь припомнить все хорошенько: он вспомнил при этом широкую и разгульную жизнь законной своей бывшей жены Нины Яковлевны, на его же даче «Казбегор» в предгорьях Северного Кавказа, и неблаговидное поведение, там же у нее, ее же родных сестер Луши и Маруси в первые годы войны, а также и тяжелые условия жизни в их же обществе своих детей, и прослезился; незаметно для других он все же поспешил взять себя в руки, вытер глаза и бросил взгляд на Людмилу Рихардовну. Она сидела в другом конце стола, покраснела и, опустив глаза, барабанила по столу пальцами. Почувствовав же на себе взгляд мужа, она быстро подняла глаза и улыбнулась ему какой-то непонятной улыбкой, улыбкой, похожей на извинение в своей вине. Сильно развитое ее чувство к мужу играло ею, как барометр, почему и страдания его она понимала и охраняла мужа-друга как вернейшая его подруга.

— Оставьте, господа, женщин и их общее стремление к власти, — проговорил корвет и глубоко вздохнул.

Подполковник Шрам как-то поперхнулся начатым было возражением, но всем вдруг показалось действительно бесполезным говорить теперь об этом. Настала тишина; и только Людмила Рихардовна поторопилась любезно предложить гостям еще по стакану чаю, переведя разговор на другую тему. Давид Ильич снова разговорился с профессором Круксом, и положение его как интересного и занимательного собеседника было спасено женой.