Гибель империи. Северный фронт. Из дневника штабного офицера для поручений

VIII

Зима 1917 года развернулась рано, всюду переполняясь холодом и глубоким снегом. На фронте — тихо, спокойно. В российских же армиях, под руководством большевистских комиссаров «С.С.С.Р-овского» правительства, все еще заняты были «неотложными» делами, как в то время называли; т. е. усиленно, преступно разлагали еще кое-где остатки войсковых частей крепкой традицией воинской организации и дисциплины, вводя вместе с тем и выборы должностных именно «персон» и «командиров» из среды послушных «им» лиц; эти же комиссары с несогласными вели упорную, кровавую борьбу, вынуждая тем кадровых опытных офицеров оставлять свои места службы и искать защиты в отдаленных уголках «великой России» и даже заграницей; а непослушные целые войсковые отдельные части даже расформировывали в районе города Валка.

Вообще «военные спецы» с двухмесячным курсом подготовки времен Керенского, выпуска конца апреля и начала августа из одесских школ, работали теперь не покладая рук.

И вполне понятно было сопротивление таких крепких и с идейной спайкой остатков войсковых частей и офицеров, в особенности среди частей 1-й и 2-й Латышских стрелковых бригад: они уверенно ожидали правового, законного порядка и народного представительства и власти на «свободное государственное самоуправление», обещанного «Российского Учредительного собрания», время съезда которого преступно перенесено с 3 июля 1917 года на 5 января 1918 года.

Латышские стрелки, как представители и первая национальная армия своего народа, понимали так: «свободная Латвия», с широкой автономией, в составе «великой свободной России». Культурное же и экономическое развитие этого народа, а также и падение Временного правительства «великой свободной России» 25 октября 1917 года и введшие абсолютной крайне левой диктатуры коммунистическо-большевистской клики настоятельно диктовали: отмежеваться от такого «неприемлемого» течения и поставить вопрос к свободному и независимому управлению латышским краем, имея в виду и свои исторические особенности: нравы, навыки, обычаи, язык, духовную и экономическую культуру, тысячелетиями развивавшиеся под давлением разных соседних более сильных народов, но сохранившиеся в рамках своей высокоразвитой, чистой, национальной особенности, воочию увидев в этом и весь «культурный мир». Более двух лет, с августа 1915 до октября 1917 г, латышские стрелки, будучи сорганизованными в свои национальные войсковые части в составе российских армий на Рижском фронте, геройски отстаивали родину свою, привлекая тем на себя и большие вооруженные массы войск противника с французского фронта и облегчая участь и положение российских союзников французов и англичан; но общие «враги» всего культурного мира думали иначе и делали свое «низкое» дело; Октябрьская их революция заразила многих, народились особо большевистские, крайне левые комитеты и комиссары, как и во всех российских армиях на фронтах, и всем добрым намерениям временно положен был предел.

Для скорейшего же осуществления своих идей того времени большевистские комиссары обыкновенно прилагали все внимание свое главным образом на Северный фронт и 2-й Сибирский армейский корпус, в составе которого были те именно войсковые части, латышские стрелки 1-й и 2-й бригад, которых нужно было больше всех бояться им и их «друзьям». Убрав их с фронта в тыл, в район Венден — Вольмар — Валк, большевики поспешили изобрести и другие приемы — послать стрелков подальше, в глубь России, для чего обещаниями и разными посулами начали сманивать отдельные их войсковые части, сначала, конечно, в глубокий тыл, а затем, без ведома прямого высшего военного начальства, посылать и на Петроград, в Нарву, Псков, Бологое, все якобы по постановлению полковых комитетов. Виновного лица, мол, нет. И такой неблагодарной участи в первую очередь подвергнуты были некоторые полки 2-й Латышской стрелковой бригады, в том числе и 6-й Тукумский полк, — 21 ноября на Петроград.

Таким образом, с началом декабря большевизм, вводимый коммунистами, уже со своим составом «ответственных лиц», вступал в права на фронте: передовых линий для него нет, фронта также нет и с внешним противником. Оказалось, «С.С.С.Р-овское» правительство действительно начало подготовлять работы к мирным переговорам с императором Вильгельмом II. Есть теперь у них фронты и противники только у себя, в «стране свободной», дома, между членами большой семьи и общества.

Чтобы окончательно гарантировать себе власть и влияние на верхах управления войсками корпуса, согласно полученным из центра директивам, корпусный комиссар Скудный решил: немедленно конфисковать и у офицеров штаба корпуса всех собственных верховых и упряжных лошадей и автомобили, а также сделать и выборы высших должностных лиц, включая туда и комкора; вообще ему хотелось скорее, по-видимому, сделать так, как то было сделано уже и во всех других высших штабах фронта, армии, а также дивизий, и в отдельных войсковых частях, управлениях и учреждениях; конфискованные же повозки и экипажи, собственность офицеров, — принять в «казну» без вознаграждений.

Под таким впечатлением «С.С.С.Р-овский деятель», комиссар Скудный, в сопровождении помощника своего фельдшера — артиллериста Коровая и двух членов корпусного комитета, неизвестной военной профессии, в тихий зимний вечер 12 декабря делал прогулку по дорожкам парка имения Шпаренгоф, высказав при этом, между прочим, и о назначении комкора, распоряжением центральной власти, на высшую должность командующего фронтом. Они прошли до самого конца парка и уже собирались было повернуть назад, как из-за поворота аллеи показались шедшие на прогулку: Генерального штаба полковник Казбегоров, его супруга Людмила Рихардовна ему под руку, корсанит, профессор, доктор медицины, тайный советник Крукс и комендант штаба подполковник Шрам.

Полковник Казбегоров заметил, что комиссар, очевидно, не ожидал такой встречи и растерялся, а его некрасивое лицо, ископанное оспой, с большими скулами и коротким носом, с приподнятыми вверх ноздрями, как-то потемнело, и вся фигура выпрямилась.

Подполковник Шрам, видя эту картину, немного усмехнулся и толкнул локтем профессора Крукса.

— А-а-а, это чудовище тоже здесь гуляет? — удивился профессор Крукс, указывая глазами на фельдшера Коровая, известного оратора при демонстрациях весною и летом в Риге и на собраниях комитетов в полках.

— Тут! — засмеялся и полковник Казбегоров.

Этот смех Скудный принял на свой счет, и это произвело на него впечатление удара. Он вспыхнул, задохнулся и, чувствуя себя подхваченным какой-то силой, отделился от своей компании и, быстро шагая валеными сапогами в галошах, подошел к полковнику Казбегорову.

— Вам что? — спросил полковник, становясь серьезным и внимательно глядя на тонкую палочку, в виде хлыстика, которую Скудный нервно вертел в руках.

Людмила Рихардовна поспешно отделилась от своей группы, прошла десять шагов вперед и остановилась.

— Я имею сказать вам два-три слова… — хрипло проговорил Скудный и сразу приступил к делу: — Передавали вам ваша супруга мой приказ — представить мне свою анкету и согласие на выборы высшего командного состава корпуса? Я вынужден ожидать больше, тогда как вы не изволите зайти ко мне в канцелярию комитета…

— Да! — слегка пожав плечами, ответил полковник, внимательно все же следя и за каждым движением рук комиссара.

— И вы решительно отказываетесь, между тем как вам — штаб-офицеру Генерального штаба, следовало бы подать пример и другим, принять это предложение? — невнятно, но громче прежнего проговорил Скудный, сам не узнавая своего голоса и пугаясь того момента, когда он был короткое время у Казбегоровых, в его отсутствие, и предлагал Людмиле Рихардовне теперь же записаться в его партию «большевиков». Все это он вдруг остро почувствовал; почувствовал и какую-то страшную неизбежность, от которой не имеет сил свернуть с внезапно открывшейся перед ним противной ему дороги. Ему показалось. что в парке сразу стало душно и кругом все потемнело.

Все остановились и слушали, в жутком предчувствии, не зная что делать.

— Вот еще… — протянул подполковник Шрам и начал подходить, чтобы стать между спорящимися.

— Конечно отказываюсь, — странно спокойным голосом ответил полковник, переводя острый, все видящий взгляд прямо в глаза Скудному.

Скудный тяжело вздохнул, как будто подымал огромную тяжесть и невольно бросил умоляющий взгляд на профессора Крукса, на которого больше всего надеялся — что он его спасет, а затем перевел взгляд на Людмилу Рихардовну, которая должна была уговорить мужа принять предложение и стать во главе корпуса по «выборам товарищей».

— Еще раз… отказываетесь? — громче прежнего спросил он металлически зазвеневшим голосом

— Что вы хотите от меня? — неожиданно вспылил полковник. — Вы насильник, дегенерат, развратник, «paradoksiks», животное и все что хотите, но только не человек, который заслуживал хотя бы маленькое уважение. Вы сбили с истинного пути даму офицера, которая уехала в Пензу под уважительным предлогом; вы пытаетесь уговорить и другую; разложили многомиллионные российские армии на фронтах, оставив истекать кровью наших доблестных союзников на французском фронте; уничтожаете в армиях все ее святое чувство, дух, дисциплину; посягнули на права народа и прочее, и прочее, и прочее… А теперь хотите всю свою подлую работу прикрыть авторитетм офицеров Генерального штаба?.. — твердо, но уже спокойно пояснил он.

«Ай, ай! И он же его ударит… Ах, как нехорошо… Ай, ай!» — бледнея, не подумал, а скорее почувствовал профессор Крукс.

— И что вы, господа! — забормотал он, изгибаясь всем телом и загораживая Казбегорова.

Скудный вряд ли видел Крукса, когда грубо и легко столкнул его с дороги. Перед ним были только одни спокойные и серьезные глаза полковника.

— Я повторяю вам, — прежним твердым, спокойным тоном повторил полковник, — вы мерзавец, даже не заслуживающий, чтобы на вас тратили хотя бы один патрон! Вы говорите, что нет офицеров, топчете в грязь их честь и достоинство, а в то же время сами заискиваете у них расположения к себе, доверия и совместного сотрудничества… Нет, вы — настоящий вредный мерзавец, прохвост!

Все завертелось вокруг Скудного, и слыша сзади поспешные шаги и женский вскрик, с чувством, похожим на отчаяние падающего в пропасть, он с судорожным усилием как-то чересчур высоко и неловко взмахнул тонкой палочкой.

Но в то же мгновение полковник Казбегоров быстро и коротко, но с страшной силой разгибая мускулы, ударил его кулаком в лицо.

— Так! — невольно вырвалось у подполковника Шрама.

Голова комиссара Скудного бессильно мотнулась набок, и что-то горячее и мутное, мгновенно пронизавшее острыми иглами глаза и мозг, залило ему рот и нос.

— Аб… — сорвался у него болезненный, испуганный звук, и Скудный, роняя палочку и папаху, упал на руки, ничего не видя, не слыша и не сознавая, кроме сознания непоправимого конца и тупой, жгучей боли в глазу.

Уже вечерело и в дальней полутемной аллее поднялась суматоха.

— Ай, ай! — пронзительно вскрикнула Людмила Рихардовна, и, схватив виски руками и с ужасом закрыв глаза, быстро направилась одна к дому.

Помощник комиссара Коровай и один из членов комитета, с ужасом и омерзением глядя на стоявшего на четвереньках Скудного, бросились к полковнику, но подполковник Шрам схватил их сзади за плечи и ловко отбросил назад.

— Ничего, ничего… пусть… — с отвращением, тихо и весело сказал полковник Казбегоров, широко расставив ноги и тяжело дыша. На лбу у него выступили капли горячего пота.

— Это ему, мерзавцу, — заговорил комендант штаба подполковник Шрам, — и за поругание и уговаривание моей жены, и за попытку убедить Людмилу Рихардовну примкнуть к его партии, и за конфискацию собственных наших верховых и упряжных лошадей, экипажей и автомобилей, конечно, все в его пользу, вместе с тем и самое главное: за оскорбление армии в лице офицеров и высшего офицерского состава штаба корпуса, за деморализацию и подстрекательство состава некоторых частей 2-й Латышской стрелковой бригады, которые оставили свои места стоянок в прифронтовой полосе и по указанию Скудного и под руководством выборных своих вождей походным порядком ушли на Петроград, оставив роты на линии Нарва — Псков — Бологое кому-то помогать и что-то охранять; тогда как постоянный офицерский состав их как и во многих, многих войсковых частях армии на фронтах вынужден был оставить свои места и под разными уважительными предлогами бежать в тыл, в далекие уголки… Заметьте! Комиссарам этого простить нельзя; всю жизнь, пока существуют цивилизация и культура народов, эти «красные комиссары» будут считаться врагами всего мира… — серьезно пояснил подполковник Шрам, обращаясь к помощнику комиссара Короваю и к членам комитета, и те, по-видимому, успокоились.

Скудный поднялся на ноги, шатаясь и роняя какие-то жалкие, бессвязные звуки опухшими дрожащими мокрыми губами, и в этих звуках неожиданно, неуместно и как-то смешно-противно послышались какие-то угрозы Генерального штаба полковнику Казбегорову. Вся левая сторона лица его быстро опухла, глаз закрылся, из носа и рта шла кровь, губы дрожали, весь он трясся, как в лихорадке, вовсе не похожий на того высокопарного комиссара, которым был минуту тому назад. Страшный удар как будто сразу отнял у него все комиссарское, полновластное, неограниченное бравурство и превратил его во что-то жалкое, безобразное и трусливое. Ни стремления бежать, ни попытки защищаться в нем уже не было. Стуча зубами, сплевывая кровь и дрожащими руками бессознательно счищая прилипший к коленям снег, он опять зашатался и упал.

— Какой же ужас, какой же ужас! — стоя на месте, твердил профессор Крукс.

— Идем! — глядя вверх, сказал полковник Казбегоров, обращаясь к подполковнику Шраму.

— Идемте, профессор, с нами! — крикнул Шрам.

Но Крукс не двигался с места. Широко раскрытыми глазами он смотрел на Скудного, на кровь и на снег. Шрам тогда сердито потянул его за руку, но «ученый наш старик» был неумолим, с неестественным усилием он вырвался и проговорил:

— Зачем вы… зачем! Какая гадость! Я, как доктор, должен оказать ему первую медицинскую помощь.

— Да, гадость… А было бы лучше, по-вашему, если бы он первым ударил меня? Идемте, профессор! Пришлем санитаров и фельдшера… — серьезно пояснил полковник Казбегоров. А затем, круто повернувшись, быстро пошел вслед за Людмилой Рихардовной в дом штаба.

Подполковник Шрам и профессор Крукс также плелись сзади, но оба направились в комнату комкора.

— Ты поднял большой скандал! Что дальше будет? — спросила Людмила Рихардовна у мужа, держа его за руки и ласково заглядывая ему в глаза.

— Ничего! У меня весь материал в руках, и я сию минуту иду к комкору и разрешу дальнейшую игру со мною: если они не отпустят меня из армии и штаба по доброй воле, как и до сего времени держали, так я найду другой выход… — объяснив жене, полковник Казбегоров вышел, направляясь по коридору в комнату командира корпуса.

У комкора он застал уже собравшихся, кроме Шрама и Крукса, помощника комиссара Коровая и двух членов из его комитета. Выяснилась полная виновность комиссара Скудного, и по прямому проводу с высшей комиссарской центральной властью, на доклад помощника комиссара Коровая Скудного отчислили в резерв при комитете фронта в Пскове, а на его место назначили его же помощника, фельдшера-артиллериста Коровая. Новый комиссар тут же, в комнате комкора, вместе с командиром корпуса подписали и предписания: «Коменданту штаба Шраму — спешная командировка в Дно для принятия каких-то технических аппаратов для телеграфа штаба корпуса; корсаниту профессору доктору медицины Круксу в Новгород — принять необходимые хирургические инструменты и медикаменты, в которых ощущается острая нужда в лазаретах и в госпиталях корпуса»; и «Коринспектору снабжения Генерального штаба Казбегорову в течение ближайших трех-пяти дней выехать в тыл и урегулировать подачу корпусу на фронт необходимых предметов снабжения и продовольствия».

— Новая метла хорошо метет!.. — в шутку сказал полковник Казбегоров, когда комиссар и его члены вышли из комнаты комкора. — Хорошо, что начальник штаба временно отсутствует, а то бы он показал им, как можно «устраивать» командировки… Подполковник Шрам и профессор Крукс поспешили доложить комкору, что они не думают больше возвращаться в корпус, а через комиссию в тылу надеются получить освобождение и ехать к себе домой на Кавказ. И старый добродушный генерал комкор поблагодарил их за прошлую честную службу, пожал им обоим руки, и они вышли, с тем чтобы в ту же ночь быть на станции Эрики, к двухчасовому поезду, отходящему в места их «командировок».

Опытные служаки, Генерального штаба комкор и Казбегоров остались одни; как бы чего-то ожидая, они долго оба молчали и некоторое время даже молча посмотрели один на другого.

— Ваше высокопревосходительство, — неожиданно нарушил тишину полковник Казбегоров, — вся эта кукольная комедия: комиссары, выборы, товарищи, полное разложение войск, армии, уничтожение дисциплины и прочее — мне противны, не нравятся до тошноты; и главное, полное порабощение культуры варварством, иначе сказать нельзя; но отвечай вдвойне, и за дурака, который поставлен около вас, как контроллер. Поэтому, между нами говоря, я на этих же днях исполню ваше поручение и донесу о результатах, а сам лягу в госпиталь и полечу свои нервы, а дальше что Бог даст, во всяком случае — в корпус не вернусь. Анкеты своей не дам и кандидатуры на выборы ни в каком случае не выставлю. Это меня просто коробит. При отъезде в командировку свои обязанности временно передам старшему помощнику, пусть его и выбирают.

— Хорошо, хорошо, полковник! Я вас понимаю, Генерального штаба офицерам иначе и не приходится делать… Я тоже скоро еду принимать фронт! А дальше что Бог укажет? — ответил старик комкор и прослезился; а затем добавил: — А знаете, полковник? Все же хочется еще жить, а что будет дальше и что нам «свободный народ» несет… — и они оба сердечно распрощались, поцеловались, и Казбегоров вышел.

Оставаясь один, старый комкор Генерального штаба генерал Новицкий нашел нужным крикнуть вдогонку:

— Людмиле Рихардовне передайте от меня привет и наилучшие пожелания в жизни!

Войдя в свою комнату, Казбегоров застал в обществе жены подполковника Шрама и профессора Крукса, которые были уже готовы к отъезду.

— Ну, а когда же ты, Давид Ильич, едешь? — смеясь, встретил Шрам входившего в комнату Казбегорова.

— Тогда, вероятно, когда Бог на душу положит, то есть даст толчок! — шутя, поспешил ответить за него профессор Крукс.

— Без шуток, господа!

— Когда же ты едешь, Давид Ильич? — серьезно повторил Шрам.

— Я и сам не знаю! Ну, вероятно, выйду 15-го или 17-го, что ли… — серьезно заговорил полковник Казбегоров. — Нужно же вести себя, господа, дипломатичнее, незаметно! Не забывайте, нас ожидают, быть может, тюрьмы, аресты, полное ограбление. Такова теперь уж власть… Направление наше на юг, каждый своей дорогой. Вместе всем держаться нельзя, слишком наглядно!

— О о-о! Да уже скоро будет и двенадцать ночи! — прервал разговор профессор Крукс и извинился: — Господа, начинаем двигаться! Пока доплываем до станции на комиссарских лошадях, так как раз и два часа найдем. Вы пока там с комкором разговаривали, а мы здесь хорошенько уложились, объявили денщикам что, мол, едем в командировку по делам службы, иначе и они смогут предать нас, а Людмила Рихардовна угостила ужином.

— Что ж, не буду задерживать, счастливого вам пути! — и полковник Казбегоров поднялся. При прощании оба, отчаявшиеся, до такой степени разнервничались, что не могли даже отвечать на приветствия супругов Казбегоровых и молча вышли.

И только по дороге на станцию, сидя в санях, профессор Крукс неожиданно разговорился, тихо обращаясь к подполковнику Шраму:

— Если Казбегорову и труднее отделаться от службы комиссарам, чем нам например, так у него есть незаменимый помощник и дипломат — Людмила Рихардовна. Это не женщина-жена, а вся власть и всемирная дипломатия, образец неустрашимости и энергии.

— Да, да, профессор, вы правы! А ведь хорошо, что комиссары реквизировали все у нас; едем теперь налегке… — как-то не на вопрос ответил Шрам подавленным тоном. Каждый из них в то время говорил только то, что чувствовал, переживал и что больше всего болело на сердце. II это вполне понятно было — при тех репрессиях и угнетениях, какие применялись новой «советской властью» к офицерскому составу.

— Не совсем будет хорошо, когда они доберутся и до наших кошельков, ценностей, одежды, обуви и белья… Вот тогда-то что мы запоем? — смеясь, ответил профессор Крукс тоном шутки.

— Посмотрим! — протянул уныло Шрам а затем добавил, как бы спеша, чтобы не забыть: — Все же Казбегоров счастливее нас, он спит теперь спокойно, а мы, как волки, блуждаем ночью по дороге, занесенной снегом.

— Каждому свой Бог и счастье! — Казбегоров находится в других условиях со своей женой, а вы, подполковник, свободный человек; на свою изменницу не обращайте внимания и держите путь к себе домой, на Кавказ; а в Пензу вам нечего заглядывать, все равно вы не перевоспитаете ее при настоящем режиме варварства и насилия, — ответил Крукс дружеским тоном, подъезжая к станции Эрики.

Поезд был готов к отходу, и наши сослуживцы, в течение почти трех лет в одном и том же штабе корпуса на театре войны, заняли теперь места в холодной теплушке, битком набитой едущими на родину стариками-солдатами разных рангов и положений. Было дымно и душно, но профессор Крукс и подполковник Шрам поспешно уселись на своих чемоданах в темном уголке вагона и под шум движущегося поезда, говора людей и стука колес скоро оба заснули.