8

И действительно, вскоре мы остановились у одного из частных домов под крышей из оцинкованного железа.

Я вышел из машины, перепрыгнул через идущую вдоль забора канаву, заполненную дождевой водой, подошел к калитке и без особой надежды, что меня кто-нибудь услышит за этим глухим забором, постучал металлическим кольцом.

За забором раздался хриплый лай собаки.

Подождав немного и убедившись, что моего стука не слышно, а на лай собаки тоже никто не реагирует, потому что ее сразу же поддержали соседские псы, и теперь вообще невозможно было понять, по какому поводу поднялся весь этот лай, я встал на стоявшую возле калитки лавочку и крикнул через забор:

— Есть там кто-нибудь?

На мой вопрос собаки ответили еще более заливистым лаем.

Тогда дядя Геня, хорошо знавший образ жизни обитателей предместья и царившие здесь порядки (он сам всю жизнь прожил на окраине города и только совсем недавно, и то по причине крайней служебной необходимости, сменил свою видавшую виды развалюху на городскую квартиру недалеко от управления) и с иронической улыбкой наблюдавший за моими прыжками возле запертой калитки, решил облегчить мою задачу и дал продолжительный сигнал.


…Надо сказать, что этот сигнал достоин особого разговора. Весь гараж собрался, когда дядя Геня вносил в конструкцию новенькой «Волги» некоторые усовершенствования.

Первым делом он разместил в багажнике два танковых аккумулятора, добытых через знакомых особистов в стоявшей неподалеку от города воинской части. Тем самым, утяжелив багажник, он не только превратил обычный легковой автомобиль в вездеход, способный преодолеть сельское бездорожье, но и решил куда более важную, как ему казалось, проблему: теперь его «ласточка» не только заводилась с полуоборота в любую стужу; теперь он мог, не ожидая, пока заведется мотор, и не выжимая сцепления, на одном зажигании трогать с места и сразу набирать скорость!

Кроме этого, запас емкости аккумуляторов навел его еще на одну интересную мысль: в дополнение к стандартному сигналу он установил еще целый комплект различных сигналов, после чего их суммарное звучание стало напоминать гудок речного буксира. Когда дядя Геня проводил в гараже опробование нового сигнала, в расположенном через дорогу штабе гражданской обороны подумали, что это учебная атомная тревога.

Получив после этого инцидента соответствующее внушение, дядя Геня во избежание паники среди населения и прочих недоразумений никогда не пользовался сигналом в центральной части города и вообще прибегал к нему только в исключительных случаях.


…Вот и сейчас сигнал произвел необходимый эффект.

Все собаки, как по команде, умолкли, на крыльцо дома вышла женщина лет пятидесяти пяти, недоуменно оглядела окрестности и, заметив над забором мою голову, настороженно спросила:

— Что нужно-то?

— Семенкин Степан Прохорович здесь живет? — осведомился я.

— Здесь, — ответила женщина, вытирая руки о фартук. — А вы по какому делу к нему? Если за картошкой, то мы уже всю продали.

— Нет, я не за картошкой. Я из Комитета госбезопасности.

Мои слова произвели нужное впечатление: женщина сразу засуетилась, хотела вернуться в дом, но потом спохватилась и пошла открывать калитку, приговаривая на ходу:

— Я сейчас, сейчас…

Впустив меня во двор, она снова закрыла калитку и пошла впереди по сделанной из битого кирпича дорожке.

— Он там, за домом, — объяснила она мне, — с соседом дрова пилит на зиму. Одному ему трудно, он ведь инвалид войны, руки у него нет, вот и попросил соседа помочь…

Все это она говорила каким-то извиняющимся тоном, словно было нечто предосудительное в том, что один человек попросил другого помочь ему по хозяйству, а инвалидность как-то оправдывала просьбу ее мужа.

В полутора метрах от дорожки, ведущей на противоположную половину приусадебного участка, металась на цепи здоровенная псина. Хозяйка прикрикнула на нее, и собака, пытавшаяся, видимо, взять реванш за пережитое после дяди Гениного сигнала потрясение, виновато поджав хвост, попятилась к конуре и продолжала рычать оттуда.

— Да вы проходите, не бойтесь, — успокоила меня хозяйка, — она не достанет.

Поверив хозяйке на слово, я безбоязненно прошел по дорожке мимо добротного, на кирпичном основании сруба, в котором было не меньше трех комнат, не считая всяких подсобных помещений, и, оказавшись на заднем дворе, увидел двух мужчин, пиливших у дровяного сарая старые шпалы.

Возле них вертелся мальчишка дошкольного возраста, который, пыхтя от усердия, оттаскивал уже распиленные шпалы к сараю.

Мой приход отвлек мужчин от работы. Один из них (судя по пустому рукаву телогрейки, это и был Семенкин) отпустил пилу и, разогнувшись наблюдал, как я пробираюсь между перекопанными картофельными грядками. Его сосед, по всем признакам отставной офицер, тоже распрямился и поглядывал то на меня, то на Семенкина.

— Бог в помощь, — подойдя к ним, сказал я первое, что пришло мне на ум, и затем обратился к Семеннику: — Степан Прохорович, прошу извинить меня за то, что приходится отрывать вас от работы, но мне нужно с вами поговорить.

— Говорите, раз нужно, — не слишком дружелюбно ответил Семенкин. Как мне показалось, он не очень удивился визиту незнакомого человека. Впрочем, если учесть систематически проводившиеся в то время по приусадебным участкам всевозможные проверки со стороны работников поселковых советов, фининспекторов, милиционеров в форме и в штатском, то в моем визите и в самом деле не было для него ничего необычного.

Перехватив мой взгляд в сторону его напарника по распиловке добытых где-то шпал, означавший, что я хотел бы разговаривать с ним наедине, Семенкин, предпочитавший, видимо, общаться с представителями власти (а по моему внешнему виду и несколько бесцеремонному появлению он, очевидно, сразу признал во мне представителя власти) при свидетелях, пояснил:

— Это мой сосед, фронтовик, подполковник в отставке, так что…

— У меня к вам личный разговор, — многозначительно сказал я.

— Личный, говорите? — окинул меня Семенкин внимательным взглядом. — А сами-то вы кто будете?

— Я сотрудник областного управления КГБ, — скромно представился я и полез в нагрудный карман. — Вот мое удостоверение.

Как и большинство бывших сотрудников органов, в подобных ситуациях доверяющих больше своему личному впечатлению, чем документу, Семенкин, удостоив мое удостоверение мимолетного взгляда, еще раз осмотрел меня с головы до ног и, по каким-то только ему известным признакам убедившись, что я действительно тот, за кого себя выдаю, сказал:

— А, теперь понятно! Ванек, — окликнул он мальчишку, — беги-ка к бабуле, узнай, скоро ли обед будет готов.

Отправив с заданием одного нежеланного свидетеля, он обернулся к соседу:

— Ну что, Петрович, раз такое дело, давай перекурим, пока я с молодым человеком потолкую.

Сосед снял форменную фуражку с черным околышем, вытер ладонью пот с лысеющей головы, потом протянул Семенкину пачку «Беломора».

Семенкин достал из пачки папиросу, прикурил ее от зажженной отставным подполковником спички.

— Вам не предлагаю, — сказал мне сосед. — Вы, поди, сигареты предпочитаете?

— Я вообще не курю, — ответил я.

— Ну ладно, — сказал сосед, — вы тут беседуйте, а я пока схожу к себе, посмотрю, как там да чего. Крикнешь мне, — обратился он к Семенкину, — как закончите…

Когда Петрович ушел и мы остались одни, Семенкин спросил:

— Ну что, пойдем в дом или здесь покурим?

Обстановка вполне располагала для интимной беседы, и я принял второе предложение:

— Можно и здесь.

Тогда Семенкин сел на шпалу, глубоко затянулся и указал мне на такую же шпалу, лежавшую рядом:

— Садитесь, коли не боитесь испачкаться. А то мешок постелите.

— Спасибо, — ответил я и, выбрав место почище, сел на предложенное мне место.

— Так о чем будем говорить? — настороженно спросил Семенкин.

— Мне необходимо задать вам несколько вопросов, относящихся к событиям тридцать седьмого года, — как можно безразличнее, не акцентируя его внимание ни на слове «события», ни на времени, к которому они относятся, ответил я.

Но моя уловка не удалась.

— Что же это, значит, допрос будет? — недобро посмотрел на меня Семенкин.

— Нет, пока это будет только частная беседа, — вспомнил я совет Осипова. — Но если окажется, что вы располагаете интересующими нас сведениями, мы вас допросим официально, как свидетеля.

— Говорите, беседа? — переспросил Семенкин. — В таком случае, если я не захочу, то могу не отвечать на ваши вопросы?

«Ах ты, „законник“, — с неприязнью подумал я. — Не забыл, выходит, еще уголовно-процессуальный кодекс? Или почитываешь на досуге на всякий случай, чтобы знать, как отвертеться от нежелательных для себя разговоров?»

А вслух совсем другим, совершенно спокойным тоном, в котором не было и намека на неприязнь к этому человеку, я отпарировал:

— Конечно, можете. Это ваше право. Только имейте в виду, что я расценю это как стремление уклониться от беседы, и тогда нам придется сразу допросить вас. А как свидетель вы будете обязаны отвечать на наши вопросы, иначе вас могут привлечь к ответственности за отказ от дачи показаний!

— Значит, хоть в лоб, хоть по лбу? — невесело усмехнулся Семенкин. — Да, против закона не попрешь!

— По-моему, во все времена это квалифицировалось как обязанность каждого гражданина содействовать установлению истины!

Произнося эту фразу, я не столько хотел блеснуть перед Семенкиным своими познаниями в юриспруденции, хотя и это было нелишне, чтобы отбить у него охоту прибегать к всевозможным уверткам, сколько хотел намекнуть, что и в его, и в наше время закон был один, только вот применяли его по-разному.

— Истины? — воскликнул не без сарказма в голосе Семенкин. — А кто ее знает, эту истину?!

Я сразу разгадал его попытку увести наш разговор в сторону от интересующей меня темы и предложил:

— Давайте оставим на время философские рассуждения и приступим к делу!

Семенкин крякнул, но ничего не сказал.

— Итак, — продолжил я, — до апреля тридцать девятого года вы были сотрудником органов НКВД?

— Ну и что из этого? — все с той же недоброжелательностью в голосе спросил Семенкин.

Я сделал вид, что не уловил, с какой интонацией вопросом на вопрос ответил Семенкин, и, как ни в чем не бывало, голосом, в котором не было ни неприязни, ни раздражения, спросил:

— За что вас уволили из органов и исключили из партии?

— А ни за что! — с вызовом ответил Семенкин. Он явно не был расположен вести разговор на предложенную мной тему.

— Как это «ни за что»? — удивился я, хотя удивляться мне было нечему, потому что я знал, за что Семенкин был уволен и исключен, и этот вопрос мне понадобился для того, чтобы постепенно подвести его к основной части беседы.

— А так! — не разгадав моей тактической уловки, попытался предложить мне свою версию Семенкин. — Тех, кого было за что, тех расстреляли! А таких, как я, которые не замарали свои руки кровью, тех исключили из партии и уволили, как скомпрометировавших себя во время репрессий. Только какая это компрометация, если мы выполняли приказы?!

Знакомая песня! Как часто люди, наделенные властью и превысившие полномочия, данные этой властью, по своей собственной воле или под влиянием созданной этой властью общей атмосферы беззакония и произвола, пытаются оправдывать свои неблаговидные поступки тем, что они действовали «по приказу», то есть по своеобразному принуждению, которое должно избавить их от ответственности, хотя бы в собственных глазах. Впрочем, оправдание в собственных глазах для многих людей намного важнее, чем в глазах остальной части общества!

Вот только всегда ли это может служить оправданием и может ли служить вообще — вот вопрос, на который не ответила еще самые известные юристы!

Изложив собственную точку зрения на причину своего увольнения и исключения из партии, Семенкин жадно затянулся папиросой и замолчал.

— Ну, хорошо, — прервал я затянувшуюся паузу, — вернемся к тридцать седьмому году… Вам фамилия Бондаренко о чем-нибудь говорит?

— Бондаренко? — переспросил Семенкин, хотя, судя по имеющимся данным, должен был сразу вспомнить этого человека. Да и как можно было забыть фамилию того, кто возглавлял городскую прокуратуру в тридцать седьмом году? — Нет, — внезапно ответил Семенкин и, чтобы, как ему казалось, окончательно убедить меня в том, что он говорит сущую правду, на всякий, так сказать, случай уточнил: — А кто он был такой?

— Почему вы считаете, что он «был»? — спросил я и посмотрел ему прямо в глаза.

Семенкин понял, что допустил явную оплошность. Он заметно смутился и, как бы оправдываясь, ответил:

— Я не считаю… Просто спросил.

— Вы правы — он действительно «был», — с упором на последнем слове сказал я. — Бондаренко Григорий Федорович был прокурором города и в тридцать седьмом году исчез. Вот сейчас мы и выясняем обстоятельства его исчезновения.

Семенкин уже оправился от допущенной оплошности и самым безразличным тоном, на какой был способен в этой ситуации, спросил:

— А я-то здесь при чем?

Я не ответил на его вопрос. Я только внимательно смотрел на него, стараясь понять, как долго и насколько квалифицированно может лгать человек, лгать даже в том случае, если не получает от этого никакой выгоды, потому что событие, о котором мы ведем беседу, не имеет к нему непосредственного отношения, и поэтому наш разговор не может иметь для него неприятных последствий. И тем не менее он продолжает лгать просто по инерции, раз и навсегда постаравшись вычеркнуть из своей жизни тот период, когда это событие произошло, а из своей памяти — все факты и имена, потому что только таким образом он может избавиться от воспоминаний, будоражащих его уснувшую совесть.

То ли не выдержав моего взгляда, то ли разгадав ход моих мыслей, Семенкин помялся немного и спросил:

— Прокурор, говорите?.. Припоминаю, ходили тогда слухи, — выдавил наконец из себя Семенкин и снова умолк, соображая, продолжать ему свой рассказ или нет и куда этот разговор может его завести.

— Какие слухи? — в предчувствии долгожданного признания выдержка несколько изменила мне, и мое нетерпение едва не погубило с таким трудом сдвинувшееся с мертвой точки дело.

— Да разные, — уклончиво ответил Семенкин и сделал еще одну попытку проверить мою квалификацию: — А что вам о нем известно?

Это меня развеселило, хотя веселье в этой ситуации было, конечно, неуместно. Я посмотрел на Семенкина с иронической улыбкой и спросил:

— Когда вы работали в органах, вы тоже отвечали на подобные вопросы?

— Да, действительно глупо, — смутился Семенкин. — Простите.

Этот маленький и по-своему забавный эпизод, как ни странно, расположил его к некоторой откровенности.

— Кое-что я и в самом деле помню, — начал он, но тут же словно спохватился, — да только вряд ли это вам много даст…

— Что именно? — не скрывая на этот раз своего нетерпения, поторопил его я.

Семенкин снова сделал глубокую затяжку и, тщательно подбирая слова, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего, стал рассказывать:

— Был у нас заместителем начальника управления Вдовин Иван Михайлович. Он здешний, работал еще в губчека, потом уехал в Москву. В тридцать седьмом снова вернулся, но проработал недолго, чуть больше месяца….

Я опустил глаза, чтобы ничем не выдать своего волнения, которое охватило меня, когда Семенкин вдруг заговорил о моем отце.

— Так вот, — продолжал Семенкин, — подъехали мы с ним как-то к управлению, вышли из машины и тут видим — стоит у входа какая-то беременная женщина и плачет. Вдовин подошел к ней, стал расспрашивать, что да почему, она и говорит, что ее муж, этот самый прокурор… как его?

Этот вопрос мне откровенно не понравился. Когда переспрашивают очевидные вещи, значит, в следующий момент готовятся что-то утаить или солгать.

— Бондаренко? — подсказал я и инстинктивно насторожился.

— Он самый, — подтвердил Семенкин. — Пропал, говорит, пошел к вам в управление и с концами… Вдовин, значит, стал ее утешать, обещал выяснить, что к чему, ну и наладил ее домой… — Семенкин тяжело вздохнул и махнул рукой: — А муженек-то ее в это время, поди, уже на том свете был!

— Почему вы так считаете? — спросил я.

— Тогда на все это дело — от ареста до расстрела — трех дней могло хватить…

Я уже было подумал, что мои опасения были напрасными, что Семенкин не собирается от меня что-либо утаивать или тем более лгать, и сейчас я услышу новые подробности, которые прольют полный свет на судьбу прокурора, как совершенно неожиданно для меня он сказал:

— Вот и все, что я помню об этом Бондаренко.

— А слухи? — напомнил ему я.

Семенкин разогнал окутавший его табачный дым, подумал и ответил:

— Слухи — они и есть слухи! В вашем деле, насколько я понимаю, нужны факты. А я больше ни одного факта не знаю — сам-то я Бондаренко никогда и в глаза не видел, это точно, можете проверить!

Только теперь мне стало ясно, каким образом Семенкин решил уйти от серьезного разговора. Признав кое-какие мелочи, рассказав то, что никоим образом не могло его скомпрометировать, он наконец выложил абсолютно достоверный факт, используя его, как опытный картежник использует козырного туза.

Этот факт состоял в том, что он не был лично знаком с Бондаренко и не имел никакого отношения к тому, что с ним произошло! А то, что это было именно так, можно не сомневаться и не проверять — с такой уверенностью Семенкин привел этот аргумент в свою защиту! И вот, использовав этот факт, Семенкин пытается теперь скрыть от меня главное, что известно ему по этому делу: обстоятельства, которые свидетельствуют против него, или людей, которые, возможно, могут рассказать нечто такое, что ему очень хочется утаить.

В общем, все произошло именно так, как меня предупреждал многоопытный Осипов. Видимо, Семенкин определил во мне начинающего оперативного работника, что, безусловно, не так уж сложно было сделать, и своей вынужденной откровенностью попытался усыпить меня, как зеленого новичка.

Ну что ж, спасибо за науку, Степан Прохорович! Преподав мне этот урок, вы заставляете и меня поступать, как учили!

— Когда это было? — как ни в чем не бывало, словно и не было этих взаимных тактических просчетов и побед, спросил я.

— Что именно? — как будто не понимая, о чем идет речь, спросил Семенкин.

— Я имею в виду этот разговор с женой Бондаренко.

— Да где-то в начале лета, — уклончиво сказал Семенкин.

— А точнее не можете сказать? — настаивал я.

— Точнее не могу, — отрубил Семенкин, и я понял, что выдержка постепенно начинает изменять ему. — Записей не вел, сами понимаете.

Из-за угла дома выбежал его внук и закричал:

— Дед, бабуля зовет обедать. Спрашивает, ты скоро закончишь давать показания?

— Ну, дура баба! — с досадой сплюнул Семенкин и, явно желая использовать этот так кстати подвернувшийся предлог, чтобы закончить наш разговор, продолжение которого не сулило ему ничего хорошего, крикнул в ответ: — Скоро, Ванечка, скоро! Сбегай за Петровичем, пригласи и его обедать!

Это был откровенный намек на то, что мне пора сворачивать беседу и удаляться.

Но я сделал вид, что не понял этого намека, и спросил:

— А откуда вы с Вдовиным приехали, когда встретили жену Бондаренко?

— А какое это имеет отношение к вашему делу? — не понял Семенкин и снова насторожился. В его положении это было вполне естественно: настороженность допрашиваемого — а наш задушевный разговор как-то незаметно стал походить на допрос — есть адекватная реакция на любое непонимание тактики допрашивающего!

— Кто знает, может, и имеет, — многозначительно ответил я, еще сам толком не зная, куда заведет меня этот разговор, но понимая, что мне во что бы то ни стало надо попытаться вновь разговорить Семенкина. Более того, я интуитивно чувствовал, что на этот раз я иду по верному пути. — Так откуда?

— Не помню, давно это было, — с явным нежеланием развивать эту тему ответил Семенкин.

Его ответ только вдохновил меня на то, чтобы проявить еще большую настойчивость. Я с сомнением покачал головой:

— Вы так четко воспроизвели все детали кратковременного разговора с женой прокурора, а куда ездили с заместителем начальника управления — не помните?! Он что, с вами регулярно ездил?

— Да нет, один раз всего. — В голосе Семенкина звучала растерянность.

— Вот видите! — с укоризной сказал я. — А вы, значит, не помните?

— Не помню! — окончательно потеряв выдержку, почти прокричал мне прямо в лицо несговорчивый свидетель.

От его крика врассыпную бросились колготившиеся у наших ног куры. Видимо, услышав голос хозяина, за домом залаяла собака.

Стало ясно, что, попав в трудное положение и видя, что от меня не так легко отделаться, Семенкин ушел в глухую защиту и теперь любые мои усилия заставить его раскрыться просто бесполезны. Дальнейший разговор был пустой тратой времени.

— Ну ладно, не помните так не помните! — сказал я и встал. — Завтра будем вспоминать вместе. Придете к одиннадцати часам в управление. Надеюсь, не забыли, где оно находится?.. Скажете, что вы к старшему следователю Осипову.

— Это вы Осипов? — удивленно спросил Семенкин, у которого должность старшего следователя, видимо, не состыковалась с моим возрастом.

— Нет, не я, — успокоил я его. — Моя фамилия Вдовин.

Я заметил, как Семенкин аж привстал от неожиданности.

— Надо же! — поразился он. — Как у нашего бывшего замначуправления!.. Да, сильный был мужик, ничего не скажешь!

Даже спустя столько лет Семенкин с откровенным восхищением отозвался о моем отце, и, не скрою, мне это было чрезвычайно приятно.

— Выходит, однофамильцы вы с ним? — предположил Семенкин.

И я без всякого умысла, а просто чтобы одержать над ним маленькую моральную победу, ответил:

— Я его сын… Значит, до завтра, Степан Прохорович! Не опаздывайте! — подвел я итог нашему разговору и по дорожке между перекопанными картофельными грядками направился к дому…

Загрузка...