Год рождения

17

Всю ночь Вдовин просидел в своем купе, не смыкая глаз, и только под самое утро, когда поезд уже шел по Подмосковью, часа на полтора погрузился в какое-то чуткое забытье. Из этого состояния его вывели толчки вагона, замедлявшего ход, стук колес на стрелках и голоса пассажиров, снимавших с верхних полок чемоданы и узлы.

Он открыл глаза и увидел, что поезд уже приближается к перрону, дверь купе открыта, а его попутчики уже стоят в коридоре, торопясь поскорее выйти из вагона. Тогда он встал, поправил портупею, одернул гимнастерку, застегнул воротничок, снова сел за стол и стал смотреть в окно.

В толпе встречающих ему бросились в глаза двое военных в форме сотрудников НКВД — лейтенант и сержант госбезопасности, которые медленно шли за движущимся вагоном, внимательно посматривая на окна. Когда поезд наконец остановился и пассажиры стали выходить на перрон, они подошли к выходу из вагона, встали в сторонке, подальше от людского потока, и, бросая по сторонам быстрые взгляды, на всякий случай взяли под наблюдение сразу несколько вагонов.

Не вызывало сомнения, что они кого-то встречают, но Вдовин не придал этому значения: о своем приезде в Москву он никому не сообщал, встречать его не просил, мало ли по какому делу могли приехать на вокзал сотрудники госбезопасности.

Когда в коридоре стало свободно, он взял свой маленький чемоданчик, надел фуражку и пошел к выходу. Как только он показался в дверях вагона, сотрудники госбезопасности направились в его сторону, подождали, когда он спустится на перрон, а затем лейтенант, небрежно козырнув, спросил:

— Вы Иван Михайлович Вдовин?

Вдовин утвердительно кивнул головой:

— Так точно. А в чем дело?

— Нам поручили встретить вас, — ответил лейтенант. — За вами прислали машину.

«Надо же, даже машину прислали. Не иначе, Сырокваш постарался, предупредил о моем прибытии», — подумал Вдовин и пожалел, что не вышел из поезда на какой-нибудь подмосковной станции и не поехал другим транспортом. Впрочем, все эти ухищрения в данном случае не имели никакого смысла — он ведь не собирался скрываться, а приехал по важному делу и все равно должен явиться в наркомат. Какая разница: пешком, на трамвае или на служебной машине?

— Поехали, — коротко бросил он и направился к выходу с перрона.

Втроем они вышли на привокзальную площадь, сели в ожидавшую «эмку» и поехали на Лубянку…

Через полчаса «эмка» остановилась у железных ворот Наркомата внутренних дел. Ворота открылись, машина въехала в образованный многоэтажными зданиями двор, проехала под одной аркой, затем под другой и остановилась у какого-то подъезда.

Вдовин отлично знал это здание: здесь размещалась комендатура.

Выйдя из машины, он и встретившие его на вокзале сотрудники прошли в помещение комендатуры и зашли в одну из комнат, вдоль стен которой стояли жесткие скамьи, а в центре — массивный стол, крышка которого была обита оцинкованным железом.

— Ожидайте здесь, — сказал лейтенант и удалился.

Вдовин машинально отметил про себя, что лейтенант, сказав «ожидайте здесь», не добавил «товарищ капитан» или «товарищ Вдовин», как это положено, когда младший по званию обращается к старшему. Хотя если учесть, что его привезли не к руководству, а доставили в комендатуру, завели в «приемный покой» и теперь сержант госбезопасности не сводит с него настороженного взгляда, то на подобные мелочи не следовало обращать внимания.

Вскоре лейтенант возвратился в сопровождении грузного мужчины с бритой наголо головой. Тот мрачновато глянул на Вдовина и сказал:

— Следуйте за мной!

Вдовин поднялся со скамьи и хотел взять свой чемоданчик, но бритоголовый приказал:

— Чемоданчик оставьте здесь!

Вдовин повиновался и вслед за бритоголовым вышел в коридор. У дверей «приемного покоя» его ожидали два рослых коменданта. Кобуры их наганов были расстегнуты.

Бритоголовый, не оглядываясь, пошел по коридору, Вдовин последовал за ним, а сзади них на небольшом удалении шагали коменданты.

Они долго шли по коридорам, поднимались и спускались по лестницам, пролеты которых были затянуты металлическими сетками, проходили через решетчатые двери, которые с лязгом открывались и закрывались за ними, пока не оказались на втором этаже внутренней тюрьмы.

Перед одной из камер бритоголовый остановился, посмотрел в глазок и дал знак открыть дверь.

Один из комендантов вынул из-за пояса длинный ключ, привычным движением открыл замок и отворил металлическую дверь.

Бритоголовый вошел в камеру первым, оглядел ее, а затем жестом радушного хозяина пригласил Вдовина.

Вдовин вошел и увидел, что камера пуста. Через зарешеченное окно под самым потолком, закрытое металлическим козырьком, едва пробивался дневной свет.

— Ждите здесь, — сказал бритоголовый и направился к двери.

— Что все это значит? — остановил его Вдовин.

— Не могу знать, — равнодушно ответил бритоголовый. — Мне приказали привести вас сюда!

— Кто приказал? — спросил Вдовин.

— Это не ваше дело! — грубо ответил бритоголовый и вышел из камеры.

Дверь захлопнулась. Лязгнул засов. Наступила тишина.

Вдовин сел на голые нары и стал ждать…

Так навсегда и осталось тайной, о чем думал Иван Вдовин, оказавшись в камере внутренней тюрьмы.

Понял ли он, что фактически его арестовали и ему уже никогда не выйти отсюда, как не вышли отсюда тысячи его арестованных товарищей? Возможно, он понял это, возможно, нет, но одно можно утверждать наверняка: когда захлопнулась дверь камеры и он сел на нары, первое, что он сделал, — многократно прокрутил в своей памяти все события последнего часа, начиная с того момента, как он заметил на перроне вокзала двух сотрудников госбезопасности, и до того, как его привели сюда.

Безусловно, все, что с ним произошло, очень походило на арест. В том, что ему об этом не сказали, не было ничего удивительного — такое в последнее время вошло в практику. К тому же он сам был чекистом, это было сугубо внутренним делом НКВД, и в этом случае действовали не законы, а служебные инструкции.

Но за что его могли арестовать?! И почему тогда ему оставили документы, не забрали личные вещи (чемоданчик не в счет, там могло быть оружие да и мало ли что еще!), не сняли с него портупею, знаки различия и ордена?

На эти вопросы он не мог найти ответа.

А может, все это проделки Сырокваша? Позвонил наркому или кому-либо из его заместителей, например, Фриновскому, а тот его, Вдовина, не любит, не любит давно, вот и нашел возможность отыграться!

Но в чем Сырокваш мог его обвинить? В том, что он ему не подчинился, самовольно выехал в Москву? Нарушил служебную дисциплину? Пожалуй, именно таким образом он мог преподнести руководству их разговор и потребовать наказания за самоуправство! Гауптвахты в НКВД не было, на гарнизонную «губу» чекистов никогда не сажали, для этого вполне могли использовать одну из камер внутренней тюрьмы.

Значит, начальник комендатуры, этот бритоголовый, фамилию которого он никак не мог вспомнить, говорил правду, когда приказал ему ждать? Ждать чего? Что его вызовут к руководству для объяснений? Или к нему придут? И как долго ждать?

А что, если это все-таки арест? Почему тогда он, боевой оперативник, не раз смотревший смерти в лицо, не знавший, что такое страх, проявил такую беспомощность, так безропотно следовал за своими конвоирами, не только не оказал им никакого сопротивления, но даже не потребовал немедленно проводить его к руководству? Да неужели он позволил бы без всякого сопротивления арестовать себя любым врагам? Разве, внедряясь в банду какого-нибудь атамана или уходя в тыл к франкистам, он не продумывал до мелочей все свои действия на случай провала, не был готов в самом крайнем случае покончить с собой, но не дать взять себя живым. Почему же он дал себя арестовать на этот раз?

Да, но тогда он стоял лицом к лицу с врагами, внутренними или внешними врагами его страны, его системы. Попасть к ним в руки, сдаться или предать — значило бы изменить своей стране, своей системе! А сейчас он имел дело с органами, сотрудником которых был сам, они олицетворяли систему, которой он служил и перед которой ничем не провинился! Это сбивало с толку, дезориентировало не только его, но и всех, кто оказывался в подобной ситуации.

И тогда он решил не ломать себе голову над этими проблемами, а дождаться встречи с руководством и в зависимости от нее делать выводы. В конце концов, именно для этого он и поехал в Москву!

О ходе его дальнейших мыслей можно только догадываться.

Возможно, он вспоминал работу в центре подготовки диверсантов в окрестностях Барселоны, свой последний рейд по тылам франкистов во главе разведывательно-диверсионной группы бойцов-интернационалистов.

Они собирали и передавали разведывательные данные, разрушали линии связи, устраивали засады на дорогах. На обратном пути, чтобы не нести назад неизрасходованный запас взрывчатки, он принял решение осуществить какую-нибудь крупную диверсию. Им удалось проникнуть на немецкий аэродром, снять часовых и заминировать десятка полтора «Юнкерсов». Они уже отходили в сторону покрытых кустарниками холмов, когда раздался первый взрыв, затем второй, зарево от вспыхнувших самолетов осветило безлесную равнину, и тогда неожиданно ожил пулемет на сторожевой вышке.

Длинная очередь накрыла отходящую группу, сразив нескольких бойцов. Его ударило в плечо, и он, выругавшись про себя, успел подумать, что надо было установить взрыватели минут на пятнадцать попозже и тогда бы они успели отойти, но внезапно его мозг ослепила яркая вспышка и наступила темнота…

А может быть, он вспоминал, как бойцы его группы по очереди, выбиваясь из сил, несли на руках своего командира и еще двух раненых товарищей — американца и венгра, как они, натыкаясь на патрули фалангистов, с боями прорывались к линии фронта, как, блокированные в горах, собрались на совет и решали, что делать с ранеными, и он приказал своему заместителю пристрелить себя, но тот отказался выполнить его приказ, и они стали прорываться все вместе. Как потом, на дневном привале, когда группа в ожидании наступления темноты укрылась среди камней, отдыхая перед ночным броском через самый опасный участок маршрута, он, на короткое время придя в сознание, случайно услышал разговор двух испанцев.

Один из них, совершенно обессилевший и разуверившийся в том, что они смогут выбраться живыми из этой переделки, предлагал другому бросить группу и самим пробираться дальше.

Другой, хорошо понимая его состояние и не осуждая его за проявленное малодушие, рассудительно сказал:

— Подумай, что ты предлагаешь! Люди со всего мира приехали сражаться и умирать за нашу свободу, а мы, испанцы, предадим их, чтобы спасти свою жизнь! Как же мы будем жить после этого?

И ночью бойцы разведгруппы стали прорываться через линию фронта, а когда попали под минометный обстрел, тот испанец, который хотел уйти в одиночку, закрыл его своим телом и был сражен осколком, предназначавшимся для товарища.

Все эти факты, упомянутые в отчете о служебной командировке в Испанию, мог вспомнить Иван Вдовин…

Но мне почему-то казалось, что он должен был вспоминать о том, как впервые увидел мою мать.

Ее лицо возникло из светлого пятна, когда после многодневного беспамятства к нему вернулось сознание и он наконец открыл глаза.

Пятно постепенно отдалялось, его очертания становились все четче и четче, фокусируясь на сетчатке глаз, как будто кто-то подкручивал в его сознании невидимую рукоятку, наводя объектив на резкость, пока это светлое пятно не превратилось в женское лицо.

В тот момент выхода из небытия весь мир сконцентрировался для него в этом незнакомом женском лице. Он вцепился в него взглядом, изо всех сил стараясь не дать ему снова расплыться в светлое пятно, чтобы не потерять сознания.

Это и была она…

А еще я думаю, что он вспомнил, как мать впервые вывела его на прогулку в госпитальный двор, как он зажмурился от внезапно ослепившего его тусклого зимнего солнца, искрящегося снега, как перехватил ему дыхание первый глоток морозного воздуха…

И конечно, он обязательно должен был вспоминать их поездку в Сочи, потому что это были лучшие дни в их короткой совместной жизни.

Мои предположения о ходе его мыслей переросли в уверенность, когда я дочитал справку до конца. Если бы он не думал обо всем этом, он, наверное, принял бы другое решение…

От воспоминаний Ивана Вдовина отвлекли какие-то странные звуки.

Он прислушался: внутренняя тюрьма жила своей обычной и от этого еще более страшной жизнью.

Где-то лязгали запоры, слышались приглушенные голоса: «Савченко, на допрос!», «Баскаков, с вещами на выход!».

Уводили и приводили людей.

Иногда было слышно, как во двор въезжали машины и раздавались резкие команды: «Выходи!»

Часам к девяти за окном стало темнеть, и в камере зажгли яркий свет. Свет раздражал Вдовина, он прислонился к стене, закрыл глаза и снова попытался думать о чем-то приятном, чтобы время не тянулось так томительно. Ему стало казаться, что о нем все забыли. И вдруг он неожиданно вспомнил, что за весь день, проведенный в камере, его ни разу не накормили!

Само по себе отсутствие пищи его не слишком беспокоило: за тридцать пять лет жизни он наголодался вдоволь и вообще легко переносил любые лишения. Но он хорошо знал, как неукоснительно соблюдается всегда тюремный режим, что в любой тюрьме ничто не происходит просто так, без соответствующего предписания, что скорее рассыпятся в прах толстые тюремные стены, чем кто-то позволит себе отступить от инструкции и нарушить тюремный распорядок.

Лишать его пищи в качестве меры наказания не было никаких оснований. С ним еще ни о чем не беседовали и не добивались от него никаких показаний. Да и каких показаний от него могли требовать, когда он был готов сам рассказать обо всем, что привело его в Москву?

И чем больше он думал над этим обстоятельством, тем с большей уверенностью делал один и тот же вывод: его не накормили, потому что не поставили на тюремное довольствие.

Из этого вывода следовал другой: значит, по каким-то соображениям его не зарегистрировали в качестве арестованного и, таким образом, он не числится в списках содержащихся во внутренней тюрьме. Говоря другими словами, формально его пребывание в этой камере не является арестом!

Но тогда это не похоже и на дисциплинарное взыскание за самовольный приезд в Москву! А может, кому-то очень нужно, чтобы о его пребывании во внутренней тюрьме никто не знал?

Пока Вдовин размышлял над возможными вариантами дальнейшего развития событий, совсем недалеко от его камеры, в кабинете, расположенном, если считать по прямой, всего в каких-то тридцати метрах от внутренней тюрьмы, решалась его судьба…

Время приближалось к полуночи.

В одной из камер внутренней тюрьмы, приспособленных под дежурку, находились два коменданта.

Один из них по фамилии Зубков лежал на нарах и отдыхал, второй по фамилии Хабаров сидел у стола и курил, тупо уставившись в пол.

В коридоре раздался звонок. Хабаров нехотя встал и вышел из дежурки. Вскоре он вернулся с бритоголовым начальником комендатуры.

Тот поставил на стол алюминиевую фляжку, небрежно бросил рядом сколотую канцелярской скрепкой стопку узких полосок желтоватой бумаги и сказал:

— Этих в расход! И не забудьте расписываться на обороте, а то под конец совсем перестаете соображать!

Зубков встал с нар, подошел к столу и стал просматривать справки о приведении в исполнение приговоров особого совещания НКВД.

— Как там наш капитан? — тем временем поинтересовался начальник комендатуры.

— Сидит тихо, — ответил Хабаров.

— Его сегодня тоже в расход! — распорядился начальник.

Зубков закончил просматривать справки и спросил:

— А где на него бумажка?

— Делайте, что вам говорят! — грубо оборвал его начальник комендатуры и направился к выходу.

— А расписываться где? — недоуменно уставился на него Хабаров.

— На том свете распишешься, — криво ухмыльнулся Зубков и пошел проводить начальника комендатуры.

Хабаров в задумчивости почесал затылок, словно переваривая в уме реплику своего напарника, потом махнул рукой, взял с полки две эмалированные кружки, открыл фляжку и плеснул из нее в обе кружки.

Когда Зубков вошел в дежурку, Хабаров взял стоявшую в углу швабру и вертикально подкинул ее верх.

Зубков сноровисто поймал на лету ручку швабры посередине и протянул Хабарову. Поочередно перехватывая ручку швабры руками, они добрались до ее конца. Хабаров с досадой хлопнул ладонью по кулаку Зубкова, зажавшего конец ручки, и хмуро сказал:

— Опять мне начинать!

Затем он взял со стола кружку с водкой и молча выпил.

То же сделал и Зубков, сказав при этом:

— Господи, прости меня, грешного!

Хабаров помусолил пальцами верхнюю бумажку и спросил:

— Где у нас Авдеев?

Зубков заглянул в тюремный журнал и ответил:

— В четвертой.

После этого они расстегнули кобуры с наганами и вышли из дежурки. Хабаров подошел к четвертой камере, открыл длинным ключом дверь и отрывисто крикнул:

— Авдеев, на выход!

Из камеры в коридор вышел невысокий мужчина в очках и помятом костюме. Ворот его несвежей сорочки был расстегнут. Он отошел к противоположной стене, заученным движением заложив руки за спину, и остановился. Его потухший взгляд уперся в покрытый мелкими трещинами бетон.

Хабаров закрыл камеру и скомандовал:

— Вперед!

Авдеев вздрогнул, неловко повернулся направо и пошел впереди коменданта.

Зубков помахал им вслед рукой и вернулся в дежурку…

А дальше все пошло по хорошо отлаженной системе.

Вскоре Хабаров возвратился в дежурку, расписался на желтоватом листке и в тюремном журнале.

Зубков тем временем опорожнил свою кружку до конца, потом они вместе с Хабаровым открыли другую камеру, вызвали другого арестованного, и на этот раз уже Зубков увел его направо по коридору…

Стоя у двери своей камеры, Вдовин слышал, как то справа, то слева от нее лязгал засов, со скрипом или глухим стуком открывалась и закрывалась дверь, снова лязгал запираемый засов, раздавалась отрывистая команда «вперед», а потом гулким эхом по тюремному коридору разносился звук шагов.

Когда Зубков в очередной раз возвратился в дежурку, Хабаров сидел за столом и перезаряжал наган. Зубков расписался на последней бумажке, затем в тюремном журнале, захлопнул его и сказал:

— С этими все! Теперь ступай за капитаном!

— Почему я! — мрачно спросил Хабаров.

— Потому что твоя очередь! — заорал на него Зубков, рывком плеснул водку в горло и крякнул.

— Нет, — запротестовал Хабаров, — на этот раз пойдем вместе! Вместе и распишемся!

— Где распишемся, дура? — Зубков отодвинул от себя пустую кружку и заржал.

Тогда Хабаров выплеснул в свою кружку остатки водки из фляжки, выпил, откусил от луковицы и непослушными пальцами стал вставлять в барабан револьвера патроны из маленькой картонной коробочки.

— Куда тебе столько? — остановил его Зубков. — Думаешь, если из своих, так ему одного не хватит?

— Заткнись! — ответил Хабаров, бросил на стол упрямый патрон, который никак не хотел влезать в отверстие барабана, закрыл защелку, крутнул барабан ладонью, тяжело поднялся и засунул наган за ремень.

— Идем! — сказал он Зубкову и посмотрел на него недобрым взглядом.

Выйдя из дежурки, Хабаров в сопровождении Зубкова неверной походкой пошел по коридору, глядя себе под ноги. Один раз его сильно повело в сторону, он едва не потерял равновесие, но сумел удержаться на ногах, ухватившись за какую-то трубу, лежавшую на кронштейнах вдоль стены. Постояв немного, он оторвал руку от трубы, чертыхнулся и пошел дальше.

Добравшись до камеры, в которой находился Вдовин, он открыл дверь и хотел дать команду на выход, но в замешательстве остановился: он не знал фамилии стоявшего посреди камеры человека с двумя орденами Красного Знамени на гимнастерке!

Эта заминка несколько нарушила привычную, доведенную почти до автоматизма процедуру, и тогда он произнес не предусмотренные тюремными правилами обращения к арестантам слова:

— Ну, пошли!

— Куда? — спокойно спросил Вдовин.

— Там узнаешь! — из-за плеча Хабарова, пьяно ухмыляясь, ответил Зубков.

Вдовин внимательно посмотрел на одного, потом на другого и вышел из камеры. Зубков закрыл за ним дверь.

— Куда идти? — снова спросил Вдовин.

— Туда! — неопределенно махнул рукой Хабаров в ту сторону, куда до этого они уводили других арестованных.

Вдовин повернулся в указанном ему направлении и зашагал, свободно размахивая руками. Это противоречило тюремным правилам, предписывавшим арестованному всегда держать руки за спиной, но Хабаров не решился приказать ему заложить руки за спину.

Так Вдовин и шел по тюремному коридору, время от времени выполняя короткие команды Хабарова «направо», «налево», «на лестницу» или «прямо».

Они шли довольно долго, пока не свернули в боковое ответвление коридора, в конце которого было совсем темно, как будто там был тупик.

Впрочем, это так и было.

В этом ответвлении не было дверей, но зато на полу было несколько квадратных люков, закрытых металлическим крышками, и решетки для стока воды. Вдоль правой стены лежал резиновый шланг, из которого тонкой струйкой сочилась вода.

Вдовин по инерции сделал несколько шагов и скорее почувствовал, чем воспринял на слух, что тяжело шагавшие за ним коменданты остановились.

И вдруг он сразу все понял. Понял, почему так темно в конце коридора, для чего здесь и эти квадратные люки, и решетки для стока воды, и резиновый шланг, откуда лужи на бетонном полу.

Он резко обернулся.

Прямо в грудь ему смотрел черный глазок нагана!..