Год рождения

15

В середине декабря состоялся суд над «энтузиастами».

По оперативным соображениям фамилия технического сотрудника американского посольства, которому Цуладзе, а затем Юденков-младший продали похищенную платину, ни в материалах следствия, ни в ходе судебного процесса не фигурировала. Он упоминался как «неустановленный иностранец» наряду с другими покупателями платины.

Скрыть от широкой общественности одного из основных соучастников преступления оказалось делом несложным.

Составу суда объяснили, что акцентировать внимание на его личности нецелесообразно, так как это может повредить советско-американским отношениям.

С подсудимыми было и того проще: их такой подход очень устраивал, так как в этом случае последняя, наиболее крупная сделка считалась не совершенным преступлением, а всего лишь покушением на него и в «зачет» поэтому не шла.

И только немногие знали, что на самом деле эти оперативные соображения расшифровывались как забота о безопасности американца, согласившегося работать на советскую разведку.

Больше всех, пожалуй, от этого выиграл Хрипаков, поскольку похищенная им платиновая проволока не попала в преступные руки, а была возвращена государству. Естественно, это обстоятельство значительно снижало степень его вины.

Все дни, пока шел судебный процесс, Марина приходила в зал суда и со слезами на глазах смотрела на скамью подсудимых, где в компании с другими обвиняемыми сидел ее муж. На последнем заседании, когда оглашали приговор, ее уже не было: накануне вечером ее отвезли в родильный дом.

И в тот час, когда у нее родилась дочь, суд приговорил четверых подсудимых к различным срокам заключения, а Хрипакова и еще двоих к трем годам условно с возмещением нанесенного государству ущерба.

По окончании процесса группа сотрудников управления, имевших непосредственное отношение к разоблачению преступной группы, и в их числе Осипов и я, были представлены к поощрению.

Но эта первая за время моей недолгой работы в органах госбезопасности награда не принесла мне, как и некоторым моим коллегам, удовлетворения.

Отошли в прошлое те времена, когда о работе того или иного сотрудника или органа судили по количеству арестованных и осужденных. Теперь едва ли не каждый осужденный, особенно по групповым делам, рассматривался как определенный брак в работе, результат несвоевременного получения первичной информации о готовящемся преступлении, из-за чего его и не удалось предотвратить.

Вот и нас не покидало ощущение, что мы сработали плохо, некачественно, не сумев предотвратить преступление, которого могло и не быть, прояви мы больше профессионализма и сумей вовремя получить информацию о намерениях Цуладзе и его ближайших сообщников.

Окажись мы на высоте, все могло бы еще на самой ранней стадии закончиться «задушевной» беседой с организаторами всей этой затеи, а вместо группового дела под многозначительным названием «Энтузиасты» в отчетах управления фигурировала бы заурядная профилактика.

И тогда не было бы семи осужденных и десятков опороченных по собственной глупости людей.

Так закончилась эта в общем-то невеселая, но довольно поучительная история…

А в самом конце декабря в областное управление поступило указание срочно командировать нас с матерью в Москву.

То, что нас вызвали вдвоем, без всякого сомнения означало, что речь пойдет о судьбе отца.

В тот же вечер мы сели в проходящий поезд на Москву.

Никаких разговоров о том, что ждет нас завтра, мы в поезде не вели. Обсуждать возможные итоги проведенного расследования и делать на этот счет какие-то предположения не хотелось да и не имело смысла: многое было уже переговорено за прошедшие с начала расследования четыре месяца, предугадать выводы, сделанные в Москве, мы все равно были не в состоянии, а, кроме того, условий для такого разговора не было никаких. В купе мы были не одни, там уже ехали два производственника из соседнего областного центра выбивать в министерстве фонды на следующий год.

Едва мы с матерью расположились и поезд тронулся, они достали очередную бутылку коньяка, курицу, домашние пироги и прочую снедь, которую берут с собой в дорогу бывалые командированные, и снова принялись обсуждать свои проблемы.

Пока они ели и пили, мать курила в коридоре, а я сразу завалился спать.

Когда угомонились наши попутчики, когда мать вернулись в купе, я уже не слышал…

В семь часов утра мы были в Москве.

Обычно, приезжая по делам в столицу, мать останавливалась у своих родственников или знакомых. Я тоже мог остановиться у своих бывших однокашников по контрразведывательной школе. Но на этот раз нам был заказан номер в гостинице «Пекин», поэтому с вокзала мы сразу поехали на площадь Маяковского.

Оставив вещи и наскоро позавтракав в гостиничном буфете, мы на троллейбусе доехали до центрального телеграфа, а оттуда пошли пешком.

К приемной КГБ можно было пройти по проезду Художественного театра и Кузнецкому мосту, это был самый короткий путь, но мы были настолько поглощены ожиданием назначенной на десять часов встречи, что как-то даже не подумали об этом и машинально направились в сторону проспекта Маркса.

Я шел по городу, бессознательно фиксируя все, что происходило вокруг нас.

Москва готовилась к встрече шестьдесят второго года.

В сквере у Большого театра устанавливали елку.

У красочно оформленных по случаю Нового года витрин «Детского мира» толпились возбужденные малыши: их глазенки горели от множества выставленных в витринах подарков и елочных украшений.

На часах, установленных на бывшем здании Наркоминдела, было без четверти десять, когда мы вышли из бюро пропусков на Кузнецком мосту и, пройдя по Фуркасовскому переулку вдоль гранитного цоколя центрального здания КГБ, вошли в четвертый подъезд.

По логике с нами должны были беседовать в управлении кадров. Чтобы попасть туда, следовало входить через пятый подъезд, но на наших пропусках почему-то был указан кабинет, расположенный в другом крыле здания. Там, насколько я помнил, находилось руководство Комитета.

Мы разделись в гардеробе, потом долго шли по коридорам, постепенно огибая здание по часовой стрелке, и когда наконец нашли нужный кабинет, то, по моим расчетам, должны были оказаться на противоположной стороне огромного здания.

И действительно, отворив дверь кабинета, я сразу увидел памятник Дзержинскому за окном и понял, что мы находимся где-то в районе первого подъезда, через который ходили только председатель КГБ и некоторые его заместители.

Находившийся в кабинете сотрудник поздоровался с нами, посмотрел на часы, удовлетворенно кивнул, встал из-за стола и сказал:

— Прошу вас, идемте со мной.

Мы проследовали за ним по коридору, и вскоре он предупредительно отворил перед нами дверь другого кабинета, значительно большего по площади, в центре которого стоял стол с многочисленными телефонами, а слева и справа от входа были расположены двери в смежные кабинеты.

Я сразу догадался, что это приемная какого-то руководителя, возможно, начальника главного управления или даже заместителя председателя Комитета. Сопровождающий нас сотрудник (видимо, это был помощник этого руководителя) указал нам на стоявшие у стен кресла и предложил:

— Пожалуйста, присядьте, я доложу о вашем прибытии.

Сказав это, он скрылся за дверью, которая вела в правый кабинет.

Мать села на уголок кресла, а я остался стоять, ожидая, что помощник сейчас выйдет и пригласит нас войти.

Примерно через минуту дверь действительно открылась и появился помощник. Он придержал дверь, посторонился и пропустил в приемную рослого, худощавого человека лет пятидесяти пяти в форме генерал-лейтенанта. Тот окинул нас внимательным взглядом и направился к матери.

Мать встала и негромким голосом, но очень четко доложила:

— Подполковник медицинской службы Вдовина по нашему вызову прибыла!

Генерал подошел к матери, протянул ей руку и как-то совсем по-домашнему сказал:

— Здравствуйте, дорогая моя Ирина Федоровна!

— Здравствуйте, товарищ генерал, — смущенно ответила мать и в некоторой растерянности посмотрела на меня.

Генерал, не отпуская ее руку, тоже посмотрел на меня и тем же тоном произнес:

— Так вот ты какой, Михаил Вдовин!

Я собрался было, подобно матери, тоже доложить о своем прибытии, но, как и она, застыл в растерянности, не зная, как мне следует отвечать на это неуставное приветствие.

А генерал тем временем снова обратился к матери:

— Просто невероятное сходство с отцом, правда, Ирина Федоровна? Если бы я его случайно встретил на улице, сразу узнал бы, честное слово!

— Вы знали моего мужа? — Мать не могла скрыть своего удивления.

— Знал, дорогая моя Ирина Федоровна, знал! — ответил генерал, отступил на шаг и жестом пригласил нас в кабинет.

Пока мы проходили в его кабинет, генерал обратился к вошедшей в приемную секретарше и распорядился:

— Приготовьте нам по чашечке кофе и не соединяйте ни с кем!

Войдя вслед за нами в кабинет, генерал закрыл за собой дверь и пригласил сесть. Когда мы уселись по обе стороны длинного стола для совещаний, он с укоризной посмотрел на мать и спросил:

— А вы, значит, меня не узнаете?.. Обижаете старого знакомого! Неужели я так сильно изменился?

И, уловив во взгляде матери недоумение, генерал улыбнулся и продолжил:

— Ну ладно, помогу вам: январь тридцать седьмого… Ивана с тяжелым ранением привезли из Испании… госпиталь… Неужели не помните?

По мере того как он напоминал события двадцатипятилетней давности, мать внимательно вглядывалась в его лицо, на котором возраст и все пережитое за минувшие четверть века оставили свои жестокие следы, но так и не смогли потушить блеск карих глаз и приглушить тембр его звонкого голоса.

На лице матери последовательно отразилась целая гамма воспоминаний. Глядя на нее, я просто физически ощущал, как она вспомнила сначала эти карие глаза, потом этот звонкий голос, а потом ее память убрала седину с волос генерала, разгладила на его лице морщины, и перед ней возникло молодое лицо человека, который когда-то был лучшим другом ее мужа.

— Так это вы?! — словно все еще не решаясь поверить давним воспоминаниям, воскликнула мать.

— Я это, Ирина Федоровна! — подтвердил генерал. — Честное слово, я!..