Гибель империи. Северный фронт. Из дневника штабного офицера для поручений

VII

Конец октября 1917 года принес фронту и всей стране, конечно, другое нововведение: 26 числа (старого стиля) под вечер в штаб корпуса в имении Шпаренгоф явился из Валка на автомобиле штаба 12-й армии какой-то новый незнакомый человек. Было уже темно, и крапал мелкий дождик. Незнакомец был в солдатской шинели, без погон и в серой папахе. Плохо развитая его фигура быстро выскочила из автомобиля и направилась в подъезд дома, буркнув что-то часовому. Скоро вышел ему навстречу дежурный офицер и по настоянию незнакомца провел его в комнату командира корпуса. Только здесь незнакомец назвал себя — «вновь назначенный центральной советской властью корпусный комиссар Скудный». Никаких документов — ни предписаний, ни приказа нет. Все делается устно и по телефону. Дежурный офицер вышел.

С быстротой молнии весть о «Скудном» облетела весь Штаб корпуса: «Великая свободных народов российская страна» уже погребена; явился, мол, представитель чудовищной, еще неслыханной страны и власти «С.С.С.Р.». Но старый Генерального штаба генерал комкор все же принял Скудного, выслушал его доклад и без задней мысли, по доброте своей, пригласил его в общую столовую, чтобы познакомить и с остальными чинами штаба, во время ужина.

В столовой в то время были уже почти что все. Собравшись и недалеко от стола особой группой, стояли Генерального штаба полковник Казбегоров, его жена и переводчик Людмила Рихардовна и тайный советник профессор Крукс и вели между собою на французском языке какой-то особенно интересный и веселый разговор о событиях в стране и в тылу армии. Профессор Крукс до того был страшно возмущен, что от волнений не обратил даже и внимания на вошедшего незнакомца. Ему нестерпимо было тяжело переживать момент нововведений. К тому же и военная среда сослуживцев с дамами, одетыми также в военную форму, куда интереснее и надежнее вновь вводимых в их среду чужих людей с особенными, дикими идеями.

Комиссар Скудный, передвигаясь среди собравшихся в столовой, с достоинством своего положения, медленно подошел к разговаривающим, все время прислушиваясь к их речи; очевидно ничего не понимая, он небрежно подал им руку, тихо, смущенно назвав свою должность, а руку Людмилы Рихардовны как-то немного придержал, бросив при этом на всех страстный, разъяренный, взгляд зверя, чувствовавшего себя всесильным.

— И везет же вот таким животным! De’conseiller espion!.. — сказал профессор Крукс громко, по-французски.

— The butcher![37].. - как бы в ответ протянул полковник Казбегоров так же громко, но по-английски.

Людмила Рихардовна не удержалась, улыбнувшись мужу, она добавила также по-английски:

— Oh, I am not in hurry,[38] — he krasni rehporteur!..

Комиссар Скудный, хотя ничего и не понял, но, вероятно, инстинктивно почувствовал, немного покраснел и поторопился отойти к следующим группам.

Ужинали все за одним общим столом. Полковник Казбегоров, обыкновенно всегда тактичный и выдержанный, на сей раз перебрасывался короткими фразами: то по-английски, то по-французски с корсанитом, профессором Круксом, ядовито направляя разговор по адресу «нового комиссара». Их речь понимала хорошо одна лишь Людмила Рихардовна и отчасти — комкор. И сидя сбоку мужа, она все время молча удерживала его от проявлявшихся изредка резких колкостей; для чего по временам то улыбалась ему, то слегка толкала его под бок; а для приличия коротко заговаривала с соседкой мадам Шрам, которая была в солдатской форме без погон, но в весьма плохом настроении и по временам о чем-то грустила, не отрываясь, конечно, от еды. Сам же герой вечера, Скудный, сидел за столом против дам, все время молча наблюдая за разговаривающими и бросая на них контрольные взгляды. Он не мог понять их служебного положения, и дамы ли это или юные офицеры, в форме «товарищей» из его же партии? И вдруг, Скудный, по-видимому, что-то сообразил: стал весел, разговорчив и насторожился, как зверь в засаде. Но полковник Казбегоров и профессор Крукс не обращали на него внимания: пили, ели и продолжали начатый ими разговор о Скудном на английском языке.

— Господин генерал! — не удержался Скудный и тихо обратился к комкору: — Как же это? Мы живем в России и очень желательно было бы, чтобы все офицеры и генералы говорили в моем присутствии только по-русски…

При этом советский комиссар нашел нужным даже подчеркнуть слово «в России», совсем забыв свою интернациональную программу в своей стране С.С.С.Р.-ов.

— Хорошо! — ответил комкор и, обратившись к Казбегорову и Круксу, сказал им по-французски: — Господа! Он тоже ведь хочет знать ваш разговор на языке, который, пожалуй, понимает очень мало… Удовлетворите же и его желание!

Мадам Казбегорова-Цепа улыбнулась и, сдерживая свой смех, тихо на ухо мадам Шрам перевела по-русски, немного преувеличив значение сказанных слов. Та в свою очередь улыбнулась, и, посмотрев одна на другую и сравнивая сказанные слова с действительной фигурой Скудного, обе разразились неудержимым смехом.

Ужин близился к концу, и наши собеседники, Казбегоров и Крукс, сидели молча, в ожидании подъема начальства из-за стола, и ради скуки оба по очереди зевали, как бы нестерпимо хотели спать. Но это, однако, им не помешало заявить, что спать, мол, они еще не хотят и в виде прогулки пойдут проводить Скудного, поместившегося в доме управляющего, далеко за парком, в конце имения. Этому никто, конечно, не возражал, и Людмила Рихардовна перешла в свою комнату одна, а сбоку, по соседству, и Шрамы.

Была глубокая ночь, и светлая луна высоко плыла по небосклону. Полковник Казбегоров, профессор Крукс и комиссар Скудный почти молча дошли до квартиры комиссара. Крукс всю дорогу косо посматривал на Скудного и думал:

«Не треснуть ли его по физиономии? Если Распутина прихлопнули в такую же лунную ночь, так этого-то, извращенного пародией субъекта, и Бог велел…»

И вдруг, подняв голову, он заговорил возле самого дома управляющего:

— Н-да, много есть на свете всякого сорта мерзавцев!

— То есть? — вопросительно и удивленно произнес Скудный, высоко поднимая брови и кладя руку себе в карман, где был у него револьвер.

— Да так, вообще… А мерзавцы ведь самые занимательные люди… — смягчая тон профессора Крукса, подсказал полковник Казбегоров.

— Что вы! — усмехнулся Скудный, а затем, немного подумав, как бы заискивая у полковника Казбегорова расположения к себе, продолжил: — Конечно, я вас понимаю так: на свете нет ничего скучнее честного человека…

— Вы правы! Вашу программу я понимаю так, — ироническим тоном начал пояснять полковник Казбегоров, — честность и добродетель давно известны всем, и в них нет ничего нового… От этого старья, по вашей идее, в человеке исчезает всякое разнообразие, жизнь сводится в одну рамку добродетели, скучную и узкую: не кради, не лги, не предай, не прелюби-сотвори… И главное, что все это в человеке, по вашим учениям, сидит прочно, и он все же неизбежно должен делать: и лгать, и предавать, и «прелюбы» это самое творить, по мере сил и возможности…

— Не всякий же! — заметил профессор Крукс, как бы полемизируя с Генерального штаба полковником Казбегоровым.

— Нет, всякий. Стоит только вдуматься в жизнь каждого человека, чтобы найти в ней, более или менее глубоко, грех… предательство например, и прочее… В ту минуту, как мы ложимся спать, гуляем и отдыхаем или садимся обедать, мы совершаем предательство… — умышленно возразил полковник Казбегоров и как бы серьезным тоном.

— Что вы говорите, полковник! Вы хорошо анализируете идею движения большевиков — рабочих и коммунистов… — почти с радостью удивился комиссар Скудный. Он думал, что в лице Казбегорова действительно встретил горячего защитника и поборника его идей и партии большевиков программы в борьбе за власть, почему сразу заговорил и начал откровенно свою проповедь:

— Конечно. Мы платим подати и отбываем повинность, значит, мы предаем тысячи рабочих людей той же самой войне и несправедливости, которыми возмущаемся. Мы ложимся спать, а не бежим спасать тех, кто в ту минуту погибает за нас, за наши идеи… мы создаем лишний кусок, предавая голоду тех людей, о благе которых мы, если мы действительно идейные представители их, должны печся всю жизнь. И так далее. Это понятно!.. Другое дело — мерзавец, настоящий мерзавец, откровенный! Прежде всего этот человек совершенно искренний и естественный…

— Естественный?! — со злой иронией заметил профессор Крукс.

— Всенепременно, — ответил Скудный, — он делает то, что для человека совершенно естественно. Он видит вещь, которая ему нравится, хотя и не принадлежит ему, он все же берет ее; видит прекрасную женщину, которая уходит от него, он все же возьмет ее силой или обманом. И это вполне естественно, потому что потребность и понимание и есть одна из немногих черт, которыми естественный человек «мерзавец» и отличается от животного. Животные, чем они больше животные, не понимают наслаждений в жизни и не способны их добиваться. Они только исполняют назначение природы. Ведь мы же все согласны с тем, что человек не создан для страданий и не страдания же идеал наших стремлений…

— Разумеется, — с тонкой иронией в голосе и насмешкой согласился полковник Казбегоров.

— Значит, — продолжал Скудный свое повествование, — в наслаждениях и есть цель жизни. Рай — синоним наслаждения абсолютного, и все так или иначе мечтают о рае на земле. И рай первоначально, говорят, и был на земле. Эта сказка и есть символ мечты нашей, которую «наши интернациональные советы» и хотят насадить в народе, хотя бы и силою, путем идейной пропаганды.

— Да, — не удержался дальше и профессор Крукс, — человеку от природы не свойственно воздержание, и самые искренние люди — это люди, не скрывающие своей мечты и вожделения, то есть те, которых в общежитии и называют «мерзавцами»… Вот, например, вы…

Скудный вздрогнул и отшатнулся.

— Вы, конечно, — продолжал профессор Крукс, притворяясь, что ничего не замечает, — самый лучший человек на свете. По крайней мере, в своих глазах. Ну, признайтесь, встречали ли вы когда-нибудь человека лучше вас?

— Много… — нерешительно протянул Скудный, который совершенно не понимал Крукса и которому было решительно неизвестно, уместно ли теперь обидеться или нет.

— Интересно! Назовите! — предложил и Казбегоров.

Скудный недоумевающе пожал плечами.

— Ну вот! — весело подхватил профессор Крукс, — Вы самый лучший человек, и я и он, конечно, самые лучшие, а разве нам с вами не хочется красть, лгать, и «прелюбы» сотворить и прежде всего «прелюбы»?..

Скудный опять пожал плечами и пробормотал: «Ори-ги-нально».

— Вы думаете? — с неуловимой обидой спросил Крукс. — А я и не думал… Да, мерзавцы — самые искренние люди и притом самые интересные, по вашему мнению, ибо они пределов и границ человеческой мерзости даже и представить себе не могут. Я мерзавцу с особенным удовольствием пожму руку.

И профессор доктор медицины Крукс с необыкновенно открытым видом пожал руку комиссару Скудному, глядя прямо ему в глаза, потом вдруг насупился и уже совсем другим тоном пробормотал:

— Прощайте, спокойной ночи! Идемте, полковник, домой! — И они ушли.

Скудный еще долго неподвижно стоял на месте, глядя вслед уходившим в парк. Он не знал, как принять их слова, и на душе у него было как-то неприятно. Он вспомнил, также стоя на месте, и мадам Шрам, молоденькую и застенчивую даму, переодетую в «товарища», и светловолосую красавицу Людмилу Казбегерову-Цепу, как представили ему, усмехнулся и пришел к непоколебимому убеждению:

«Первая, вероятно, из передовых женщин и «нашего лагеря» — товарищ, а вторая, о которой говорил в Петрограде и товарищ Брег, жена богатого и ученого генерального штаба, полковника Казбегорова, а профессор Крукс, как видно, его задушевный друг. Оба ученые и, по убеждениям, не так уж нам страшны, как то казалось впервые». И он с шумом открыл дверь и вошел в дом управляющего имением, где было темно и все спали. Скудный также последовал примеру жильцов, отбросив мечту о разговорах.

Казбегоров и Крукс тем временем медленно прошлись по дорожкам парка и, закурив, присели на скамью у подъезда большого дома.

— Занимательный человек этот Скудный, и притом с извращенным убеждением недоучка, — между прочим в разговоре заметил полковник Казбегоров.

— Больше того, — остановил его профессор, — я припоминаю его еще на первом курсе медицинского факультета; протурен он из Университета вместе с Дожей и другими за грубые политические проделки и за неразрешенную проповедь по вопросам о «парадоксе». Наблюдая же его сегодня за ужином и при этих разговорах, я пришел к убеждению — он все же еще опасный человек, и таких «господ» необходимо было бы даже изолировать от общества.

— Пока будем наблюдать! — равнодушно ответил полковник. — Идемте лучше спать, профессор.

— Покойной ночи! — и они разошлись по своим комнатам.

Но вот рано утром на заре полковника Казбегорова поднял тревожно его денщик Филипп, доложив о непонятных для него каких-то слухах из Валка и что для выяснения, мол, просят к телефону. Готовый ко всяким случайностям вообще, а на сей раз, ввиду Октябрьского переворота и тревожных сведений из тыла, с прибытием нового комиссара, в особенности, он ожидал чего-то более серьезного, почему быстро оделся и вышел. Автомобиль его был уже готов у подъезда, а состоящий при нем старший офицер для поручений дело со штабом армии уладил сам; ему оставалось лишь только доложить ком-кору и спешно выехать в город Венден на заседание местного краевого земского союза для разрешения важного вопроса по снабжению корпуса местными средствами: продовольствием людей и фуражем лошадей.

Положение было безвыходное: подвоз из тыла совершенно прекратился. Очевидно, в то время С.С.С.Р., большевики, неожиданно взявшие в великой свободной России высшую правительственную власть в свои руки, желали немедленно разложить и Северный фронт, путем голода и холода хотели вынудить солдатскую массу на восстание и самим расправиться с начальниками-офицерами и тем, так сказать, скорее положить конец их существованию. На сей раз маневр такой им не удался: высококультурное местное латышское население в прифронтовой полосе доказало свою политическую зрелость, скоро и ясно учло все могущие быть последствия от движения голодной массы русских солдат, выведенной из-под подчинения начальникам, и пошло на все уступки, по мере сил и возможности, но только б не переживать анархию. И здравый вывод оправдал надежды населения.

Сделав на скорую руку, запросто, соответствующий доклад комкору, полковник Казбегоров тихо вошел обратно в свою комнату за полевой сумкой. Людмила Рихардовна все еще крепко спала; и он, не тревожа ее, вышел и скоро уехал в сопровождении лишь одного офицера. При всем этом вся обстановка как-то ему благоприятствовала, предотвращая его от всех злых замыслов «нового большого центра», направленных на разложение и уничтожение.

Состав Латышского краевого земского союза в Вендене оказался благоприятным. Этот местный народ, после того как в центре России верховная власть перешла в руки крайне левой диктатуры, т. е. в руки большевиков, водимых чужими людьми — коммунистами, под фирмой «С. С. С. Р.», сразу организовался более тесно в антибольшевистские организации местного и хозяйственного характера самоуправления, дабы избегнуть какой бы то ни было диктатуры, исключая, конечно, крайне правых и крайне левых элементов, в организациях преобладало большинство народно-демократического течения, которое и заняло, по праву, свою национальную позицию — «Независимая Латвия», ведя борьбу с организациями, ставившими себе в задачу — союз с большевистским «С.С.С.Р.» Не останавливаясь на исторических фактах, развивавшихся в дальнейшем, вернемся к случаям, побудившим местное латышское народно-национальное течение принять спешные и энергичные меры к защите своей национальной самостоятельной государственности и к охране своих интересов. На протяжении почти всего последнего тысячелетия исторически до того времени свободный и независимый латышский народ находился под верховным управлением чужих людей, пришедших извне. Сначала германцы в конце XII века, а затем литовцы, поляки, шведы, деля настоящие латышские земли между собою и подчиняя народ своей власти и влиянию, со всеми последствиями. Наконец, начало и конец XVIII столетия объединили латышский народ под российским государственным управлением, но с большим влиянием на жизнь населения и с большими привилегиями на местах помещиков-баронов, графов и прочих высоко-титулованных лиц, пришедших преимущественно из Германии и Польши и поселившихся на латышских землях и занявших в собственность обширные земли как «феодалы». Быстрое культурно-экономическое и духовное развитие местного латышского населения требовало и надлежащих реформ, но таковые вводились довольно слабо, несущественные, все под влиянием тех же помещиков-феодалов, выговаривавших себе в Петербурге львиные привилегии. Местное население стонало под тяжестью ограничений и непосильных обязанностей и перед государственной властью, особенно тяжело — перед помещиком. В конечном результате вспыхнула революция 1905 года, заливая кровью земли родные, многих лишила приюта в своем родном крае. Реформа же и конституция 1905 года, правда, внесла некоторое успокоение в среду населения, но только лишь в известной мере, дав большой толчок к сильному развитию: промышленности, торговли и культурно-просветительной работы. Естественное стремление высококультурной народности к самоуправлению, безусловно, обуславливается историческими фактами. В данном же случае здоровое и энергичное развитие именно и имело место в таких условиях, приведшее к 1917 году и к свободному самоопределению народов, вершителя своих судеб.

Это собрание, вполне автономное и независимое, теперь-то, внимательно выслушав все доводы генерального штаба полковника Казбегорова, поняло критическое положение центрального корпуса голодных людей на фронт свободной великой России, но уже порабощенной. Один, другой из присутствующих на собрании, правда, пытались было протестовать, описав весьма тяжелое состояние земледельцев на местах, но энергичные доводы члена Земского союза господина Мейеровича и других быстро склонили все собрание в пользу войск, и просьба представителя корпуса была удовлетворена полностью: заимообразно продовольствием, по расчету около 220 тысяч человек, и фуражом — около 55 тысяч лошадей, на две недели 2-й Сибирский армейский корпус, со всеми приданными к нему бригадами и дивизиями еще с Икскюльского фронта, был обеспечен на местах стоянок в 25-верстной прифронтовой полосе, из запасов латышских крестьян-земледельцев, пока в тылу и в центре в то время «господа большевики и другие эсэровские космополиты» все еще дрались между собою из-за власти, между Зимним и Смольным роковыми центрами. Положение на фронте было спасено; и полковник Казбегоров, от имени комкора и лично своего поблагодарив венденское земское краевое собрание и пожелав ему успеха в благотворной общественной работе и в будущем, спокойно уехал в корпус, доложив по телефону в штаб армии из Вендена и комкору лично, поздно вечером по возвращении в штаб.

— Где ты был целый день? — нервным тоном, конечно, в шутку, встретила его Людмила Рихардовна у себя в комнате. — И почему не предупредил комиссара Скудного? Он тут целый день гром и молнию метал, скотина…

И немного улыбнувшись, она все еще продолжала свою работу у стола по переводу на русский язык каких-то длинных иностранных радиотелеграмм.

— Там, где я был, Скудному не нужно знать, а тебе могу рассказать как анекдот, не больше… — ласково ответил он, усаживаясь на диван.

— Какой ты стал уверенный в своей работе! — перебила она объяснение мужа. — Что это за нововведение у тебя? Уехал молча и меня не взял с собою. — Она, улыбаясь, оставила работу и пересела к мужу на диван.

— Я такой же, как и раньше был; быть может, только энергичнее немного стал… надо! Голод и холод незаметно подкрадываются к людям; лошади дохнут; машины бездействуют…

— Все это известно всем, и ты один не спасешь положения, а вот исполнить приказание «нового начальства» ты должен: тебе нужно сию же минуту снять погоны. Сегодня все уже поснимали. Скудный по этому поводу был днем и у нас, — сказав последнее, она ласково взглянула на мужа.

— Правда, я обратил внимание на комкора… Сидит за столом и принимает почту почему-то непосредственно от дежурного писаря, причем в тужурке и без погон: как какой-то телеграфист в провинциальной избе! Ха-ха-ха! Вот где важные дела в первую очередь для «товарищеских реформ…», — весело ответил Давид Ильич и, поцеловав жену, добавил, — ну, не сердись, довольно!

— Я в шутку заняла такую серьезную позицию против тебя. А вот Скудный очень недоволен профессором и тобою: вы ведете себя, по его мнению, как великие и многознающие ученые; все делаете без его ведома… Все это мне подробно рассказала мадам Шрам. Он был и у нее в то время, как подполковника не было дома: откровенно рассказал ей и свои первые впечатления и, кажется, как я поняла, уговорил ее, бедняжку, записаться в его «партию большевиков», — заключила Людмила Рихардовна пониженным тоном.

— Этого еще недоставало, чтобы я просил советов и указаний по службе у человека, ограниченного умом, нравственно больного и извращенного субъекта, воображающего себя «неограниченным диктатором»…

— Надо подчиниться! Ведь теперь «их власть», — серьезно проговорила Людмила Рихардовна.

— Есть законы, есть и высшее начальство, которым я и подчиняюсь и исполняю их указания, — ответил Давид Ильич, поднялся и начал ходить по комнате. А затем позвонил Филиппу и приказал вообще еду из штабной столовой подавать, ему и его супруге только в комнату к нему, начиная с настоящего вечера; и сию же минуту попросить коменданта штаба.

Комендант штаба корпуса подполковник Шрам, всегда аккуратный и исполнительный штаб-офицер, на этот раз не заставил долго себя ждать, скоро явился к Казбегоровым в домашней тужурке, без погон.

— Ну, дружище, ты тоже успел переродиться в телеграфиста почтовой избы деревни «Чикурику» Пензенской губернии! Рассказывай, что нового? — спросил Казбегоров вошедшего Шрама и, дружески взяв под руку, усадил его на диван около себя.

— Наш «Скудный», — начал подробный рассказ подполковник Шрам и коснулся главным образом жизни штаба, — одним взмахом руки все перевернул по-новому, за один день… И что главное, за неисполнение его приказа и распоряжений грозит доносом Совету комиссаров. Сегодня по его доносу по прямому проводу отчислили от службы Главного начальника связи капитана Сакуру и инспектора артиллерий генерала Коринарта; отменили чины, поснимали наружное отличие — погоны и упразднили слово обращения «господин»; а ввели для всех «товарищ»…

— Северный медведь ему товарищ! — нервно вскрикнул полковник Казбегоров, перебив рассказ Шрама. — Я не пас с ним вместе поросят…

— Дэзи, успокойся! — вмешалась в разговор Людмила Рихардовна тоном женщины, чувствующей себя оскорбленной нелепым, по ее понятию, распоряжением «центральной советской власти».

— Но это еще не все, обожди, я дальше расскажу, — продолжал Шрам. — Весь высший состав должностных лиц штаба корпуса отказывается ходить в общую столовую, если там будет участвовать и Скудный.

— Я тоже передал это распоряжение своему Филиппу…

— И я тоже, — подтвердил и Шрам: — Но дальше самое главное: Скудный неравнодушен, да простит мне Людмила Рихардовна, к нашим дамам… Начинает увлекать и их в свою партию…

— Говорите, говорите откровенно! Я ничего от мужа не скрываю… — поторопилась заговорить Людмила Рихардовна, не подымая глаз от своего рукоделия; она сидела на диване сбоку мужа.

— Сегодня он устроил моей жене такую сцену признания, — продолжал Шрам, — и наговорил ей массу комплиментов и обещаний в жизни его партии, что она, бедная, теперь все плачет, вспоминает нехорошо своих родителей, а со мною даже и разговаривать не хочет. Завтра утром в сопровождении денщика отправляю ее в Пензу, к родителям ее… Не могу же я ограждать ее на каждом шагу от красных донжуанов. У меня ведь служба, требует много поездок и разъездов… — закончил Шрам спокойно, но с покрасневшим лицом от злости.

— Жаль, что нельзя вызвать его, скотину, на дуэль. Ведь он разжалованный прапорщик, что ты сделаешь с ним? Да и советская власть «комиссаров», за несколько дней своего существования успела отменить закон о дуэлях и вообще упразднить законы, регулирующие отношения и ограждающие честь офицеров. Офицеров больше нет! Аминь! — негодующе пояснил полковник Казбегоров твердо и решительно, побледнев даже немного от волнения. — Вероятно, приближается конец существованию постоянного офицерского состава в армиях, а вместе с тем и самих армий. Останутся лишь одни «специальной двух- и трехмесячной подготовки» воспитанники Керенского, выпуска конца апреля и начала августа, главным образом из школ Одессы, последователей Ашера Гинцберга…

— Успокойся, Дэзи! — снова вмешалась Людмила Рихардовна, волнуясь. Но отложив в сторону рукоделие, она улыбнулась мужу и хлопнула слегка рукой по его плечу: — Мужайся, друг; дух народов бессмертен!

— Да! Слабость характера моей жены не годится для борьбы в это смутное время… — уныло протянул Шрам, поднялся, попрощался и вышел, пригласив к себе на ужин супругов Казбегоровых-Цепа.

— Хорошо! Мы придем, — ласково ответила Людмила Рихардовна.

— Ну, теперь и ты расскажи свои происшествия со Скудным, — с улыбкой обратился полковник Казбегоров к жене.

— Дэзи! Верь мне, я не принадлежу к типу таких женщин, к каким принадлежит мадам Шрам: она ведь пензенская, а я рижанка; ведь разница большая? К тому же бороться я умею и, если нужно, то и тебя я защищу… — ласково ответила Людмила Рихардовна, улыбаясь и подымаясь с дивана.

— Если ты не хочешь рассказывать, так переодевайся и пойдем на ужин к Шрамам, — решительно сказал Давид Ильич и начал ходить по комнате, о чем-то думая.

Он был вполне спокоен за свою жену, зная ее твердый и решительный характер. Людмила же Рихардовна тем временем переодевалась за ширмой молча. Скоро она появилась вновь около мужа и, схватив его за руки, весело увлекла к Шрамам.

У Шрама Казбегоровы были одни, и ужин у них прошел как-то скоро — тихо, мило, с дружески-интимными разговорами, без стеснений. Про выходки Скудного и вообще про какие бы то ни было неприятности, говорить избегали. Мужчины мобилизовали все свои остатки прежней роскоши — коньяка и красного кавказского вина, а дамы ограничились чаем с примесью красного кавказского вина. Вспомнили и невинное нововведение комиссаров: без пропуска «комиссара» выезд из прифронтовой полосы невозможен. Подписи одного коменданта на пропуске считалось тогда уже недостаточным. Полковник Казбегоров, шутя и рассказывая много анекдотов, взял на себя миссию — заготовленный пропуск дать подписать комиссару во время его ужина в штабной столовой, а Людмила Рихардовна поспешила оценить достоинство «своего» Давида Ильича, назвав его «дипломатом между старым и новым течениями» и, улыбнувшись ему, тихо проговорила:

— Бог тебе поможет, иди! — и он вышел.

Комиссар Скудный был в столовой, а вокруг него собрались все низшие должностные лица штаба, ожидая начала ужина. Заметив входившего в столовую Казбегорова, Скудный быстро поднялся и пошел ему навстречу, приветствуя и приглашая его к столу около себя.

— Благодарю, господин комиссар! У меня к вам неотложное дело, которое, надеюсь, вы не отклоните…

— Пожалуйста, пожалуйста, господин полковник! — ответил Скудный, ядовито улыбаясь и косо поглядывая на погоны Генерального штаба полковника.

И Казбегоров объяснил ему причину своего дела и предложил подписать пропуск мадам Шрам.

— Знаю, знаю мадам Шрам и ее мужа коменданта… Пожалуйста, полковник, я всегда рад буду исполнить вашу просьбу, — с масляной улыбкой ответил Скудный, подписывая пропуск и прикладывая свою мастичную со звездами, топором и серпом печать. Между прочим, он подумал: «Полковник Генерального штаба, с большим служебным стажем и боевыми заслугами, он нам нужен будет…»

— Благодарю вас! У меня нет времени, тороплюсь! — коротко сказал Казбегоров, принимая готовый пропуск и собираясь уже уходить.

Дальше Скудный не удержался и, по-видимому, желал сделать «горячий нагоняй» полковнику; но у него не вышло это: он как-то боязливо взглянул в лицо полковнику, поднялся и подошел вплотную, тихо проговорил:

— А вы все же подчинитесь решению Совета комиссаров и снимите погоны, чтобы не выходило так, как будто бы вы демонстративно игнорируете власть. Вы видный штаб-офицер и высокое должностное лицо. Офицеров больше нет; есть только командиры и начальники, под общим названием «товарищи». Кроме того, на всяких заседаниях и совещаниях по вопросам, касающимся жизни корпуса, должен присутствовать и я; в таких случаях каждый раз докладывайте мне. О ваших успехах сегодня на заседании в Вендене я узнал по телефону из штаба армии от Нахимсона и очень радуюсь. Привет вашей супруге и мадам Шрам; последней — счастливого пути, скорее вернуться к нам на фронт.

Полковник Казбегоров ничего ему не ответил, молча пожал протянутую руку и вышел.

«Саботаж! Игнорирование пролетарской власти! Посмотрим, как дальше будут вести себя эти “генерального штаба…” — поднялся вихрь в голове Скудного, и он задумался, конечно, не о судьбе собравшихся вокруг него, а у него созревала мысль о скорейшем разложении армии, для чего решил: завтра же решил донести Совету комиссаров о ненормальном, по его мнению, положении в войсках и о своем проекте немедленно же произвести выборы всех начальников и командиров в войсках и в штабах на фронте.

Но в это время в столовую вошел при форме, с погонами, капитан Икрин, помощник коменданта штаба и заведовавший столовой, и во всеуслышание сообщил:

— Господа «товарищи!» комкор на ужин не будет, заболел! Разрешил ужинать без него…

— Прикажите, товарищ Икрин, подавать и ужин, — распорядился комиссар Скудный, а обращаясь к присутствующим, добавил: Товарищи, присаживайтесь к столу…

— Слушаюсь, господин «товарищ»! — крикнул в шутку капитан Икрин и быстро ушел на кухню.

Казбегоров тем временем, что называется, влетел в комнату Шрама в веселом и игривом настроении, а затем, торопливо пожав руку профессору Круксу, успевшему присоединиться «к своему общественному кружку», передал документ мадам Шрам и серьезно пояснил:

— Пропуск готов. Вам привет и наилучшие пожелания — благополучно вернуться скорее к нам на фронт… — мадам Шрам молча приняла пропуск.

— Я же говорил, что мерзавцы и есть самые лучшие люди, — вмешался профессор Крукс.

— Вот радость! Дэзи все же нашел возможным, и даже с большим успехом, говорить с таким животным, как Скудный… — улыбаясь и глядя на профессора, пояснила Людмила Рихардовна, всегда радовавшаяся об успехах мужа.

— Не животное, а субъект, вредный и опасный для всех, — возразил профессор, смотря на дам.

Людмила Рихардовна строго и вопросительно продолжала смотреть на Крукса, как бы прося дальнейшего рассказа о субъективных опасностях Скудного, а мадам Шрам, чувствуя, как будто бы вопрос касается и ее, покраснела и опустила глаза, а свое наивно-детское личико немного отвернула в сторону.

— Профессор! — поспешила Людмила Рихардовна обратиться с наивным вопросом: — Вы, как доктор медицины, расскажите же и нам свои научные наблюдения о субъективных опасностях таких господ, как Скудный.

— Много тут нечего и рассказывать! Он извращенный человек в понятиях; и, как видно, ему внушено это еще в детском возрасте, а теперь больной на всю жизнь, находится в неизлечимом положении…

— Знаю, знаю, — перебила Людмила Рихардовна рассказ профессора, — я много читала по этому вопросу, еще будучи студенткой.

Мадам Шрам тем временем поспешила подняться из-за стола, извинилась и якобы по своим «хозяйственным делам» поспешно вышла в другую комнату, где вытерла глаза и попудрила разгорячившееся лицо.

— С такими субъектами нечего долго «списываться», — продолжил и полковник Казбегоров разговор на затронутую профессором и его супругой тему, — а при первой попытке каждый имеет право застрелить его как зверя, в целях самозащиты. Закон в этом отношении вполне ограждает. Дело другое, если слезы и истерика в этом случае слабо поддерживают человека.

— Вы, полковник, правы! — подтвердил и профессор, с улыбкой глядя на Людмилу Рихардовну.

— Да, я тоже такого мнения, как и мой муж. Он снабдил меня даже и маленьким револьвером браунинг, и я с ним никогда не расстаюсь, — заявила Людмила Рихардовна серьезным тоном и, вытянув из-за пояса хорошо и незаметно спрятанный никелированный револьверчик, показала профессору.

— Да-а-а! — серьезно и удивленно протянул профессор Крукс. — Вы совсем другого сорта дама. С такими героинями, как вы, мадам, простите меня, старика, за откровенность, шутить нельзя…

— Ну что же, господа, пора бы и по своим местам… — неожиданно предложил полковник Казбегоров, подымаясь из-за стола, и начал прощаться с хозяевами, в то время как мадам Шрам быстро появилась около гостей.

Его примеру последовали Людмила Рихардовна и профессор Крукс, который, как бы сам себе, вполголоса произнес:

— Может быть, и нам скоро придется уезжать? Но куда же? В центре — все университеты закрыты, а на юге установился какой-то глупый и несуразный фронт большевиков против Южно-Русского союза и Объединения народно-демократического казачества. Значит, и на Северный Кавказ, на свой хутор, также нельзя проехать. В Ригу, через передовые позиции, не пропустят, и к себе на родину, в свой дом, к своей семье также пробраться невозможно…Вот так дела! Комиссары, как видно, совсем не хотят войны на внешнем фронте, а у себя дома, в своей стране, они успешно готовятся к резне и братоубийственной войне.

В то время из достоверных источников разведки и маленьких рекогносцировок на передовых линиях установлено, что в начале ноября 1917 года на фронте (Северный фронт), против Венденских укрепленных высот у противника были лишь ничтожные дозорные части, а вся великая масса переброшена им обратно на французский фронт, где доблестные союзники-французы все еще энергично наносили чувствительные удары германским армиям. Русская же армия на своем участке фронта к этому времени вполне уже поспела окрепнуть и, по своему состоянию, также была готова к переходу в наступление; но очевидно, данное «большевиками» еще под Ригой слово выполнялось ими в точности: переход в наступление строго был воспрещен; даже думать об этом не полагалось. За этим следили комиссары «С.С.С.Р-овской» власти, а комиссар Скудный, как «власть» центрального корпуса, в этом деле проявлял особенное старание. Оказалось чудо: многомиллионная российская армия на фронтах, в одну ночь, еще на 25 октября 1917 года, лишена своей родной страны и какой-то невидимой силой переброшена в страну чудес «С.С.С.Р.», правительство которой не понимает ни духа, ни языка армии. Тогда-то и заговорили сердца некоторых героев, любящих свою страну родную: какая-то небольшая войсковая часть 2-й Латышской стрелковой бригады, занимавшая участок фронта в направлении Нитау-Алаши, при маленьком разведывательном наступлении беспрепятственно врезалась глубоко в расположение противника в Рижском направлении, всюду наводя панику и бегство германских дозоров, обозов и резервов, если только они там были в незначительном количестве. Армейским комитетам, комиссарам и центральной «С.С.С.Р.» большевистской власти это не понравилось: нарушается, мол, данное «слово» на «перемирие». Забегал корпусный комиссар Скудный, и результат всего — части 2-й Латышской бригады лишаются чести быть на фронте своей родной земли и постепенно, с 27 октября до 7 ноября, переводятся в глубокий тыл, в окрестности города Вендена и севернее его, но официально большевики того времени выдумали иначе — мол, для несения службы в тылу при восстановлении порядка во время возможного движения народа.