Год рождения

14

Следствие по делу преступной группы торговцев драгоценным металлом было закончено в установленные сроки и в конце ноября передано в суд.

Всего по групповому делу «Энтузиасты» проходило более двадцати человек, и, если формально следовать закону, всех их можно было предать суду. Однако управление КГБ внесло в суд ходатайство о привлечении к уголовной ответственности только семи человек, нанесших государству наибольший ущерб, а остальных предложило использовать в качестве свидетелей, отразив тем не менее столь массовый характер этого преступления в специальном частном определении и направив его на промышленные предприятия, на которых при попустительстве администрации совершались хищения.

Четверо обвиняемых содержались в следственном изоляторе, у троих, в том числе у Хрипакова, оказавшего следствию существенную помощь в установлении истины по данному делу, были отобраны подписки о невыезде.

После нашей последней встречи в кабинете Осипова я больше не видел Хрипакова. Сам я появлялся в фехтовальном зале от случая к случаю, вконец раздосадованный тем, что этот спортивный сезон оказался для меня безвозвратно потерянным, а Женя с момента привлечения его к уголовной ответственности вообще забросил спорт.

Не состоялась даже наша традиционная встреча на его дне рождения, хотя в былые времена, за исключением одного раза, когда я учился в контрразведывательной школе, эту дату мы всегда праздновали вместе. На этот раз я даже не знал, отмечал Хрипаков свой день рождения или нет.

Накануне того дня, когда Хрипакову исполнялось двадцать четыре года, я с каким-то смешанным чувством, в котором были тревога и тайная надежда, ждал приглашения, но у него оказалось достаточно здравого смысла или такта этого не делать. Я говорю о здравом смысле или такте потому, что обиды на меня, судя по его поведению на следствии, не должно было быть. А вот совместная гулянка обвиняемого и сотрудника органа, ведущего следствие, за несколько дней до судебного процесса была нежелательна со всех точек зрения.

Непосредственно в день рождения я долго думал, поздравить его хотя бы по телефону или нет, но счел благоразумным воздержаться. В его теперешнем положении мои поздравления выглядели бы фальшиво и вряд ли доставили бы ему удовольствие. Да и что я мог ему пожелать в этот день?

Эта довольно двусмысленная ситуация дала мне повод для раздумий, итогом которых было осознание того непреложного факта, что мое служебное положение диктует теперь жесткие правила поведения с окружением, в том числе с близкими друзьями и даже с родственниками, которых у меня, правда, было не так уж много. До этого у меня как-то не было повода об этом задумываться. Но отныне эти правила должны были распространяться на всю мою повседневную жизнь.

Каждому сотруднику госбезопасности, который при исполнении своих служебных обязанностей общается с очень широким и разнообразным кругом людей, вне работы приходится жить в довольно замкнутом мире, ограниченном в основном членами его семьи и сослуживцами. Некоторые склонны считать этот замкнутый мир особой «кастой», но это, на мой взгляд, никакая не каста, а добровольное самоограничение, избавляющее сотрудника госбезопасности от всевозможных компрометирующих его ситуаций, а его окружение — от искушения использовать родственные отношения или дружеское знакомство с ним в неблаговидных или корыстных целях.

За каждым сотрудником госбезопасности внимательно наблюдают десятки, а иногда и сотни глаз, и одним из профессиональных качеств каждого, кто заботится о безупречности своей репутации и репутации ведомства, в котором он служит, становится большая разборчивость в связях и умение интуитивно чувствовать ситуации, в которые ему никоим образом не полагается попадать.

Все это теоретически было мне известно, поскольку входило в профессиональный кодекс поведения, основные заповеди которого я усвоил в контрразведывательной школе. И после случая с Хрипаковым я не собирался отказываться от своих друзей, а тем более от родственников, но кое-какие выводы в смысле определенной осмотрительности при дальнейшем общении с ними я был просто обязан для себя сделать.

В эти же дни произошло два события, каждое из которых было по-своему примечательно и оставило заметный след в моей жизни. Одним из них был прием кандидатом в члены партии.

Сразу после ноябрьских праздников меня вызвал секретарь парткома управления и, просмотрев подготовленные для вступления в партию документы, сказал:

— Не хватает рекомендации от комсомола. Я звонил Щеглову, он обещал все сделать и просил, чтобы завтра к трем часам ты подошел в горком комсомола.

Первый секретарь горкома Щеглов в мои студенческие годы был секретарем комитета комсомола университета, и мы были давно и довольно близко знакомы, хотя он был на три года меня старше. Отправляясь в горком, я рассчитывал, что получение рекомендации будет пустой формальностью, как было своего рода формальностью и само вступление в КПСС: не всех коммунистов брали работать в КГБ, но каждый чекист должен был быть членом партии, поэтому прием на работу в КГБ автоматически означил прием в ряды КПСС. Да и какие могли возникнуть проблемы с рекомендацией в партию офицера органов госбезопасности, которого два года назад этот самый горком комсомола как раз и направил на эту работу?

Но все оказалось несколько сложнее, чем я думал.

В приемной первого секретаря я застал человек десять комсомольцев, ожидавших приема. Не успел я их оглядеть, как из кабинета вышла длинноногая девица, заправила в пишущую машинку лист бумаги и стала что-то печатать, периодически поглядывая в вынесенный из кабинета листок. Когда я сказал ей, что мне нужен Щеглов, она, не отрываясь от работы, ответила:

— Он ведет бюро. А вы кто будете?

— Моя фамилия Вдовин. Щеглов назначил мне встречу на три часа.

Девица допечатала последнюю строчку, вынула лист из машинки и сказала:

— Он меня предупредил. Вам придется подождать. Сейчас закончится обсуждение персонального дела и начнется утверждение рекомендаций. Вас вызовут первым.

Я не ожидал, что меня пригласили на бюро горкома и совершенно не был к этому готов. Но отступать было поздно. Я уселся в углу приемной и постарался представить себе, как будет выглядеть процедура утверждения рекомендации и о чем меня будут спрашивать.

Однако ничего конкретного представить я не сумел, потому что присутствовать при том, как комсомольский комитет утверждает рекомендации для вступления в партию, мне никогда не доводилось, и даже рекомендацию для работы в органах госбезопасности горком в свое время выдал мне заочно, то есть без моего личного присутствия при ее обсуждении. И теперь мне оставалось только полагаться на свою способность благополучно выпутываться из самых неожиданных ситуаций.

Пока шло бюро, я оглядел собравшихся в приемной. Большинство из них, как я догадался, были такие же, как я, соискатели горкомовского благословения, однако ничего полезного для себя из этого открытия мне извлечь не удалось: все они сидели молча, друг с другом не разговаривали, предстоящее им испытание не обсуждали, и по их озабоченным и одновременно одухотворенным лицам ничего невозможно было понять.

Но вот наконец из кабинета первого секретаря вышли два распаренных, словно после бани, комсомольца, внешний вид которых соответствовал как минимум строгому выговору, возможно, даже с занесением, девица чинно прошла в кабинет, пробыла там с полминуты, снова вышла в приемную, посмотрела на меня и, слегка улыбнувшись, сказала:

— Проходите, товарищ Вдовин.

Я вошел в кабинет и по сосредоточенным лицам членов бюро понял, что меня ждет трудное испытание: они явно не остыли еще от только что закончившегося персонального дела и по инерции вполне могли перенести на меня весь свой нерастраченный задор.

— Садитесь, Михаил, — по давней традиции называть всех комсомольцев только по именам обратился ко мне Щеглов.

Я сел на стул, стоявший у противоположного края длинного стола, за которым сидели члены бюро. Щеглов достал из лежавшей перед ним красной папки мою справку-объективку и прочитал:

— Вдовин Михаил Иванович, выпускник нашего университета, оперуполномоченный областного управления КГБ, лейтенант. Просит дать ему рекомендацию, для вступления кандидатом в члены КПСС.

Я ничего у горкома не просил, но возражать Щеглову не стал, решив полностью отдаться накатанной годами процедуре.

— Какие у членов бюро будут вопросы? — закончил Щеглов.

Члены бюро встрепенулись и посмотрели на меня с явным интересом, словно впервые увидели живого сотрудника КГБ, а сидевший слева от меня парень в пестром свитере сделал знак, что мне следует встать.

«Зачем нужно было садиться, если все равно полагается стоять?» — успел подумать я, и в этот момент прозвучал первый вопрос:

— Какое участие вы принимаете в жизни комсомольской организации вашего управления?

— Видите ли, — ответил я всем сразу, — среди офицеров нашего управления всего два комсомольца, поэтому у нас нет своей комсомольской организации.

Члены бюро недоуменно переглянулись, а один из них спросил:

— А где же вы состоите на учете и платите взносы?

— Мы состоим на учете в управлении внутренних дел. Но в силу специфики нашей работы на комсомольские собрания не ходим и никакого участия в жизни их комсомольской организации не принимаем.

Я заметил, как члены бюро насторожились. Видимо, впервые в их богатой практике комсомолец, собирающийся вступить в партию, вместо того чтобы красочно расписывать свой вклад в славные дела ВЛКСМ, сделал такое откровенное и неожиданное признание.

— Что это за специфика такая, что она мешает присутствовать на комсомольских собраниях? — не без ехидства поинтересовался тот самый член бюро, который за минуту до этого поднял меня со стула.

Я только сообразил, как ему ответить, чтобы он понял и при этом не очень обиделся, как Щеглов решил прийти мне на помощь и направить обсуждение в привычное русло.

— Расскажите о правах и обязанностях члена КПСС.

Его вопрос меня разозлил. «Ну, паразит, — подумал я. — Ты не мог заранее предупредить, что меня собираются слушать на бюро да еще экзаменовать по Уставу партии?!»

Отвечать на этот и другие подобные вопросы мне совершенно не хотелось. И не только потому, что, идя в горком, я не догадался еще раз повторить основные положения Устава КПСС. В конце концов, в отличие от своих экзаменаторов, я уже входил в своеобразную элиту, в «боевой отряд партии», как все годы советской власти именовались органы госбезопасности, и мне, офицеру-чекисту, не к лицу было уподобляться школяру, бездумно отвечающему вызубренный урок! Если им так хочется, пусть экзаменуют тех, кто за дверью ждет своей очереди, но не меня!

— Я прошу прощения, — предельно вежливо парировал я, — но мне кажется, что подобные вопросы уместнее задавать на партийном собрании во время приема в партию.

Члены бюро удивленно переглянулись, словно спрашивая друг друга: «Что это за нахал — учит нас, какие вопросы можно задавать, а какие нет! Не пора ли поставить его на место?»

— Но сначала нужно получить рекомендацию, товарищ Вдовин, — назидательно заметил рано начавший лысеть блондин, сидевший на дальнем от меня конце стола. — Вы со мной согласны?

— Согласен, — смиренно ответил я. — Но неужели при этом нельзя обойтись без формализма?

Щеглов сверлил меня взглядом, давая понять, что не в моих интересах вступать в полемику с членами бюро.

— А о чем бы вы хотели, чтобы мы вас спросили?

Лица молодой женщины, задавшей этот вопрос, я не видел, ее заслонял от меня лысеющий блондин, но голос показался мне ужасно знакомым.

— Ну хотя бы о том, кто я, как работаю, чем живу. Ведь, насколько я понимаю, вам нужно выяснить — достоин ли я вашей рекомендации или нет. А знание устава — дело второстепенное.

Щеглов сделал страшные глаза и сокрушенно покачал головой.

— Однако! — воскликнул кто-то из членов бюро, и я понял, что крайне неудачно сформулировал свою мысль, потому что последние слова могли быть истолкованы превратно.

— Ну что ж, резонно! — сказал Щеглов, решив в эту критическую минуту бросить мне спасательный круг, и тем самым загладить свою вину за то, что не предупредил меня о предстоящем допросе с пристрастием.

Его слова прозвучали весьма весомо, и я почувствовал, что обстановка несколько разрядилась.

— Тогда расскажите нам о себе, — снова раздался знакомый женский голос.

Для меня это был самый легкий вопрос, потому что за свою жизнь мне приходилось неоднократно на него отвечать, да и было что рассказать. Когда я закончил краткий обзор прожитой мной жизни, последовал очередной вопрос:

— Чем вы занимаетесь в областном управлении КГБ?

Я не понял, имел ли спросивший в виду лично меня или под словом «вы» подразумевался весь личный состав управления, и потому решил ответить за себя.

— Я веду оперативную работу на одном из оборонных объектов, а также решаю некоторые другие задачи.

— А можно поточнее? — явно неудовлетворенный моим ответом, спросил какой-то не в меру дотошный член бюро. — Что это за «другие задачи»?

— Можно, — с готовностью ответил я и, как мне показалось, с предельной откровенностью доложил: — Речь идет о сохранности государственных секретов, розыске государственных и военных преступников и расследовании особо опасных государственных преступлений на предприятиях промышленности и транспорта.

Неоднократное употребление слова «государственных» произвело на членов бюро необходимое впечатление и несколько охладило их любопытство. Один из них даже не удержался и призвал:

— Товарищи, давайте воздержимся от излишней детализации! Не забывайте, что товарищ Вдовин работает не на заводе или в совхозе, а в органах госбезопасности!

— Чем вы занимаетесь в свободное время? — перевел обсуждение на нейтральные рельсы парень в пестром свитере. — Что читаете? Ходите ли в кино, в театр?

Я попытался вспомнить, когда в последний раз был в кино или в театре, но так и не вспомнил: почти все вечера я отдавал встречам с агентами, их у меня на связи было четырнадцать человек, и с каждым полагалось встретиться два раза в месяц. С чтением литературы по тем же причинам тоже была напряженка. И потому я сказал честно:

— Свободного времени у меня практически нет. Все, что я успеваю, — это тренироваться.

— К сведению членов бюро, — снова поддержал меня Щеглов, — товарищ Вдовин пятиборец, мастер спорта.

Его слова не произвели на членов бюро особого впечатления. Видимо, они считали, что члену партии нужнее не здоровое тело, а здоровый дух. Это стало очевидно из следующего вопроса.

— А как же вы тогда повышаете свой идейный и культурный уровень? — снова раздался знакомый женский голос, и в этот момент заслонявший ее от меня своим телом лысеющий блондин откинулся на спинку стула, дав мне возможность наконец увидеть ту, которая проявляла такой неподдельный интерес к моей персоне…

Случилось так, что после шестого класса мы вместе с Хрипаковым в первый и последний раз вместе поехали отдыхать в пионерский лагерь. Обычно мы проводили лето в разных местах: родители Женьки, работавшие на оборонном заводе, отправляли его в заводской лагерь, а я отдыхал где придется, потому что своего пионерского лагеря областное управление госбезопасности не имело. В это лето Женька уговорил, отца, и тот с большим трудом выхлопотал путевку и для меня.

Еще на сборном пункте вокруг нас сгруппировалась значительная часть наших сверстников, и когда пришло время выбирать руководство отряда, мы уже были признанными вожаками мальчишеской стаи. Поэтому не было ничего удивительного в том, что меня избрали председателем совета отряда, а Женьку звеньевым.

Произошло это к заметному неудовольствию наших воспитателей, потому что, как это и полагается настоящим вожакам, мы держались чересчур независимо, а большинство педагогов всегда предпочитают иметь во главе любых форм детского самоуправления послушных и исполнительных подростков. Все это, понятно, было чревато конфликтом. Так и произошло, причем повод для конфликта мы дали сами.

Наши мятежные мальчишеские души, зажатые суровой лагерной дисциплиной, требовали хоть какой-то отдушины. И такой отдушиной стали ночные рыбалки, на которые мы с Женькой в компании нескольких самых надежных приятелей отправлялись перед рассветом, чтобы вернуться к лагерному подъему.

Мы прятали улов, а сразу после завтрака уходили в лес, в строгом соответствии с пионерскими традициями разводили костер и на прутиках жарили рыбу. При этом у костра собирались не только те, кто ходил с нами на рыбалку, но и значительная часть отряда.

Один из мальчишек долго упрашивал нас взять его на рыбалку, а когда мы ему отказали, в отместку нас «заложил». Будь мы в ладах с воспитателями, они бы, наверное, нас пожурили и этим ограничились. Но отношения у нас не сложились, и потому было принято решение примерно нас наказать.

Когда мы под утро возвращались с очередной рыбалки, у отрядной палатки нас поджидала засада во главе со старшей пионервожатой Ольгой Михайловной — восемнадцатилетней студенткой пединститута.

Пойманные с поличным, мы не стали унижать себя публичным раскаянием и мольбами о прощении, на что очень рассчитывали наши воспитатели, а решили с достоинством встретить суровый приговор. И вот после завтрака, как раз в то время, когда мы собирались жарить на костре пойманную на рассветной зорьке рыбу, на общем собрании отряда нас с Женькой освободили от занимаемых должностей, причем за наше отречение от власти проголосовали даже те, кто вместе с нами лакомился ночным уловом.

Но этого принципиальной Ольге Михайловне показалось мало, ей захотелось не только нас наказать, но еще и унизить.

И вот после обеда в пионерской комнате собрался совет дружины, и там нас с Женькой, как зачинщиков и организаторов, исключили из пионеров до конца лагерной смены. Для нас, искренне решивших посвятить всю свою жизнь без остатка борьбе за дело Ленина — Сталина, это было настоящей трагедией!

Когда Ольга Михайловна под одобрительные возгласы членов совета дружины сняла с нас пионерские галстуки, нам показалось, что вместе с галстуками у нас отнимают жизнь!

С этого дня и до конца смены во время утренних и вечерних линеек мы без галстуков стояли позади своего отряда, не имея права даже встать в общий строй.

Все последние дни пребывания в лагере мы ожидали, что нас вызовут на совет дружины и Ольга Михайловна в торжественной обстановке снова повяжет нам на шею так несправедливо снятые с нас пионерские галстуки. Но день проходил за днем, а никто не собирался нас никуда вызывать.

В последний день, за пару часов до того как отряды строем должны были отправиться на железнодорожную станцию, мы разыскали задерганную Ольгу Михайловну и напомнили ей об обещании снова принять нас в пионеры.

— Что же вы раньше мне не напомнили? — всплеснула руками Ольга Михайловна, словно это была наша, а не ее обязанность помнить. — Сейчас на это уже нет времени.

С минуту она размышляла, как поступить, потом деловито сказала:

— Ну хорошо, идемте! Только быстрее, мне некогда вами заниматься.

Мы поплелись за ней в пионерскую комнату, там она долго рылась в ящиках своего письменного стола, наконец нашла наши скомканные галстуки и, возвращая их нам, сказала:

— Вот, возьмите, можете снова считать себя пионерами. И никогда больше не нарушайте дисциплину!

Мы пережили невероятное унижение, когда нас исключили из пионеров. Но такой «прием» был еще большим унижением! С тех пор и до самого вступления в комсомол мы с Женькой никогда больше не надели пионерские галстуки…

Прошло шесть лет, и я снова оказался в том же пионерском лагере, на этот раз в качестве инструктора по плаванию. За эти годы на месте палаток возвели жилые корпуса, и теперь я жил вместе с физруком Александром Георгиевичем в бывшей пионерской комнате, в той самой, где когда-то заседал совет дружины, исключивший нас с Женькой из пионеров.

Мои обязанности, заключавшиеся в том, чтобы обучать детей плаванию и обеспечивать порядок и безопасность во время купания на реке, были не слишком обременительными, и потому в свободное время я интенсивно тренировался, а также помогал физруку проводить различного рода спортивные мероприятия. Делал я это с большим удовольствием, потому что Александр Георгиевич был учителем физкультуры в нашей школе, мы с Женькой были обязаны ему тем, что он привил нам любовь к спорту и сделал спортсменами. К тому же именно он устроил меня в лагерь, чтобы я под его руководством мог за лето подтянуть свою беговую подготовку и немного подзаработать.

В лагере я встретил кое-кого из тех, кого помнил по своему пионерскому прошлому. И одной из них была Ольга Михайловна. За прошедшие годы она успела закончить институт, побывать замужем, родить сына, развестись, но все эти события мало отразились на ее внешнем облике и образе мыслей: она оставалась все такой же принципиальной и строгой, как и шесть лет назад. Меня она, конечно, не узнала, и я тоже не стал напоминать ей о нашем знакомстве.

С первых дней я почувствовал к себе повышенное внимание со стороны старшей пионервожатой и очень быстро сообразил, что за всем этим кроется. Трудно сказать, что побудило Ольгу Михайловну добиваться моего расположения. Возможно, ей просто хотелось утолить жажду и совратить понравившегося парня. Возможно, как это иногда случается в педагогической среде, у нее был устойчивый интерес к юношам моложе себя, возможно, такой уж у нее был характер. Как бы то ни было, но я не стал во всем этом разбираться, а до поры до времени делал вид, что не замечаю ее телодвижений.

Во-первых, она была старше меня и в мои девятнадцать лет казалась мне старухой.

Во-вторых, у меня все время перед глазами стояла унизительная сцена гражданской казни, которой она в назидание другим меня подвергла.

Но со временем мое отношение к Ольге Михайловне несколько изменилось. Не могу сказать, что я внезапно почувствовал к ней непреодолимое влечение: в отличие от большинства моих приятелей-студентов, за исключением, пожалуй, Хрипакова, который был без памяти влюблен в Марину и потому на других девушек не обращал никакого внимания, я не отличался всеядностью и был весьма разборчив в своих интимных привязанностях, хотя и своего, как говорится, не упускал. Что касается Ольги Михайловны, то в конце концов, видимо, возобладала смесь юношеского любопытства и тайное желание отплатить ей за пережитое унижение.

Так или иначе, но я затеял с ней тонкую любовную игру, изо дня в день стал дразнить ее женское самолюбие, втайне надеясь, что этот флирт рано или поздно спровоцирует ее на какой-то безумный поступок и у меня появится возможность расквитаться за старую обиду. Если бы я знал, чем все это кончится!

Незадолго до окончания смены, после отбоя педагогический состав лагеря собрался в столовой, чтобы скромно отметить день рождения одной из воспитательниц. Мне и нескольким вожатым, как самым молодым, выпало дежурить в корпусах и следить за тем, чтобы все дети мирно отошли ко сну. Когда все угомонились, я решил не идти в столовую, а отправиться в свою обитель и лечь спать. Александр Георгиевич еще утром уехал в город за призами для предстоящей спартакиады и должен был вернуться на следующее утро, и потому в эту ночь я был в комнате один.

Проснулся я от того, что кто-то осторожно тряс меня за плечо. Спросонья я подумал, что меня будят в связи с каким-то происшествием в лагере, но, открыв глаза, увидел в лунном свете склонившееся надо мной женское лицо. Не надо было быть провидцем, чтобы догадаться, что это Ольга Михайловна, поскольку других претенденток на то, чтобы разделить со мной жесткое односпальное ложе, в лагере не было.

И хотя внутренне я был готов к тому, что в ближайшие дни должно произойти нечто подобное, ее неожиданное появление в моей комнате привело меня в некоторое замешательство. Но я быстро от него оправился: бывают ситуации, когда мужчина не имеет права отступать, и это был как раз тот самый случай…

Ольга Михайловна добилась того, чего хотела. Это была непродолжительная, но запоминающаяся сцена. Заслуга в том, что она надолго мне запомнилась, целиком принадлежит Ольге Михайловне, а вина за ее непродолжительность полностью ложится на меня. У нас были все возможности, чтобы ее продолжить и получить максимальное наслаждение, но я все испортил. Когда Ольге Михайловне наскучили мои неумелые ласки, и она попыталась снова взять инициативу в свои руки, я решил прояснить наши отношения.

— А помнишь, как ровно шесть лет назад в этой самой комнате ты исключала из пионеров двух пацанов?

— Каких пацанов? — продолжая меня взбадривать, спросила Ольга Михайловна.

— Они бегали ночью ловить рыбу, а ты их за это…

— Так это был ты?! — В ужасе отстранилась от меня Ольга Михайловна. — Этого не может быть!

— Может! — злорадно сказал я и, чтобы добить ее окончательно, добавил: — Могла ли ты тогда предположить, что этот разжалованный пионер когда-нибудь станет твоим любовником?

Она ушла не сразу. Сначала с ней был обморок, потом истерика. И только после этого она наспех оделась, обозвала меня сопляком и выскочила из комнаты.

Возмездие свершилось, но я не испытал удовлетворения. Напротив, лежа в темноте и обдумывая случившееся, я пришел к выводу, что с моей стороны было пошло и глупо мстить женщине, даже если она этого заслуживала. Ну чего я добился? Разве не лучше было потом, в более подходящей обстановке, напомнить ей эту давнюю историю и вместе посмеяться над превратностями судьбы?

И я решил попросить у Ольги Михайловны прощения и вообще никогда больше не пытаться сводить с женщинами личные счеты.

Но наутро Ольга Михайловна вела себя так, словно мы с ней даже не были знакомы. Когда я сделал попытку извиниться и предложил ближайшей ночью исправить допущенную бестактность, она окинула меня презрительным взглядом и прошипела:

— Я прошу вас, Михаил Иванович, забыть о том, что было между нами, и никогда больше не напоминать мне о своем существовании!

Я не знал, как сложилась дальнейшая жизнь Ольги Михайловны, и, конечно, не подозревал о том, что она стала членом бюро или даже одним из секретарей горкома комсомола. И вот теперь я снова, как одиннадцать лет назад, стоял перед ней и отвечал на ее вопросы.

Конечно, мне не составило бы труда дать ответ на любой из них, особенно если кое-где приврать и кое-что приукрасить. Но в таком святом деле, каким было для меня вступление в ряды КПСС, я хотел быть предельно откровенным и честным. И потому не стал ничего выдумывать и заявил, что свой идейный и культурный уровень повышаю исключительно в процессе работы.

Услышав мой ответ, члены бюро в очередной раз переглянулись. По всему было видно, что такого ответа они еще не слышали.

— А какую общественную работу вы ведете? — продолжила допрос Ольга Михайловна.

— Да, в общем, никакую, — снова честно признался я.

— Как это — никакую?! — Голос Ольги Михайловны зазвучал в прокурорской тональности.

Мне основательно надоели ее вопросы, и я решил тоже кое о чем ее спросить:

— А какую общественную работу, на ваш взгляд, может вести офицер госбезопасности?

Ольга Михайловна оказалась в легком замешательстве, но быстро от него оправилась (что значит опыт!) и, вспомнив, видимо, крылатое изречение о том, что в жизни всегда есть место подвигу, ответила:

— Ну, я полагаю, всегда можно найти возможность проявить себя, было бы желание!

Чувствуя, что бюро все больше настраивается против меня, Щеглов в очередной раз пришел мне на выручку:

— Мне известно, что товарищ Вдовин регулярно выступает с лекциями о политической бдительности.

— Я бы не стал рассматривать эти лекции в качестве общественной работы, — обуреваемый стремлением к объективности, сказал я. — Повышение политической бдительности советских людей входит в служебные обязанности всех сотрудников госбезопасности.

Но Щеглов, лучше меня понимавший, чем может закончиться это обсуждение, окончательно решил выполнять обязанности моего адвоката.

— Я разговаривал с секретарем парткома вашего управления, и он сказал, что вы также уделяете большое внимание профилактической работе. Это верно?

Я не мог опровергнуть слова секретаря парткома, но счел себя все же обязанным внести небольшое уточнение.

— Профилактическая работа, как и чтение лекций, тоже относится к моим непосредственным служебным обязанностям.

— Что же получается, товарищи? — подытожила Ольга Михайловна. — Участия в жизни комсомольской организации товарищ Вдовин не принимает, никакой общественной работы не ведет, над повышением своего политического и культурного уровня не работает. Можем ли мы рекомендовать в партию такого комсомольца?

Ее слова были встречены одобрительными репликами собравшихся.

Я ждал, что она сейчас расскажет членам бюро о таком позорном факте в моей биографии, как исключение из пионеров, но ее, видимо, остановило воспоминание об единственной ночи, проведенной со мной в бывшей пионерской комнате, и пережитом тогда потрясении.

Однако и без этого факта дела мои были достаточно плохи! Я понял, что несколько переоценил фактор откровенности на подобных заседаниях и, как говорится, слегка заигрался.

И вот тут Щеглов доказал, что умеет справляться с борцами за чистоту партийных рядов!

— Извините, Ольга Михайловна, — официальным тоном сказал он, — но я не могу с вами согласиться. Товарищ Вдовин выполняет ответственную, чрезвычайной важности работу, связанную с разоблачением шпионов и диверсантов, с риском для жизни обеспечивает государственную безопасность! И за одно это он достоин быть в партии!

И на этот раз я хотел было возразить, что мне еще не довелось разоблачить ни одного шпиона или диверсанта и что рисковать своей жизнью мне тоже не приходилось, если не считать драки с Мажурой, да и то это было скорее следствием непредвиденных обстоятельств, чем какой-то закономерности. Но я вдруг представил, как вернусь в управление и заявлю, что горком комсомола отказался дать мне рекомендацию, и решил больше не искушай, судьбу и не вмешиваться в действия Щеглова.

Его авторитет среди членов бюро оказался значительно выше, чем роковые чары Ольги Михайловны. Все быстренько с ним согласились и единогласно проголосовали за то, чтобы рекомендовать меня в партию. Воздержалась только Ольга Михайловна, да и то скорее по инерции, чем из желания реально повлиять на коллегиальное решение.

Я встретился с ней взглядом, и хотел подмигнуть, но потом вспомнил, кто я и где нахожусь, и посчитал это неуместным.

Щеглов объявил перекур и вслед за мной вышел из кабинета. Пока девица из приемной печатала выписку из решения бюро, мы прошли с ним в туалет и, убедившись, что, кроме нас, там никого нет, обменялись своими впечатлениями о только что закончившемся обсуждении.

— Конечно, ты прав, — согласился Щеглов, — в наших заседаниях, да и во всей комсомольской работе много формализма. Но ты тоже даешь! Нашел где откровенничать!

Он вымыл руки, потом хитро посмотрел на меня и спросил:

— А что это наша Ольга так на тебя взъелась?

— Я-то почем знаю? — пожал я плечами. — Это у нее надо спрашивать.

Разве не он мне объяснил, что горком комсомола не то место, где можно вести откровенные разговоры?

А спустя несколько дней произошло еще одно событие, имевшее, как я теперь понимаю, некоторые последствия сугубо личного характера. А может, как раз напротив — ни к каким последствиям не приведшее. Ему предшествовали довольно длительные раздумья, поскольку дело касалось Веры.

Теперь, когда я несколько разгрузился и у меня стало больше свободного времени, я все чаще вспоминал ее, и мне очень захотелось ее увидеть. Несколько дней я ломал себе голову, как лучше организовать с ней «случайную» встречу, чтобы это выглядело совершенно естественно, перебрал массу вариантов, в том числе применяемых с этой целью в оперативной практике, но так ничего путного и не придумал, пока мне не помог счастливый случай.

Я отношусь, наверное, к числу везучих людей, хотя не могу сказать, что это проявляется во всем и всегда, но иногда мне и в самом деле очень везет. Во всяком случае, если мне нужен какой-то человек, но его поиски связаны с невероятными трудностями или требуют значительного времени, то как-то само собой получается, что он сам попадается мне навстречу.

Так случилось и на этот раз.

Только я признался себе в своей полной беспомощности, как в тот же вечер повстречал Веру. Причем повстречал в самом неожиданном месте.

Мы еще с утра договорились с матерью, что вечером я зайду за ней в медсанчасть и мы пойдем в наш клуб на французский фильм. Но во второй половине дня она позвонила и сказала, что ее срочно вызывают на консультацию в областную клиническую больницу. Такое в ее практике случалось довольно часто: мать считалась одним из лучших терапевтов, и ее периодически приглашали для консультаций.

И вот она попросила, чтобы в половине седьмого я ожидал ее у входа в больницу. Конечно, она могла бы и не обращаться ко мне с подобной просьбой, а назначить встречу у клуба и приехать туда к началу фильма, но в последнее время в наших отношениях произошли некоторые изменения, она все чаще стала использовать любую возможность, чтобы подольше побыть со мной, словно ее стали одолевать какие-то предчувствия.

Причин отказываться от ее предложения у меня не было, и я обещал ждать ее возле больницы.

И вот, прогуливаясь по заснеженному тротуару у проходной, я через решетчатый забор заметил, как по территории больницы идет Вера.

Я подумал, что она, очевидно, проходит здесь практику, поскольку учится на шестом курсе медицинского института, но, как потом оказалось, я ошибался. Во всяком случае, в этот день она оказалась в больнице совсем по другому поводу.

Я подошел к двери проходной и, когда Вера вышла из больницы, загородил ей дорогу.

Вера на ходу искала что-то в хозяйственной сумке и поэтому шла, опустив голову, и только почувствовав, что кто-то стоит у нее на пути, подняла глаза.

— Здравствуйте, Вера! — весело сказал я, очень обрадованный этой неожиданной встречей.

— Здравствуйте, Михаил Иванович, — чуть заметно удивившись, ответила она.

— Зачем так официально? — смутился я. — Можно просто по имени.

— Спасибо, но мне так удобнее, — покачала она головой.

— Я очень рад нашей встрече, — искренне сказал я. — Честно говоря, давно хотел с вами увидеться.

— Ну и что же вам мешало? — пристально посмотрела на меня Вера.

— Было очень много работы, — как всегда, когда мне надо было оправдаться за что-то несделанное в моей личной жизни, ответил я.

Но в этот раз мое банальное оправдание имело совершенно неожиданные последствия.

— Все еще исправляете грехи ваших предшественников? — довольно неприязненно спросила она.

Сколько раз каждому, кто пришел на службу в органы госбезопасности в одно время со мной и даже много позже, пришлось слышать подобные вопросы? Не на все из них, конечно, надо было отвечать, да и невозможно постоянно оправдываться и доказывать, что те, кто виновен в массовых репрессиях — никакие нам не предшественники, а мы никогда не были и не будем их последователями.

Но и обижаться на тех, кто задает подобные вопросы, тоже нельзя, потому что в общественном сознании крепко, может быть даже навсегда, укоренилось представление о единстве мыслей и поступков всех поколений чекистов независимо от времени, в которое они находились на службе.

И изменить подобные представления очень трудно, потому что об обстановке и делах любой закрытой организации лучше всех осведомлены только те, кто в ней работает, а они хранят молчание.

Вот и я не стал обижаться на Веру, как не стал и отвечать на ее вопрос, а в свою очередь поинтересовался:

— Как поживает Анна Тимофеевна?

— Плохо, — тихо ответила Вера и отвернулась. — Она тяжело больна. Я только что была у нее.

— А что с ней? — попытался я заглянуть ей в лицо.

— Инсульт, — едва слышно вымолвила Вера.

— И давно это случилось? — спросил я.

— На другой день после визита к вам, — не глядя на меня, ответила Вера.

До меня постепенно доходила вся тяжесть ее положения.

— Могу ли я чем-нибудь вам помочь? — с самым искренним сочувствием спросил я.

— Чем? — Вера посмотрела на меня, и от ее взгляда мне стало не по себе. — Все, что вы могли для нас сделать, вы уже сделали!

Она обошла меня, как обходят дерево или столб, и пошла в сторону троллейбусной остановки…

Больше я никогда не видел Веру, хотя до сих пор не знаю, что помешало мне еще хотя бы раз встретиться с ней и поговорить. Может быть, уверенность в том, что я в любой момент могу с ней увидеться, стоит только этого захотеть, заставляла меня со дня на день откладывать нашу встречу. А может быть, я просто не придал тогда большого значения тому, что так нелепо оборвалось едва возникшее чувство. Если бы знать заранее, как сложится наша жизнь!

С годами я стал верить в судьбу, и иногда мне кажется, что она специально распорядилась тогда таким образом, чтобы навсегда разлучить нас.

Но так мне стало казаться значительно позднее. А было время, когда я был уверен, что безвозвратно потерял нечто гораздо большее, чем просто очередное увлечение.

И когда я понял, что люблю Веру и что ничего уже нельзя поправить, меня охватила глубокая тоска.

Эта тоска жила во мне долго, целых шесть лет, пока в одном из сочинских санаториев я не встретил девушку моей мечты и любовь к ней не заглушила все остальные воспоминания, ставшие с той поры для меня просто частью моей предшествующей жизни.